Замысел

Сейчас, в начале нового тысячелетия, уже не принято умирать на рассвете жизни, с глубочайшим трагизмом, среди рыдающих домочадцев, сквозь слезы задающих один и тот же безответный вопрос «На кого ты, родимый, нас оставляешь?!». Теперь принято отдавать Богу душу на старости, шамкая беззубым ртом и мочась под себя, ловя на себе взгляды измученных родственников, полные мольбы о твоей скорейшей кончине...
Но, как известно, не бывает правил без исключений, и мой друг Олег умер в двадцать восемь лет, не дотянув даже до тридцатилетия. Как сейчас помню тот дождливый осенний день, тихое кладбище, здоровенный гроб, который мы несли впятером. На кладбище я почему-то пожалел о том, что нет в современных огромных городах обычая прохода похоронных процессий через весь город, с плакальщицами и духовым оркестром.
Лицо мертвого было наполнено такой чудовищной жизнью, что я даже поразился, почему его считают мертвым. Сквозь бледную, но почти живую кожу будто бы просвечивало неведомое нам внутреннее солнце. Да, весь день остался в памяти наполненным поразительным светом, хотя был он угрюмым и пасмурным. Но, невзирая на это, гроб все-таки спустили в могилу и забросали комьями сырой землицы.
Родителям я выражал искреннее сочувствие, ведь это и в самом деле беда – пережить единственного сына, похоронив вместе с ним надежду на последнее пришествие детства в лице внуков. Теперь им остается только сдаваться внезапной дряхлости, которая со всей силой навалится на их сущность, и защиты от которой теперь уже не будет – ведь жить-то незачем, все цели и смыслы исчерпаны в одно мгновение. Их горькие слезы в ответ вызвали слезы и на моих глазах, но жаль мне, конечно, было их, а не ушедшего Олега. Жалеть покойника глупо, ибо все мы там будем, а сочувствовать ему невозможно, ведь кто знает, какие чувства испытывает он сейчас там, откуда пока еще никто не возвращался.
Вернувшись после поминок, я полоскал под холодным краном свою тяжелую голову, и думал о своих чувствах, вызванных внезапной смертью друга. Наверное, я ему все-таки завидую, конечно, по-хорошему, по-дружески. Ведь что, собственно, он здесь потерял? Тридцатилетие, золотой возраст для делания земной карьеры, которое сменится самодостаточным сорокалетием, сквозь обилие плодов которого уже сочится легкая грусть. Это как в золотую осень, когда кругом еще все красиво и весело, но у порога уже стоит ледяное дыхание зимы. Потом эта грусть сменится тоской полувекового возраста, когда из головы начинают вылезать волосы и изо рта выпадать зубы, и эта тоска станет совсем безнадежной после шестидесяти, при физическом ощущении полного и безнадежного дряхления. Дальше еще два десятка лет пройдут в холодном ожидании конца, при полном отсутствии жизненных целей и задач, и эта бессмысленность существования приведет к мельчанию всей жизни, когда мелкая придирка к выросшему внуку по поводу порядка в квартире покажется уже делом чуть ли не мирового уровня. На этом можно поставить и точку, если не будет багрового многоточия, если неожиданно для самого себя не обернешься живым трупом, жуткой отравой для некогда любивших тебя людей. Самое худшее, если еще и сам будешь понимать, что помимо забот и хлопот, ты привносишь в их жизнь еще и нечто более страшное, имя чему – разочарование в любви.
В ту пору все будет пропитано воспоминаниями молодости, все, что следовало за ней, ты все равно забудешь. И память эта станет горькой и тяжкой, как память о локте, который близок, но ведь не укусишь. Еще вспомнишь совершенные тобой грехи, во многих раскаешься, но все равно что-либо исправить будешь уже не в силах. Впереди тогда будет присутствовать лишь темная бездна, в настоящее время – полная дряхлость, которая уже никуда кроме этой бездны и не годится, а позади – вся жизнь, но, вроде бы, уже и не твоя, как любимая картина художника, которую однажды ему все-таки приходится продать.
