Отец и я

Как зажигаются звезды

Как растут дома

Как ползает по небу прожектор

Как частицы танцуют в реакторе

Как вареное яйцо, которое достаешь из холодной воды. Оно теплеет каждую секунду в твоих руках.

Сегодня мне двадцать один.

Таким и запомнил я его тогда - этого странного, непонятного человека. Я видел его второй раз в жизни. Он шел мне на встречу, широко расставив ладони, протягивая мне одну из них, с татуировкой восходящего солнца на тыльной ее стороне. Большой, терпкий, белый, как холодильник. Помню, что на этом холодильнике должен быть маленький розовый магнит в виде кота. Магнита вроде больше нет, хотя я помню, как еще давно сам прикрепил его туда.

Я же шагал к нему совсем по-другому - ампула с ядом, вшитая в воротничок, меч для харакири за пазухой, и настой цикуты в бутылке из-под йогурта. И полное лицо смешного смущения.

«Предупреждаю, выключи его детка. Выключи этот свой чудовищный магнетизм, а заодно и этот свой странный тон. Да, и прекрати, наконец, петь!» - вот как он вопил, идя ко мне широкими, как мои штаны, шагами. И рукопожатие наше мне не понравилось.

«У меня на балконе в скворечнике живет маленькая розовая свинка. Кормлю ее хрупкими солеными крендельками. У меня с собой. Дать ему крендельков что ли?» - он тычет в бок своего товарища. А потом его рука – как скалы, с дрожью торчала передо мной, протягивала мне влажные коричневые завитушки. А его голос звучал сразу со всех сторон, как вурдалачье бормотанье таксистов на Павелецком вокзале. Я очень испугался и взял один. Мне было семь, и родился я там, где зэки собирают морошку вдоль железнодорожного полотна.

Я видел его и в третий раз, и где был снег – лег свет. Пришел и смотрю – а он валяется, такой родной, знакомый, и на свежей земле. Только голова его лежит отдельно и смотрит куда-то вверх.

И я лег рядом с ним. Я лежал на спине и глядел на темнеющее небо. Комары в нем смешивались с пролетающим мимом самолетом. И еще уже потом, как раненая собака, я выл три ночи. Выл и вдыхал неудобный воздух - воздух пыльных булавок, воздух сухих иголок. Я никогда не думал, что буду так ненавидеть тебя, папа.

А потом комары сменились воронами. Вороны, они как завести двигатель – они стук крыльев об ветки, потом, или одновременно - они как стрекот движка. Голуби не такие. Голуби поднимают тополиный снегопад. Потом я три дня пролежал на ее коленях, и мы кормили их шоколадом. Это было одним московским летом, в котором кондиционеры плевались с крыш сухим льдом.

Вот тогда его и не стало. Он накрылся звездой, яркой и звенящей.

А пока я лежал, жизнь его нехотя проползла передо мной - пестра и многообразна, как кабина дальнобойщика или водителя старого автобуса – такая, какой я ее себе представлял не раз. Я помню в детстве, мы ездили на дачу, и я очень любил уткнуться лбом в перегородку и смотреть на кабину сквозь стекло. Смотрел сначала на одну наклеенную картинку, потом на другую – и все думал, думал – что же скрывается за всей этой никчемной пестротой. Мне ли улыбаются эти женщины, для меня ли они обнажили свое тело? За что дерется этот канатный китаец – Брюс Ли? Этот карнавал безделушек – как дорожный чемодан усталого путешественника – весь обклеенный этикетками городов, которые его не приняли.

Но на самом деле ничего этого не было. Это от матери передалось то, каким я его вижу во сне, каким видела его она на самом деле. Она тащит меня по брусчатке за руку, а я уткнул глаза вниз и разрез ее как будто сделан пальцем по свежему камню. Да, мы шли прямо по шоколаду.

Наверное, потому теперь также мне все хочется переживать колючие чужие жизни. Цепляюсь за всех других, как за ключ. Повисаю на них, ключи звенят и теряются, как часто бывает с ключами.

Теперь, где были трубы – легли трупы. И я никогда не таил на него зла, может оттого, что никак не мог его запомнить - отец часто тренировал меня в моем одиночестве. А мать открывала окно со скрипом звенящего надо мной ясеня, и звала меня домой, но я всегда не шел. Только все поглядывал на узкую улочку между домами.

Я помню и самый-самый первый раз, когда я его увидел. Но найдутся ли такие сутки, которые вместили бы тот невообразимый день? Ветер трепетал занавеску, как рука младенца, желающая, но еще не решительная схватить и увидеть этот мир, а он появился в двери, уставился на мать, и спросил - «Зачем ты отвязала крылья? Не можешь быть такой же, как я? Будь хотя бы похожей». Вот и все, что он сказал, а потом его круглое, как тарелка лицо, наконец, закатилось; утонуло в пепельном дыму. Но напоследок он повернулся прямо ко мне и произнес – «Это – «литература Old School», нигер – делай ее сам».