Диалог

Жизнь , по существу, представляла из себя непрерывный
патологический внутренний диалог. Кастанеда.

Магазин похож на все прочие магазины самообслуживания, не супер, а так себе , маленький периферийный магазинчик: полки, витрины, прилавки, единственный продавец, он же кассир, он же завмаг, он же Сатана, в белом халате и в белой шапочке, надвинутой на лоб.
На прилавках для лучшего обозрения разложены Души. Все они приспособлены к длительному хранению, прекрасно упакованы, законсервированы, заморожены, рафинированы, некоторые сжиженны в виде соков и разлиты в бутылки с яркими красочными этикетками. Неужели и впрямь всё это души - даже не верится. Сатана ( совершенно не удивительно, потому что где души там и Сатана или наоборот), он же кассир, он же завмаг, он же босс, он всегда всё и при этом ещё и босс, зорко присматривает за своим товаром и за редкими посетителями, что заходят в его магазин, больше из праздного любопытства - бог ты мой, ну чем только не торгуют! но случается кое-что приобретут , а тут уж нужен глаз да глаз, чтоб не обсчитали, чтоб не остаться в убытке - бизнес есть бизнес - и Сатана произведя свои сложные расчеты, всё взвесив, а скорее всего, ничего не считая и не взвешивая, а лишь руководствуясь дьявольской интуицией, наобум назначает цену и торжественно, с грохотом выбивает чек на скрипящем, дребезжащем, вечно испорченном автомате, в котором цифры выскакивают вверх тормашками, и даже не похожи на цифры, а на оглушенных мух, падающих, задрав лапки.
Я внимательно изучаю наклейки и ярлычки: души - консервы, души - соки, души, рассыпанные в пакеты, как крупа, души, уложенные в коробки, как конфеты. Я даже беру одну бутылку в руки и рассматриваю её на свету. Ну до чего же красива жидкость, отливающая янтарём. Где-то в глубине её вязкости, маслянистости сполохами вспыхивают искорки. Мелькает соблазн: - Взять что ли?
- Но ведь явное не то. - Ну и что, что не то. Если того, что нужно всё равно нет. - В таких случаях не стоит торопиться - лучше подождать.- Конечно подождать, а потом и этого не будет. Ты что уже забыла, как это бывает? И окончательно не решив, с бутылкой в руке направляюсь к продавцу, который в это время сосредоточенно играет каким-то предметом на столике для резки ( а что собственно здесь можно резать?). Предмет, которым забавляется Сатана, при близком рассмотрении - нечто среднее между ножом с тонким длинным лезвием и вязальной спицей, прямо надо сказать, совершенно непонятного назначения, но это и неважно. Меня это не касается
- Сколько стоит вот эта душа? - спрашиваю, показывая на бутылку. Нет правда, мне кажется, я очень нормально спросила. А он мне – Что, берёте?- Нет,- говорю,- я пока только хочу узнать, сколько стоит.А он вдруг неожиданно начинает сердиться, будто его оторвали от важного дела, будто он сюда не торговать поставлен, а заниматься самосозерцанием. Как раскричится - Ходят тут всякие, прицениваются, торгуются, а толком ничего не покупают. Вам какую цену ни назовёшь - всё дорого! Платить-то не любите! Страшно вам платить, обидно. Любая цена вам велика! Что ж, задаром прикажете отдавать? А это между прочим, душа. Да, да, человеческая душа. И кстати, замечательная душа! Такую ещё поискать. Смотрите, как на свету играет! - Но ведь я только спросила, сколько стоит ( эта отвратительная привычка оправдыватся, вечно и перед всеми оправдываться).- Ты у меня, барышня, времени не отнимай. Берёшь - будем рассчитываться, а нет - так и поставь душу на место. - Я пожалуй повременю, - совсем оробев говорю я, и ставлю бутыль на полку.- Тебе собственно, что нужно? - говорит он, неожиданно смягчившись. - Я ищу Родственную Душу. - Ну вот ещё одна! Все просто, как с ума посходили. Заладили: родственную, родственную , а конкретно, сами не знают, чего хотят. Нет такой модели - родственная душа - не выпускается. Выбирай из того, что есть на витрине. - Но я знаю, чего хочу. Я хочу Душу-дерево. Не консервированную и замороженную, а живую. Я хочу живое дерево-душу. Что б на нём всегда рядом с засохшей, прошлогодней листвой набухали почки, рядом с перезрелыми плодами распускались цветы и облетали, и снова зацветали. Короче, понятно? Он посмотрел на меня с сомнением, будто предполагая, что мне такое приобретение не по карману. - Ну зачем тебе живая душа? Ты представляешь сколько с ней хлопот? У тебя есть машина? - Нет.- Вот видишь. А с живой душой хлопот побольше, чем с машиной. Ей простор нужен, чтоб расти, за ней ухаживать, следить, поливать. А у тебя небось, только одна комната. Высадишь её на подоконнике, она зачахнет, скукожится без почвы, без солнца, без дождей. То ли дело - консервированная.Возможно, он прав. Мне стало скучно. Наверняка, он прав, только... - Вы напрасно меня уговариваете. Я только хочу знать, бывают ли у вас живые.- У нас всё бывает. Как раз недавно получили партию Душ-деревьев. Какой-то научный центр закупил сразу всю партию оптом. Для научных целей.- И что же?- Развели там у себя Райский Сад. Дурацкая затея. Впрочем ваша ничуть не лучше.- А будут ещё поступления?- Сроков точно сказать не могу. Наведывайтесь.- Я бы вас отблагодарила.Он криво усмехнулся, давая понять, что не нуждается в моей благодарности. Он вообще ни в чём не нуждается, в отличие от меня. Я нуждаюсь.Я постоянно нуждаюсь. Мне всё время чего-то недостаёт. Иногда кого-то. Иногда и кого-то и чего-то. Но я привыкла ждать. Может быть, назову себя нуждающейся. Впрочем нет: звучит уж очень сиротливо, жалобно - ах я бедненькая, ах я нуждающаяся. Лучше назову себя Условной. Так значительно элегантней. Условной я вхожу в чужие миры - сознания, и они расцвечивают меня по своему усмотрению, не спросив моего разрешения, и даже потом не показав мне мой окончательный портрет, о котором я могу лишь только догадываться, хотя это может быть и не портрет вовсе, а лишь плохонькое моментальное фото. Но и в мой мир каждый приходит со своей условностью, и тут уж я вольна раскрашивать, дорисовывать и стирать, тут уж я вольна анализировать, анатомировать, исследовать, трансформировать, наделять характеристиками всегда заострённо преувеличенными, гипертрофированно вытянутыми, как в шарже, гротескными как картины Тулуз-Лотрека, и так кружа вокруг реальности по концентрическим окружностям с разными радиусами, то приближаться к центру, и отвергая его, отрекаясь, вступать в дискуссии и сокрушаться, и вновь дорисовывать : копыта или хвост, три глаза на затылке или нимб. Поскольку я Условная ( а ведь и впрямь звучит совсем неплохо, во всяком случае, не хуже всего остального, главное привыкнуть), то и жить мне приходится на некой условной планете. Что можно о ней сказать? Ну самое первое, что приходит на ум, это очень скучная планета. Скучная малообитаемая планета с очень дрянным, малопригодным для нормального существования климатом. Если над ней и восходит солнце, то это не славное ласковое солнышко, нет - это солнце, которое всё сжигает и сжирает, превращая в дым и пепел, но чаще она бывает хлипкой и простуженной, тогда сверху что-то сыплется - то ли дождь, то ли снег - толком не поймёшь, а под ногами грязно булькает. Она бывает серой, моя планета: светло-серой, прозрачно-серой, густо-серой, мрачно-серой, гибельно-серой. На моей планете есть дом, условно - "дом, в котором я живу " и ещё на моей планете есть дом, условно - " дом, в котором я работаю" - вот и вся топография. ( Возможно придёт день, когда ты скажешь рассудительно, а разве этого не было бы достаточно для... а впрочем, не важно). И ещё на моей планете есть дорога, она идёт то вдоль , то поперёк, она расходится на множество дорожек, и когда ты иногда стоишь на развилке и напряжённо всматриваешься, тягостно решаешь по которой пойти, но потом спустя столько-то и столько-то выясняется, что так или иначе, а это одна единственная дорога, и все эти направо-налево были не так уж существенны, можно было с одинаковым успехом двигать и вперёд и назад, где-то там все эти тропиночки вновь сливаются в одну, что простирается то ли в пространстве, то ли во времени, а скорее всего и в пространстве и во времени. Короче, я плохо представляю эту дорогу, какая она на самом деле, так же плохо, как не могу обрисовать траекторию свой жизни, но иногда я её чувствую или предчувствую и не всегда это представление ошибочно. Дорога самое уязвимое место на моей планете. Она всюду вносит смутное беспокойство, тревогу, как импульс, как сигнал, как воспоминание о чём-то что ещё возможно предстоит пережить. Условная нить, тонко и непрочно протянутая между чем и чем? между рождением и смертью? между некими бесконечностями с противоположными знаками , зарядами? Всегда попытка, всегда непредвиденный риск
