Темы и вариации несчастье

…И медленно выбирается из комнаты. На дворе лает собака. Холодная ночь течет в дверь. Они выходят под звезды, потом возвращаются. Наташа задувает свечу; Антипова бьет дрожь, наворачиваются слезы, и то, что происходит, совсем непохоже на то, что было с той женщиной и с Сусанной, что-то другое переполняет его. И на глазах слезы оттого, что бесконечная жалость, невозможно помочь, надо прощаться, жить дальше без нее. Утром прабабка шепчет песню, а он записывает: "За речкой за Курой, там казак коня пас, напасемши, коня за чимбур привязал, за чимбур привязал, ковыль-травушку рвал, ковыль-травушку рвал и на золу пержигал, свои раны больные перевязывать стал…" Пройдет много лет, и он поймет, что что-то другое, переполнявшее его три ночи в степи, было тем, не имеющим названия, что человек ищет всегда. И в другое утро, когда председателева бричка стоит на бугре, ездовой Володька скалится сверху, делает какие-то знаки, а слепой Яким стоит навытяжку, как солдат, и держит в руках крынку с медом, и жизнь рухнула, и томит боль то ли в сердце, то ли в животе, и Наташа сидит рядом, глядя на него с улыбкой, он записывает последнюю прабабкину песню: "А я коника седлаю, со дворика выезжаю. Бежи, мой коник, бежи, вороник, до тихого Дунаю. Там я встану, подумаю: или мне душиться, или утопиться, или до дому воротиться…"


Звездопад


…В декабре, сером, окаменевшем, без единого намека на снежные звезды, удалось прогрызть дырочку, и, подобно кроту выбраться к настоящему звездопаду: пальцы окоченели над клавиатурой мысли; денег в карманах серых, как пальто, душ ни крошки; хлеба – перешли на плоские тонкие местные листы, из муки и воды; транспорта по утрам не дождешься; упорные разговоры о подорожании света и воды для жизни; череда декабрьских – последних в этом году – смертей; закоптевшие сажей глыбы пространства без дорожных знаков; магазины, торгующие теплом и электричеством, в которых можно отогреться в пути, да маскировать уже невозможно выпяченный жест просьбы; доколе, господи, доколе; листы с черновиком исповеди сложены в отдельную папочку – на будущее; где он, предел падения? – срываемся и летим, размельченные, но можно ведь и вверх; можно вниз, можно в грязь, но можно ведь и дерзнуть приподнять чугунную крышку люка над головой, он так и сделал, – сколько полз он по липкому, грязному туннелю сна, ничего нельзя было различить, только кожа видела полуосязательную пелену, плоть тумана, невидимого глазом, это спускались – гнилью и сырой паутиной – нервы мира, плен распадался с каждым усилием, погруженным в эту жидкую пустоту, а тем временем сознание четко улавливало предметы, наполнявшие некогда помещения чувств: образ любимой, семейный портрет, сделанный в прошлом тысячелетии, девушку со скрипкой, идущую куда-то по струнам ей одной звучащей музыки, скрипка, изъятая из бархатного мира, вырванная из щупальцев пальцев и летящая в невесомость и бестелесность, строки ненаписанных стихов, блаженные оболочки распавшихся слов, осенний парк, превращенный в бессмертник ангела из съеденных сдобных булочек ко дню рождения своей подруги; – он полз с закрытыми глазами, но они были ему не нужны, он двигался на ощупь, хотя подушечки пальцев давно превратились в подобие пространства вокруг, он пытался мыслью приблизить себе цель, но время проглотило пространство, он хотел жить надеждой в миг, когда… но миг первый еще не кончился и вдруг он понял, что грызется в новый материал, чугун, которым было залито межзвездная воронка, этот сон превращает нас в графов Монтекристо, которые выдуманы не совсем здоровой фантазией некоего чудака, ковырять этот цемент не было никаких сил, и тут с какой-то не предугаданной внезапностью он увидел просвет, звезды; их было много, ими было усеяно все небо ("поле", – подумал он), небо открылось вопреки его скупым остаткам ожидания и промокшим спичкам надежды, открылось как наваждение, как сон во сне и книга в книге, открылось как дар и прощение, со словами, которыми обменивались друг с другом безмолвные ангелы, эти человеческие недоноски: в смиренье сердца надо верить и терпеливо ждать конца, – звезды были настоящими, яркими и большими, он не узнавал своего неба, потому что это была карта звездного неба в первый день творения, они терлись друг о друга с каким-то перезвоном, будто мама перед Новым годом обтирала хрусталь в старом серванте, звезды были величиной со среднеазиатскую дыню и формой такие же, они освещали безлунную землю с вниманием зрителей, глядящих на оркестрантов, но они сами представляли собой оркестр, потому что земля была пуста и безвидна, звезды напомнили ему о летнем небе в деревне у бабушки, тогда он, выбежав в три часа во двор, увидел зеленые и оранжевые осколки с затерянным в них спутником, напомнили о январском небе, когда развеялся туман над старым грабом, напомнили рифмой в стихе, и он вернулся к реальности, к себе; "значит, день будет ясным", –подумал он, окончательно проваливаясь в беспробудный сон, за три четверти секунды до писка электрического будильника…