Мой смелый трансформер

…Россия, Санкт-Петербург, весна 1995 года.

Апрель – идиотский месяц: в кепке еще холодно, а в шапке уже жарко. Но зато выжигать – самое то! Говорят, в апреле наиболее активное солнце. Может быть: сегодня какая-то тетка уже лежала во дворе на скамейке, раскорячив белые дряблые окорочка. А мимо шло стадо с электрички – в куртках, в пальто, в сапогах! – и все, как на параде, поворачивали голову на эту тетку.

Он, естественно, тоже повернул – правда, в другую сторону, потому что шел стаду наперерез. Впрочем, тетке по любому было по фиг: она лежала, закрыв глаза, и пребывала в состоянии глубокого кайфа. Вроде как лягушка в теплой луже.

А ему надо было на берег Говнотечки, туда, за забор, на плиты. Забраться на самую верхотуру по крючкам, петлям и выступам, сесть и спокойно повыжигать. В одиночестве: из команды, конечно, никто не выйдет. В принципе, и не ожидалось: понедельник, все-таки. У Громовержца шесть уроков, у Мегатрона семь. Выйдет разве что Микроскоп, но тот знает, где искать. У Оптимуса Прайма сегодня тоже было шесть уроков. Но вчера было пасмурно, они лазили на гаражи; а сегодня солнце – можно повыжигать.

Снег давно уже сошел здесь, наверху, обнажив ржавые железные плиты; оставил лишь две крошечные лужицы в еле заметных углублениях. Можно было сидеть, не боясь, что талая вода шустрым ручейком ткнется прямо в задние карманы брюк, сидеть, щурясь, и следить, как яркая точка медленно движется по серой дощечке, оставляя за собой черный след. Вверх поднималась легкая, душистая ниточка дыма, плавно огибала лупу и растворялась. Ржавчина на ладонях, ржавчина на коленях, ржавчина на заднице – предвидя это, Прайм специально переоделся в старые-престарые джинсы с драными коленками, с красным знаком автоботов над правой дыркой. Дырки имели естественное происхождение, авторами их были время и сила трения – за исключением той первой, которую Оптимус случайно прожег, балуясь с лупой. Это теперь он выучился выжигать почти виртуозно, а тогда еще только начинал – и шутки ради направил сгущенный луч такого же вот активного апрельского солнца себе на коленку: хотел посмотреть, быстро ли займется вытертая ткань… Коленка со временем зажила, а джинсы, естественно, нет – вот и пришлось налепить на расползающуюся точку красный лоскуток с тщательно прорисованными черными линиями. Так вполне обычные штаны получили гордое имя – «автоботы».

На другую штанину Прайм пролил зеленку. Немножко подумал, достал маркер и пририсовал к пятну лапки, хвостик и голову: получилась черепашка. На такие джинсы, конечно, не жаль было щедро добавлять желто-коричневые полосы, чем Оптимус, собственно, и занимался, ерзая время от времени по нагретому солнцем железу.

Драный кожзаменитель, кстати, горел ничуть не менее клево, чем драная джинса – это Прайм выяснил уже нынешней весной, когда знакомые знакомых отдали им офигенную куртку, в которую Оптимус влюбился с первого взгляда, и которая по степени кошмарности состояния и внешнего вида подозрительно быстро приблизилась к истерзанным автоботам.

Куртку назвали «праймовкой». За дело: кроме как отправляться гулять с командой, в ней больше делать было нечего. Впрочем, не совсем: надев ее, можно было без всякого душевного трепета собирать бутылки, если не хватало на жевку или чупа-чупс, и в этом был ее неоспоримый плюс перед другой одеждой. Карманы в праймовке были только нагрудные, в них еле-еле влезали лупа, складной ножик, пара жевачек, фантики и деньги – но зато сходство с главным персонажем обожаемого мультфильма из-за этих карманов было просто полное!

На солнце наползло прозрачное тоненькое облачко. Оптимус встряхнул головой, зажмурился; открыл глаза, посмотрел вниз и немного вбок – на дорогу, по которой пришел. В глубоких рытвинах стояла грязно-коричневая вода, крупный темный песок был мокрым от разбрызганных машинами луж. В самых дальних из них отражалось высокое небо. По дороге, перепрыгивая через выбоины, прямо к плитам решительным шагом направлялась девочка-подросток. Руки в карманах, длинные распущенные волосы треплет ветер.

- Микроскоп!!! – на весь берег завопил Оптимус Прайм, хотя в этом не было никакой необходимости: девчушка и так смотрела именно туда, где просиживал рваные джинсы командир автоботов.