Но Олег чудесно избежал всего этого, до самого момента смерти он все еще видел перед собой счастливую долгую жизнь, которая так никогда и не реализовалась. А если бы она перешла в реализованное, ощутимое, материальное, то в ней бы тотчас же нашлись многочисленные и хорошо замаскированные мины разочарований и различных греховных соблазнов, которые ему пришлось бы волочить на себе до самого конца. Но ничего этого не случилось, и будущее так и осталось лежать в блеске и великолепии всего несовершенного.
«Да, Олег, я бы хотел быть на твоем месте», - спокойно рассуждал я наедине с самим собой, в то же время упорно пытаясь представить себе то, что чувствует сейчас сам Олег. Конечно, в конце концов я отчаивался и соглашался с тем, что это – выше способностей человеческого рассудка, что не мешало мне повторять такие же попытки снова, и продолжать биться головой об лед. Стараясь добиться желаемого, я старательно припоминал последний день его жизни, мысленно влезал в его шкуру, чувствовал каждую секунду того осеннего дня. Однажды я затратил на подобный опыт целый выходной день, усилием воли превращая каждое его мгновение в мгновение того самого дня, после которого на Земле не осталось моего друга. Но тщетно, едва ход мыслей подходил к последнему, роковому моменту, как что-то внутри меня неизбежно ломалось, и сознание мигом отбрасывалось назад, в день сегодняшний, к письменному столу и мятому листочку бумаги да огромному древнему дубу, качающему своими уже безнадежно голыми ветками за моим окном.
Об этом своем стремлении я рассказывал друзьям, но те только пожимали плечами, ведь ни у кого из них даже в мыслях не было проделывать что-либо подобное. Иногда они замечали, что незачем пытаться узнать то, что живому знать не положено, когда будет время, сам узнаешь. В ответ на это я говорил о силе зависти к Олегу, которая и толкает меня на подобные поиски. Они удивлялись еще больше и глубоко вздыхали, ведь виданное ли дело, чтобы живой мертвецу завидовал?! Такое лишь в анекдоте про палача, который ведет приговоренного на казнь в ненастную ночь, и можно встретить, но то – самый обычный черный юмор, а тут…
Эти переживания оставались одинаково острыми и через девять дней, и через сорок и через год. Воспоминания о смерти Олега могли придти в самый неподходящий момент жизни, например – при завязывании шнурков на ботинках или в банной парилке. И всегда им способствовала настойчивая попытка представить Олега в его нынешнем виде, в его теперешнем бытие.
С такими мыслями я брел через этот год. Однако, когда меня чуть свет разбудил телефонный звонок, мыслей о покойнике в голове не было, была только совсем естественная тревожность и боязнь этого громоздкого мира, которые неизменно сопровождают любое пробуждение.
- Слушай… Это… М-м-м, - раздалось на другом конце провода. Голос страшно дрожал и трясся, выдавая жуткое волнение, творящееся внутри говорильщика. Только через секунду до меня дошло, что несмотря на все чудовищные искажения, голос все-таки принадлежит Сашке.
- Что такое? – искренне удивленно спросил я.
- Это – самое, не разбудил? – ясно чувствовалось, что он прямо-таки боится назвать истинную причину столь жуткого звонка.
- Что быка за х… тянешь, раз позвонил, то сразу все и выкладывай! Тебе же так легче! – со злостью выругался я.
- Понимаешь… Как бы это сказать… Олег вернулся!
 Тут уже настала моя очередь тихонько сесть на пол, уронив при этом и старенький телефонный аппарат, который с неприятным звоном треснулся об пол. Взял трубку – ничего, работает, вот что значит советское качество! Любой новенький, навороченный, ремонту бы уже не подлежал.
- Откуда? – только и сумел я выдавить из себя.
- Оттуда, - ответил Саша, и мне сразу же представились кладбище, гроб, холодная земля. В ответ на это я только глубоко вздохнул, но тут же вспомнил некоторые познания из области медицины:
- Летаргический сон?..
