Узел

"…душа - непостоянна…"
Марк Аврелий.


Сколько ни пытаюсь, не получается вспомнить, как долго мы уже вместе. Помню тебя в смешной и нехитрой школьной форме - белый треугольник на груди, - совсем еще девчонкой, затем в облегающем джемпере, да не в одном, у тебя их было не счесть - юбки, брюки, пальто, шубы - всего сейчас не упомнить. Ты взрослела вместе со мной, иногда чуть быстрее, иногда - наоборот, и мне всегда было интересно, когда же ты остановишься, и захочешь ли стареть вместе со мной, или останешься насмешливо вызывающей в том возрасте, который тебе покажется наиболее к лицу?


В детстве нам всегда удавалось скрывать нашу связь, да и вряд ли, кто-нибудь понял бы нас. Мы такие разные: я - холерический пессимист, которого все почему-то считают веселым, а ты - притаившийся за маской верной и тихой попутчицы вихрь острот и ободрений, которыми предпочитаешь не делиться с каждым встречным. А когда стали старше, ни скрывать, ни кричать об этом на каждом углу, у нас желания уже не было; все происходило как-то само по себе и очень естественно. Я, кстати, не пожертвовал ни минутой сна, для того, чтобы описать тебя, вместо того, чтобы зачем-то придумывать новые несуществующие миры вместе с их трагедиями, переживаниями и радостями, да и вряд ли, теперь уж займусь этим.


Водить машину ночью для меня особенное удовольствие. Помню, как-то раз, мусорный бак притворился милиционером? Крашеные полосы на его боку блеснули точь-в-точь, как отражающие полоски на их штанах, а подъехал поближе - и вот стоит мусорный бак. Ты спорила, пыталась переубедить меня, что наоборот - смешила, не обращая внимания на то, что я вел.


Мы уже как будто перестали замечать присутствие друг друга, а расстаться даже на минуту для нас мучение. Меня, впрочем, твое присутствие не смущает нисколько. Ты помнишь, как еще в школе, когда я отвечал у доски, ты шептала мне подсказки, да так громко, что казалось, в соседнем классе можно услышать. Я, как правило, слушался твоих советов, и возвращался на место с позором, горящим на щеках и двойкой, горящей красноватой кожицей в другом месте, по которому прогуливался потом отеческий кожаный ремень. А еще позже мы смеялись над тем, какое глупое было у учителя лицо - не мог понять, я заболел, или издеваюсь (двойка выступала перерубленным гордиевым узлом).

Иногда мы с тобой пешком бродили по улицам, молча переживая вместе самый, наверное, неприятный экономико-социальный эффект - дефицит умных лиц. Дефицит, тем более неприятный, что, скорее всего, вызван мрачноватым и бесстрастно-точным механизмом рыночного равновесия. Ты рассказывала, что в такие моменты особенно отчетливо осознавала, кажущуюся некоторым тупицам эгоистично-самодовольной мысль о непринадлежности к окружающему миру, о желании прыгнуть скорее обратно в машину, чтобы оказаться вновь в окружении собственных шумов, запахов и движений, которые по непонятным для окружающих (если попробовать объяснить) причинам не имеют к ним никакого отношения.

Именно поэтому тебя всегда больше привлекала жизнь полная созерцания и осмысления. Всякое активное действие было бы связано с изменением и контактом с тем потусторонним для тебя бессмыслием, которое любым ответным (а это неизбежно) действием, или попыткой понимания опошлило и измельчило бы воплощенную тобой идею до удобоваримого состояния, подобного кашице из фруктов, приготовленной для грудного ребенка, который, инстинктивно поглощая ее, не имеет ни малейшего понятия о том, из чего она сделана.


И теперь я еду один, впервые за долгое время, потому что появилась она - смуглое лицо, высокая настоящая грудь, - и мне, почему-то, необходимо между вами выбирать. Рассказать ей о нас я не могу, поскольку любое упоминание о тебе, и как следствие - чуждая попытка понимания твоего существования, будет уже той самой нестерпимой пошлостью, которую ты так ненавидишь. Рано или поздно, в порыве наподушечной, шелковисто-вспотевшей нежности, мне придется от тебя отречься.


Никак не могу понять, почему я должен теперь считать тебя несуществующей. Ну и что с того, что у тебя нет тела. Ведь тело это всего лишь графическое выражение нашей сущности, нашей души. Будучи рабами своего тела, люди чрезвычайно бурно и поспешно прощаются с умершими близкими, значительно упрощая этим свое существование. А ты была со мной всю мою сознательную жизнь, и теперь я должен считать тебя несуществующей. Твоя возвышенность обязательно сделает тебя непонятой ею, а знаешь, мне кажется, я ее люблю.


А с другой стороны, я все равно обречен на припадки мнемонических истерик, во время которых прокляну ее. Уже сейчас замечаю, как, удаляясь от тебя, я теряю способность писать.


Мое неотвязное естество, какая адская жуть единовластия тщится совратить ядовитым яблоком одиночество двоих и наказать отвагу крепких.


Что было потом? Взметнувшийся полосатый жезл на мосту (где, кстати, нельзя) - превышение, удар по тормозам, медленный прокол на переднем правом, сменившийся взрывным на напряженной бескамерной, проломленный бортик, и вот я лечу вниз и вижу за беспорядочно чернеющим лобовым стеклом тебя, радостно улыбающуюся. Пока не поздно, открою дверцу и выйду.