И хотя моя планета невелика, но иногда она сжимается в такое крошечно-малое пространство, что его можно разместить на ладони, и приблизившись в прищуре, либо под увеличительным стеклом рассматривать микрофигуры, микрокартины с их микробезумствами и микрострастями. Боже, какие мы все маленькие! Боже, какая я маленькая! Но моя планета может и разрастись, заполнив собой всё видимое пространство, насколько хватит обзора, и дальше к невидимому, необозримому. Тогда останутся лишь отдельные фрагменты, реплики, очень приблизительные, случайные, а главное свершается где-то там, помимо тебя, вне твоей досягаемости, вне твоего поля зрения. Или даже не главное, но важное связующее звено, как в фильме, из которого вырезаны части, как на гигантской фреске, которую рассматриваешь только с одной точки и поэтому никогда не постигнешь всего замысла, а лишь будешь догадываться, внося своё переосмысление, своё искажённое незнанием понимание. Иногда говорят: не может быть , что твоя планета так жёстко ограничена "дом-работа-дом". И казалось бы это несложно проверить. Но когда я выхожу из "дома", то всегда очень спешу, всегда боюсь опоздать на работу. А когда выхожу с работы, то чувствую себя настолько усталой, что пропадает всякое любопытство, и уже темно - и что толку? - ну, сверну за дом, который "работа" или просто "дом", а там пустырь - знай броди в потёмках по этому пустырю. Уродливо горбато корчатся гаражи и склады, а на моей планете, уж не знаю зачем, очень много гаражей и складов, дома на окраине торчат, как гнилые зубы, да и впрямь дома ли это? - может быть просто нарисованные декорации, а зайдёшь в подъезд - за фасадом ничего нет, ни лестничных клеток, ни квартир, ни жизни, а лишь пустота. Но как вообразить пустоту? Может быть и она имеет границу, за которой начнётся нечто, что уже не пустота, обретёт форму, объём, ритм, движение. Иногда говорят : чего ради тебе жить на такой условной, такой малообитаемой планете? Переезжай! Переселяйся! Как будто это так просто. Как будто я сама сконструировала свою планету. Она сформировалась из микрочастиц, сложилась обстоятельствами, скопилась, выстроилась, а возможно существовала задолго до меня, кем-то заселяемая и покидаемая, ведь так или иначе, на ней тоже можно разместиться. На ней ещё хватит места, чтоб соорудить сцену, "на которой я сыграю свою лучшую роль", на ней хватит места, чтоб посадить дерево, дерево-душу.
Кроме места для сцены, пока пустого, и места для дерева на моей планете есть бассейн с условным названием "ЛЕТА". Это пожалуй не совсем верно, я имею в виду, название, потому что, если в Лете, освобождаются от памяти, то в моей "ЛЕТЕ", как раз наоборот, воспоминания плавают прямо в густо-хлорированной воде. Благодаря большой концентрации хлора они становятся совсем обеззараженными, безвредными, безболезненными, т.е. такие вот стерильные воспоминания, и плавают каждое по своей дорожке, под своим номером, но случается - по одной дорожке плывут сразу несколько воспоминаний, не соприкасаясь и не путаясь. Я наблюдаю за ними, как они то удаляются в зеленоватых парах, что поднимаются над тёплой водой бассейна, то приближаются, похожие на трансгалактических лягушек, а я то окунаюсь в них с головой, то тихонечко скольжу рядом. Инструктор по плаванию, он же Сатана, в тренировочном костюме, с неизменным секундомером на груди, следит за мной и за воспоминаниями, поглядывая на часы, чтоб не было передозировки, чтоб от слишком длительного соприкосновения не был нанесён ущерб ни мне, ни воспоминаниям, чтоб вовремя свистнуть в свисток и сказать "Ваше время истекло". Тогда под горячим душем я смываю остатки воспоминаний. Я смываю остатки воспоминаний и выхожу из "ЛЕТЫ" чиста и незапятнанна, готовая вновь ждать и конструировать заготовки, эскизы, макеты для будущих воспоминаний.
Сколько я себя помню, над моей планетой, как туча, нависает густой смог ожидания. Ожидание - это та атмосфера, в которую погружена планета, это её оболочка, это тот воздух, которым я дышу. Иногда ожидание несколько сужается до рамок конкретных предполагаемых событий , что несколько снимает напряжение, успокаивает (ну хотя бы знаешь, чего ждёшь), но где-то там, за всем этим остаётся ожидание, монолитное, неприкосновенное, и даже, если нечто и свершается, но я так поглощена своим ожиданием, так уверена в его непрерывности, непрекращаемости, что замечаю событие лишь, когда оно остаётся далеко позади, и нужно вновь ждать. Может быть ещё и поэтому я всегда принимала свою планету за перевалочную базу, за временный ночлег, что возможно - и это выяснится значительно позже - было заблуждением, но воспринимая её , как временное жильё, я и не пыталась особенно благоустраивать её, не старалась укреплять, обременять излишними деталями и бытовыми подробностями, захламлять и затаривать. Всё здесь портативное, складное, надувное, переносное, даже бассейн "ЛЕТА",благодаря чему достигается экономия: средств, материалов, слов, поступков, а качество, естественно, страдает, т.е. всё время приходится выбирать между экономией и качеством и всегда в пользу экономии.
Но впрочем, что мешает мне раскрашивать мою планету по своему усмотрению, и хотя краски быстро стираются, линяют, особенно, если учесть повышенную влажность и частые осадки, но мне много не надо: час, день, неделю я могу полюбоваться своим скоропалительным художеством, пока оно не потускнеет.
Следует признать, что планета моя не так уж необитаема. Кроме меня, полулегально живёт на ней Сатана. Он часто скрывается за подставными фигурами, лицами, прячется за чужими паспортами и удостоверениями, разыгрывает разные роли, гримируется, делает пластические операции, всё из расчёта, что мне не удастся сразу опознать его, и я делаю вид, что поддаюсь на все его уловки, иногда ведь и впрямь поддаюсь, и не вступаю с ним в дискуссию по выяснению личности. Таково правило игры. Мы и так слишком много дискутируем с ним по другим вопросам. Ну и само собой разумеется, что Сатаной я называю его чисто условно, т.е. мы как бы условились с ним, что он, именно он и есть Сатана, и однажды приняв это, как некую данность больше не возвращались к этому вопросу ( уж если он и Сатана, то не следует воспринимать его, как некое всеобемлющее, абсолютное зло, вовсе нет, ну уж скорее этакий компактный, комнатный демон, непрестанный оппонент, монарх в изгнании, в тюрьме, из-за решёток которой, он всё же пытается руководить жизнью планеты, посылать срочные распоряжения, заменяя их ещё более срочными чрезвычайными, которые если и не выполняются, то всё таки наполняют каждый поступок духом протеста и самобичевания.) Теперь о "доме, в котором я живу". Это очень маленькая однокомнатная квартирка. Правильнее было бы сказать "дом, в котором я сплю", и условно представить большой кроватью. Вообще же кровати у меня тоже нет, а есть диван, в разобранном виде сходящий за двуспальную кровать. Как знать , может быть на нём когда-нибудь разместится сцена, "на которой я сыграю свою лучшую роль". - Это не твоё амплуа, - говорит Сатана. А уж ему ли не знать. Он знает обо мне гораздо больше, чем ему следовало бы знать, иногда даже больше того, что знаю о себе я, психолог-самоучка, доморощенный Фрейд и эти его нескончаемые комментарии , но и это как бы входит в условия нашего соглашения
Впрочем, неважно. Так о чём мы говорили? Ну, да, квартира с диваном - не забудь, что есть ещё и дверь, - конечно, конечно, есть ещё и дверь - вход - выход - и диван, на котором иногда я обнаруживаю спящего мужчину. Вечером, когда возвращаюсь с работы, мне как-то неловко его будить, утром же, когда я ухожу, он либо продолжает спать, либо его уже нет. Поэтому я с ним толком так ни разу не поговорила. На следующий вечер он либо снова спит, либо его снова нет. Иногда его подолгу не бывает, а когда он появляется вновь, я даже не знаю, тот ли это мужчина или кто-то другой, но об этом, даже если бы он не спал, было бы неудобно спрашивать. Может быть это мой муж? А почему бы и нет? Условно спящий муж.