Микроскоп с чувством собственного достоинства забрался на плиты (Прайм подал ему руку), сел, сощурился на солнце, шмыгнул носом.
- Привет, Оптимус! Какая наглая тучка. Только я собрался сделать тебе сюрприз…
- Как она тебя обломала! – радостно закончил Оптимус.
- Не, ну… Наглая тучка!
- А то! – Прайм поправил зажатую между колен дощечку. Микроскоп наклонился к его плечу, с интересом естествоиспытателя произнес:
- Так!
В обществе весеннего солнца и собственных мыслей Прайм успел выжечь на дощечке: «Оптимус + М» - а дальше появились «наглая тучка» и Микроскоп.
- Оптимус плюс Мегатрон равно дружба, - издевательским тоном пояснил он. – Хотел сделать «Оптимус Прайм», но не влезет.
- Ага, - кивнул Микроскоп, отклоняясь от командира. – Так, а где моя линза?
- Ого, ну ты даешь! – захохотал Оптимус. – Это ж как надо было наэнергониться, чтобы линзу потерять?!
- Ладно-ладно, - Микроскоп саркастически ухмыльнулся. – Ты вообще весь заржавел, но я же молчу!
- Тут заржавеешь – тебя ждать! – довольным голосом заявил Прайм.
Микроскоп порылся в кармане и извлек оттуда линзу: почти плоскую, с приметной щербинкой. Стряхнул налипшие шкурки семечек, сел поудобнее.
- Доску надо? – заботливо осведомился Прайм.
- Не. У меня своя, - снисходительно пояснил тот.
Минуты две Оптимус молча выжигал маленькую, с горбатой спинкой, «е», а Микроскоп подлаживался, поворачивал дощечку, пробовал луч.
- Ну, как дела? – перейдя к носику будущего «г», поинтересовался Прайм.
- М… Э! – с досадой ответили слева.
Оптимус терпеливо ждал. Черный червячок буквы «г» уже вытаскивал из-под сияющей точки хвост, когда Микроскоп, морщась, буркнул:
- Ну, географичка опять «два» поставила.
- Это плохо! – нахмурился Прайм. – А чего?..
- Ну… Ну это же Войненко! Ну, так: «Шарова!» А я чего? А чего я? У меня учебника все равно нет!
- Да, это для нее не аргумент, - мрачно согласился Прайм. – А ты бы сел с кем-нибудь!
- С кем? – ядовито поинтересовался Микроскоп, повернувшись к Прайму. – Ты думаешь, у нас кто-нибудь носит учебник?..
- Н-да, - согласился Оптимус.
Глаза у Микроскопа удивительные: в профиль – карие, в анфас – зеленые, с золотым песком где-то в глубине. Войненко – дура, потому что кто-то не носит учебник, а кто-то НЕ МОЖЕТ его купить.
Микроскоп улыбнулся:
- У тебя на щеке ржавчина.
- Где, здесь?
- Вот здесь… Не. Ага. Все.
- Спасибо.
Микроскоп надевал на улицу видавшую виды коричневую куртку, стоптанные ботинки, серо-черные брюки, перепачканные снизу. Длинные волосы с секущимися кончиками заправлял за ухо, если мешали; улыбался редко, застенчиво, одними губами, говорил мало. В одиночестве Оптимус чувствовал себя прекрасно, но если рядом оказывался Микроскоп – Прайм понимал, что он просто счастлив. И вряд ли что-нибудь есть на свете лучше, чем сидеть вот так рядом и выжигать. Пожалуй, единственное, что может заставить его с гиканьем скатиться вниз по крошечным выступам и крючкам и, крикнув: «Пока!», понестись прочь – это стрелки наручных часов, распяленные в стороны: без пяти шесть; сейчас начнутся «Трансформеры»…

* * * * *

Пробежали финальные титры, скороговорка «мультсериал дублирован на студии…»; телевизор замолк – но спустя секунду в комнату обрушился поток громкой, резкой, настырной рекламы. Лиля покорно встала, взяла с журнального столика плоскогубцы, подошла к мерцающему серому экрану. Щелк. Щелк, щелк. Все, щипцы можно убирать. Теперь бабушке удастся посмотреть «Первую любовь».

Сменился канал, и картинка на экране сменилась, но цвет остался все тот же: унылый, серый, от совсем-совсем белого до почти черного. Эх, вот бы хоть раз посмотреть «Трансиков» по цветному!! Два года назад на даче Анька как-то раз пригласила ее к себе, и они смотрели по цветному «Чип и Дейл спешат на помощь». Лиля сидела, как завороженная, боялась дохнуть, и всё старалась запомнить, какие они, персонажи, в цвете – у кого какой костюмчик, какая рубашечка, какой на ней рисунок… Это было волшебство: вдруг в один миг то, что привычно существовало на экране и в памяти черно-белым, обрело цвет, объем, стало очень-очень близким, живым, настоящим…

Лиля вздохнула. Ну что ж, может, как-нибудь повезет и с «Трансформерами». Через полчаса «Первая любовь». До этого, пожалуй, надо сделать алгебру. Да, конечно, сделать – громкое слово: как можно сделать то, чего никак не понимаешь?! Но попытаться, конечно, надо…

Лиля принесла из коридора рюкзак, достала пенал, тетради, дневник, разложила на столе. Если закрыть глаза, немножко зажмурить и подержать, то где-то там, на веках, до сих пор кто-то бегает, летает, стреляет и трансформируется. Лиля достала учебник истории, отложила в сторонку. Блин, ну почему, почему она такая слабая, нерешительная?.. Почему у нее не хватило сил встать сегодня и сказать на весь класс: «Ирина Николаевна, Сережа СДЕЛАЛ задание, а какая у него тетрадь, неважно! Главное, что сделал…»

Сегодня историчка прицепилась к Сереже. Так же, как цеплялась и к другим. Взяла и унизила перед всем классом. Дура поганая! На позапрошлом уроке сдавали тетради на проверку. И вот сегодня она раздавала… Лиле четыре, и Сереже четыре. Но Сережину тетрадь Ирина Николаевна брезгливо подняла со стола за уголок, потрясла перед всеми:
- Ну, как вы думаете, чья это тетрадь, а? Без обложки! Восемнадцать листов! Слава Богу, хоть подписана! А? Ну, кто может в восьмом классе вести ТАКУЮ тетрадь? Ну конечно, Малышев! Только Малышев! Я же по-русски сказала, что тонкие тетради в восьмом классе заводят только идиоты! Все нормальные люди заводят толстые! Но Малышеву ведь все равно! Малышев меня не слушает, когда я говорю! Правда, Малышев? На, забирай свое безобразие! Четыре!»

Лиля тоже сдавала тонкую тетрадь. А двоечник Гирькин сдал одинарный листок, грязный, с оборванным краем, со спешно написанными на переменке тремя или четырьмя кривыми строчками. Но Ирина лишь сыто улыбнулась, игриво сообщила: «Гирькин – два». И все…

Лиля молча переглянулась с Сережей: мол, ну ее на фиг, ты же все понимаешь. Сережин взгляд и движение бровей ответили: «Ну конечно, понимаю! Ну ее на фиг. «Классная» руководительница…»

Да. Им капитально не повезло с классной. Конечно, ужасно хотелось поговорить с Сережей на эту тему, чтоб хоть как-то сгладить остроту момента. Но на первой парте, прямо перед учительским столом, не очень-то поболтаешь…

…Ну почему она такая трусливая? Вот трансформеры, небось, не стали б церемониться с такой училкой. Сразу отправили бы ее, как Айболит Бармалея, куда-нибудь… на перевоспитание. А ты… Эх, ты! Сиди и молчи, Лилечка, и жди, когда Ирине не понравится ТВОЯ тетрадь, прическа или одежда!

