Это нельзя читать

Владимир Андрианов

Это нельзя читать!


И в самом деле, я бы не советовал Вам читать этот рассказ. Я специально вынес это предупреждение на отдельную страницу чтобы Вы могли подумать и решить - а стоит ли ее перелистывать или будет лучше выбросить этот рассказ на помойку. Почему же так? - спросите Вы меня, - Зачем же надо было писать нечто, что не стоит потом читать? А потому, мой дорогой читатель, что все написанное далее по-русски обозначается словом мерзость. А мерзость, как известно, вызывает омерзение - очень неприятное чувство (впрочем, мне оно не свойственно). Так что закрывайте этот рассказ и почитайте что-нибудь поприличнее. Я серьезно. Но если ничто в мире не может ни удивить Вас, ни поколебать Ваши чувства, тогда добро пожаловать в мир быдла. Поначалу я хотел назвать этот рассказ “На дне”, но потом вспомнил, что это название уже использовал другой автор, причем задолго до моего рождения. Я - не плагиатор, поэтому поставил такой заголовок, какой Вы увидели. Ну что, решили как поступить с этим сочинением?

Если я правильно понял, то Ваше любопытство взяло верх над осторожностью и опасность вымазаться в грязи Вас не очень пугает. Тогда я кое-что поведаю Вам о себе, о своих товарищах и той жизни, которую мы вместе с ними вели. Я постараюсь не злоупотреблять ненормативной лексикой, но мир, о котором пойдет речь, немыслим без этого. Так что наберитесь терпения.

Начнем с меня. Кто я такой, откуда и зачем живу? Честно говоря, за всю свою жизнь я только сейчас впервые задал себе этот вопрос. Как бы так ответить покороче, одним словом - сволочь, мерзавец, ублюдок, - нет, не то, - мразь, урод, подонок, - опять не то. Каждое из этих слов как-то по-своему характеризует человека. А для меня надо бы подобрать такое, чтобы оно разом выражало все оттенки мерзости. Мой словарный запас не настолько велик, чтобы долго в нем ковыряться, поэтому я выбрал слово “быдло”, то есть скот. Это слово не обидно для домашних животных, так как их не учат в школе правилам хорошего поведения, им никто не показывает картины великих художников, никто не воспитывает музыкой Моцарта и стихами Пушкина. От домашнего скота требуется одно - спокойно и методично пережевывать пищу, повинуясь инстинкту. Другое дело - скот в человеческом обличии - это уже оборотень. Но не будем заострять внимание на терминах, ведь дело то не в них. Как же так получилось, что я стал тем, кем себя назвал? Я расскажу Вам несколько отдельных эпизодов из моей жизни, может хоть Вы разберетесь что к чему. А мне это вряд ли дано, ведь я - обыкновенное быдло. Хотя нет, почему же обыкновенное? От обыкновенного быдла, которое может только ползать по этой земле и гадить где попало, я еще могу и описать все это, выразить, так сказать, в письменном виде. Пусть Вас это не удивляет, я ведь не родился быдлом, в конце концов, я родился человеком и, по идее, должен был им и остаться, но...