- Какое там!.. – с некоторой обидой вымолвил Александр и промолчал, давая мне возможность понять величие момента и решительно отбросить все, что к нему иметь отношения никак не может.
- Понятно… - еле слышно выдавил я.
- Ну вот! – обрадовался Сашка, - Я только тебе и Коле об этом сказал, ибо остальные все равно не поймут или не примут. Думаю, ничего объяснять тебе не надо, что тебе потребно – сам додумаешь. Просто ставлю тебя перед фактом – вернулся, значит вернулся. Да, именно Олег, тот самый! И никаких шуток, ведь все знают, что если с Тем Светом пошутишь, потом обязательно хлопот не оберешься!
- Понятно, - пробормотал я, пытаясь по-своему «переварить» услышанное.
- Но я тебе вот о чем хочу сказать: вернулся он отнюдь не на шестьдесят лет, а всего на три дня. Ему это, понятное дело, теперь уже все равно, насколько возвращаться, на время Олегу уже абсолютно наплевать, он его не чует. Но нам-то ведь не все равно, мы ведь хотим от него что-нибудь услышать! Тем более, что дар речи вернулся вместе с ним!
- И где он сейчас? – уже больше не удивляясь, ибо удивление достигло абсолютного потолка, выше которого ему уже не прыгнуть.
- У себя дома! – чуть не крикнул Сашка, - Конечно, мама в истерике, отец до того перетрусил, что из дома временно убежал, куда глаза глядят. По дороге про вурдалаков орал, но ты же понимаешь, что вурдалаки здесь совсем не при чем!
- Еду! – заорал я в трубку так, что едва не прорвал мембрану. Сердце колотилось так свирепо, как не колотилось еще ни разу в жизни, даже на свидании с первой любовью.
Уже по дороге вспомнилось, что вроде бы надо сходить на работу. Помилуйте, какая там работа! Для того, чтобы узнать хотя бы крупицу того, что сегодня узнаю я, люди посвящают всю жизнь. Некоторые уходят в монахи, другие с огромнейшим интересом штудируют книжки про индуизм, третьи, с не меньшим интересом, шляются по компаниям разносортных оккультистов, четвертые, даже сказать страшно, вступают в контакт с такими силами, даже приближение к которым для простых смертных не рекомендуется. А мне все откроется неизвестно за что, за просто так, в простой дружеской беседе. Только для чего это задумано, почему Олег снова явился к нам? И зачем мне его слышать?
 И тут я ощутил, что участвую в чьем-то замысле, который лежит гораздо выше, чем может постичь мое примитивное понимание. Это неземное, запредельное чувство, моментально перевело всю мою сущность в совершенно иное качество, и я даже немного пощипал сам себя. Да нет, вроде все тот же, из плоти и крови, не сойти мне с этого места! Но почему?! За что?!
Показалось, будто за мгновение вся моя кровь обратилась в вино, и в таком опьяненном состоянии я вышел из дома. Встретивший меня мир выглядел совершенно иначе, чем вчера вечером – ведь теперь он обречен на то, чтобы быть познанным всего-то через какой-нибудь час. Его тайны как будто испугались меня, ведь жить им в таком качестве осталось совсем недолго, считанные минуты.
Мысленно я представил себе весь дальнейший путь. Сперва – четыре станции по одной линии метро, потом – пять станций по другой, и в конце – маршрутка, которая привезет меня в район унылых новостроек, где и располагается Олегова квартира.
Величие будущего момента поглотило все сознание. Ведь стоит длинной стрелке на наручных кварцевых часах сделать один круг – и… Что будет тогда – невозможно даже и представить, ибо этого не испытал еще ни один человек. Но, пройдя через все это, разве смогу я остаться тем же человеком, каким я являюсь сейчас? Кем же я стану?!