Лиля, Лилька, Лилечка… Так интересно: для бабушки она всегда – Лилечка, Лилёчек. Для мамы – Лилюнчик, Лилюшечка. А как бы она назвала себя сама?

Лиля грустно усмехнулась, аккуратно подвинула стул, уселась поудобнее. Итак, алгебра. Что там по алгебре? Упражнение 251, упражнение 252, упражнение 254… Какое дурацкое слово: у-у-прражж-не-ни-е… Словно скрипит что-то. Или рычит – внутри. Уп-ра-жне-ни-е. У… Упра…

А было б здорово уметь исчезать, как этот автобот Мираж – пи-иу! – и нет тебя! Во была бы красота! Только тебя к доске вызвать собрались, а тебя раз – и нет! А еще лучше – на контрольной. Исчезла, посмотрела правильный ответ и – хоп! – появилась обратно. И пишешь, как ни в чем не бывало…
- Лилёчек, ты уже покушала?
-Да, ба! Ты «Первую любовь» придешь смотреть?
- Приду, приду…
Хорошо. Значит, нужно постараться уложиться с алгеброй в эти полчаса… Э-э, уже двадцать минут. Ну да ничего. Завтра спросим у Сережи, если совсем не получится… А вообще, было бы здорово: урок, вдруг открывается дверь, мелок сам поднимается в воздух и сам пишет на доске: «Ирина – сволочь!» Оп! Вот это был бы класс! И никто б не догадался, что всего-то навсего Лиля научилась исчезать на пару минут, как робот Мираж…

Мама всегда говорит: ты у меня фантазерка. Все время что-нибудь придумываешь, сочиняешь. Ты у меня совершенно особенный ребеночек! Ну да, особенный, непохожий на других. Бедная мама, она говорит так, чтобы успокоить, конечно… Себя. Ведь ни одна мать не поверит, наверное, пока не убедится… Не поверит, что ее единственная деточка – сумасшедшая. Вот так. Вот именно так – оригинальная, не похожая на других. Сумасшедшая, умственно отсталая девочка. Ведь над ней все в классе смеются! Неужели ты не видишь, мама?! Ну, что это такое: ведь ей уже тринадцать лет, а она до сих пор играет в куклы, смотрит мультфильмы, сочиняет всякие истории… Да еще и песни пишет всякие глупые! И друзей у нее нет… Почти нет… Ну? А другие девчонки! Одеваются модно, все в побрякушках, намазюканы… С мальчишками хихикают, как дуры… Ломаются! Ленка Гендерович вон покрасилась в красный цвет… Девчонки стараются мальчишкам понравиться; те перед ними на пупе вертятся… А она…

Да не в том дело, что она не красится и не хихикает. Ее совсем не интересует все это! Ее тошнит, когда все эти Наташки, Ленки, Катьки жеманно закатывают глаза и кривят ротики, демонстративно поправляя залитые лаком прически! А она… Эх, мама-мама, твоей дочке аж тринадцать лет, а она еще ни в кого не влюблена, она совсем не хочет нравиться этим тупым мальчишкам! Ну, скажите, разве же это не умственная отсталость? Одноклассники целуются на дискотеках, а она… Сидит дома, играет с куклами. Потому что ей так нравится! Ей так хочется!.. Значит, она сумасшедшая. Это точно.

Да и в классе ее такой считают. Вообще, пожалуй, только Сережа, да еще его друг, Сашка, относятся к ней нормально. А другие… Прошлой осенью она проболела три недели, вышла – никто и не заметил. А других девчонок не будет два дня, а потом как войдут – визг, вопли, объятия, поцелуи. «Ах, Катенька, как себя чувствуешь?», «Ой, Женечка! Ну, ты как?», «Ой, кто к нам пришел! Ну, наконец-то!».

А она вошла – никто и не повернулся. Не спросил, как самочувствие. Как дела. И даже «привет!» - и то никто не сказал. Точно в класс и впрямь вошел невидимка Мираж. Вот уж больно тогда было…

В прошлом году еще была подруга – Оля. Теперь она дружит с дурой Марковой. А та – Лиля знает! – нарочно увела лучшую подружку. Прямо в сентябре. Увела, а теперь издевается. Как-то раз в столовой сидели напротив, так Маркова трижды повторила: «Ты – шрайзе!» При Оле. Лиля, конечно, сделала вид, будто не поняла. Но потом поймала Олю одну – где-то на лестнице, в конце перемены – и спросила: ты хоть знаешь, что такое «шрайзе»? Шрайзе – по-немецки «дерьмо». Понимаешь? У Оли глаза стали пустыми-пустыми, прозрачными. Курносый нос брезгливо вздернулся: «Ой, да?.. Да… Ну и что? Ничего такого».

Девочка-невидимка. Девочка-отсталая. Девочка-дерьмо…

А мама, когда Лиля сообщила ей все, как есть, не поверила. Просто не поверила. Сказала так, тихо: «Может, тебе послышалось?»

Да, мама, наверное, послышалось. Трижды подряд. Что ж, пусть будет так.

Тупое, беззащитное, умалишенное существо. Никому-никому-никому не нужное на всем белом свете. Как в «Соборе Парижской Богоматери»: ’ANAГKН. Рок, судьба.

- Лилька, кончай дурить! – строго сказали с дивана.
Лиля подняла голову, грустно посмотрела в голубые глаза куклы Марианны, сидящей на спинке дивана.
- Кончай дурить, кому сказано, - сердито повторила та. – Это неправда. Вот вырастешь – поймешь.
- Это мама так говорит,- слабо возразила Лиля.
- А ты полагаешь, что ты ей не нужна? – включилась в разговор кукла Изаура. Ты подумай! Ты нужна маме. Бабушке. Нам нужна! И друзьям тоже.
- И вообще, ты алгебру собираешься делать или как?.. – издевательски добавила кукла Марианна. – А то ведь завтра выяснится, что и математичке ты тоже нужна! Неожиданно! Очень-очень!
Лиля улыбнулась, вздохнула и взялась за тетрадь.

