Из пункта А, минуя пункт Б...

Поднимаясь по лестнице, я всматриваюсь в лица – а вдруг? Но это ведь невозможно...Невозможно встретить знакомых – пять лет прошло, да я и сама здесь абсолютно случайно. Видимо, жизнь и правда развивается по спирали. Я снова в точке А, но только на другом витке. И то, что было – никогда не пережить заново. Не вернуть, да. Да и зачем... Но теперь, с каждым метром вглубь коридора, я как бы удаляюсь от себя - настоящей. Впереди меня растет моя тень – она надвигается на меня, с каждым шагом оттесняя в прошлое. И я чувствую, - стоит мне завернуть за угол, как я исчезну из поля зрения толпящихся в коридоре возле дверей людей, и вдруг возникну – где? – а Бог его знает... В какой-нибудь точке Б. На другом витке все той же вечной спирали.
...Аудитория пуста. Той особенной пустотой, которая как бы присматривается к тебе. И как будто чего-то ждет.
Я всегда сидела здесь – за третьей партой, в крайнем ряду слева. И теперь, не снимая пальто, пробираюсь на свое место, вмиг припомнив правым плечом удобную близость стены.
...Стук в дверь – как условный знак, как пароль –тук-пауза-тук... Не узнать его невозможно. «Войдите», - говорю я.
Она робко открывает дверь, несмело останавливается на пороге, стоит, все еще держась за дверную ручку. Стоит, смотрит, щурится – узнавая и не узнавая. Или боясь узнать. «Проходи», - говорю я, указывая подбородком на парту передо мной. Она улыбается и, наконец, входит. Идет она медленно, и я успеваю ее рассмотреть - голубые джинсы, розовый свитер, рыжие ботинки, - Господи, какое немыслимое сочетание голубого-розового-рыжего, как можно вообще так одеваться. Прямые темные волосы. Бог мой, как ярко она накрашена, и глаза – надо ей сказать – не стоит так подводить глаза, они становятся круглыми и глупыми, как у куклы...Лицо еще совсем детское, еще не утратившее нежной округлости линий, забавной подростковой припухлости. Она садится за парту впереди, но только лицом ко мне. Как если бы просила списать...Или просто- повернулась поболтать в перерыве. Я киваю ей, тоже улыбнувшись в ответ. Странно, мы не виделись десять лет. А говорить вроде и не о чем. Мы разглядываем друг друга. Столько времени ведь прошло. Столько лет. Она кладет руки на мою парту. Мой взгляд на пару секунд задерживается на них – ну да, по-детски коротко подстриженные ногти, обкусанные заусеницы, пальцы вечно в чернилах. На безымянном пальце правой руки – обручальное кольцо, новенькое, изящное колечко. Ну что ж, все как надо. Она вдруг замечает с простодушным удивлением: «О, ты теперь светленькая. А мне вот, сколько не пыталась покраситься в светлый цвет, так и не получается - все время остается какой-то неистребимый рыжий оттенок...». Она снова улыбается, - наверно, больше от смущения, нежели от действительного желания улыбнуться. Я киваю –да, мол, рыжий оттенок – он такой...он въедливый. И мы снова молчим. Девчонка-второкурсница, о чем я вообще могу с ней говорить? Боковым зрением я вижу, что она украдкой рассматривает меня, с жадностью девочки, увидевшей живую Снежную Королеву. Знаем мы этот взгляд исподлобья, слишком уж пристальный, слишком уж оценивающий. А посмотри я сейчас ей прямо в лицо – тут же наденет маску приветливой безмятежности. Ох, лиса... Наконец, мне становится неуютно под этим взглядом, я поднимаю голову, чтобы его пресечь и спрашиваю: «Ну, что скажешь?» Она произносит, задумчиво растягивая слова: «Ты стала такой....не знаю......такой другой». Я вижу, что она хочет еще что-то добавить, но замолкает, видимо, боясь, что я пойму ее не так, или что скажет – не то. Я легонько дотрагиваюсь кончиком указательного пальца до ее носа. Она смешно морщится и вдруг ахает, схватив мои руки. На них нет ни колец, ни часов, ни браслетов. И там, где у нее сияет обручальное кольцо, еще ни разу не поцарапанное, с еще не стершимися гранями, - у меня кольца нет. Она опускает голову, и вдруг выпаливает: «Но ты ведь говорила – это навсегда. Ты ведь говорила, вы никогда не расстанетесь. Ты ведь говорила...