- Сатана, как ты считаешь, я замужем? Он смотрит на меня с некоторым беспокойством. - В последний раз, когда мы говорили о замужестве, ты повела себя неадекватно.
- Ты намекаешь на то, что я разведённая? Но почему я совсем не помню своего мужа? - В тот день мне пришлось ввести тебе специальную внутривенную инъекцию. Ты ведь делалась совершенно некоммуникабельной. Впрочем, у меня есть и ещё одна версия- ты просто воспользовалась своим правом забывать.
 - О.К! С этим мы как то разобрались. Но скажи, я хотя бы не стала мужененавистницей.
- Успокойся, ты совершенно нормальная женщина. Тяга к приключениям прекрасно уживается в тебе с ханжеством, холодное теоретизирование ( которым ты, кстати, очень гордишься) с практической бестолковостью, и всякий раз, как тебе представляется возможность совершить очередную глупость - ты её ни за что не упустишь.
-Всё это выглядит не очень привлекательно, но с точки зрения мужчины, я представляю хоть какой-то интерес? - Знаешь, ты не в моём вкусе, и я вожусь с тобой только по долгу службы, ну и привык, присмотрелся. Бывают и хуже.
Поскольку зашёл разговор о "доме", думаю уместно сказать несколько слов о "работе". Работаю я в организации, которая называется- впрочем, совсем неважно, как она называется, главное, там мне платят зарплату, а кроме того у меня есть боссы, те что выдумывают мне всякого рода поручения, и есть самый большой босс - он же директор - он же Сатана. Но в служебное время отношения между нами жёсткие, не терпящие фамильярности и намёков. Здесь ему наконец-то удаётся полностью узурпировать власть. Обращается он со мной холодно, в работе требует глубокой самоотверженности. Когда он подходит к моему столу, кстати, на работе у меня есть стол, точь в точь, как дома кровать, когда он стоит против меня и я смотрю на него затравленно-влюблённым взглядом, и с моего стола падают карандаши, ручки, ключи, листки бумаги и всё это начинает падать, и мне кажется, что в сети поднимается напряжение, и лампы начинают гореть всё ярче, и закипает вода в графине, воздух электризуется, ещё немного и все металлические предметы начнут приподыматься и парить под потолком, притягиваемые магнитным полем - нечистая сила! - а он всё смотрит на меня с некоторой досадой или раздражением, а затем, насладившись вдоволь моей агонией, резко развернувшись, выходит прочь из комнаты, и тогда всё вновь оседает по свом местам.
Подумать только - где-то высажен целый Райский Сад, и все деревья в нём - Души и все Души - деревья, и возможно, где-то очень близко, возможно выйду с работы, сверну за дом, а там давно не пустырь, а Сад. И Души-деревья шелестят на ветру листвой, тянутся к солнцу тонкими неокрепшими веточками и, как знать, ждут моего прихода.

Но что-то в природе, то, что мы саркастически и мрачновато называем судьбой, не терпит наших условностей. Оно выжидает с усмешкой, давая нам строить конструкции, заселять их, наводить свой собственный порядок, и только мы кое-как разместились, переводя дух, одним метким ударом, как удар кия по бильярдным шарам, разбивает конструкцию всю до основания, и вновь хаотично, беспорядчно мечутся по полю шары, натыкаясь, сталкиваясь без всяких закономерностей и прогнозов. Эти долгосрочные прогнозы совсем себя не оправдывают. К сожалению слишком много случайностей, заранее незапрограммированных, никем не учтённых - когда какое-нибудь незначительное звено вдруг становится решающим, и не только спутает всю игру, но затеет свою собственную партию - а тут только остаётся потуже пристегнуть ремни, и вновь ты слабый незащищённый повергнут на голую землю, вновь втянут в причудливый таинственный хоровод, пляшешь, пританцовываешь, подпрыгиваешь и паясничаешь наперекор своим обетам и обязательствам, как по чьей-то указке, как по требованию, как будто именно в этом твоя суть и предназначение.

Сквозь листву цветущих персиковых деревьев, сквозь, как кружева сплетающиеся и расплетающиеся ветки, сквозь крупные перламутровые лепестки цветов, вздрагивающие, точно большие стрекозы, сквозь заросли жасмина, что сходящимися и расходящимися узорами, тонко, как тушью вычерчеными иероглифами, налагаются один на другой и заранее дарят ощущение приближающегося счастья ( может быть, это и есть крохотный фрагмент Райского Сада? ), я всматриваюсь, пытаясь в щелях чудом сохранившегося незаштрихованного пространства увидеть Ваш промелькнувший профиль или прядь волос, очерк плеча или кисти, и тогда картина восторга полоснёт остриём бритвы и радость станет острее, больнее, ощутимее, пропитавшись не страданием, нет - состраданием. Вы необходимы мне броско-контрастным пятном на картине моего сострадания. Так неужели я не увижу Вас? Как прожить этот день, как протянуть его, пройти по ступеням времени, взбираясь всё выше, всё круче, не увидев Вас? Как прожить этот день и не быть увиденной Вами? Ваш взгляд, в который вхожу, как в сауну, Ваш взгляд, возвращающий мне осязание и осязаемость, Ваше дыхание, наполняющее мои лёгкие. Увидеть Вас, чтоб понять - мне совсем незачем смотреть в Вашу сторону - лишь стоять рядом, как на сквозняке, бежать по клавиатуре по следам Ваших пальцев и слов, повторять Вашу фразу во множестве вариаций и тональностей, не соприкасаясь - а лишь подле Вас - отступать и оступаться, ничего не забывать, не упускать, вслушиваясь в Ваш ритм из последних усилий - лишь бы не сфальшивить - не верить и не оттолкнуть - и только подле - оттягивать победные аккорды, что уже смыкаются над увертюрой, ещё и ещё раз растворяться в бемолях и диезах, во всей прозрачности полутонов, недомолвок, не завершить сюжет, задохнувшийся в расходящихся арпеджио, в пронзительных трелях телефонного звонка и тихо-тихо-тшшш - закрываемой двери. Быть может, в этот краткий, такой скорый, срочный , спешащий миг наши души, освобождённые от реальности и от условности, которая лишь зашифрованная реальность, смогут прорваться друг к другу, нащупывая путь в потёмках, соприкоснуться, опознать и полюбить друг друга? Скажите, у Вас есть душа? Не бессмертная , нет, об этом мы ещё ничего не знаем, не бессмертная, а просто душа? Сделайте усилие, выдавите её, как сок из граната, чтоб кроваво брызнул по пальцам, дайте ей простор, свободу, сознавая, что в нужный момент она, покорный послушный заклинанию джинн, возвратится в свой герметический сосуд и опять забитая, придавленная не обеспокоит Вас более. Спустите её, как пса с цепи, из жизни, что всегда обязательство. обязанность, вечно растущий долг, навстречу моей отпущенной душе. Вы предаётесь любви, как совершаете ритуальный обряд - и призыв божества, и любовный гимн, и экстаз жертвоприношения, и я, как Верховная Жрица , омываю руки в жертвенной крови, так недолго торжествую на своём пьедестале, потому что потом, несколько позже окажется, что именно я и была той самой жертвой, которую воспевая, предавали огню. А сейчас я дарю Вам своё время. Я зачерпываю его полными горстями. Я так богата и щедра! Вот сколько у меня времени! Берите, берите всё, что сможете унести! Вы же роетесь в моих сокровищах, как опытный скупщик, и в россыпях отыскиваете лишь несколько блестящих камешков - мне больше ни к чему, а впрочем, если хочешь, возьму ещё один блестящий, синенький, в довесок. Вы торопитесь, ну как же Вы торопитесь. Прогони! Прогони! Отпусти! Не дай мне согнуться! Не дай довериться! Не дай успеть! Не дай задержаться у твоей груди, у наготы спины, заслонившей пустоту. Пригоршни драгоценного времени, скользя по коленям, по подолу платья, по скомканным простыням ссыпаются в прах, в пыль. Разрываешь звонкие цепи рук, ломаешь хрупкие браслеты, рвёшь тонкие нити - ещё не сложилось - уже не сложится, ещё не срослось - уже не срастётся. В страхе, в панике, бегом к ней : к хранительнице, дарительнице, врачевательнице, к той, чей призрак по-хозяйски устроился в изголовье и следит за нами строгим монаршим взглядом. Она - скипетр и держава, она - государство, она - власть и сила. Она - крепость. Она спасительный засов на окованной железом двери, куда не прорвусь, куда не посмею, ах, успокойтесь, куда и вовсе не хочу. Она простит, конечно, простит. Ведь вы расплачиваетесь с ней душами, бросая их к её царственным ступням. Её тронный зал, где она вершит правосудие, между кухонной плитой и цветным телевизором, выстелен душами, как коврами, души, точно освежёванные туши, свисают с карнизов. " А вот эту душеньку, матушка-государыня, подушечкой положите под свой монарший зад, чтоб мягче сидеть!" Что же мне в бесправии, в беззаконии, в бродячей мольбе склоняться к предающей руке? сбивая суставы стучать кулаком по крепостной стене? - эти стены непробиваемы - слишком прочен раствор, замешенный на непонимании. Да и полно! Как мало в реальной жизни похожи Вы на тот слепок, что отпечатался во мне - с кого? Не повторяю ли я себя в себе? не навязываю ли?