А все-таки жаль, что рядом нет такого же смелого, справедливого, доброго трансформера, как Мираж… А еще лучше – как командир автоботов, Оптимус Прайм! Он бы ее защитил. По крайней мере, утешил…

* * * * *

Скатиться по лестнице с пятого этажа, грохнуть дверью так, чтобы голуби подпрыгнули на крыше, и пулей вылететь во двор, в самый центр круга – это был ритуал, с особенным смаком повторявшийся ежедневно. Но сегодня проделывать его пришлось особенно быстро: еще из окна там, наверху, он отчетливо разглядел ребят, маячивших на стадионе. Едва он сбежал вниз, проскочил под разросшимися ветками кустов и вынырнул из-за скамейки, они вмиг прервали игру, и двор огласился радостными криками:
- Оптимус! Ура-а!
- Привет, Прайм!
Оптимус с ходу подскочил к шаткому деревянному забору. Ногу на рейку, руку вниз – раз! – и вот он уже стоит на влажном песке стадиона, окруженный смеющимися мальчишками, и смеется сам: ему хорошо!
- Привет всем!! Вау, что я вижу! О-о, Мегатрон, дай-ка я за это пожму тебе руку!
На заборе – примерно там, где Прайм перемахнул через него – висела серая, в характерных дырках, мишень. Мегатрон уже давно обещал вынести ее, но все никак не получалось – то погода подводила, то Мегатрон пропадал в своих спортивных секциях. Но вот наконец свершилось, и вожделенная мишень, изрешеченная дротиками, прикреплена к исцарапанным темно-красным штакетинам. Дротик, впрочем, был всего один (Мегатрон делал его сам), но ребят это не смущало: кидали по очереди. Прайм заметил краем глаза, что бесценное оружие бережно и важно держит в руках Громовержец, но не сразу догадался, почему тот не спешит отправить его в полет.
- Хе-хе, Оптимус, е-мое, ну ты отойдешь или так и будешь стоять?
- Опс! – Прайм фыркнул и отскочил в сторону; Громовержец прищурился, выставил вперед левую ногу. Резкий бросок – и длинный заточенный гвоздь с искусно сделанным грузом и оперением воткнулся в забор чуть выше и правее мишени.
- У-у, гни-ида! – выдал Громовержец. Это была его коронная фраза; но сейчас она прозвучала так, будто Громовержец был ужасно рад, что дротик воткнулся в забор.
- Только гвоздь, блин, не погните! – встревоженно напомнил Мегатрон.
Оптимус смотрел на него, улыбаясь. Молодец Мегатрон! Хоть у кого-то руки растут из нужного места. Хотя, по правде говоря, Мегатрон из него не то что никудышный, а попросту хреновый. Но, может, оно и к лучшему!..

На экране, в мультфильме, который они трепетно обожали всей командой, настоящий Оптимус Прайм и настоящий Мегатрон были злейшими, непримиримыми врагами. Первый командовал армией добрых роботов, второй, соответственно, армией злых. Это – как и положено в подобных случаях – был отъявленный негодяй, грубый, безжалостный и циничный – и, конечно, быть похожим на него – пусть даже понарошку, во время игры – никому особенно не хотелось.

Изначально этого не хотел и сам Мегатрон. Он, ни много, ни мало, потребовал себе роль второго Оптимуса! Прайм, естественно, обалдел от такой наглости. Слыханное ли дело: в одной команде – два Оптимуса! Ребята (а решался вопрос, конечно, коллективно) стали наперебой предлагать других персонажей: Броневик? Джаз? Скалолаз? Бластер? Ну, хоть Храповик, что ли, на крайний случай! – но все предложения встречались неизменным и решительным мотанием головы.

Пораскинув микросхемами, Прайм предложил альтернативное решение. Они же не обязаны все время быть автоботами. Иногда ведь хочется сделать и гадость: побить бутылки, пострелять из рогатки, забраться куда-нибудь туда, где висит табличка «Опасная зона, вход воспрещен!»… Короче, хочется побыть отрицательными персонажами, десептиконами. И тогда вполне логично будет сменять лидера – и, следовательно, Оптимус, приняв другое обличье, окажется подчиненным Мегатрона.

К огромной радости Прайма, эта идея прошла. Так и получилось, что в одной команде вполне мирно сосуществовали – и даже дружили – Оптимус и Мегатрон. Хотя последний, тихий, скромный мальчик, даже как следует, на весь двор, заорать «десептиконы – в атаку!!!» был не в состоянии.

Помнится, они еще долго ломали голову: а чем, собственно, здесь, в их игре, должны отличаться автоботы от десептиконов? Сообща придумали «свод законов». Исходили из того, что автоботы – герои сугубо положительные, следовательно, ничего дурного делать в принципе не могут. А значит, если ты намереваешься носить гордое звание автобота, будь его достоин! В своей команде Прайм ввел жесткие запреты на курение и мат – и строго следил, чтобы правила соблюдались неукоснительно. Слишком крепко выругавшись, можно было запросто получить пинка от рассерженного командира. Само собой, автоботы просто обязаны были помогать родителям по хозяйству и по возможности хорошо учиться. Впрочем, когда Прайм предложил дополнить свод законов этим пунктом, Истребитель с Громовержцем хором возмутились:
- Ну, это ты загнул!
- Совсем, что ли, цепи замкнуло? Хватит издеваться, пожить-то дай!
Гонщик, впрочем, сказал, что постарается не съезжать на «тройки», но это никого особо не удивило: он был самым младшим в команде, учился в пятом классе. А там (все остальные знали это на собственном опыте) еще кажется, что хорошо учиться возможно…

Прайм огляделся. Весна в этом году была ранняя, дружная; из-под обветшавшего забора недели две подряд бежали ручьи – через весь дворик; они с командой пускали по ним разнообразные кораблики. А теперь стадион обнажился почти наполовину, и уже подсыхал на солнце влажный песок, серели камни, из-за которых, кстати, играть в футбол было совершенно невозможно – если, конечно, игроки не ставили себе задачу разбить локти и переломать ноги, чтобы, скажем, проболеть переводные экзамены. Слипшиеся прошлогодние листья за кривыми каркасами ворот, лужи и офигенно синее апрельское небо… Да ладно, хрен с ним, с этим футболом, и с экзаменами тоже: сейчас-то как хорошо!