И значит..значит...». Она поднимает голову и смотрит на меня с таким ужасом, что отголосок этого ужаса добирается до меня, вползает ко мне в душу, вызывая желание соврать, придумать что-нибудь правдоподобно-утешительное, что-нибудь вроде «да нет, я кольцо, знаешь, дома забыла, сняла вот, руки кремом помазать, да и забыла». Но я молчу. Потому что я и вправду стала такой...другой. Она кусает губы, потом спрашивает: «Когда?». «В прошлом году», - отвечаю я. «Но почему?». Я не знаю, что ей ответить. Потом начинаю осторожно говорить, что люди иногда расстаются. Что иногда отношения изживают себя. И нет сил и желания их реанимировать. То есть, попробовать-то можно. Но, в конце концов, начинает казаться, что зачем-то ежедневно воскрешаешь какие-то умершие чувства внутри себя. Играясь призраками прежних отношений, стараясь вызвать к жизни то, что уже умерло. А чувствам это не надо, им только хуже – они хотят уже стать воспоминаниями, а ты вот – нет, знай себе, настойчиво их мучаешь, тревожишь их покой. И даже десять реанимационных бригад не помогут эти умершие чувства оживить. И пациент навсегда остается скорее мертв, чем жив. Я говорю это все, но она сидит, упрямо уставившись на парту перед собой, и наконец я обиженно замолкаю – нечего, стану я еще оправдываться – перед кем? – двадцатилетняя девчонка, что она знает вообще о жизни. Для нее, видишь ли, ничего на свете нет важнее, чем это вот колечко на пальце. И она только и печется о том, как бы этого самого колечка не лишиться. Вот дурочка. Потом она поднимает на меня глаза, и произносит отвратительным плаксивым тоном: «Это ты! Ты, я знаю, это ты виновата! Ты...ты...Ты злая!». Теперь уже я погружаюсь в изучение поцарапанной, потертой поверхности парты, за которой сижу. Кто-то вырезал на ней «Imperitia pro culpa habetur»* . Я не помню, была ли эта надпись тогда. Последний раз я сидела здесь пять лет назад, на пятом курсе. Я молчу, уставившись на замысловато вырезанную заглавную «I», и все никак не могу оторвать от нее взгляд. «Надо же, - думаю я рассеянно, - кому-то была охота вырезать на парте формулу римского права». Потом я думаю, что надо бы что-то сказать. Как-то опровергнуть ее слова о том, что я злая. Но говорить не хочется. Между нами десять лет – огромная, темная пропасть. Что я ей скажу? Что все эти десять лет продиралась через собственную жизнь, как через колючий кустарник, повсюду оставляя клочья своей души, пока почти совсем ничего не осталось? Что бывали моменты, когда единственным, что заставляло меня продираться дальше, было любопытство? Да еще, пожалуй, самолюбие. И, может быть, - вера в вечное движение жизни. Как я объясню ей, что со временем люди меняются? Да нет, почему сразу обозляются или ожесточаются. Просто, становятся другими. И что лично я рада своей приобретенной бесстрастной беспристрастности, когда почти ни одно из сказанных мне слов не оставляет следов на темной и гладкой поверхности моей души. Но - она такая живая по сравнению со мной, и такая настоящая, что я пугаюсь за нее – как же она будет жить-то вообще. Что я могу ей сказать? Она ведь не поверит мне, если я стану говорить о том, что события на самом деле нейтральны, и мы сами окрашиваем их в тот или иной цвет. И у нас всегда есть выбор - страдать или не страдать. Позволять кому-то причинять себе боль или исключить источник боли из нашей жизни. Но она сейчас не согласится со мной. Должно пройти много времени. И произойти много событий, после которых частичка души как бы отмирает за ненадобностью. Но я не скажу ей об этом. Не стоит.
