Нервы шалят

 “Все болезни от нервов”
 Народная интерпретация высказывания академика И.П. Павлова

- Это будет твоя палата, - сказал врач и открыл перед Ваней белую больничную дверь с номером 6.
Ванечка смело пошел вперед, но тут же будто бы отброшенный невидимой силой отпрянул. Он сделал два чудорожных вдоха и умаляюще посмотрел на доктора.
- Смелее, будь мужчиной! - улыбаясь подбодрил тот.
Ванька зажал нос и решительно повторил попытку. Однако через секунду уже был в коридоре.
- А... Нельзя в другую палату?.. - почти шепотом пробормотал он.
- Другой палаты нет. Так что выбирай: или ты будешь лежать здесь и мы тебя будем обследовать, чтобы сделать нужную бумаженцию, или убирайся отсюда к черту, а через полгода загремишь в армию, - уже обозленно проворчал невропатолог.
И Иван обреченно, как на Голгофу, отправился в вонючие недра помещения. Причина его робости была очевидна: по сравнению с идущими из палаты ароматами даже запах самого грязного станционного сортира показался бы благоуханием нежной розы. Для преодоления естественных эмоций Ваньке потребовались истинно сверхчеловеческие усилия.
Новоиспеченный пациент уселся на койку. Продышался: сначала через пальцы, потом - через рукав, потом - через смоченный носовой платок и только потом потихоньку стал дышать сначала ртом, а потом и носом. От стоящего здесь амбре щипало даже в глазах, впору было брать с собой противогаз. И в этом кошмаре придется провести целую неделю!
Ученик 11 класса Иван Мышкин столкнулся с весьма обычной для человека данного возраста проблемой: как “закосить” срочную службу. О самой службе Ваня даже не задумывался, мысль о том, что надо неприменно “косить” уже пять лет в его голову вкладывали родители, знакомые родителей, старшие товарищи и его же друзья, поэтому иного пути он уже себе не представлял. Кто-то посоветовал подходящую болезнь - энурез т.е. когда человек в уже приличном возрасте писается в постель. Потом его определили на обследование в невропатологическое отделение местной больницы. Так и началась эта история.
Продышавшись Ваня огляделся. На трех ближащих койках лежали три тела с открытыми настеж ртами, которые очевидно когда-то были людьми, да еще и сейчас таковыми считались. Именно они и были основными источниками зловония, царившего в палате. Сиплое дыхание - единственный признак жизни, который они еще могли проявлять. Худосочный старик на четвертой койке еще сохранил способность бормотать какие-то фразы вроде: “- Гришка, ну что ты четвертной не отдаешь?! Чего не отдаешь?! А?!” Этот набор слов повторялся бессчетное количество раз, словно в магнитофоне склеили начало и конец пленки. Иногда все-таки эта словесная окрошка заканчивалась, и тогда старик начинал рыдать и тихонько скулить: “-Мама! Мама!”, хотя его мать наверняка умерла очень и очень давно.
Шестое тело стонало и выдавливало из себя вопли вроде “-А-а-а! О-о-о! У-у-у!”, чем дополнительно портило и без того тягостную атмосферу палаты. От этих криков яростно сжимало нутро, стальными тисками плющило голову и страшно хотелось сразу, не доживая до конца эту жизнь уйти в могилу.
 Когда Ванечка смог оценить всю мерзость обстановки, его чуть не вырвало. Все увиденное было во сто крат хуже, чем смутившее его в начале зловоние. Он со всех ног рванулся к двери, но вспомнив о цели своего нахождения в этих стенах все-таки решил вернуться. Иван засунул вещи в унылую больничную тумбочку и вышел в коридор.
 Тяжело, нестерпимо тяжело на душе. Ивана охватила страшнейшая тоска, такая, какая может быть только в царстве мертвых. Он прошелся по коридору: может найдется еще какой-нибудь молодой пациент-сочок вроде него? С ним можно будет поговорить, отвлечься от мира живых трупов, поиграть в карты наконец (Ванька предусмотрительно захватил с собой колоду). Однако Ванюшу и здесь ждало разочароваие - кругом были лишь едва дышашие полумертвые тела, и остатки едва теплящейся жизни делали их более страшными и мерзкими, чем настоящие трупы. Ими были забиты все палаты, их головы со слипшимися грязными волосами торчали отовсюду (врач был прав, свободных палат действительно не было).
От страха оставаться в этом кошмаре, в этой модели ада у Ваньки часто забилось сердце и он едва не закричал.
Вернувшись в палату он достал боевик А. Бушкова “Охота на пиранью” и попробовал читать. Однако мысли путались и не давали никакой возможности понимать даже столь простое литературное произведение. Не в силах дальше постигать смысл прочитанного Ваня отложил книжку и уставился в потолок.