Вдоволь накидавшись дротиков, добавив еще с десяток дырок в серую мишень, Прайм предложил:
- Ребя, айда к железнодорожному мосту!
- Да, давайте! – обрадовался Гонщик.
- Пошлите! – кивнул Громовержец.
- Кого? – с ухмылкой осведомился молчаливый Микроскоп. Прайм, воспользовавшись моментом, поспешно обнял его за плечи:
- Микроскоп прав. Правильно говорить «пойдемте»!
- Да ну тебя, Оптимус!
- Да-а? Да что ты говоришь! – рассмеялся тот. И, набрав в грудь побольше воздуха, завопил так, чтобы было слышно не только всем, кто проходил через двор, но и голубям на крышах, и глухим старушкам, пристально глядевшим в окно на подозрительное сборище хулиганья:
- А-автоботы-ы-ы!! Трансформируемся – и по-оехали!!!

Ватага с криком сорвалась с места – многие, как и Прайм, попрыгали через забор; Микроскоп и Мегатрон, прижимавший к груди мишень и дротик, вылетели через дыру, где когда-то была калитка. С шумом пробежав по влажной черной земле, они вывернули на набережную и понеслись прямо на рыжее вечернее солнце, разбрызгивая грязь и талую воду из мелких луж. Микроскоп довольно быстро запыхался и пошел пешком: он знал, что командир непременно отдаст приказ остановиться и подождать отстающих, - и поэтому лишь спокойно смотрел, как мелькает впереди, попадая в полоски голого света, белая кепка Оптимуса Прайма, и как, смеясь, скачут через лужи вслед за главарем довольные пацаны.

* * * *

Итак, что мы имеем? Мы снова имеем тройку по физике, и это ужасно, потому что она наверняка получится и в четверти – а тогда, конечно, и в году… «Четыре»-«три»-«четыре»-«три»… Но, может, пожалеют? Ерунда, жалеть ее никто не будет, это понятно и так…

Лиля задумчиво покрутила в руках расческу и подошла к большому зеркалу в своей комнате. Зеркало стояло почти у самого окна, и Лиля приближалась к нему с опаской. Она хорошо помнила, как год назад бездумно подбежала, чтобы намазаться кремом: не надела лифчик, и грубая ткань майки натерла грудь. Взяв с тумбочки крем, она задрала майку – и в ужасе отскочила, заметив шевеление за стеклом, на улице. Как раз через два окна дом, построенный угловатой буквой «С», поворачивал, и с соседского балкона было хорошо видно, что происходит в комнате Лили. И именно тогда там, на чужом балконе, стояли два мужика и курили… С тех пор к зеркалу Лиля всегда подходила осторожно, предварительно вытягивая шею и косясь в окно – не стоит ли кто-нибудь напротив в ожидании бесплатного стриптиза.

Сейчас на соседском балконе никого не было, и Лиля, подвинувшись совсем вплотную к зеркалу, стала внимательно, сосредоточенно вглядываться в его прохладную отрешенную гладь, тонкими пальцами медленно распутывая резинку, застрявшую в косе. Мелкие волосинки накрутились на ее мохнатое зеленое кольцо, и теперь оставалось либо терпеливо распутать резинку, либо выдрать ее вместе с нахальными волосками.

Все девчонки давно уже постриглись, и лишь несколько, как и Лиля, еще носили косы. Но почему-то «отстоем» всегда считались только Лилины. Мама говорила: они просто завидуют тебе! Они же не могут каждый день менять прическу, а ты – можешь! Лиля соглашалась и кивала – но до чего больно сжималось сердце, когда девчонки нарочито громко прыскали у нее за спиной, стоило пройти мимо, или хихикали в кулак, или покашливали недвусмысленно и громко – потому что Лиля сегодня – ой, умора! – сделала КИЧКУ! Или «фонтанчик» на макушке!!

 А еще Лиля однажды пришла в школу в вязаном голубом платье, которое очень любила. Девчонки начали смеяться, но она словно не замечала. И тогда самая наглая, дождавшись, когда Лиля поставит рюкзак на лавку и нагнется к нему, подошла сзади и задрала бело-голубую юбочку ей на спину, едва не разорвав… Лиля выпрямилась под аккомпанемент их радостного, злого хохота, одернула платье, спросила:
- Зачем? Что я вам такого сделала?..
Получила ответ:
- Чё ты одеваешься, как дура? Все нормально одеты, одна ты – как дура!
Лиля помолчала, вдохнула, чтоб голос не дрожал; твердо сказала:
- А мне это платье нравится! – взяла рюкзак со скамейки и гордо вошла в класс. Терпеть оставалось всего два урока – а уж дома она отплакалась. Больше то платье не носила никогда. Хотя мама говорила: Лилюнчик, надень свое голубенькое, тебе так в нем хорошо! Она мотала головой: не хочу, не надену. И баста.

Но волосы – не платье, их не поменяешь… Но вообще-то Лиля совсем не хотела расставаться со своей косой. Нет, ни за что! Даже наоборот: она мечтала отрастить ее как можно длиннее! Сейчас волосы у нее были по пояс, а некоторые, самые усердные волосинки, уже доросли до пятой точки. Здорово!

Справившись с резинкой, Лиля аккуратно расплела косу, бережно расчесала. Волосы, долго стянутые в прическу, теперь слегка волнились, светились в лучах заходящего солнца медно-рыжим огнем. Лиля специально отступила почти к самой двери, чтобы последние лучики золотистым бликом легли на темно-каштановые пряди, которые она перекинула на грудь. Да, красиво! Очень красиво. Жаль только, что волосы секутся, и до колен – как, по рассказам, было у прабабушки – уж никак не дорастут. Сейчас они темные, точно скорлупа фундука, но мама обещала, что годам к тридцати еще потемнеют, и Лиля превратится в брюнетку. Ей не хотелось превращаться в брюнетку, но мама утешала, что брюнетки с ярко-голубыми глазами встречаются гораздо реже, чем блондинки с карими, и что это гораздо более изысканно и загадочно. Ну, маме, наверное, виднее…

