По следам Бертолуччи

По следам Бертолуччи
(или как умирают старые капитаны).

Соленые брызги не долетают сюда, площадка кафе покоится на террасе каменистой горы. Седеющая борода, шкиперская водолазка да се-рый ободок зрачка - если бы не крики чаек, он мог бы решить, что здесь: милая сердцу холмистая Европа, мягкая джазовая музыка, ласковый при-глушенный «л», свистящий по-птичьи «t», (гул моря относится, скорее, к шумовым эффектам), сбегающие к морю сосны.
Понимаешь, умирать надо у моря, там, где родились твои предки, еще до того, как возник гул алфавита, гортанные команды капитана, вздернутая туша акулы и колесом - проблеск фиолетовой спины в бродя-щей пене: то ли бык, то ли дельфин. Dolce, Dolce - вкус клубничного мо-роженого, дальше, дальше - снимая пласт за пластом с натрудившейся памяти - если бы не серый ободок вокруг зрачка, ты бы решил, что он в отчаянье. Так играют английские трагедии - сдержанные жесты завершаются пулей в лоб и красавица-жена перебирает у камина посеревшие лепестки писем. Письма, естественно, от любовника, у ног, конечно же, мраморный дог.
Ты думаешь, почему у них всех такие серые лица, почему они кру-жат хоровод накануне убийства, и смеющиеся девичьи лица пахнут пер-вым снегом, тем самым, на который так скоро упадет с окровавленным лицом, в бежевом жакете, трогательно запыхавшись, будто играла в жмурки с любимым, - жеребенок, полусогнувший утонченные ноги, - она, твоя несчастная любимая любовь.
Капитан, я их всех ненавижу, и пока ты прощаешься с морем, я иду долгим коридором, и искаженные гулким эхом шаги вторят чертам лица. И это не тревожные причитания зачерпнувших крылом пену, это отзвуки больной совести: они проходят мимо, в серых плащах, с поясами, захлестывающими талии, как петли - шеи казненных.
Вчера они убивали (ты как раз придумывал свою бригантину, и паруса, наполненные зюйдом, несли тебя весело и упорно) - что ж, сочинитель, пей вино воспоминаний, раз яд мести не для твоих добрых рук! Вчера они стреляли в ее мелькающую среди дерев легкую фигуру и тяжело дышали, обтирая крепкие затылки мятыми платками, нависая над лучиком ее вытянувшейся фигуры, а сегодня они ходят среди нас, и готовят мороженое, и крутят твои любимые песни, и ты, а не они, приходишь в последний раз к уже как бы и не своему – уже почуявшему чужой запах зверю-морю. Ласковый черный пес у твоих ног видит тебя в последний раз, он лижет песок, поскольку не дотягивается до твоих ладоней, он слегка рычит, стараясь предупредить тебя: тот, за стеклом будки - еще больший зверь, чем я да ты, да черный великан, - море рычит, но не от ненависти, от скуки, ему никогда не захочется лизать твои ладони, на которых вместо запаха мокрой пеньки будет бить в трепещущие ноздри за-пах крови.
Вчера они наушничали, пришептывали, стучали, зализывая ласко-вым язычком полоски дешевого клея на конвертах для доносов, вчера они пытали нас и смеялись над нашим упрямством: мы хотели жить гордо, потому что любили соль и крылья, влажную кору и запыхавшийся бег влюбленных, и мы отказывались променять нашу чистую нищету на их серый рай.
А сегодня в отблесках костра, под гулкими балками, белыми от бо-ли, как простыни в сумасшедших домах, проходим мы, почти соприкасаясь с тенями казненных, и лишь ненависть красит наши черты. Ненависть и неверие в воздаяние. Мы идем, становясь слепыми, потому что легче ослепнуть, чем видеть, как вчерашний палач сегодня танцует с русоволосой русалкой, легче оглохнуть, чем слышать, как вчерашний лжец шепчет снова слова любви, примыкая к ушной раковине, шепчет почти что морю, учащенным дыханием вороша прядь.
Бог, капитан, милосерд. Но он живет дольше нас. Он успеет уви-деть, как скорчатся их тела и почернеют от страха зрачки, когда на экране появятся иллирийские холмы и набухшие от влаги стволы сосен, а горбатые спины черных фордов окружат ее беззащитную машину, и серые фигурки побегут, смешно разбрасывая язычки пламени и те, словно брызги адского пламени, пламени тварного, земного, но все равно и жалящего, и убивающего, дотянутся до ее спины.
И это будет нелепая и глупая гибель, гибель от любви, предательства и страха, ты уж, капитан, выбирай сам, что тебе ближе: любовь, высасывающая жизнь постепенно, капля за каплей, пока ее останется ровно на донышке - смочить горло перед последним вздохом; предательство, мало отличимое от любви, потому что диктуемое им черпает в себе силы на отказ; страх, мало отличимый от предательства, поскольку всегда он высится в конце его, как расплата, как причина, как близнец, ненавидящий брата и не могущий от него оторваться.
А когда она упадет, прикрыв лицо ладонями, будто пытаясь скрыться от призрака смерти, и когда в зале кто-то всхлипнет, будет поздно, капитан, потому что в этот же момент чайки уйдут в высоту, замолчат внезапно лепные валы волн, песок потеряет упругость, и ты, почуяв, как бежит через горло вниз сладкий холод, улыбнешься знакомому с детства чувству - чувству отплытия, ветра, полного, охватившего всех молчания, и когда взойдут до верха паруса (или это белый экран запахнется в халат), ты уже будешь рядом с ней на снегу, волне, среди чаек, дерев, надеюсь, прощенный этой смертью, ибо смерть уважает невинность, а досматривать, как будут кричать и плакать все эти - в серых плащах - дозволь мне, капитан, моя ненависть питает меня, и я живу, давно распрощавшись с жизнью.