Любить только за похожесть, принимать за похожесть, искать в реальном человеке эту сверхпроявленную похожесть и, вдруг отшатнуться - другой, чужой, совсем несхожий мир чувств и мыслей, как пустыня, как иная галактика, и оттолкнуть в последний раз последнюю вероятность. Как если бы саксаул протянул ветки медузе на короткий безвыходный миг: но каково медузе задыхаться от жажды на раскалённых ветках? - ей, тоскующей по холодному течению; каково саксаулу терпеть её прохладную влажную липкость? - ему привыкшему к зною, к горячему дыханию. Мы вышли из разных стихий, из разных времён, из разных жанров. Я из короткого в полстраницы рассказа, вы - из длинного, уплотнённого подробностями романа. Нам не дано было встретиться. Наша встреча случайная ошибка переплётчика, воткнувшего перевёрнутую страницу инородного, иноязычного текста в солидный том в тиснёном переплёте. И я изъяла вас из обращения, как изымают из обращения монету, ещё вчера на неё можно было купить пол-царства и коня впридачу, а сегодня в лучшем случае она годна разве что для коллекции, я вычеркнула вас из списка моих условностей, вырвала эту бесполезную страницу из вашей монографии. Вы уходите медленно, как засыпаете, вы становитесь всё меньше, меньше, как будто таете на глазах, я уже с трудом различаю ваш ускользающий силуэт, вы уходите, как отмираете, без просьб и вскриков, без обещаний вечного блаженства уходите в иное измерение на иную планету, где мне нет места - и слава богу! где я - тусклое воспоминание о чём-то, чего и не было возможно или томление о будущем, которого тоже не будет - и слава богу! Сюда в мешанину звуков уместен тот давно спешащий, прощальный, прощающий, почти бравурный аккорд, как отпущение грехов в духоте исповедальни, в духоте тел, в духоте чужой плоти, не для меня живущей, болеющей и болящей. В ванной комнате дезодорантом вытравляю ваши поцелуи. Как легко, просторно дышится во вновь обретённой свободе. Я пробую свой голос в пустоте свободы и воздух дрожит дрожью моих освобождённых рук. В пустоте свободы я явственно различаю чей-то смех, приближающийся, нарастающий, как гремят камешки в пустой банке, увлекаемые смехом, хохочут, срываясь до стона. И я смеюсь, и мой освобождённый смех ложится на фонограмму плача.
Я подозреваю, что через несколько дней, когда я появлюсь в бассейне с условным названием ЛЕТА, в нём произойдут некоторые изменения. Возможно, в нём появится ещё одна дорожка. Хотя вряд ли. Скорее всего инструктор бассейна, он же главый оценщик воспоминаний, докучный моралист, взвешивающий мои воспоминания на неточных, перекошенных весах, не найдёт в этом эпизоде ничего интересного, ничего значительного и без колебаний отправит его на дальнюю дорожку с условным названием "и прочее". Спорить в этом случае бесполезно. Могу вообразить себе эту дискуссию - Неужели тебе не хватает неприятностей, и обязательно нужна связь с женатым мужчиной? - Но в таком возрасте, - возражу я, - все нормальные мужчины, как правило, женаты. - Да, да, кстати о возрасте, можно было бы найти кого-нибудь и помоложе. А кроме того, что он достаточно женат и достаточно не молод, он ко всем своим прелестям впридачу- очень хороший муж, просто отличный муж, если ты успела заметить. Ему следует принять участие в конкурсе на образцово-показательного мужа. И где только ты отыскиваешь этот антиквариат? - Я помешала ему участвовать в конкурсе. - Ты ничему не помешала, неужели не ясно? Именно в тот самый момент, когда он изменял своей благоверной, именно в эти минуты он был ей особенно предан. Не знаю, бывает ли он так же верен ей когда она рядом. Фактически никакой измены не было, для него это был accident, от чего никто не застрахован.- Тем более, это воспоминание принадлежит только мне. И уж если оно моё собственное, то имеет право на некоторые привилегии. - Ну, если ты считаешь, что глупость имеет право на привилегии, то я тем более не выделю ей персональную дорожку. И раздосадованный он зашвырнёт воспоминание на дальнюю дорожку с условным названием "и прочее", куда я редко заплываю.Но что поделаешь? В этой сфере он авторитетнейший судья. Его решения не подлежат апелляции. К тому же со временем я признаю его правоту, когда поутихнет разочарование, когда перестану воспринимать происшедшее, как несправедливость, направленную против меня, почти, как личное оскорбление. Да уж, в чём-в чём, а в сентиментальности моего Сатану не упрекнёшь. В этом он тоже моя полная противоположность.
Всю ночь мне снился Сатана. В поварском колпаке в замусоленном переднике он склонялся над большим чаном, поставленным на костёр, и шумовкой перемешивал густую тёмно-коричневую массу, которую затем переливал в формочки. Когда масса застывала, это оказывался обычный шоколад. Сатана отламывал дольку, обильно присыпал её мышьяком или каким-то другим медленно действующим ядом ( в том, что это яд, я не сомневалась ) и клал дольку мне в рот. Всю ночь напролёт он пичкал меня отравленным шоколадом, и лишь к утру, когда меня начало тошнить от Сатаны, от его шоколада, а также по другим неутешительным признакам уже знала, что я не только отравлена, но и беременна.- Вот это номер! - говорит Сатана, - пожалуй, мы несколько поторопились с твоим воспоминанием. Теперь оно пойдёт у нас по первой дорожке, дура ты этакая. Именно теперь мне совсем не интересно по какой дорожке пойдёт моё воспоминание, тем более, что и бассейн меня сейчас не прельщает.- Ну и что? - говорю я. - Вот и прекрасно! - говорю - Вот наберусь мужества и рожу ребёнка, - говорю я. - Превосходная мысль, - отвечает Сатана. - И как ты только раньше до этого не додумалась. Ты в образе матери одиночки. Именно этого нам не хватало, что б завершить портрет, довести его, так сказать, до логического совершенства. А почему бы заоднно не вообразить себя героиней французского Сопротивления, Жанной д,Арк, женой декабриста, не важно какого, ну и проч. и проч. Прекрасные женские образы. - Ты что же считаешь, во мне нет ничего героического, - говорю я, некстати обидевшись, - и по-твоему я не способна на подвиг.- Как большинство заурядных женщин при определённых экстремальных условиях ты в состоянии совершить подвиг, но ты бы это сделала скорее всего спонтанно, неожиданно для себя, а никак не запланированно. Ты не способна к длительному преодолению страха. Но оставим разговор о подвигах до лучших времён.- Так значит , ребёнка не будет? Он неопределённо пожимает плечами. Конечно не будет. И незачем ссылаться на обстоятельства, в конце концов у всех есть эти самые обстоятельства, а лишь на своё малодушие ( опять, как ни странно, замешено на слове душа). Поэтому мне приходится смириться до поры-до времени с приступами тошноты и тоски, которые нарастают во мне, как штормящая волна, и содрогают моё тело - противоборство иной, нарождающейся, заранее обречённой жизни , так мужественно борющейся со своей судьбой.