А глаза у Лили были действительно голубые, серо-голубые, едва ли не самые светлые в классе. Может быть, это тоже красиво… Красивая она или нет? Этого Лиля не знала. Все родственники в один голос твердили, что красивая, но то родственники, их комплиментам особо верить нельзя… Белый, вытянутый овал лица – особенно если учесть, что челку Лиля не носит… Густые черные брови. Интересно, а что значит «яйцеобразная голова»? Яйца бывают совершенно разные, иногда не сразу и разберешь, где у него тупой конец, а где острый… Может, Агата Кристи имела в виду такую вот голову, как у Лили? Тогда, если мысленно перенести брови на верхнюю губу, а волосы убрать, получается Эркюль Пуаро… Забавно! А если нос сделать «хрюшкой», подняв пальцем кончик, получится похоже на Иден из «Санта-Барбары». Вот смехотура! А там она еще красавицей считается…

Лиля вздохнула: вспомнила, что сегодня суббота, а завтра, разумеется, воскресенье, а значит, «Трансформеров» не будет, смотреть нечего…

Вот интересно, если б такой робот, как Мираж, был человеком, смог бы он влюбиться в такую, как она? Да уж наверное нет. Как можно влюбиться в девочку, которой на самом деле не существует? Ведь вот кто она, Лиля Денисьева? Никто. Ее нет – на самом деле. Она постоянно сочиняет что-то, пишет рассказы и песни, живет где-то в параллельных мирах, а здесь ее нет… Она просто не может сказать, какая она. Не подобрать слова, не определить! Гадко: ведь даже словосочетание «обычная девочка» к ней не применимо… Именно: она вовсе не обычная девочка, а ненормальная, и вообще неизвестно кто… Прямо как Чебурашка. Как найти себя? Как понять, какая ты, и нужно ли что-то менять? В конце концов, а кем она собирается стать, когда вырастет? Она могла бы, наверное, стать певицей. Или актрисой. Самое то!.. Уж это бы она сумела наверняка!

Лиля посмотрела в зеркало, загадочно улыбнулась, повертела плечиками; взяла в руки высокий флакон маминых духов, откинула волосы на спину, запела:
- Все это моя мечта:
Счастье, любовь и ты,
И дорогие слова,
И дорогие цветы…
Эта любовь змеей
Жалит у сердца меня –
С каждой новой зарей
Влюбляюсь сильнее в тебя!
Все это мираж, мираж!
Все это моя мечта!
В сердце златая стрела,
Та, что так мучит меня!
Все это мираж, мираж!
Все это моя печаль…
О моей любви ты не знал,
Наше счастье – синяя даль!

Да, и никто не догадается, что на самом деле «Мираж» - с большой буквы… Заглавные буквы на слух ну ничем не отличаются от строчных.

Вот только с такой дурацкой песней никто ее на сцену не выпустит, это точно…

Лиля поставила духи на место и вдруг рассмеялась: да уж, если б Мираж в нее и влюбился, то Оптимус Прайм просто не заметил бы и раздавил – не нарочно, конечно. Но не заметил бы все равно!.. Смешно. А может, он – ее защитник – где-то совсем рядом, и нужно просто хорошенько поискать?..

* * * * *

Вот это повезло так повезло! Оптимус чуть не прыгал от счастья: пять по биологии!

Биологичка, глядя поверх очков, занесла ручку над журналом:
- Тэ-экс… Домашнее задание пойдет отвечать…
Носик ручки медленно поплыл над серо-зеленой страницей. Сверху вниз, снизу вверх… В классе стояла тишина, и лишь кто-то судорожно шелестел листами тетради. Учительница сняла очки, снова надела, спросила слегка сердито:
- Может, кто-нибудь сам хочет?..
Вот тут-то Прайм взял и поднял руку. Биологичка скользнула по нему взглядом:
- А-а, ты хочешь? Ну, давай, иди… Вот указка.
Прайм вскочил, бодро пошел к доске, заметив краем глаза, как ручка клюнула бумагу где-то напротив его фамилии и оставила пухлую синюю точку. Оптимус сжал указку в руках и ткнул в вывешенный на доске плакат:
- Эвглена зеленая – это представительница царства животных. Это… Она одноклеточная, вот ядро, тут вот жгутик, с его помощью она передвигается…

За окном звенят синицы, синеет апрельское небо, искрится солнце, отражаясь от мокрых крыш, дробясь в тающих сосульках – а тут, видишь ли, эвглена зеленая… Расскажет Микроскопу – он ухохочется. Вчера ходили с ним в парк, ловить в канаве тритонов. Не поймали, но хоть рассмотрели.

Ответив на пару каверзных вопросов – впадает ли эвглена зеленая в цисту? какова среда ее обитания? – Прайм услышал одобрительное:
- Молодец, садись. Пять.

Ну, а потом, через урок, была физра, которую Прайм просто обожал. Вот-вот уже они выйдут из пыльного зала на волю, и уроки будут проходить на огромном школьном дворе – но пока еще слишком холодно, еще не распустились на дымчато-светлых ветках желтые пушочки верб, еще недостаточно ярок голый краснотал… И они занимаются в спортзале. Но все равно, физкультура – то, что надо, чтобы встряхнуть мозги! А самое главное – единственный норматив, который Оптимус ненавидел лютой ненавистью, уже был сдан. Как раз в конце третьей четверти, перед каникулами, чудовищным усилием воли ему удалось выцарапать «четверку». Ненавидел Прайм прыжки в высоту, что при его росте было весьма логично. Это в команде он был выше всех, потому что был старше, а здесь… Разбегаешься, сигаешь вверх – а летишь носом вниз, и вместе с тобой, мерзко грохоча, летит сбитая планка. А поди не сбей ее, если даже на «четверку» надо перепрыгнуть через половину себя!..

Теперь же – лафа, нормативы с мячом, упражнения на брусьях, бревно и канат. Прайм любил забираться по канату на самый-самый верх и смотреть, как косят от физры «освобожденные» девчонки. Раздевалки располагались одна над другой, и из-под потолка зала была видна добрая треть девчоночьей. Но если честно и откровенно, Прайму гораздо больше нравилось смотреть с каната вниз, на одноклассников и на расстеленные внизу маты, и вверх, на совсем близкий (и ужасно грязный) потолок.