В общем, еще в школе во мне заметили способность писать сочинения. С этого момента я на всю жизнь получил прозвище Автор. Наша учительница по литературе, Зоя Васильевна, относилась ко мне с особой теплотой и привязанностью. Она всегда ставила меня в пример и я у нее был отличником (в других предметах мне так не везло). Она вообще была хорошей бабулькой и она же стала первым человеком, которого я предал. Но, все по порядку. Способность складно выразиться в письменной форме была, наверное, моим единственным достоинством. В остальном, я был достаточно ленив, труслив и, к тому же, имел очень слабый характер. Сплав этих выдающихся качеств породил завистливость и подхалимство. Всем хорошо известно, каким сложным и опасным является подростковый возраст, когда в человеке просыпаются неведомые ему ранее ощущения, появляются новые потребности, интересы и желания. В это самое время те мальчики, которых учителя раньше называли безобразниками и грозили пальчиком, стали сбиваться в маленькие кучки. Некоторые из этих кучек, в которых были наиболее сильные и наглые ребята, превращались в маленькие шайки. Это время - одно из первых серьезных испытаний мальчика, будущего мужчины. Часто именно на этом первом рубеже судьба человека незаметно для него перескакивает на те рельсы, по которым она в дальнейшем покатится к любви, к успеху, к тюрьме или к ранней гибели. Но в этом возрасте мало кто об этом задумывается. В это время человек свеж и юн, на его лице еще нет признаков тотальной, необратимой усталости. Даже мое лицо было еще вполне сносным. Сейчас бы Вы меня просто не узнали. Но про мое-то нынешнее мурло можно даже не говорить - я думаю, что к окончанию рассказа Вы его сможете себе представить вполне достоверно. Но, вернемся к школе. Зоя Васильевна наизусть нам читала главы из “Онегина”: “...когда же юности мятежной пришла Онегину пора ...” И в эту самую пору мне нравилась одна девчонка из нашего класса, очень симпатичная, она была похожа на распускающийся бутон розы (простите за этот избитый штамп). Но на меня она не обращала никакого внимания. В ее взгляде и осанке было какое-то благородство, не зазнайство, нет, не высокомерие, а именно благородство, как в кино про дореволюционную эпоху. Мое же лицо, даже несмотря на молодость, не вызывало в ней интереса. Это раздражало меня. Я не был влюблен в нее (бог так и не дал мне этого испытать), но каким-то внутренним чувством я понимал, что любой мужчина должен стремиться обладать таким сокровищем. Еще тремя годами раньше мы с ребятами издевались над девками, задирая сзади их юбки на глазах у всех. Те, в свою очередь, давали нам тумаков, если могли догнать. Теперь же они не могли физически справиться с нами. Правда, никому из ребят больше и в голову не приходило так с ними поступать. Никому, кроме меня. Я захотел унизить эту девчонку. Раз я ей совершенно безразличен, то почему я должен заботиться о ее чести и достоинстве? Я не знаю, привел бы я в исполнение свой маленький план, если бы не еще одно желание, не дававшее мне покоя ни днем, ни ночью, главным образом, ночью. Мне страстно хотелось увидеть ее трусики. Какие они, какого цвета? Да нет, цвет тут не причем. Сам факт важен! Я много раз мысленно представлял их себе , и даже то, как она их снимает. На этом мои сексуальные фантазии заканчивались, ведь к тому времени я еще смутно представлял себе то, что должно быть под женскими трусиками. Ну, да ладно. В один прекрасный день, на перемене я подошел к этой девушке и задрал ей сзади подол. На что я надеялся? На то, что раздастся дикое ржание молодых жеребцов и я увижу в ее глазах что-то такое, отчего я восторжествую и перестану, наконец, смотреть на нее умоляюще снизу вверх. Но в этот момент сильнейшим образом проявилась разница в нашем развитии. Кто-то засмеялся, таких было не много, кто-то опешил, кто-то с интересом разглядывал трусики моей мечты, так как я продолжал держать подол поднятым. Она пыталась вырвать его из моих рук, но силы были не равны, и я торжествовал. Я увидел наконец ее благородные глаза, в которых были и слезы и презрение. Торжествовал я не долго, секунд десять, после чего получил сильный удар по зубам. Это был Герка. Звизданул он меня так, что я не только отпустил подол, но и отлетел к стене. Как же я упустил его из виду, я же знал, что он тоже на нее глаз положил? Я не предполагал такой реакции от кого-либо. Как-то незаметно пронеслось время, и за то действие, за которое еще недавно получал одобрение товарищей, теперь получал по морде. В тот самый момент, когда я отдыхал лежа на полу, невидимые стрелки переключали мою судьбу на какие-то новые рельсы. Дома я долго переживал то, что произошло. Я мог пойти и извиниться, покаяться, стоя перед девочкой на коленях и , глядишь, покатилась бы моя судьба по другому пути, и был бы я сейчас как Вы, чистый, ухоженный, кем-то любимый. Но я не мог пересилить себя, не мог подавить обиду, не мог правильно соотнести свою обиду с ее. Однажды, по радио, умный мужик сказал, что совесть - это гнев, направленный внутрь себя. Я запомнил это, но совести у меня от этого не прибавилось. Меня никто не учил и по природе своей я был не склонен ставить себя на место другого, чуть-чуть пошевелить извилинами. Поэтому и совести в моем арсенале оказалось настолько мало, что я ее и до сих пор там не обнаружил. Зато зависти во мне было в избытке. Я не мог простить Герке ни то, как он поставил меня на место, ни то, что теперь она будет воспринимать его как героя. Э-э-э ... А не для этого ли он меня ударил? Хотел перешагнуть через меня и прямо в ее объятия! Выйти с ним один на один на задний двор мне было слабо и я воспользовался еще одним своим качеством - подхалимством. В нашем классе уже сформировалась своя шайка кретинов, которых, однако, побаивались многие. Я стал всячески угождать ее главарю Витальке в надежде на его покровительство. Виталька усек мое желание и давал мне понять, что я не зря надеюсь, но покровительство нужно заслужить. Я целую четверть служил ему как собачонка и почти добился своего включения в шайку, но Виталик поставил одно условие - я должен был пройти испытание верности. А испытание состояло в том, чтобы написать на доске, перед уроком литературы, надпись “Зоя - дура бестолковая”. Я должен был сделать это уже на следующий день. Всего один день мне давался на то, чтобы перевести невидимые стрелки судьбы и перестроиться на другой путь. Но я покатился дальше. Писал я левой рукой и печатными буквами, вздрагивая при каждом звуке, доносившемся из коридора. Испытание мое прошло успешно и меня приняли в шайку как бы на равных. Теперь я мог добиваться того, чтобы Герке накостыляли всей гурьбой, чтобы не строил из себя героя (героем мог быть только главарь!). А что же Зоя Васильевна? Старушка была очень расстроена, для нее это был шок, но она так и не узнала кто это написал. Она подозревала всех, кроме меня. Я был единственным, к кому она могла еще относиться с искренней теплотой. А я продолжал ей подыгрывать. Неужели мировая литература не учит тому, что предать может даже самый близкий человек? Удивляюсь я, ей богу! А что касается девочки, то я долго еще по ночам вспоминал ее трусики и ее слезы. Правда, при этом у меня начинала болеть челюсть и, в конце концов, мне пришлось выбросить девочку из головы, и слезы ее и трусы до кучи.