Кто ты? Крохотный, как голубиное яйцо зародыш, уже живущий, уже отравляющий меня, уже цепко вонзившийся в мою плоть и сосущий её в надежде сохранить, продлить, выявить себя. Почему не можешь ты полежать тише, спокойнее пока тебя, неведающего, не сознающего разрушит острый, скоблящий металл. Что захватил ты от того короткого мига, когда две души, казалось вот-вот соприкоснутся, но нет, нераспознанные, подхваченные житейскими ветрами, как белые бабочки, уносятся мимо, две невидимые частицы, обречённые блуждать, теряясь в хаосе, две гирьки на весах времени, так непростительно далёкие друг другу. Но ты - какой мир породила эта невозможность, невосполнимость? Как мог ты не подчиниться закону отторжения, с такой беспечностью, наплевательством заявляя о себе? Что взял ты у короткого мига, что был всего лишь игрой, как игра волны в отместку земле, что всегда не игра, как игра воображения в отместку реальности. Как осмелился ты поверить этой игре, ты , нежеланный, заранее преданный мною, моей виной, которую тебе никогда не дано будет понять и простить. Ты так серьёзен малыш. Ты - воплощение скорби всех неродившихся детей, ты - воплощение скорби всех нереализованных идей, всех несостоявшихся поступков. Как безгранично твоё одиночество. Единственное близкое тебе земное существо, которому ты столь легкомысленно доверился, предаёт тебя, перечёркивает, повелевает тебе - не быть. Когда-нибудь позже, всё будет кончено, и ты наконец перестанешь смотреть на меня с молчаливым недетским укором, и у тебя тоже появится своя дорожка в бассейне, но никогда не найдётся ни слов, ни логики, а только своим несуществованием станешь ты возражать мне в ответ. - К чему эти мелодрамы? - наконец не выдерживает Сатана, до сих пор скромно помалкивавший. - Миллионы женщин делают аборты и не создают из этого проблем. - Почему ты знаешь, что каждая из миллиона не относится к этому так же, как я? Почему ты знаешь, что каждая из них не пытается хоть как-то оправдаться перед своим неродившимся ребёнком? - Думаю, некоторым это было бы слишком сложно осуществить: им пришлось бы составить обширный каталог на всех нерождённых детей, чтоб не запутаться, или если тебе так угодно, каталог нереализованных идей - Это совсем не обязательно. Души всех нерождённых детей, в конце концов , становятся для них одной душой неродившегося ребёнка, и даже , если у них есть реальные дети, эта неосуществившаяся душа до поры - до времени терпеливо молчавшая, но, когда вдруг не о чем станет говорить со своими детьми, она явится - запомни - она обязательно явится, неся на своих несложившихся плечиках бремя неоплаченного долга. - Ну, хорошо, хорошо. Здесь ты на своём коньке и тебя не переубедить. Обрати внимание, я не говорю, что ты права, просто не вижу смысла спорить. Для тебя самой это не больше не меньше , чем демагогия. В противном случае ты бы поступила иначе. Но почему бы тебе не сообщить своему об успехах, которых он добился. Скажи примерно так: "Ваша деятельность на склоне лет оказалась весьма плодотворной", - причём слово плодотворной ты употребишь в самом прямом смысле.- У меня нет ощущения, что он к этому как-то причастен. - Скажите, пожалуйста! Новый вариант беспорочного зачатия? - Не совсем так. Просто это не входило в условия игры, и если уж ты однажды употребил это выражение - aсcident …
- Вам не следует так волноваться, - сказал врач, натягивая тонкие резиновые перчатки. - Если вы не возьмёте себя в руки, всё может стать более неприятным и болезненным. Отнеситесь к происходящему проще. Старайтесь думать о чём-то постороннем.
В его скользких, похожих на щупальца кальмара, пальцах мелькнул блестящий предмет, то-ли тонкий нож, то-ли спица. " Старайтесь думать о постороннем". На скрипучей телеге, спотыкающейся по хлюпающему, чавкающему месиву, по длинной, сужающейся в бесконечность, грязной улочке, по нескончаемому кошмару, сотканному из зловеще вывороченных теней, в свете одного лишь факела везут меня в грубой холщёвой рубахе, едва прикрывающей наготу израненного, искромсанного, утратившего стыд тела. Но как опознать себя в этих посиневших, опухших губах, в связанных руках с выломанными суставами, в островерхом колпаке, сползающем на затёкшие, слезящиеся глаза, как узнать себя в этом уже неженском, потерявшем всё человеческое теле, как узнать себя в изрытом болью и страхом, почти атрофированном куске плоти.Всё дальше и дальше увозят меня, и уже потерян счёт времени, и всё длится тянется дорога, и факел воспалённым глазом разъедает темноту. Возможно, пытка состоит именно в том, чтоб везти меня на спотыкающейся телеге, всё дальше и глубже вгоняя в бесчувственность, в беспамятство. Но есть конец и у этого пути, когда меня, почти несознающую происходящее, как тюк, выбрасывают на грубо сколоченный бревенчатый помост. От сотрясения я теряю сознание, а когда прихожу в себя, Верховный Инквизитор в надвинутом на лицо капюшоне, чтобы я не могла узнать его, торопливо гнусавя, дочитывает приговор :
... дабы изгнать дьявола, который есть вечное искушение нестойким, заблудшим душам, дабы очистить от скверны и ереси, во искупление греха, подвергнуть пытке калёным железом, и да прольётся жертвенная кровь, и да свершится приговор во имя спасения. Амен…
 Я вижу, как палач, натянув на руки резиновые перчатки, отбирает среди своих инструментов, всего разнокалиберного металлического инвентаря пыток длинный блестящий предмет, что-то среднее между ножом и вязальной спицей и подносит его к огню, давая металлу накалиться докрасна. Я покрываюсь противным липким потом, холодной испариной выступающим на ладонях и меж пальцами, мёрзнущим на теле леденящей коркой, в которой, как в коконе, лихорадочно зарождается ужас.
Зубы стиснуты в скрежет, крошатся и вываливаются в горящую, гортань, пересохший язык прилипает к нёбу.
И когда раскалённый металл вонзается в моё тело, острая боль, точно снаряд, разрывается в мозгу на множество смертельно ранящих осколков.
Вся моя стерильно-белая планета внезапно залилась кровью, которая вдруг брызнула по рукам Сатаны, обтятутым резиновыми перчатками, на его стерильный халат, растеклась по стенам, по стёклам, по этажам. Вся планета заполняется хлещущей кровью, прибывающей, как стихия наводнения. И уже откуда-то издалека чей-то незнакомый, потрескавшийся голос крикнул "нет!" и снова, захлёбываясь кровью, "нет!" и всё слабея, слабея, проваливаясь в тишину, в мерзлоту, в эфир "нет...нет..."


Нет, нет, я не умерла, хотя...
- Как ты думаешь, Сатана, я и впрямь могла умереть от этого?
- Я думаю, умереть можно от всего, в том числе и от этого. Но в данном случае ты бы поторопилась. Сейчас это было бы преждевременным.
Я не умерла, хотя могла бы умереть, но, наверное, преданная мною душа в последнем противоборстве со смертью прикрыла меня собой, защитила. Как знать, может быть, именно она была Душой-деревом.

Сидя в кабинете врача в ожидании его прихода, я вспоминаю сон, что приснился мне накануне. Я иду по незнакомому городу и в большой сумке на широком ремне несу расчленённый труп мужчины. - Вот дьявол! Все части тела аккуратно завёрнуты в газету и плотно уложены в сумку, особенно выделяется голова, похожая на обвёрнутый газетой грейпфрут, и именно из-за этой головы мне никак не удаётся застегнуть молнию сумки. Я не знаю, кто этот мужчина, я не знаю почему и при каких обстоятельствах произошло это жуткое убийство. Я не могу ничего вспомнить, как, каким образом расчленила тело, уложила его сумку и главное где, когда, и что это вообще всё значит, и меня даже не смущает некоторая несоизмеримость сумки с её содержимым, однако нисколько не сомневаюсь, что преступление совершено мной, а также в том, что мне ни за что не оправдаться в содеянном, поскольку никогда, как бы я не напрягала память, мне не вспомнить обстоятельств произошедшего. Мне хочется лишь одного: как можно быстрее и незаметнее избавиться от своей жуткой ноши. Я сознаю, что только это спасёт меня от наказания, разом уничтожит единственную улику преступления. И хотя улицы безлюдны, я никак не могу решиться оставить сумку; а ведь это так просто - поставить её под скамейку, зашвырнуть подальше в кусты, или вон огромная мусорная свалка, чего лучшего желать?