Чтобы понапрасну не травить свою душу бесплодными размышлениями, следовало быстрее добираться до места. Поэтому ноги сами собой перешли на бег, и через несколько секунд мое тело уже стояло на эскалаторе метро. Лесенка – чудесенка плавно двигалась вниз, и вся логика вещей предсказывала, что сейчас из-под свода появится истоптанная миллионами ног мраморная платформа, возле которой с шипением остановится подземный поезд.
Само собой тело напряглось для решительного броска, словно продолжать путь предстояло верхом на быке. Сейчас прыжок в поезд, а там – старательные попытки силой мысли ускорить его движение, быстрее раскрутить роторы электродвигателей, подтолкнуть вагоны на крутых подъемах и разогнать на спусках…
Я закрыл глаза и увидел облицованную серым мрамором станцию, через которою ездил всю свою жизнь, совершив первую поездку, наверное, еще на маминых руках в том возрасте, когда голова намного больше беспомощно копошащегося туловища.
Однако разомкнув веки, я увидел отнюдь не блестящие стены, а двор какого-то дома. На скамеечке сидел Сашка с полутора литровой бутылкой портвейна и двумя стаканами.
- Куда ты пропал?! Пошел за сигаретами, и вот уже полчаса тебя нет!
- Как?! Я же к Олегу поехал!
- Как к Олегу?! Правильно, мы вместе с тобой отправились к Олегу, а по дороге решили немного выпить для храбрости, вот и выпиваем. Что с тобой, тебе у ларька кирпич на голову упал, что ли? Ты же сам мне сказал, что тебе страшно, вдруг Олежек каких-нибудь страстей наговорит. Вот и предложил выпить.
 Не зная, что сказать, я открыл рот и автоматически залил в него протянутый Сашей стакан с приторной жидкостью. Потом присел на скамейку, закурил.
- Слушай, я пока тебя ждал – замерз, отлить захотелось, - пробормотал мой друг и направился в сторону гаража, который виднелся на противоположной стороне двора. «Что со мной такое? Приснилось мне это что ли? Тогда что приснилось, как я еду в метро, или сейчас снится, как мы с Александром бормотуху хлещем?» – с потусторонним удивлением подумал я, «Но если я сейчас сплю, то где тогда лежит мое тело? В метро, вызывая недовольство пассажиров, уже зовущих милиционера, или все-таки дома, на мягкой постели? А, может, оно медленно коченеет где-то на улице?»
 Не найдя ответа, я решил успокоиться, и вести себя так, как будто мы действительно встретились с Сашей и пьем здесь портвейн перед поездкой к вернувшемуся с Того Света другу. Я налил себе еще стакан, после чего почувствовал теплую волну, расходящуюся по всему телу. Однако, пора было ехать, а Александра все не было. «За такое время и большую нужду можно справить!» – решил я и уверенно двинулся в сторону гаражей, в районе которых не было заметно ни малейшего шевеления. Заглянув за них я, к новому удивлению, никого не обнаружил. «Куда же он делся?» - с тревогой подумал я и изо всех сил заорал:
- Сашка!
В ответ только одинокая старушачья голова показалась в ближайшем окне. «Поищу» – решил я и полез в загадочную (от слова «загадить») щель между железными коробками. Я пролез ее всю, и вылез с другой стороны, но так никого и не нашел.