Влетев домой и сообщив бабушке о пятерке, Прайм наскоро пообедал и уселся в своей комнате: он обещал Мегатрону, что попытается нарисовать его портрет – в виде робота, разумеется. Прайму нравилось рисовать, и частенько он, согнувшись, закрывая руками тетрадку, занимался этим на скучных уроках. Теперь же нужно успеть изобразить Мегатрона до того, как начнутся «Трансформеры», чтобы потом сравнить и отследить, что неправильно.

А вообще как-нибудь надо будет нарисовать командного Мегатрона как он есть. И Микроскопа… Да вообще, всех! Но Мегатрона определенно. Он очень красивый ро… тьфу ты, мальчик. И если у Микроскопа, его сестры, глаза неопределенного цвета, то у него самого – карие, мягкого оттенка, красивый рот и подбородок. Да настоящий Мегатрон треснул бы по сварным швам от зависти!

А у Гонщика глаза совсем зеленые. Еще Гонщик жалуется, что его в классе дразнят «Хохолком» - за прядь светлых волос, которая вертикально торчит прямо надо лбом. Громовержец, его лучший кореш, ржет на это: наверное, тебя в раннем детстве все время возили мордой по столу, потому лицо плоское, нос курносый и хохол торчит! Гонщик в шутку лупасит его, а Громовержец дурашливо визжит: «Ай, ай, я больше не бу-у-уду!!» - и хохочет. Вообще, представить себе серьезного Громовержца Прайм не мог в принципе: тот постоянно ходил с улыбкой до ушей или смеялся, показывая неровные верхние зубы. Именно они, выросшие чуть вкривь, делали его улыбку такой запоминающейся и задорной.

Впрочем, и сам Прайм, гуляя с командой, хохотал практически беспрерывно – и зачастую громче всех, так что, возможно, все прочие точно так же не могли себе представить его серьезным или хмурым.

Время несется сломя голову; совсем скоро «Трансики», а потом, небось, пошлют за хлебом, а потом уроки, а потом спать, а завтра… у-у-у, немецкий, пошел-он-в-задницу, алгебра, история, ОБЖ, английский… А-а, кобздец, там, кажется, задавали учить текст! Ладно, ничего, разберемся… Что-нибудь придумаем! А потом – хо! А потом они договорились, что встретятся и пойдут всей командой вдоль Говнотечки, чтобы выяснить, откуда она, собственно, начинается и почему до сих пор не пересохла, несмотря на обилие срани, наваленной туда всякими придурками. Да, именно так: он придет домой, бросит рюкзак, быстро-быстро поест – и туда, навстречу ветру, весеннему свету, тающему жесткому снегу, грязному сверху и белому, крупитчатому, если пнуть скукоженный коричневый сугроб носком сапога. На волю, на простор! Подальше от всех этих злых немок, несправедливых историчек, дневников, самостоятельных работ!

И вообще, каждый робот имеет право на свободу!

Хм, каждый… Каждый-каждый.

А ОНА?.. Та?..

А что она?.. Да просто дура, несносная, сопливая девчонка, забитая трусиха. Согласись, Оптимус, если б подобная замухрыжка вдруг попросилась к тебе в команду – ты бы дал ей от ворот поворот! Не взял бы ни при каких обстоятельствах.

Он натянул праймовку, снял с оленьих рогов неизменную белую кепку, одним движением надел ее, глянул в зеркало, выходя: видок бандитский, просто кайфец! Запер дверь, побежал вниз, прыгая через ступеньку, ощупывая в кармане сложенный пополам рисунок для Мегатрона.

Прайм, надо что-то делать. ОНА ни в коем случае не должна просочиться в твою команду. Ни за что! Иначе это кобзда. Найди в себе силы, найди силы прогнать ее – и прогони!

* * * *

Лиля закончила петь. Дядя Боря, дядя Саша, тетя Натуля, мама и бабушка громко захлопали.
- Ну, молодец! Неужели сама сочинила?
- Сама.
- И стихи, и музыку?
- Да.
- А вы показывали кому-нибудь?
Лиля замялась, взглянула на маму.
- Нет пока… Лилечка стесняется.
- Ну так, знаешь, всю жизнь можно простесняться, - развел руками дядя Саша. – Вот теперь, например, выясняется, что некоторые еще в школе стихи писали…
Мама смутилась, поспешно заверила:
- Нет, ну… НЕКОТОРЫХ не поощряли… А потом… А у Лилечки объективно все данные… Так что…

Лиля вздохнула, тихо придвинула стул и продолжила прерванный ужин, стараясь не смотреть на взрослых. Ей было стыдно, что мама все-таки заставила спеть эту глупость про миражи. Про Миража, то есть. Знали бы они… Ладно. По крайней мере, маме приятно, и то хорошо.

А потом взрослые ушли на кухню, курить. Остались только Лиля, бабушка и дядя Боря – как ведущие самый здоровый образ жизни. Дядя Боря молча откинул крышку пианино, сел, стал импровизировать. Сыграл несколько очень приятных мелодий, и в последней Лиля с удивлением угадала свою песню. Старенькая бабушка неспешно поднялась из кресла, ушла в свою комнату. И тогда Лиля спросила:
- Дядя Боря, неужели вам всем действительно… ну, понравилось?
Дядя Боря перестал играть, повернул стул, сел лицом к Лиле. Он носил бороду, черную, какую-то добрую, и был похож на молодого Деда Мороза. Лиля молча ждала ответ, глядя в его внимательные, грустные глаза.
- Конечно, понравилось. Несомненно. Просто… Ты сама должна понять: ты делаешь что-то, что нравится другим. Что радует других. Делаешь добро…
Лиля покачала головой:
- А почему тогда надо мной все смеются… в школе? Именно когда я пытаюсь что-то сделать… Я раньше писала стихи, и песни тоже, и пыталась им спеть, а…
Она хотела закончить: «а они объявили меня сумасшедшей!», но осеклась, замолчала.
- Конечно! Ты пойми: они-то так не могут! Не умеют. Ты умеешь фантазировать, ты умеешь придумывать – и тебе кажется, что все вокруг точно такие же. Поверь, это, к сожалению, далеко не так.
- А я… Я что могу с этим сделать?
- У тебя есть выбор. Ты можешь слушать их. А можешь их не слушать. И продолжать быть собой.
- До одури смотреть мультики и сочинять песни про несуществующие железяки?! – почти вскрикнула Лиля. – И вообще: меня как таковой НЕТ! Я все время где-то… в мечтах!
- Лиля, ты можешь слушать их – и быть никем. А можешь БЫТЬ СОБОЙ. Понимаешь? Такой «собой», какой ты захочешь сама! Какой ты себя сама – изнутри – видишь и знаешь. Хочешь быть, как ты выражаешься, никакой, будто тебя вовсе нет – пожалуйста. Но ты же не такая! Ты и гордись этим.
- Это надо лечить, а не гордиться… - буркнула Лиля, опустив голову. Но вдруг улыбнулась, распахнула глаза, рывком подняла лицо:
- То есть если… Поняла: если сказать себе: я сильная, я смелая, я – такая, как я хочу – то я… Как бы сказать… Я и появлюсь, и буду именно такой и для себя, и для всех тех, кто вокруг?
- Правильно.
- Здорово! – обрадовалась Лиля. – Дядь Борь, я постараюсь!