Я так и проснулась, чувствуя на плече режущую тяжесть ремня
И теперь, сидя в кабинете врача, я пытаюсь разгадать, объяснить самой себе этот сон. Я сразу отвергаю мысль, что расчленённый труп следует соотносить с конкретностью, ведь меня нисколько не интересовала личность жертвы, и я как будто не испытывала чувства вины перед кем бы то ни было. Нет меня угнетала лишь необъяснимость происходящего, невозможность вспомнить и осознать, А значит, - размышляю я , - это скорее всего символ, - и далее почти соприкасаюсь с понятием, к которому мне было бы удобней подвести цепочку своих изысканий, - символ, возможный символ, один из возможных символов жизни, которую никак логически не докажешь, не оправдаешь и не объяснишь, расчленённый тяжкий груз, за который, тем не менее, несёшь жёсткую ответственность, и за который надо оправдываться, оправдываться, хотя изначальные побудительные мотивы отсутствуют, продолжать оправдываться, наверняка сознавая, что оправдаться невозможно.
Мне нравится моё толкование. Оно перебивает гнусный привкус, оставшийся от ночного кошмара, переводя всё в более высокий ранг абстракного теоретизирования.
И когда приходит врач, я чувствую себя значительно уверенней.
- Что вас беспокоит? - безразлично спрашивает он.
- Душа, - отвечаю я почти вызывающе
- А нельзя ли поточнее, поконкретнее?
Но что может быть точнее души, - думаю я и не решаюсь высказаться вслух, - что ещё может быть точнее конкретной души.
- Что вы чувствуете ? - настаивает он.
- Я чувствую боль. - Но как объяснить ему боль, которой нет в природе материального, которую и болью можно назвать лишь условно, лишь по аналогии, потому что она предвестник страдания, если дать ей разрастись; что болит ни в плоти, ни в мышцах, ни в тканях, а где-то глубже и шире, почти вне меня, но лучи этой боли, её нервные окончания сходятся во мне, как в фокусе линзы и грозят разрушить мою ненадёжную планету.
- Я чувствую боль в душе, - снова повторяю я
Сатана устало склонив голову, листает истории болезней.
- Моей душе неизлечимо хочется счастья,- продолжаю я с тупым упорством. - Желание счастья стало болью, а может быть и болезнью моей души.
- Ах, ну ради бога, неужели нельзя обойтись без самоанализа. - и потом после долгой паузы, - Но что вы понимаете под счастьем? То что сегодня счастье, завтра становится привычкой, а послезавтра от этого необходимо побыстрей избавиться, потому что " я за себя не ручаюсь". Вы что же хотите пристегнуть счастье к душе, как брошь к воротнику блузки?
- Мне неловко признаться, но это , как раз то, чего бы мне хотелось. И пожалуй дело не только в этом. Как бы вам объяснить? Я в общем то о Саде. О Райском Саде. В нём деревья, и каждое дерево - Душа. Но они так беззащитны! С некоторых пор у меня возникло подозрение, переросшее позже в уверенность, что на мне лежит ответственность за этот Сад. Причём обратите внимание: мне никто ничего подобного не говорил, мне никто не навязывал эту ответственность. Впрочем я думаю, что все наши чувства, если они истинно чувства, нам никто не мог бы навязать; они так или иначе в нас присутствуют, где-то внутри - вы понимаете меня? - и всплывают на поверхность или вновь уходят на дно, когда не находят адресата. А теперь представьте себе - сколько опасностей? Вредители, всякие там жучки-червячки или птица какая зловредная залетит. Или, что ещё хуже, болезнь. Ведь болезнь - это почти, как война. А если ливень или град побьёт все цветы. Или внезапно ударит мороз, и все деревья замёрзнут. Но самое страшное, что я ничем не могу им помочь, я ничего не могу для них сделать.
- Трудно с уверенностью сказать что-то определённое. Но почему обязательно предполагать худшее? Вы же понимаете - в естественных условиях должен произойти отбор - и сильные наверняка выживут, а слабые...
- Да но за слабых, как раз, больнее всего.
- Я считаю, пока нет основания впадать в уныние.
- Только бы знать, что они прижились, подросли, окрепли.
- Постарайтесь не думать об этом столь сосредоточенно, тем более, что от вас так мало зависит. Я бы посоветовал вам отдохнуть , развеяться. Вот увидите, всё образуется.
И он натянул на лицо профессиональную улыбку.

Душа моя, лёгкая, прозрачная, переливаясь всеми цветами спектра, как оторванный лоскут радуги, взвилась вверх, пробив густую плотность смога и понеслась над планетой в голубом сиянии, так уверенно и непринуждённо, как будто она заранее знала свою дорогу, не сбиваясь с курса, а только весело шутливо кружа и кувыркаясь, направилась прямо к вратам Частилища.
Сатана, радушный , приветливый, как состарившийся родственник, добрый милосердный дядюшка, встретил меня на пороге.
- Ну, наконец-то,- сказал он. - Мы уж заждались. Как летелось?
- Отлично. Мне очень понравилось лететь. Я бы пожалуй не прочь ещё полетать.
- Всему своё время ,- ответил он потирая руки,- ну, вот и ладненько, вот и чудненько. На чём то-бишь мы остановились. Да , да, у вас замечательная душа, - сделал он мне комплимент, предварительно осмотрев со всех сторон, что называется с головы до пят, хотя сами понимаете, ни головы, ни тем более пят не было и в помине.- Я думаю, вам вполне подойдёт наше чистилище, а то порой присылают такие неопытные, невоспитанные души , они у нас устраивают форменный бедлам. Должен сказать по опыту, что возраст души, как правило, не соответствует биологическому. Просто удивительно! Скажем, солидный человек, занимал положение в обществе, с ним считались, к нему прислушивались, а к нам попадает дистрофическая душа младенца, инфантильная и хлипкая, а тут ведь ничего не скроешь, тут ты весь у всех на виду. Видишь перед собой студень - ни твёрдости в нём, ни цвета. Бывает наоборот: юнец, а душа старчески-усталая, такая знаете ли - ну ничем его не удивишь - сплошная труха, проеденная молью Эти юные мудрецы какие-то они противные, патологические, что ли. И совсем неприятна женская душа у мужчины или мужская у женщины. Это тоже случается и гораздо чаще, чем принято думать. Прямо не знаешь, что с ними делать, в каком корпусе размещать. Всё-таки надо соблюдать приличия. Чистилище у нас маленькое: всего на 10-15 душ. Это вам не то что большие фешенебельные Чистилища, оборудованные всякими модернисткими штучками. Сплошной сюрреализм! Если хотите знать, так то просто конвейер душ без какого-нибудь индивидуального подхода. Нет, у нас совсем по-другому. Мы заботимся о наших душах, как о родных. Главное, чтоб душа наконец-то обрела покой, душевный комфорт, так сказать, а для этого ей нужно преодолеть все свои воспоминания . Что значит преодолеть? как мы это представляем?- вспомнить всё, и перейдя барьер, забыть навсегда. Забвение. Забыть, забыть, забыть. Какое это наслаждение - всё забыть! Так почему бы не воспользоваться тем, что дано тем, что так просто! Забыть! Да, пока не забыл: мы очень лояльны к нашим клиентам, но как бы вам это объяснить, мы категорически возражаем против завязывания между душами неких специфических отношений, вы понимаете о чём я говорю, всякие там эмоциональные всплески любови и прочее. Наше строжайшее правило - никакой любви! На любовь у нас наложен запрет. Табу. Душа, подозреваемая в нарушении правила, изгоняется прямо в ад.
- Ну что ж, это мне подходит, - сказала я, - Я видите ли объелась земной любовью во всех её проявлениях. - и дальше почему-то всё более увлекаясь и возбуждаясь, а ведь я как будто не предполагала изливать ему свою душу(?) - Мне неприятны все виды любви, делающие свободного человека послушной обезьянкой в чьих-то играх.
-Вот и славненько, - радостно поддакнул Сатана, встретив во мне единомышленницу,- и скажу вам более того, эти любящие души так беззащитны перед теми, кого они любят. Да и что прости господи за любовь такая! Поединок без правил, без чести, без секундантов, в котором любящий всегда безоружен, всегда обречён.
- Вы совершенно правы. На сегодняшний день я пожалуй готова принять только физическую сторону любви, как потребность тела в ласковом участии другого тела с оттенком иронии и доброты.
- Вы собственно о чём? - оторопело спросил он.
- Ах простите, я забыла.