“-Может, ну все это к черту, выписаться, а там - будь что будет?” - подумал он. Эту мыслью Мышкин долго обдумывал, но потом все-таки решил держаться здесь до последней возможности: “-Всяко лучше, чем, наверное, в армии. Тем более здесь - одну неделю, а там - два года, в любом случае меньше”.
Остаток этого дня он без конца курил и глядел в окно на унылый ноябрьский пейзаж больничного двора. В полночь Иван вернулся в палату и лег спать, но сон не шел. Почему-то ему настойчиво казалось, что уснув он превратится в подобие своих соседей. От нечего делать и чтобы хоть как-то сбросить нестерпимое напряжение, Ванька принялся разглядывать окружающие его полутрупы. Постепенно это разглядывание перешло в сочинение каких-то историй.
“-Вот этому старику на вид лет восемьдесят. На лице следы ожога. Наверное, он в войну танкистом был”, - придумывал Ванька и тут же его воображение нарисовало картину танкового сражения времен Второй мировой.
Лязг гусениц, грохот стали. По роному полю всесокрушающей массой прет бронированная лавина “тридцатьчетверок”. Вдруг в монотонный рев танковых дизелей вторгается какой-то визгливый звук. В небе появляется стая “Юнкерсов” со свастиками на крыльях. Раздается свист, земля начинает ходить ходуном. Несколько танков переворачиваются и их чрево извергает огонь, остальные машины принемаются лихорадочно расползаться в разные стороны. Один из танков он увидел как в кино, крупным планом. Вот в машину угодила бомба и она полыхнула вспышкой пламени. В это время из люка на башне выскочила фигурка человека и срывая с себя пылающий комбинезон бросилась в сторону. Следующий кадр: после боя танкисты отдыхают, пьют спирт из алюминиевых кружек. “-Повезло тебе, Федька”, - говорят все щуплому пареньку невысокого роста. Дальше - День Победы. Весь в медалях молодой солдат возвращается с фронта, обнимает жену и поднимает на руки детей. Потом - плачущая соседка по коммунальной кухне, едва выговаривающая сквозь слезы: “-Ну почему?! Почему?! Почему тебе - такое счастье? Почему твой вернулся, а мой - остался там?” Фотография Феди с боевыми товарищами на стене их комнатенки, все кроме Феди обведены черными кружками. И вдруг Федя начинает стремительно меняться, стареть, покрываться морщинами, и, наконец - превращается в лежащий напротив него полутруп, а те, что были обведены в траурные кружки - остались такими же, как были прежде. “-И дорогая не узнает, каков танкиста был конец”, - поется в известной народной песне. А такого конца никто себе не желает?
В это время послышались шаги и звук открываемой двери. Ваня протер глаза. Напротив стояли два санитара с носилками. “Этот?” - спросили они у пожилой медсестры. “-Да”, - ответила она. “Танкиста” сняли с койки, положили на носилки и завернули в простыню.
- Что с ним? - непонимающе произнес Иван.
- Все, отмучился, - сказал один из санитаров.
Жмурика унесли. Ваня брезгливо потрогал свое тело. “-А ведь и оно может стать таким”. От брезгливого ощущения, вызываемого своей же плотью его чуть не вытошнило. Иван отчаянно вцепился руками в свою кожу, точно желая сорвать ее, избавиться навсегда от этой мерзости. Ванька забегал кругами по палате, потом рванулся к окну и надавив на раму мигом открыл ее. Недолго думая Мышкин сиганул прямо в угрюмую ноябрьскую ночь. На долю секунды он ощутил вокруг себя бездну и казалось, что еще чуть-чуть и Ванька освободится наконец от этого проклятого кожанного футляра, именуемого телом.
Со всех сторон в него вцепились колючие ветки куста. Ваня встал на ноги, отряхнулся, потер ушибленную коленку и вытащил из-за шиворота сломанную ветку. Ссадины, нанесенные голыми прутьями куста он погладил с великой бережностью - ведь это было нарушением целостности его тела, ущербом, нанесенным плоти. Однако от лихорадочной неприязни к этим рукам, этим ногам, этой коже, этим мышцам Ванечку все еще продолжало трясти. Второй этаж - не высота, для жаждущих суицида она совершенно не подходит. Подошел охранник:
- Ты с какого отделения?
- С нервного.
- Ну, тогда понятно (охранник, разумеется, как и большинство не связанных с медициной людей, не видел отличия между невропатологией и психиатрией).
Он проводил Ванюшу обратно на отделение. Завтра об этом случае сообщат лечащему врачу - дополнительный довод в пользу негодности Ивана к военной службе.
Все последующие дни Иван разглядывал полумертвых соседей, сочиняя про их жизни все новые и новые истории, но уже не столь героичные, как история про танкиста.
