Декабрьская рапсодия, 1-2

1

…Декабрь пробирался сквозь синеватую дымку, простершуюся над утренним Парижем левого берега и над околоточным Правобережьем, названным Черемушками; он вышел из какого-то дня в ноябре, еще до настоящих осенних торжеств: свадеб, карнавала и листопада осенних листьев, и дрожащими от холода, но зелеными и засохшими, окаменевшими и древесными сгустками, напоминавшими замерзшие листья, пробирался, стараясь быть не заметным, ко дню своего рождения, он пробирался, оборвав надежду на золотую осень и радость от лицезрения позолоты в нашивках истощающих тепло кленов-пионеров и скосившихся холодноватых ив, словно снимающих свои рюкзаки и ременные лямки, ивы застыли еще с зелеными ветвями, а ясени и платаны отшумели и отжелтели еще в день города, стало понятно, что знаменитой ереванской осени не будет, а самое главное – холод, холод-то был декабрьский, пронизывающий джинсовое небо и велюровую блузу сохранившейся кое-где ухоженной травы, был ли в этом какой-то смысл? – гаданием занимались даже птицы, наблюдая повадки галдящих людей, а сами птицы отмалчивались: сороки снабжали новостями одиноких пенсионеров, роющихся в мусорных контейнерах, вороны, не надев свои бэтманские черные костюмы, а с галочьей пепельностью ходили в супермаркеты и сидели над головами охранников, – да, холод был волчий по утрам и собачий после краткой прогулки сумеречного солнца, что невольно обращали на себя другие признаки зимы: разговоры о повышении цен, готовящийся ужасный законопроект, получивший в кулуарах название "Мороз", до отказа набитый транспорт, безнадежье курток без подкладок и легкое безденежье к концу месяца, – во всяком случае надо было готовиться к худшему, как в старые времена, и запасаться дровами и керосином, золотой осени не будет и не будет той декабрьской теплыни, что исходит от гниющей после праздника листвы, он подумал, что не повторится его "Девушка со скрипкой", написанная восемь или девять лет назад, когда затянувшееся лето в декабре поймало его в свою паутину и заставило написать нечто поэтическое, музыкальное и живописное, он и сам не знал, что это: стихотворение, музыкальная пьеса или краски на полотне, – эта "Девушка" мерещилась, мелькала, звучала, немотствовала, звучала словами в минуты острого вдохновения почти каждый год, – осень продавалась только на вернисаже, очень дорого, но и она резала глаза аляповатой безвкусицей, осень проявлялась временами, разрывая белесую муть на небе, между отчаянием и свинцовостью туч, которая обычно бывает перед первым снегом, осень, эта осень бесследно исчезала и таяла с каждым новым днем и окончательно исчезла, когда появился на улице завернутый в плащ пронизывающего холода, неузнаваемый и неузнанный никем декабрь третьего числа две тысячи четвертого года…

2

…В голом декабре музыка спряталась футляры; она приютилась в каменном храме консерватории, в языческом колизее оперы и балета; она была загнана внутрь ресторанов и ютилась вокруг столиков, в бархатной полумгле, а то и в льющемся безудержно свете закусочных, за прозрачными, но звуконепроницаемыми стеклами; она пережидала красный свет в салонах автомобилей; она нестерпимо резала народный слух в переполненных маршрутках; ее отдали на растерзание тюремным бардам и эстрадной элите; она звучала на похоронах и свадьбах для узкого круга мироздания; время, как портной, раскроило мелодию на части, и прослушать ее до конца не оставалось жизни в данный временной отрезок; ее впечатали на сиди и кассеты; динамики меньше детского мизинца просовывались в слуховое отверстие; под нее учили уроки и читали конспекты; ею вдохновлялись, переходя проспекты; ею заслушивались, разговаривая со знакомыми, встреченными на улицах; ею очаровывались в очереди за жетонами в метро; ею наслаждались, располагаясь в своем собственном теле, а тело помещая в шахту мира, где проводились испытания по ускорению электронов; музыка приручалась и жила в квартирах, в обширнейших коллекциях фонотек; музыка творилась негнущимися пальцами уличных музыкальных попрошаек; музыка распадалась, расщеплялась, умалялась, рассеивалась, смешиваясь с трупами декабрьских листьев, и невозможно было бы ею исцелять и вдохновлять титанов; музыка становилась частью пейзажа пустоты; музыка спряталась в футлярах, которые несли студенты консерватории; что они изучали? – отдельные композиции умирающего тела классики? – периодизацию истории и алгебру гармонии? – но на лицах у них были написаны сосредоточенность и тоска; тоска мешала сосредоточиться к прослушиванию, а чрезмерное внимание к внешнему ходу зачетной сессии мешало тоске вылиться в музыку; в декабре больше грустишь, но грусти мешает холод, высекающий в лицах одно общее для всех выражение и слова какой-то невысказанной песни; музыка спряталась в футлярах, а инструменты, выброшенные из них, остались мерзнуть в городе: вот виола лежит в перегаре не перегоревших за осень листьев, она пошевелилась и из-под одеял выбросилась рука мертвецки спящего бомжа; вот девочки-скрипки в университетском парке при минус десять перекусывают бутербродами и громко обсуждают кого-то; вот контрабасы вылезают из "Мерседесов", вот виолончели-преподавательницы важно и неспешно, но безбожно опаздывая, выкатываются из деканатов; вот опять драка между фаготами и тромбонами, последние конечно перекроют всю собравшуюся толпу, но не в этом дело; вот аудитория-фортепиано, нажимай на клавиши сколько хочешь, но надо так сыграть прелюдию двоек и пятерок, чтобы осталось удовлетворение и не сорвать голос на диезах; вот флейты романо-германского факультета, без мундштуков, кто к ним прикоснется, кто напишет для них сольную пьесу; вот парень и девушка в пустынном парке сидят на мерзлых скамейках и молчат – и какие инструменты они скрывают в карманах, бог знает, но как они молчат и как хочется слушать это молчание; вот и снова скрипка, и если эта скрипка так деревянна, как обезлистевший парк, то вот как же так, что музыка такая; и если струны такие тонкие и металлические, то как же так, что музыка… такая… без субъекта и объекта и без коррозии, без смерти и без тела вообще; но вот, наконец, и партитура немого голоса – как удобно и приятно, в голом декабре, на краю глубокой депрессии, завернуться в голос какого-то далекого, кажущегося неземным дудука и писать симфонию для световых пространств и столичных филармоний; и если так, что инструмент – это всего лишь деревяшка или железка, а дух сломлен автомобильной катастрофой где-то на перекрестке эпох, то как же так, что музыка еще не погибла?...