- Ничего, ничего, поначалу бывает. Привыкните. Я, пожалуй, далёк от мысли считать наше Чистилище самым лучшим и совершенным. Но при всём том - не хуже любого другого. Нормальное Чистилище, так я думаю. Поживете, сами сможете судить. Иногда по вечерам мы организуем развлечения. У нас знаете ли преимущественно души интеллигентные, все большие театралы, так вот, мы устраиваем в некотором роде, театральные представления, как говорят наши остряки-"душевный стриптиз"- очень интересно. Все обнажаются до самых глубин, до самых скрытых пороков. Это сближает, и я бы даже сказал оставляет приятный привкус коллективного убийства. И учтите никакого принуждения - исключительно инициатива масс.
- Но не буду вас задерживать, - сказал Сатана, когда все формальности были улажены, и я отправилась бродить по Чистилищу. Вскоре я познакомилась с некоторыми душами, проходившими здесь профилактическое лечение. Не любить их оказалось делом несложным. Их совершенно не за что было любить. В основном все они были серенькие: серенькие в клеточку, серенькие в крапинку, серенькие в полосочку. У каждого наблюдался какой-нибудь изъян, пунктик, какое-нибудь происшествие земной жизни или прошлой привязанности, из-за которого в своё время они сошли с катушек, и вокруг которого затевалась нескончаемая демагогия. Всё время они проводили в глубоком самоанализе, обнаружив крохотный прыщик, рассматривали его, теребили, давили, как угорь на лице, и когда он превращался в гноящуюся язву, торжественно несли на вечернее представление, дабы полюбоваться им совместно со всеми. "Стриптиз" и впрямь был здесь единственным развлечением. Его ждали, к нему готовились, а потом по окончании ещё долго обсуждали.
А представление оказалось весьма посредственным - немного Фрейда, немного порнографии, гибрид психоанализа с Плейбой и только душа, но не светлая и чистая, как хотелось бы, а в язвах и пороках, потому что в желаниях, о ужас! мы ещё более преступны, и лучше бы и вовсе не заглядывать в этот колодец, не бередить и не мутить, пусть отстоится, но нет ни платья ,чтоб прикрыть наготу, и наготы нет, чтоб прикрыть то, что за ней, нет грима, что б прикрыть лицо, но и лица нет, что б прикрыть то, что за ним. Ах ты бедолага моя разнесчастная, голая неприкрытая, Душа моя!
По окончании представления, я подошла к Сатане и сказала, что его Чистилище похоже на глупую игру
- Конечно, - ответил он, - для стороннего наблюдателя всё всегда похоже на игру. Разве вся ваша жизнь сейчас не кажется вам просто игрой, сейчас, когда вас больше не волнуют земные заботы, необходимость кормить своё тело, давать ему отдых, сон, следить за нормальной работой всех органов - теперь разве не кажется всего лишь пустой тратой времени, того драгоценного земного времени. А эти нескончаемые болезни, котороые повергали вас в панику, депрессию, теперь, когда вы неуязвимы для них, разве не кажутся сущей безделицей. Только сопричастность чему бы то ни было наполняет всё смыслом.
- Мне кажется , я никогда не смогу относиться всерьёз к этим обрывкам теней, лишенных плоти.
- А разве там на земле, каждый из вас не мечтал, что бы принимали его душу - его великую душу - его неповторимую душу, кстати вне зависимости от телесного оформления.
- Но это же так скучно!
- Что ж вы голубушка на курорт приехали? Жили себе в своей жизни скучно или нескучно, а только никому притензий не предъявляли. Всё зависит от личной предприимчивости. Можете и здесь устроить себе нескучную жизнь, - сказал Сатана с нескрываемой досадой.
И вновь , изнывая в смертельной скуке, я слонялась по Чистилищу. Время тянулось нескончаемо, ничем неограниченное, неопределяемое: не было ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета, не было часов, но и календарей тоже не было. То что называлось вечерним представлением, называлось так чисто условно, потому что никаках вечеров тоже не было. Не помню, чтоб когда-нибудь я испытывала столь выкристаллизованную, ничем неомрачаемую скуку. Мне казалось, что вся я сморщилась, превратившись в маленький, грязный комочек скуки. От скуки я вступала в контакты с разного рода поэтическими, романтическими душами, боже упаси - это были совершенно не те контакты, от которых предостерёг меня Сатана, нет это были достойные интеллектуальные контакты, те самые контакты, которых так жаждут наши обременные исключительным знанием души. Поэтические души читали стихи, свои и чужие вперемешку, толковали о поэзии и воспаряли и улетали, но при этом и возвращались, спускаясь, нисходя со своих высот, будто плюхались, и так коротали время до вечернего представления. Но когда начинался "стриптиз" наши поэтические души незаметно переходили на прозу, потом на грубую прозу, потом бр-р-р даже страшно вспомнить. Но и я тоже блеснула, чай не хуже других, но и я вывернулась наизнанку, но и я опустилась до самых низин. И от того, что я была такой же, как они, от того что и меня, как всех их невозможно было любить, души испытали огромное удовлетворение. Поэтические души резвились и скакали вокруг меня, розовея от восторга.
Когда же я посмотрела на себя в зеркало, то увидела, что моё радужное оперение давно поблекло, и вся я была присыпана серой пылью слов и откровений.
- Всё,- сказала я Сатане, - с меня довольно! Отправляйте хоть в ад , хоть к чёрту на рога, здесь я не останусь!
- Как я в вас ошибся, - сокрушённо покачал он головой,- как ошибся! - И вдруг изменив свой елейный тон на пронзительный визг, крикнул - Да проваливай! Кому ты нужна? Тебе не место в интеллигентном обществе. В ад! В ад!
Ударил гром. Молния, сверкнув, пробила Чистилище насквозь. От содрогающего грохота я проснулась, слава богу, на своём диване.

В почтовом ящике обнаруживаю приглашение на ужин в ресторан по поводу ... неразборчиво... подпись...неразборчиво. Но у меня есть лишь один приятель, который мог бы пригласить меня в ресторан, и отказываться от его приглашения, по крайней мере, бестактно.
Я рисую себе лицо таким, каким по моему представлению должно быть у приглашенной, к тому же весьма официально в ресторан, и когда все краски приходят в соответствие с номерами тонов косметики и грима, когда моё лицо становится таким же условным, как маска японского театра, и надёжно защищает от нескромно-критических взглядов, в стянутой белизне кожи, в тяжёлой синеве век, в презрительно-пурпурном блеске губ, сквозь прорези маски я могу безопасно и равнодушно смотреть на мир. Сатана, вылощенный метрдотель, победитель конкурса метрдотелей, отполированный, отутюженный, лоснящийся, сама любезность и респектабельность, похожий на разжалованного дипломата, однако сохранившего светские манеры, встречает меня на лестнице. ( О, как мало я достойна такой торжественной встречи!) и галантно ведёт через вестибюль в зал. А я, ну что за прелесть! - в серебристом мерцании платья, в холодной загипсованности лица, в лёгкой дымке духов проплываю по большим зеркалам, будто сказочное видение.
-Мы недавно произвели небольшой ремонт, - интимно сообщил метрдотель,- кое-что покрасили, кое-что подновили, усовершенствовали. Кстати, позаботились об освещении. Вы же понимате, как это важно - свет. В каком свете, так сказать, перед вами предстают события, так вы к ним и относитесь. Согласитесь, что яркий свет - это непозволительная роскошь. Я уже не говорю, что он может высветить такое, что и вовсе видеть не стоило, ну и кроме того у человеческой души неизлечимая светобоязнь, в ярком свете она стушёвывается, я бы сказал, теряет самоё себя. (Эти разговоры о душе в конце концов становятся невыносимыми. Какое счастье, что я состою из плоти, крови и костей, прочно обтянутых кожей.) И кроме того, один молодой и по-моему способный художник написал для нас несколько новых картин. Я вас так посажу, чтоб было удобно рассмотреть. Вот видите там на стене - она называется "Тайная Вечеря". Интересно, правда? (Ничего не скажешь - подходящий сюжет для ресторана) Ну вы понимаете, мода, новое видение, сюрреализм и всякое такое. Я бы сказал, что Христос снова вошёл в моду. Кто бы мог подумать. Вот посмотрите, он в центре картины, похожий на современного рок-певца, юноша-бард, юноша-поэт, впрочем такое лицо всегда уместно, сегодня так же , как и две тысячи лет назад. В руке он мог бы держать папирус или гитару, или отточенное гусиное перо. По левую и по правую стороны разместились апостолы.