С той стороны стояло мрачное четырехэтажное здание из крупного серого кирпича, похожее на древнюю крепость, если бы не широкие глазницы окон. Стекла были напрочь выбиты, лишь кое-где красовались рваные осколки, при взгляде на которые шея начинала болеть в предчувствии пореза. В этом доме, по-видимому, давно уже никто не жил и не работал, лишь ветер с воем гулял по его внутренним просторам, тоскливо воя в дверных проемах. Не было здесь даже птиц, или еще какой – либо живности. Присутствие подобного здание неизбежно порождало тоску и особый, трудно описуемый словами сорт ужаса. Немного постояв, поразившись величием каменного мертвеца, я повернулся, и решил идти обратно. Но тут же мои волосы встали на голове дыбом, ибо никаких гаражей и щелей между ними за моей спиной не было. Там высились лишь четыре огромные, обшарпанные, беспощадно глухие стены, на которых не было даже и окон, а уж тем более – арок. Их темная окраска, смешанная с вековой сажей, отложившейся из городского воздуха, создавала такое впечатление, как будто я пребываю в глубокой яме-ловушке. В ту же секунду в меня вцепилось тоскливое, абсолютное, тотальное одиночество. «Наверное, в аду, как раз, так и есть. Это похлещи сковородок будет, тем более, что тут мучается как раз душа, а не тело. Просто, крестьяне-общинники не очень могли понять, что есть одиночество, вот для них про сковородки и придумали. Но мы-то как раз это очень хорошо себе представляем!» - почему-то подумал я сквозь неимоверную душевную тряску. Единственный выход отсюда лежал через пустой мрачный дом.
«Надо ехать!» – твердо решил я, и, закурив для храбрости сигарету, двинулся в покосившийся дверной проем.
Да, по всей видимости, здесь когда-то жили. На стенах виднелись обрывки обоев, кое-где валялись пожелтевшие газеты наподобие «Ленинградской правды», попадалась и навсегда забытая в этих стенах домашняя утварь – керосиновая лампа, изувеченная сыростью толстенная книга на незнакомом мне языке, медный пятак былых времен, старенький самокат, наподобие тех, на каких катались в моем детстве. Запах человека напрочь ушел отсюда, его место заняли ароматы запустения, которые обыкновенно бывают в таких местах, но источник происхождения которых назвать очень трудно. Проходя по длиннющему и темному коридору (очевидно, здесь была огромная коммуналка), я заглядывал в попадающиеся по дороге комнаты, у которых уже не было дверей. Там валялись то старые пальто и шубы, то детские игрушки, а иногда даже старое постельное белье. Где теперь эти люди? Кто из них жив, а кого уже нет на Этом Свете? Да и когда они жили? Ответить на такой вопрос было невозможно, однако совершенно ясно, что их бытие в этом доме закончилось раз и навсегда, в данной точке времени и пространства они были безнадежно мертвы…
Воображение пыталось нарисовать этот же дом в былые годы, когда на кухне что-то шипело и воняло, из какой-то комнаты раздавалась музыка, а по коридору со смехом носились дети, которым всегда наплевать на место своего пребывания.
От одной из комнат я отшатнулся, даже шарахнулся, и дальше побежал, уже не глядя по сторонам. Зрелище продолжалось всего мгновение, но оно успело намертво запечатлеться в моем сознании. Там мумифицированный, облезший труп собаки последней мертвой хваткой сжимал черную кремационную урну, вонзив в нее свои обнаженные зубы и поджав обглоданный крысами хвост.
Однако на самом выходе из зловещего дома я вдруг остановился. Мне в глаза бросилась фотография, лежащая на последней ступеньки лестницы, то есть перед самым выходом на светлую и душистую улицу. Интерес к тому, кто здесь жил, мигом пересилил все прочие ощущения. Наклонившись, я поднял эту карточку, и взглянул ей в лицо. Господи! Да ведь эта же Верочка, моя первая любовь! Но что она тут делала, она здесь причем?!
Я с размаху треснулся головой о грязную и облупившуюся коричневую стенку. При этом ощутил вполне реальную боль в своем темени. Потрогал рукой – вполне осязаемая и достаточно болезненная шишка! Только тут я сообразил, что все происходящее со мной – не сон, вернее, тело неразлучно находится там же, где присутствует и мое сознание. Но как такое может быть?!
Выйдя на улицу, я оказался в чистом и уютном дворике со скамейками, на одну из которых я и присел. В своей руке я обнаружил фотографию, захваченную в пустом доме. Ну да, это она и есть, ведь я до сих пор помню каждую складочку на ее лице! К тому же, точно такая же фотография долгое время стояла на моем письменном столе, пока я в сердцах ее не разорвал. Но не могла, не могла она здесь быть! Жила она совсем в другом районе, я ведь был у нее дома!