Иногда я сравниваю нашу жизнь с водоемом. Мы, как и рыбы, плаваем на разных глубинах. Только в настоящем водоеме дно, обычно, покрыто илом, а в нашем - толстым слоем дерьма. И тот, кто идет ко дну, проходит этот слой полностью. Судьба дала мне один маленький пузырек, благодаря которому я мог бы оставаться на плаву или даже всплыть к поверхности. Этим пузырьком была моя способность сочинять. Но оказалось, что надо было еще изрядно поработать и побарахтаться чтобы всплыть. А я думал, что пузырек и сам меня вытащит, без лишних усилий. Ну что, опускаемся глубже?

После того, как я познакомил Вас со своей юностью, можно перейти к следующему "блюду". Думаю, что оно будет не менее очаровательным. Теперь Вы должны узнать кое-что о моем окружении.
После окончания школы все куда-то разбрелись. Кто в институт, кто на завод, кто на фабрику. У меня был приятель по прозвищу Харя. Я не буду называть его фамилии как и фамилии других моих друзей, чтобы не вызывать у читателей неприятных сопоставлений. Скажу только, что его фамилия была очень созвучна данному ему прозвищу. Харя предложил мне пойти вместе с ним на ускоренные курсы младшего медицинского персонала. В те годы, как, впрочем, и в эти, в больницах нашего города крайне не хватало этого самого персонала. Все куда-то стремились, кто ввысь, кто в ширь, но дерьмо выносить за больными да клизмы ставить хотели не многие. Не то чтобы у нас с Харей альтруизм проснулся но, посудите сами, а куда нам было деваться? В институт ни он, ни я поступить бы не сумели. Тут мы строго отдавали себе отчет - кишка тонка. На завод? На фабрику? А смысл? Пахать там на дядю, а через год в армию заберут. А куда пошлют, в какие войска? Да черт их знает. Может траншеи копать, может в танке париться. А может, чего доброго, с парашютом прыгать заставят. Другое дело - медиком заделаться. Даже если и загребут в армию, все равно, наверняка при санчасти будешь служить. Будешь ставить градусники, как доктор Айболит, мазать народ зеленкой, а он, народ этот, тебе еще и спасибо скажет за то, что от строевых занятий освободил. Лафа! Но этим еще не исчерпываются достоинства работы в медицине. Ведь что такое медицина? Это, прежде всего, гигиена и стерильность. А достигаются они применением спирта в немеренных количествах. Ну кто станет спрашивать - куда девался спирт - ясное дело, израсходован на нужды гигиены. Гигиена есть? Есть! Спирт есть? Нет! Баланс соблюден, произошел переход количества в качество. Короче говоря, возможность брать и продавать затем спирт стала последним доводом в пользу нашего решения. Таким образом мы с Харей стали братьями милосердия. После окончания курсов нас направили в центральную городскую больницу, где мы и проваляли с ним дурака до самого призыва. Таких оболтусов, как мы с Харей, нельзя было допускать к живым людям, поэтому главврач отправил нас санитарами в больничный морг. После первого же общения с "клиентами" Харя не выдержал и заорал так, что чуть не перепугал этих самых "клиентов". Он кричал, что боится покойников сильнее, чем главврача и больше в морге ноги его не будет, даже под страхом смерти. В кабинете главврача Харя был настойчив и даже, на удивление, красноречив. Я же поддакивал ему изо всех сил. Главный слушал нас с невозмутимым видом, ковыряясь скальпелем в зубах. После того, как Харя в третий раз изложил требования бастующих санитаров, главврач отложил скальпель и снял трубку телефона. Он сказал в нее всего несколько слов и, вскоре, за нами пришли. Это были зав.терапевтическим отделением и старшая медсестра того же отделения.
