Ночное

Мне никогда не пришло бы в голову ухаживать за Шуркой. Я даже не стал бы соблазнять её, если бы мы встретились при каких-нибудь иных обстоятельствах, несмотря на то, что из всех девушек, когда-либо позволявших мне освободить их от платья (или же тех, которые, оставшись наедине со мною, легко справлялись с этим сами) Шурка была самой красивой. И самой чужой.
Говорят, и говорят правду, что все мужчины мечтают о близости с незнакомкой, отдающейся страстно, без остатка и без всяких обязательств. И от которой остаётся наутро лишь лёгкий запах духов и, быть может, след помады на воротнике рубашки. Куда меньше говорят о том, что очарование таких встреч блекнет при первом проблеске вашего разума, каковые иногда случаются, даже когда её юная упругая грудь с сосками, набухшими от желания, ещё касается вашей груди, и сам чёрт не решился бы разобраться в сплетении языков и губ. Когда пенная волна бурлящего возбуждения хоть ненадолго отхлынет, становится … немного скучно. Всё на свете имеет свою цену. Радость обладания казалась безграничной, когда прикоснувшись к первой пуговице на её блузке, вы прочли в её глазах (или просто услышали открытым текстом) чуть лукавое, безо всякого смущения «Да!» Но теперь, оказывается, эта радость имеет вполне конечное значение по шкале удовольствий жизни. И вы понимаете, что совсем не готовы отдать всё на свете за эту минуту.
Совсем иначе бывает при встречах, когда разглядев в полумраке стоящего в углу комнаты трюмо, биение ваших тел, вы ощущаете радость от того, что именно она, а не какая-нибудь другая, пусть самая страстная и красивая девушка на планете, лежит под вами на скомканных простынях, забросив ноги к вам на спину. Но это «иначе» не имеет никакого отношение к этой истории.
Зато к этой истории имеют самое прямое отношение те вещи, которые неизменно захватывают дух, будят в душе что-то, что я не рискую даже пытаться описывать в этом рассказе, которые доводят до исступления, не ответив на вопрос «И что же?», заставляя спасаться бегством (как правило, просто уходя спать). Не стану углубляться в их описание: что нового могу я добавить к мировой литературе, посвящённой ночным полям, тёплому ветру, августовским звёздам и Луне, одиноким кострам и лошадям мирно пасущимся поодаль. Помните, как это в фильме: «Эх! Мне бы сейчас в ночное!»

Кончался июль, первый месяц аспирантских каникул. Мне пришлось провести его (не столь уж важно, по какой причине) в деревне, от которой до ближайшей станции добираться 4 часа. Из тех, кого можно отнести к молодёжи, мы там были одни – я и Шурка. Но мы были совсем чужие, и даже разговаривать было не о чем. Было бы невыносимо скучно, если бы не остатки колхозного табуна. Я быстро втёрся в доверье к пастуху Сергеичу, и проводил всё своё время то купаясь с лошадьми, то совершая верховые прогулки без седла, то пытаясь лечить потрескавшееся копыто или потянутое ещё на весенних работах лошадиное плечо. Все две недели, уже проведённые к этому моменту в Лопахино, я почти не разговаривал с людьми.

В этот вечер я договорился с Сергеичем и повёл все наши 12 голов в ночное. Сначала сидел у костерка, но это мне быстро надоело, потому что из-за света огня кажется, что ты окружён стеной непроницаемого мрака. Было тепло, поэтому я отошёл к небольшому стожку, лёг и глядел в небо. Звёзды. Тихий шелест травы, всхрапывание коней. Ветерок совсем лёгкий, чуть заметный, но без него было бы душно.

Шурка пришла сама, примерно через час после того, как стемнело. Она шла на огонёк моего костерка. Я заметил её, окликнул. Она подошла легла рядом со мной в стог. Мне было ясно, зачем она пришла. И она не пыталась этого скрывать. Шурка была чужой, у нас не получилось с ней ни одного разговора за две недели знакомства, но она вовсе не была глупой. Просто совсем другой. На ней была лёгкая юбка и рубашка, которую она сняла сама, не спрашивая меня ни о чём.

…Мы лежали жаркой, хотя почти уже августовской ночью на щекочущем, но совсем не колючем сене. Абсолютно голые, без смущения рассматривали друг друга в свете Луны, только четвертинки, но очень яркой. Грудь Шурки была горячей. Мой разум бодрствовал, осознавая, что ничего, кроме полураскрытых объятий не связывает нас. Но грустно не было, и я не чувствовал скуки. Потому что так и не успел привыкнуть к запахам ночного поля, потому, что вокруг нас перетаптывались 12 довольных отдыхом лошадей, отбрасывавших в ярком лунном свете свои длинные четвероногие тени. Потому, что этот же свет серебрил лёгкий пушок на Шуркином бедре, потому что…

К середине ночи мы всё же оделись. Костёр уже не горел. Я поцеловал Шурку и она, улыбнушись и потрепав мои волосы, пошла в сторону деревни. Спать. Не прощаясь. А я совершил маленький проступок, каковых не позволял себе ни до ни после этого случая. Хотя деревенский парень на моём месте вовсе не чувствовал бы себя, нарушающим что-то важное…. Вы спросите, что я сделал? Да просто, наскоро накинув уздечку, запрыгнул на одного из коней и прямо с полусна прогнал его по широкому ночному полю галопом, без всякой разминки. Впрочем, привычным ко многому деревенским лошадям такими штуками не повредишь.

Так вот и получилось, что одну из самых удивительных ночей в своей жизни я провёл с девушкой, безразличной мне совершенно. И я был безразличен ей. Правила хорошего стиля требуют написать, что на следующий день Шурка уехала домой, и мы никогда с ней больше не встречались. Однако, это совсем не правда. И она, и я провели в Лопахино ещё недели две или три. Но рассказывать об этом нет никакого смысла, ибо это было обыкновенным студенческим, каникулярным, деревенским сексом. А разговора у нас так и не получилось.