Тем временем мой мочевой пузырь вполне жизненно сообщил, что пора бы прогуляться в кустики, которые росли на другой стороне двора. По всей видимости, этот открытый с одной стороны двор, переходил в какой-то сквер или даже парк – зеленый массив продолжался куда-то дальше. Да, а почему он зеленый, это в глубокую осень-то! Но таким мелочам я уже перестал удивляться.
После свершения своего дела, я почему-то пошел не назад, а, наоборот, вперед, в глубину зарослей. Очевидно, главным моим стремлением была встреча кого-нибудь из живых людей, которых во дворе почему-то не было, даже стариков или алкоголиков. Ведь мне до зарезу требовалось спросить, где же я все-таки нахожусь, и как отсюда выбираться?
За кустами вместо предполагаемого парка со скамеечками, разбитыми фонарями и редкими плевательницами, открылась водная гладь, на том берегу которой зеленел лес и громоздились камни. У берега стояла лодка, и из нее торчала человеческая фигура.
- Простите… - проговорил я.
- Что? – незнакомец разогнулся и посмотрел мне в глаза. Это был Олег. Для верности я потрогал его – вполне плотный, значит – реальный.
- Что с тобой? – продолжил он, - Ах, понимаю, уже почти десять часов по волнам барахтаемся, свой остров найти не можем, так у тебя уже психоз начался!
 Я стоял как вкопанный.
- Ну, чего стоишь, садись, поплыли дальше! Эх, Сашка и Коля! Видят, что люди рыбу удить отправились и не возвращаются, так хоть бы костер развели хороший, чтобы мы их по дыму нашли! А зря мы с тобой вчера еще на лодке водку пили, вот поплыли не туда, да и заблудились!
- Какую водку? Какую рыбалку? – пробормотал я совсем пересохшими губами, - Да ведь и ты, вроде как…
 Слово «умер» я сказать побоялся. За спиной расстилался безбрежный лесной массив, и никакого города не было и в помине, отсутствовали даже признаки его близкого присутствия. Тут же я отметил, что уж слишком тепло, слишком. Градусов двадцать, не меньше, и это для преддверия-то зимы?! Но шишка на голове продолжала упрямо болеть при малейшем надавливании, значит, и тело здесь.
- Вижу, ты уже невменяемый, - заметил Олег, - Грести не сможешь. Ложись на корму, да поспи пока, а я погребу. Сейчас я уже представил, куда плыть. Ох, эти чертовы шхеры, острова один как другой, три раза крутанулся – и уже не знаешь, куда плыть!
Я уже было, сделал шаг, чтобы оказаться в лодке и продолжить путь по этим водам. Но тут же встрепенулся и опрометью бросился прочь, обратно в чащобу. Передо мной мелькали стволы сосен, продираясь сквозь ельник, я до крови ободрал лицо, ощутив при этом опять-таки самую настоящую боль. Но чащоба расступилась, и я оказался возле кованного чугунного заборчика, за которым расстилалась многолюдная большая улица. Перелезть на тротуар не составило особого труда, и уже через секунду я с самым невинным видом спрашивал у прохожего, дедушки с авоськой в руках:
- Скажите, как называется эта улица?
Дедушка молча продолжил свое движение, даже и не взглянув в мою сторону. Тогда я обратился к молоденькой девушке, идущей ко мне навстречу:
- Скажите…
Она подняла голову. Господи! Это была Верочка! Но какой должна быть встреча с первой любовью после стольких лет разлуки? Что с ней теперь делать? Вспоминать былые времена и рассказывать друг другу о годах, прожитых в разлуке? Но что в этом толку! Не поймем мы друг друга, ведь моя любовь не была тогда взаимной, для нее я был всего-навсего мимолетным увлечением, а для меня она осталась звездочкой, святящей даже из мутных глубин прошлого!
 Вместо ответа Верочка бросилась мне на шею и стала покрывать разодранное лицо нежной паутиной поцелуев.