- Вот, прошу любить и жаловать! Это наши новые санитары, - обратился Главный к вошедшим и представил каждого из нас, - в морге они работать не хотят, говорят, что клиенты слишком спокойные, ничего не требуют, никого не зовут среди ночи, скука, - продолжал Главный.
- Я так думаю, что уход за больными старушками их несколько взбодрит! - подхватила тему зав.отделением.
- Да, да! Я тоже думаю, что этот вариант их должен вполне устроить, ведь больные старушки - это же еще не покойники, хотя и живыми их, в полном смысле, тоже не назовешь, - закончил Главный наше новое назначение.
Работа в терапевтическом отделении - дело хлопотное и занудное. Каждый день и по нескольку раз надо всем развести таблетки и градусники, вынести судна и утки, помыть все это, всадить им всем в задницы шприцы и клизмы (да не перепутать кому чего!) и свято верить, что им от этого полегчает. Правда, в ночные дежурства мы с Харей "оттягивались" на всю катушку. После отбоя, когда все горшки и утки помыты, мы запирались в ординаторской и пили медицинский спирт. По пьяни мы травили анекдоты, в основном на медицинскую тему, и хохотали так, что иногда к нам сбегались медсестры с других этажей чтобы успокоить. Много было в больнице и плохого и хорошего. Всего и не расскажешь. Кроме больных старушек и старичков в нашем отделении были и другие люди, в том числе достаточно молодые женщины и даже девицы. Ну, градусники то они себе сами ставили, нам почему то не доверяли, но клизму то, клизму они себе сами поставить не могли без нашего участия. И тут начинался праздник. Представьте себе, заходит молоденькая девица в процедурный кабинет кишечник почистить, а там мы с Харей. И никого больше. Он клизму держит, а я эту самую фигню на конце шланга, которую в зад втыкают.
- Ну, проходите, девушка, не задерживайте процедуру, - деловито заявляет Харя.
- А можно, я в следующий раз зайду, завтра, например, - дрожащим голосом спрашивает девица.
Тут уж я вступаю в разговор:
- Это не возможно! Это никак нельзя завтра. Вы что, в самом деле? Да нам главврач за это каждому по такой клизме вставит, что эта просто пипеткой покажется. Давайте, ложитесь, быстро. То же мне, завтра...
Девушка, заливаясь краской от стыда, ложится животом на кушетку и стягивает трусики. "Остановись мгновение, ты прекрасно!" Мы с дружком уставились на ее попку, забыв о своих обязанностях.
- Ну что же вы стоите, начинайте, только поосторожнее, - попросила девица.
- О, конечно, конечно, - "успокаивал" я, - все будет делаться крайне осторожно и медленно, чтобы не повредить Вам ... как бы это сказать...
- Задний проход,- громко подсказал мне Харя.
- Да, да, именно его.
- Ну вы будете клизму ставить или я сейчас встану и уйду?!
Вот так, с шуточками, с мелкими издевочками над нашими пациентами мы проводили наши рабочие сутки в больнице. Спирт мы не только пили, но и продавали, как и предлагал в самом начале Харя. Он у нас мастер на всякие выдумки. В общем, компенсировали себе моральные потери, грязные судна и бесконечные мелькающие зады в процедурной. Но вскоре выяснилось, что продажа спирта ничего особенного не добавляет в плане удовольствий. В советские времена купить что-либо дельное за деньги было ой как непросто, приходилось где-то записываться в очередь и ждать, ждать, ждать... Ждать не хотелось, бегать искать было лениво, да и в конце концов пришло к тому, что кроме водки нечего было и покупать. Нечего и незачем. А какой смысл продавать казенный спирт чтобы купить водки? Правильно, никакого, разбавляй водой и пей на здоровье! Так что это дело тоже заглохло.