“-Вот этот, сохранивший остатки преждний толщины, наверное был каким-нибудь чиновником”, - размышлял он, “-Тогда ему все казалось незыблемым, постоянным, и сам он был эдаким постоянством. Мир представлялся такой четко организованной конторой, в котором все разложено по полочкам, и из которой его ничто не способно вытолкнуть. А вот - тоже здесь валяется и воздух отравляет”. Подобные сочинения отвлекали Ивана от самого главного - от жгучей неприязни к своему телу. Особенно нестерпимой эта неприязнь делалась в грязном больничном сортире во время справления естественных потребностей организма. Кожанная оболочка жгла и давила Ваню, буквально душила его. От этой ненависти он даже иногда резал сам себя принесенным из дома перочинным ножом, что на время возвращало ему покой. Стекающие по рукам и ногам струйки крови доставляли радость и вселяли какое-то блаженство. Вскоре без подобной процедуры он уже не мог даже заснуть. Следы порезов находили доктора, и это тоже входило в его историю болезни.
Как-то пришел лысый полноватый доктор, которого Ваня никогда раньше не видел.
- Зачем Вы, батенька, себя кромсаете, - вежливо спросил он.
- Не люблю свое тело, этот вонючий мешок из шкуры, - с вызовом ответил Иван.
- Ну это Вы зря. Любить себя надо... Конечно, в меру, - философски-примирительно ответил тот.
Потом Мышкин изложил врачу свою концепцию гадкой плоти, созданную за последние дни. Тот вежливо кивал головой, записывал, задавал очень осторожные наводящие вопросы и как будто соглашался. Потом он стал показывать Ванечке какие-то картинки, предлагая выбрать одну из трех, просил рассказать смысл ряда пословиц и поговорок. Наконец он улыбнулся, закрыл папку и ушел. Визит умного доктора заставил Ваньку перевести вопрос отвратности плоти из чисто эмоциональной области в область эмоционально-рассудочную.
“-Но почему такое происходит, почему здесь все так отвратно?” - продолжал размышлять Иван, “-Почему это тело быстро превращается в вонючую мерзость?” И стал он искать ответ на этот вопрос, решение которого, возможно, и помогло бы избежать этого процесса.
Первое до чего додумался Иван - это представил жизнь в виде яблока. Пока оно спелое и сочное - оно хорошее, когда гнилое - мерзкое, и единственный способ спасти плод от подобного превращения - вовремя его съесть. Может и жизнь дана для того, чтобы отдать ее вовремя, как отдали ее воображаемые боевые товарищи “Танкиста”? А не отдашь сам - она испоганится до такой степени, что будет уже никому не нужна, и самому - в первую очередь. Только за что ее нужно отдать?
Ванька призадумался снова, но так и не решив за что же ее отдавать, придумал теорию “антижизни”. Для молодости и красоты существует тело человека с его жизнью, в этом его предназначение. Но паралельно с жизнью есть какая-то “антижизнь”, которая постепенно вторгается в тело и постепенно его портит, как гнилостные микробы и червяки портят то же яблоко. Значит, ее можно уничтожить, тем самым навсегда прекратив эту мерзость вонючих обеображенных тел! Но как ее уничтожишь, как ее даже найдешь?
Немного подумав (и откуда такой ум появился? Не иначе как умы его соседей, больше им ненужные, влились в него) Ванька объединил обе идеи. “-Надо бороться против антижизни, желая положить в этой борьбе и свою жизнь. Только тогда есть надежда не стать гадким полутрупом”, - наконец решил он. С этой идеей он и встретил свой последний больничный день.
И только перед выпиской он вспомнил, что за все время пребывания в этом заведении он так ни разу и не помочился под себя. Выходит, зря потерянное время?
Ничего! В выданной ему справке хоть и не было диагноза “энурез”, за то стояла целая дюжина других диагнозов, поставленных очевидно лысым доктором, каждый из которых обеспечивал железную отмазку от армии. Правда и на более-менее приличную работу теперь не возьмут, но не в этом суть.
Но как же быть с вопросом, который Мышкин поставил сам себе и на который так и не нашел ответа. С кем бороться, как бороться? Самому это не решить. Быть может, если много людей соберутся и подумают, то ответят?
Во дворе Ивана встретил друг детства по имени Жорка.
- С возвращением тебя, Ванька! Ну как, отмазался? - спросил он.
- Да, отмазка железная, непробиваемая!
- А как бы и мне того...
- Очень просто: придумай себе болезнь, лучше всего энурез, и ложись на нервное отделение больницы.
- Так доктора же сразу поймут, что я здоров, а на лапу дать - бабок нет.
 - Ничего, не боись, все получится, ты только меня послушайся.
Вскоре такой совет получили уже три десятка молодых парней.

 ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН
 2003 год