Камень

...Это было красное тело камня – туфа – в мастерской под открытым небом на центральной улочке, на которую надвигалось строительство главного проспекта (сомнительного проекта), так что и улочка со старинными покосившимися домами, и мастерская, и рабочий в засаленном тулупе и черными руками доживали последние месяцы – нужно было искать новое место и думать о переезде, но в последние дни года думать об этом уже не хотелось, и он, потолкавшись в очередной раз в магазине "Букинист" и ничего не купив, возвращался обычной своей дорогой в свою тоску и проходил мимо камня, над которым склонился резчик с лицом, не выражавшим ничего, кроме рабской привязанности к своей работе, оттого и казавшийся обыкновенным рабочим-смазчиком; вот он стоит на морозе в куточке своего творчества и выводит взглядом линии в очередном заказе, успеет ли он в срок закончить заказ и сдать надгробие, изображающее вечность, заказчику, успеет ли он получить гонорар еще до праздников, успеет ли получить новый заказ; но это одна из вероятностей его засаленных, замасленных мыслей, они, по сути, не имели никакого значения под небом вечной серости и бесснежности, важнее было найти точку отсчета, упор, чтобы оттолкнуться в дальнейшее плавание; он не верил в значение этого рода творчества – памятники и хачкары слишком эфемерны и консервативны, чтобы сохранять живую память, но что-то знакомое мелькнуло в склонившейся над камнем фигуре каменщика: кто это, где его он видел? – камень был теплым от прикосновения к нему рук и взгляда, от проникновения в его тело резца мысли, – так же теплеют слова и ладони, если их отогреть, – странно, – он уже заговаривается, он уже теряет чувство связи со словами и забывает теплоту их нежной плоти; но здесь, перед мастерской, он остановился мыслью и стал разглядывать работу человека: нужна крепость для работы над словом, нужна крепость для сопротивления материала, а его слова – какой материал?; – он уже не ощущал препятствия, слова растаяли, накопились в слезных мешочках и налипли предвестием близких слез; слова растерты в порошок, ставшим главным составляющим серости беременного снегом неба, но снега не было и в этот день, слова шелушатся своими звучными оболочками, и он потерял курс в музыке сирен, а здесь был человек, которому, как нищему, некуда было идти; – хорошо бы остаться здесь навсегда и выучиться этому нехитрому мастерству, сменить оболочку, – и мастерство ему казалось нехитрым, потому что он знал, что важно – важен не профессионализм, которым он не овладеет ни в одной области, чем бы ни занимался, даже поэзией: и здесь, в теплой кабинетной глуши ему не хватило бы усидчивости и мечта о смене оболочки непременно овладела бы им и привнесла бы несчастие, – даже программистом и тем бы он не мог стать, чтобы зарабатывать деньги, участвовать в коллективных программах и проектах, – нет, он знал, что быстро исчерпается, так он не смог стать хорошим солдатом, и не было дня в его службе, когда бы он не уходил в самоволку подышать воздухом свободы, герой его детства – граф Монте-Кристо – перестал его вдохновлять, потому что именно постоянство его заточения и воли к свободе стали подозрительными – неужели не было дня, когда хотелось все бросить к черту, сдаться и умереть, а хотя кто его знает, может, так оно и бывает, и у каждого человека есть тот футляр, который является единственно возможной формой его бытия; так какой же футляр был у него?; он так и не стал нормальным человеком, все время ощущая косность зримого и телесного, он не различал красоты и уродства в человеческих лицах, он не делил их на мужской и женский род, зато его уничтожал малейший изъян в душах, словно эту лишнюю или отсутствующую черточку он сам и поставил, сам и вырезал, сам и упустил, – нет, не мастерство было главным в жизни, можно было оставаться вечным дилетантом, инфантом, учеником, можно было и не завоевывать себе свобод и прав, не утверждать себя в истории, не участвовать в революциях, не менять законы, можно было бы прожить червем в яблоке немоты, питаясь и насыщаясь соками жизни, можно было бы проваляться до скончания веков туфовой породой в мерзлой земле, и если бы тебя не извлекли на поверхность, то остался бы один, а если бы извлекли и принесли в эту мастерскую скомканным, бесформенным красным телом, и врезали бы в тебя знак вечности, культурный код эпохи, то все равно бы не погиб, а ожил и преобразился бы, заговорил бы, проговорил бы хотя бы один знак, один звук, – а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а – истинно, истинно, а тут, а тут тебе представилось говорить и говорить, так куда же ты стремишься? – обратно в породу? – нет, не мастерство определяет бытийственный облик человека, – важнее вот это самое, что скрепляет главное с главным, главное-то само по себе еще ничего не значит, оно легко заканчивается и изменяет свое значение, а главное с главным, которое только лишь угадывается и предчувствуется…, может быть, они – главное и главное – впечатаны один в другое как две стороны монеты, орел и решка, может быть, они существуют как земля и небо – на некотором удалении, или на перманентном удалении – как мир и мысль о лучшем мире, может быть они как море и корабль, утонувший на третий день плавания; он наметил продолжение рассказа о том, как его герой стал резчиком и каменщиком, но ничего не выходило, его герой оказывался частью камня, и резец, которым он орудовал, вытачивал в его душе ту же породу, что была вокруг, то же вещество: и воздух, и дерево, и город, и существование, – и долгая мысль звучала над всем этим, долгая-долгая, как непрекращающаяся тоска декабря, как закон изменений, которому подвержены все, – нет, только слова и только за слова надо держаться, даже если они обесцениваются и тают, потому что в словах встречаешься с другими людьми, разговариваешь с ними ни о чем, даже о погоде, и то о вечности, в словах цепляешься за маленький краешек этой вечности, и у каждого есть свой краешек, и своим говорением, и своими писаниями ты уже воплощаешь живую память, непрекращающуюся связь живого с живым…