Потом нас все же забрали в армию, освободив пациентов горбольницы от нашей с Харей трогательной заботы. На прощание главврач долго тряс нам руки и выражал надежду на то, что мы с приятелем найдем свой путь в жизни (но только не в эту больницу). Но медицина в целом так и не понесла этой долгожданной утраты, так как мы оба попали служить при санчасти, хотя и в различных военных округах. Все произошло так, как и предсказывал Харя - прозорливый чертяга оказался! Я не буду в подробностях описывать свою службу, так как тот, кто не служил, многого не поймет, а кто служил, тот знает, что этот отрезок жизни больше чем сама жизнь и вкратце о нем не расскажешь.

Дембельнулись из армии, как и призвались, мы с Харей одновременно. Встреча наша прошла на высоком уровне. Водки купили целый ящик и гудели с ребятами во дворе целую неделю. По закону, мы могли отдыхать два месяца, не устраиваясь на работу (уточню, что все это происходило в 80-е годы прошлого века). Но мы с приятелем продлили этот законный отпуск на неопределенный срок. Уж больно хороша, вольна была наша житуха, по сравнению с армией, даже с санчастью, это была просто райская жизнь - ни контроля, ни дисциплины, ни ответственности. Правда, надо сказать, что компания наша стала очень быстро сокращаться. Ребята стали жениться, пропадать целыми днями на работе, ездить в командировки, в общем, скучно нам стало друг с другом. С гордостью могу отметить, что костяк компании составляли мы с Харей. К нам присоединился Ловелас и еще пара великовозрастных раздолбаев. Ловелас получил свое прозвище во дворе еще до армии. Он постоянно рассказывал весьма "правдивые" любовные истории из своей еще не слишком долгой жизни. Только за время службы он сменил десятка два любовниц и разбил не одну семью. На вопрос - когда же он успевал в казарме полы драить - Ловелас буквально вскипал и грозился завтра же отыскать и показать письма своих подруг, в которых они умоляли его вернуться. Мы знали, что мысленно он "отоспал" уже всех, но нам было с ним всегда весело. Ловелас стал объектом наших беззлобных насмешек и постоянных приколов и шуточек на тему любви секса. Постепенно Ловелас втянулся в свою роль и прекрасно поддерживал нашу компанию. Что касается великовозрастных раздолбаев, то они были лет на десять старше нас и, кроме водки, ничем не интересовались. О них и сказать то больше нечего, раздолбаи - они и есть раздолбаи. Кроме пьянки, нам хотелось еще кое-чего. Поэтому в нашей компании появились еще две "девочки" из тех, что грациозно, как на подиум, восходят по ступенькам винного магазина. Одну из них мы назвали Ракетой, она была высокой и худющей. О другой Харя однажды сказал: "Это не баба, а бомба без боевой головки". Так прозвище Бомба и пристало к ней навсегда. Свою коронную фразу "Не выступляй!" она произносила всегда громко и торжественно. С ними мы пили, с ними мы и спали. Я не буду подробно описывать всю эту доморощенную "камасутру" чтобы Вас не вытошнило прямо на этот лист, да и жанры не хочется смешивать.
Вот так мы и жили - пили, "долбили" по очереди своих "ракетно-бомбовых" подружек, дрались иногда с алкашами в магазине, иногда между собой. А что? По нашим понятиям, не плохо мы время проводили. Да и друзья мои были довольны. С деньгами, правда, было туго. Но у наших предков всегда можно было стрельнуть с зарплаты или пенсии. Летели годы. Мать свою я видел редко, в основном, когда надо было взять денег. Она жила у тети Кати, ее сестры. Переехала она к ней после пожара в нашей квартире (эту забавную историю я Вам расскажу чуть позже). А тут у нас полный облом вышел - ни у кого денег нет, за бутылкой сходить и то не на что. Пришла моя очередь деньги клянчить. Мать не хотела мне ничего давать, ссылалась на задержку пенсии и т.д. и т.п. Но меня же не обманешь, я ведь знаю, что деньги ей принесли (Бомба на почте работала), пришлось обыскать помещение. Ну, а что? Родному сыну рублик дать пожадовала - мать называется. Деньги я, конечно, нашел, не так уж много мебели было у тети Кати, чтобы они с матерью могли спрятать от меня свои жалкие гроши. Все я брать не стал, что я Вам, козел что ли последний. Взял примерно половину, может чуть больше, я не считал.
- Мамуль, дай я тебя поцелую!
- Да иди ты...
- Ну ты же знаешь, от меня ничего не спрячешь, у меня же нюх как у мента на нашего брата. За версту чую.
- Ага! Тебя тоже все за версту чуят - перегаром прет как из бочки какой тухлой. Иди, пей. Друзья, небось, очередь в магазине заняли.
- Мамуль, я тебя прошу за ради Христа, друзей моих приплетать сюда не надо. Это хорошие ребята, я их давно знаю.
- Хорошие ребята? Да сдохнешь ты с ними вместе или в тюрьму сядешь!
- Пойду я. Что с тобой говорить? Тетя Кать, хоть ты ей растолкуй, что такое настоящая мужская дружба.