- Мы с тобой! Снова! Навсегда! – приговаривала она.
- Но была разлука… - с трудом вымолвил я. Ведь надо было говорить что-то, подходящее моменту.
- Не было! – крикнула она, - Ведь я всегда была в тебе, никуда не уходила, являлась во снах! Останься я тогда с тобой, стала бы обычной копошащейся у плиты и вороха белья домохозяйкой, и ты бы меня все равно разлюбил, как разлюбил свой старый ковер! Поэтому и встретиться мы должны были именно здесь и именно сейчас!
«Что я сошел с ума – это факт» - решил я, найдя единственно подходящее
определение своему состоянию. Одновременно я подметил, что прохожие вовсе утратили человеческий облик и стали похожи на бесшумно снующих солнечных зайчиков.
- Пошли сейчас же к тебе! Раз такой момент, то разные комплексы и выверты тут совсем неуместны! Сам, наверное, понимаешь! – закричала она мне в самое ухо. «Ко мне – это куда? Ведь я неуверен, что нахожусь сейчас в своем городе, ведь я знаю его вдоль и поперек, и таких мест, которые я сегодня видел, в нем нет, это абсолютно точно. Вот, например, сейчас мы вроде бы в центре, но это явно не Васильевский, не Петроградка, не Адмиралтейка, не Коломна, а что не Семеновская слобода – ясно уже абсолютно. Так куда же идти, где мы?!»
Тем не менее, Верочка очень уверенно взяла меня за руку, и мы пошли. Было очевидно, что ей ведомо то, что неведомо мне, то есть направление. Как это не странно (удивление уже безнадежно преодолело тот порог, за которым наступает безразличие), мой дом оказался в двух шагах от того места, где я повстречал свою первую любовь. Мы нырнули под какую-то арку, прошли сквозь проходной двор, и оказались на знакомой улице. Родной подъезд приветствовал нас. «Но ведь она тогда у меня так и не побывала! Я у нее был, а она у меня – нет! Так откуда же ей знать, где я обитаю?» – сообразил я.
Мы поднялись на наш этаж, я открыл дверь. В прихожей Верочка принялась раздеваться. Сперва сняла верхнюю одежду, потом – платье, а потом, не слова ни говоря, и нижнее белье.
- Это чтобы у тебя не возникало лишних вопросов, - пояснила она и тут же легла на так мной и не убранную постель. Мне оставалось только последовать ее примеру, и, раздевшись, я лег к ней.
Верочка покрыла теплой пеленой поцелуев все мое тело, не пропустив ни одной частички, ни одной клеточки. После этого она отвернулась, посмотрела куда-то в сторону, глянула мне в глаза и произнесла необычно жестким и твердым тоном, который в прошлый раз я слышал во время нашего расставания:
- Попробуй понять то, что сегодня с тобой было. Это пока все, что ты можешь знать, остальное придет потом.
- Что? – удивился я. Но тут же ощутил, как тысячи теплых струек ударили мне в кожу, забрались под нее, полезли еще глубже, в самое сердце, в самую сердцевину, сквозь тело – в самую душу. Вместе с легким сиянием, Верочка буквально впитывалась в меня, растекаясь лучезарными потоками. Она мгновенно теряла плотность, образуя пропитывающий меня флюид, наполняла им мою сущность. В это мгновение я потерял самого себя, ощутив собственной сущностью одновременно весь мир и безразмерную точку. Разум куда-то уплыл, все остальное уплыло тоже…
 Очнулся я один в своей холостяцкой постели. Никого ни рядом, ни поблизости не было. На темечке по-прежнему распухала шишка, а на лице красовались три свежие царапины. Я взялся за телефон, решив все-таки звонить Сашке и выяснять, что все-таки было. Но потом осекся и поставил аппарат на место. Зачем спрашивать о том, о чем прекрасно знаешь сам?! Что было – то навсегда останется при мне!

Товарищ Хальген
2005 год