Из окна в аудиторию протянулись широкие солнечные лучики. Я смотрю, как частички пыли хаотично кружатся в удивительных ровных полосках солнечного света. Если бы сейчас здесь шли занятия, кто-нибудь из студентов обязательно бы стал пускать солнечных зайчиков. Я отвожу глаза и натыкаюсь на ее взгляд – в нем странная смесь грусти, ненависти, жалости и..и..понимания? - да нет, нельзя разглядеть то, чего нет... Ясное дело, она ожидала увидеть меня совсем не такой. Наверно, я должна думать, что обманула ее. Но странно, мне почему-то так не кажется. Мне хочется сказать что-нибудь пустяковое, какую-нибудь малозначительную, но приятную чепуху. «Эй, - говорю я заговорщицким тоном, приближая лицо к ее лицу - а я знаю, чего ты боишься! В среду экзамен по уголовному процессу, а ты еще даже ни разу учебник не открыла. А он, между прочим, в двух томах!». Она снисходительно усмехается, не оценив мою попытку перевести разговор на ерунду. Но я продолжаю – раз начала: «Но тебе не стоит беспокоиться, - профессор Сергеев выйдет из аудитории, и ты прекрасно спишешь из пронесенного под свитером УПК. И получишь «хорошо»». Она пожимает плечами. Потом произносит своим обычным высокомерным голосом, противным голосом девочки-зазнайки: «Ты прекрасно знаешь, что я не беру на экзамен ни кодексов, ни учебников. И никогда не пишу шпаргалок, потому что мне лень. Я бы еще поверила, если бы ты сказала, что я прочитаю все два тома за два дня. А так...».
Мы снова молчим. Я все смотрю на нее, - челка тяжеловата, почти на пол-лица, глаза эти еще подведенные...Нет, мне определенно не нравится. Хотя, похоже, я ей тоже не особенно нравлюсь. Да, приходится признать – нам абсолютно не о чем разговаривать. Но все же мы должны были встретиться – чтобы понять, что стали чужими друг другу Или почти чужими. Или – нет? Никто ведь не знает, что будет дальше. А дальше может быть всякое... «Пойдем?», - предлагаю я наконец. «Пойдем», - кивает она, и, кажется, даже рада тому, что сейчас отделается от меня, не оправдавшей ее ожидания злюки. Мы встаем, оказываемся прямо напротив друг дружки, лицом к лицу. Неизвестно, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Скорее нет, чем да. Мне хочется сказать что-нибудь, что-нибудь такое, что могло бы помочь ей в трудную минуту, когда руки опускаются, и хочется сдаться. В общем-то, весь приобретенный мной опыт оптимизма можно изложить в одной короткой фразе. Только вот она все равно мне не поверит. Но я все равно говорю, чувствуя себя при этом навязчивой занудой, которой десять лет разницы в возрасте якобы дают право умничать, говорю нервно и торопливо, боясь, что она уйдет, не дослушав, говорю, глядя в ее глаза с этими ужасными коричневыми линиями вдоль нижних век: «Слушай, одну вещь хочу чтобы ты запомнила...Может, когда пригодится...Слушай, - ничто не длится вечно. Даже самая большая боль. Даже самая большая любовь. Помни об этом – ничто не длится вечно». Но она, конечно, отрицательно мотает головой, не веря мне. Ах так...Ну ладно, вот тебе еще, напоследок.... «И кстати, - продолжаю я язвительно – ты уж не берись краситься, если не умеешь. А то у тебя не глаза, а какие-то запятые». «На себя посмотри, - огрызается она ворчливо, - бледная, как поганка».
Мы выходим из аудитории вместе. Время занятий, и коридор пуст. Теперь мне – налево, за угол, к лестнице. А ей – прямо и направо, к огромному лекционному залу, где громоздятся ярусы рядов, а внизу – кафедра и микрофон, подручные средства священнодействующего преподавателя. Мы снова, как и в начале встречи, без слов киваем друг другу, - давай, мол, пока. И расходимся. Меня тянет оглянуться, последний раз посмотреть на розово-голубо-рыжую фигурку, шагающую в противоположную сторону. В тишине коридора цоканье ее каблуков кажется вызывающим. Но не оглядываюсь. И знаю, что и она не обернется тоже.
Завернув за угол, я оказываюсь у лестницы, снова очутившись в пункте А, начальной точке своего пути. И вдруг думаю, что всю жизнь, следуя из пункта А в пункт Б, я все время почему-то этот самый пункт Б проскакиваю. И снова попадаю в пункт А....
 Потом я еду в метро. В стекле вагонной двери отражается мое лицо – иногда я отвожу глаза от неоднородной, мелькающей темноты тоннеля и встречаюсь взглядом с собой. В какой-то момент мне вдруг кажется, что отражение в стекле напротив начинает меняться – вместо светлых волос возникают уже почти позабытые каштановые пряди, в лице появляется еще почти детская округлость, забавная пухловатость щек, исчезает извечная декадентская бледность...Но это - не более, чем обманчивая игра подземных теней и светотеней...Мне никогда не воскресить в себе ту девчонку-второкурсницу. А, глаза?... Да нет, глаза я уже лет десять как не подвожу...



* "Незнание вменяется в вину" - одно из положений римского права, ср. "незнание не освобождает от ответственности".