Метафизика безбытия

…Счет пошел не на дни, а по какому-то особому ходу времени, и декабрь углубился, перестав быть календарной плоскостью безбытия, – теперь можно было устроиться в нем поудобнее, взобравшись с ногами в шерстяных носках, поджав их под себя и настроиться на волну метафизики, теперь, скопив несколько слов, сказав несколько фраз и разрушив звуконепроницаемую тишину над головой, можно было несколько эпох или даже эр ничего не делать и отдохнуть на авторефлексии – да, декабрь, – думалось о нем иначе, – самый метафизический месяц в году, черный, страшный, лишенный надежды на прорастание в жизнь, единственная его отрада – это то, что он рано или поздно кончится, но и на это надеяться было глупо, поскольку он мог бы никогда и не кончаться, что предполагалось за этими словами, можно продолжить в другом предложении, а пока – идет погружение в холодную неосвещенную шахту и надо постараться не упустить момента, когда лифт замедлит движение перед полной остановкой, что ждет нас дальше? – на этот вопрос тоже можно не отвечать ввиду невыясненности семантики этого самого "нас" и шестой функции речевого сообщения – адресата, а предпоследняя телеграмма себе-прошедшему-во-времени была следующего содержания: "меня могут укорять за то, что я неясно выражаюсь"; как раз это последнее сообщение еще недавно доставляло ему большое беспокойство, оно грозило ему отлучением от кафедры и опалой в области необжитых слов, возможно депортацией в иную речь, а там – все сначала: зубрежка, корпение над учебниками, школярство, дрожь перед экзаменами, новые минимумы и писание диссертации, с другой стороны, в случае трагического исхода его ожидала свобода, полнейшая свобода от языка, но в его возрасте нужно было думать о другом, а не об ином, о следующем шаге, и ради этого шага он готов был смириться и поддерживать разговор с завкафедрой велеречивости и риторики и терпеть унижения в связи с полной профанацией искусства, беда была в том, что он отказался участвовать в популяризации любви к словесности в университете Славословия и не мог отстаивать право на сокровенную любовь к поэзии на любом языке, он готов был признать свое заочное поражение и сопротивлялся ради озвучения своей позиции, но угроза остаться без этих малых радостей самовыражения лишила почвы под его ногами и ввергла в пессимизм; его косноязычие, а именно таковой и была его скелетная система в годы его жизни, лишалось самого главного – опоры на понимание, ему пришлось пересмотреть систему своей жестикуляции и прийти к выводу о полной и жесткой нереферентности (нетранслируемости) некоторых своих знаков; программа его существования сводилась к двум передачам: "я хочу" и "я", все остальное не поддавалось расшифровке и озвучению, его сурдопереводческая техника застряла на уровне родоплеменного строя, таким образом и поэзия для души сводилась к очередной инфантильной блажи, и место, им занимаемое для себя, расширилось до пределов владений мелкопоместного князька, что было нетерпимо в условиях войны всех против всех и декабрьской интервенции; нужно было начинать сначала на почве своей родины и традиции, а именно: с языка молитв и аскетики тотального лишения, – страх перед последним завел его в самую сердцевину декабря, где бороться за жизнь надо было зубами – таким же окостенелым орудием, как и воздух вокруг, и здесь уже не до моральных диалектик, ибо прав тот, кто выживет, а выжить ему помогло слово, оно-то и упало на почву его омертвелого языка, как это произошло, он толком и не заметил, но связь между прошлым и будущим восстановить помогло; настоящее воскресло на натянутых нейронах между прошлым и будущим, настоящее у него уже было, и не важно, что он потерял свое лицо в темноте шахты и забыл очертания своего тела в саже перегоревшего света, настоящее качало его в еле ощутимой, разреженнее воздуха, плоти слов, через которые ему предстоит родиться в будущем, а сейчас он находился в том, кто родился когда-то и был убит за него…