- А что с апостолами? Кто есть кто? - прерываю я поток его красноречия7
- О вот это как раз и есть самое примечательное в картине нашего художника,- радостно продолжает тарахтеть Сатана. - В этом я бы даже сказал её новаторство. Наш художник считает, что Иудой мог оказаться любой из апостолов, при определённом стечении обстоятельств, поскольку предательство так или иначе должно свершиться - вы чувствуете направление его мысли - фатализм и проч., то, что им стал некто один всего лишь случайность - фатальная случайность, я бы сказал неотвратимость, в силу которой этот один , заклеймлённый, отвёл от других тяжкий грех, взвалив его на себя, и этим даже приблизился к Христу, став ещё одним его ликом. Поэтому лица апостолов - размноженное одно лицо предполагаемого Иуды, поэтому так пусты и растерянны их глаза, обращенные не к Христу, а в глубины собственных душ, где пробиваются незрелые ростки будущих грехов. Но они не отождествлены с Христом, в этот момент возможно сознающим бессмысленность, бесполезность своей жертвы, но не отступающий, а потому ещё более одиноким.
- Вы так замечательнои обо всём рассказали, - говорю я с явным намерением подольститься, - как экскурсовод на выставке.
- Я действительно много лет работал искусствоведом в музее, - проговорил Сатана, - да сами понимаете, искусством сейчас много не заработаешь. Так что...
И решив, что на этом его просветительская деятельность закончена, метрдотель удалился, оставив меня на попечении официанта...


Он подсел к столику, взволнованыый, переводя дыхание от быстрой ходьбы, долго и жадно пил воду прямо из графина, вода струйками стекала с уголков губ и капала на протёртые джинсы. Даже дымчатые очки, обязатаельные в таких случаях, не могли скрыть похмельно вдохновенный фанатизм, горевший в его глазах.
Его азарт, его лихорадочное волнение, захватывали заражали меня.
Казалось, вот-вот свершится нечто, что томительно и сложно готовилось на моей планете, то, что разрубит наконец спутанную бесполезность снов, паутину оплетающего времени, изломаную бессвязность фраз, сбитый ком узлов и разрывов, то, к чему стремилась моя душа бесплодные, скучные годы.
-Это будет грандиозно! Прикинь, грандиозно! Это будет апокалипсически!
( Ай да молодец! Сказал - не поперхнулся!)
- Это будет "сцена, на которой ты сыграешь свою лучшую роль."
Мы разыграем её в лучших традициях древне-греческой трагедии.
Площадку построим наподобие античного театра, прямо под открытым небом, в виде полусферы, гигантской чаши, со дна которой поднимается огромный скалистый утёс, величественная каменная громада. В бессильной злобе и шипении бьётся морская волна, выхаркивая к подножью лохмотья взбитой пены. В скале выдолблены ступени, уводящие к вершине.
Это последний и, можно сказать, самый драматичный акт.
Ты выходишь, нет только вообрази, сконцентрируйся и представь, ты выходишь... Ты выходишь из тьмы, из безмолвия к свету, устремившихся к тебе прожекторов, заливающих тебя хищными, накалёнными лучами. Вокруг тебя зажжён световой нимб, ярко горящий шар, полыхающая планета, в центре которой ты, преданная , отверженная, принявшая на себя чужую вину, чужой грех, да хоть бы и все грехи, не это важно, главное не раба! Ты свободно, гордо поднимаешься по ступеням утёса. Белый хитон ниспадает лёгкими трепещущими складками. Вообрази себя Антигоной, несущей в поднятой руке нестерпимо горящий факел. Тяжёлые медно-рыжие пряди волос, рассыпанные по твоей спине, сливаются с горячим полыханием факела в одно пронзительно ослепляющее зарево, как комета, навылет пробивающее пустое пространство. Во след тебе, разрастаясь, взывая, глотая слёзы и сокрушая уносится трагический хор, не хор - древний плач, раздирющий вопль.
... Всё выше и выше поднимаюсь я по ступеням над темнотой, ревущей у ног, как будто сотня злобных псов, ждущих обещанную на растерзание жертву.
Боги, боги мои, к вам взываю в этот последний страшный час!
Боги, боги мои, не покиньте меня, укрепите мой дух слабеющий, тяжёлой печатью сомкните мои уста, не дайте безумию разорвать их криком смертельного страха. Нет сил стерпеть эту муку, но вы, всё видящие, всё ведающие, дайте силу устоять, вытерпеть, и если ничего нельзя изменить, дайте дыхание доиграть и несломленной донести к вершине весь пожирающий меня ад.
Я всё выше поднимаюсь над темнотой, ревущей, будто сотня разъярённых псов…
... Ты уже на вершине. Паришь, как белая птица, в ореоле света. Многоголосый хор сливается в один тихий безутешный голос, шепчущий слова молитвы, а ты полной грудью вбираешь в себя всю одурманивающую, упоительную гармонию скорби по тебе, котороя есть лишь предвестник будущей скорби, почти святая, почти чудотворная с горькой мудрой улыбкой всепонимания, всепрощения бросаешься вниз, чтоб разбиться в морской пучине.
- Насмерть?
- Разумеется! В этом весь эффект!
- Гениально... Только я что-то не всё поняла... Чего ради мне прыгать со скалы? Ради чего?
- Какое это имеет значение? Наша сегодняшняя задача, не в том, что б обсуждать, зачем и почему, а обеспечить зрелищность постановки, травмировать психику зрителя на высоком профессиональном уровне, без налёта дилетанства, который оскорбителен для хорошего вкуса.
- И я что же, так ничего и не скажу? Ни одной реплики?
- Ни-ни. Ни в коем случае. Твоя цель, как раз в том, чтоб из последних усилий ничего не сказать. Поменьше деклараций. Учти чем меньше деклараций сегодня, тем полнее, объемнее можно будет осветить все завтра, внося такие мощные, такие волнующие идеи, которые сегодня ну никак не внесёшь, Сегодня их просто нет!
- А откуда эти медно-рыжие волосы?
- Мы закажем хороший парик.
- Но я совсем не хочу разбиваться! Я ещё слишком мало жила.Я только училась жить.
- Чего же ты хочешь? Дотянуть до пенсии, а уже потом сыграть "свою лучшую роль.."?
- Я ещё так мало знаю
- Послушай , кому нужны твои знания? Каждое твоё последующее знание будет опровергать предыдущее, чтобы быть опровергнутым в дальнейшем. В этом лабиринте нет выхода - только вход.
- Ах, ты тварь рогатая! Конечно тебе не терпится избавиться от меня.
Думаешь за твой фейерверк дадут повышение? Да кем ты себя возомнил? Бертольд Брехт? Питер Брук?
Да ты просто недоученный режиссеришка , самоучка! Недоумок!
Я бы тебе даже самодеятельность не доверила!
Но нет, мне надоели твои гнусности. Проваливай-ка ты ко всем чертям!
Как нибудь и без твоих подсказок допишу...
- Заткнись, дура неграмотная! - зарычал он. - Она напишет, посмотрите, ОНА НАПИШЕТ! Да ты без моей помощи и двух строк связать не можешь.
Он не на шутку разъярился, кровь прилила к лицу, вот-вот он казалось ударит меня. Но вдруг обмяк, затих.
-Ты всерьёз отказываешься?, - спросил он подавленно. - Ну ладно не хочешь разбиваться - не разбивайся, но что делать со сценой, "на которой ты сыграешь свою лучшую роль"?
- Оставь всё как есть. Назови её сценой, "на которой я не сыграю свою лучшую роль"
- Ну что ж, будь по-твоему, - сказал он и ушёл.
А я.? Если б я только знала тогда, если бы могла догадаться, но нет, я раздвинула свой диван и легла спать.
На другой день Сатана не объявился, и через день, и через неделю. Его не было. Нигде.
Я искала его в магазине и в ресторане, и в бассейне, везде, где только можно. Я расспрашивала о нём, но о человеке, описанной мною внешности, никто ничего не знал.
Как же так, - думала я, - был человек и нет человека! Чертовщина какая-то!.Это просто не может быть. Невероятно! В это просто не возможно поверить. И хоть я знала, что такие вещи происходят сплошь и рядом, но кто угодно, только не он.
Он не мог так со мной поступить, он не имел права меня бросить.
Кем я буду без него.?
Вот я иду по дороге, что пересекает мою планету. Под ногами грязно булькает, снова моросит дождь, уродливо, горбато корчатся гаражи.
Моя планета пуста.
Но когда-нибудь, - думаю я, - он всё таки затоскует обо мне. Он вернется.
И я вдыхаю удушливый смог ожидания.