Вечером она долго-долго стояла у зеркала при тусклом свете боковой лампы. На столе лежали раскрытые учебники и тетради, дневник – все было, как прежде, и все было по-новому. Лиля расплела волосы, расчесалась и посмотрела на себя. Та, другая Лиля, что была в зеркале, прищурилась очень знакомо и подмигнула ей – радостно, задорно. Спросила:
- Н-ну?
Лиля улыбнулась, прошептала:
- Значит, ты – это и есть я?.. – и тут же сказала громко, уверенно:
- Значит, ты – это Я!
…Наутро она надела голубые джинсы, ярко-красный свитер, закрепила в распущенных волосах маленькую пластмассовую розочку, сложила рюкзак и вышла из дома – словно в первый раз. Ей не терпелось узнать, как это – быть собой. Такой собой, какой хочет быть именно она! Все, баста, Лилька Денисьева вам больше не пустое место!

И она знает, что теперь это легко доказать – себе самой.

Еще в рекреации девчонки захихикали, тыкая пальцами в сторону Лили. Еще бы: пластмассовые розочки вышли из моды года три назад! Услыхав за спиной: «Ой, небось, все помойки облазила!», Лиля резко развернулась и подошла к высоченной тощей девке с замазанными прыщами. Сердце стучало быстро-быстро, во рту сохло, было страшно, и даже очень страшно, но Лиля улыбнулась и, нарочито понизив голос со своего высокого, чистого, на нагловато-развязный (чтоб помогло), спросила, глядя прямо в маленькие точки злых зрачков:
- Нравится? Давай подарю!
- Спасибо, Лилечка, у меня есть, мне не надо, - зубами наружу проговорила та.
- Да нет, бери-бери, мне не жалко!
Девчонки в рекреации примолкли, стали коситься, оборачиваться.
- Бери! Просто тебе такое надеть слабО! А мне нет.
- Ты чего, взбесилась, дурочка? Может, врача позовем?
Лиля скрестила руки на груди, откинулась, привычно прищурила глаза:
- Зови. Скажешь: она взбесилась, меня покусала! Мне дадут валерьянки, а тебе укол в жопу – против бешенства!

Девки грохнули смехом: о том, что они точно также, если не больше, ненавидят прыщавую, Лиля прежде не догадывалась.
- Сука, мозглячка! – ощерилась высокая.
Лиля пожала плечами:
- Кто как обзывается, так сам и называется! – и, повернувшись, пошла к кабинету. Ноги дрожали, переставлять их приходилось с усилием.
- Дура психованная! – кинули вслед.
- Гав, гав! – полуобернувшись, передразнила Лиля.

Господи! И откуда только все взялось?! И как это просто! Вот идиотка: жила и не понимала, что МОЖЕТ так же! Помоги себе сам – ведь больше никто не поможет. Но сегодня она, пожалуй, хватила через край… Действительно, бросилась кусаться, как бешеная. Впрочем – а пусть знают, что не фиг! Ну, другая, непохожая – а им-то завидно, вот в чем все дело!

- …Так, и вот у нас получается ответ… Понятно? Всем понятно?
- Нет!
- Что тебе непонятно, Денисьева?
- Мы по биссектрисе все это считали или по медиане? Чей угол был?
- М-м… А вот нам сейчас Ермакова объяснит, я вижу, она улыбается – видимо, все поняла. Правильно, Катя?
- Э-э…
- Ну так что, никто не понял, а спросила только Денисьева?!. Консилиум молчунов!! Поехали с начала…

Домой Лиля летела, перепрыгивая трещинки на тротуаре, не чувствуя рюкзака за спиной. Весна, апрель – долой шапку! Вообще – долой всю эту лягушачью кожу прежней Лили – довольно! Спалить ее на фиг в ближайшей печке! Хм, нет, для начала, пожалуй, надо обзавестись Иваном-царевичем…

Она вбежала во двор – и на мгновение замерла. За голыми деревьями, за красновато-бурыми кустами, в самом центре двора стояли два мальчика в кожаных куртках, без шапок, без перчаток, как и сама Лиля. Один – повыше, другой – пониже, поплотнее. Высокий заразительно смеялся чему-то; весеннее солнце прыгало у другого по белобрысой прядке волос надо лбом. Они стояли вполоборота к проему, откуда шла Лиля; она вдруг улыбнулась, решилась – и побежала к ним, размахивая шапкой - длинные, слегка волнистые волосы летели за ней по ветру, плескали по плечам. Ребята обернулись на дикий вопль:
- Ура-а, тепло! Весна-а!!!
Мальчик пониже, с умными зелеными глазами, усмехнулся и спросил:
- Совсем, что ли?
- Совсем!! – весело заорала Лиля.
- Заметно! – и мальчик захохотал.

Его товарищ сощурился; не выдержав напора радости, бьющей из Лили во все стороны, тоже рассмеялся – и протянул теплую лодочку ладони:
- Привет, Оптимус! Ты выйдешь?..



Санкт-Петербург,
15-29 августа 2005 г.