Так, о чем я хотел еще рассказать? О чем-то веселом... ах, да, о пожаре! Случилось это, как всегда, по пьяни. Я лег на диван с сигаретой и уснул. Что в этой истории нового? Ничего. Таких тысячи за один год происходят в нашей стране. Но Вы послушайте что было дальше. Конечно, все загорелось, начался пожар. Я и сам бы сгорел, если бы не мать, которая проснулась от дыма и меня растормошила. Пока приехали пожарные квартира наша почти вся выгорела до тла. Даже оконные рамы обгорели, а жили мы с матерью на первом этаже. Тетя Катя, узнав обо всем этом сразу предложила нам поселиться у нее, пока мы не отремонтируем квартиру. Мать согласилась и так до сих пор у нее и живет. А я переезжать не стал. Взял только у тети Кати кое-что из мебели и продолжал жить в своей обгоревшей квартире. Вроде, я ремонт собираюсь делать. Но, на самом деле, ремонт мне было делать в лом, и я продолжал нашу беззаботную жизнь со своими закадычными дружками и пождружками. Кроме всего прочего, я наконец избавился от постоянных материных причитаний и выговоров. Прошел месяц после пожара и ко мне стали приставать соседи по дому - дескать, когда сделаешь ремонт, горелым воняет на весь двор. А что я мог на это ответить? Правильно - "а шли бы вы все на хрен, у меня денег нет на ремонт". Еще через месяц заявляется ко мне домой делегация соседей с предложением самим нанять рабочих и отремонтировать мое жилище. Предложение оказалось для меня неожиданным. Ну как я мог позволить находиться в своей квартире посторонним людям, даже если это маляры и плотники? Нет, за ящик водки, конечно, я согласен, но ... Тут один мой сосед ухватил меня за воротник, приподнял слегка и тихо так произнес, чтобы женщины не слышали: "Я тебя сейчас по стенке размажу, гнида!" Я хоть и не был согласен с тем, что я гнида, но оспаривать этот тезис не стал, не ко времени это было. Короче говоря, ремонт мне сделали бесплатно, правда, и без ящика водки.

Не спеша опускаемся дальше. Наш батискаф уверенно преодолевает плотные слои дерьма, дно уже близко, мы почти у цели.

Сидим мы как-то с Ловеласом у меня на балконе. Я дал почитать ему его же любовные истории в моей обработке. Неподалеку от нас мальчишка чеканил футбольным мячом и так сильно наподдал, что мяч, запрыгав по асфальту, долетел до моего балкона. Я поднял мяч и уже собирался выбросить его пацану но, внимательно присмотревшись, обнаружил что мяч был фирменный, Adidas по-моему, и совершенно новенький.
- Глянь! - обратился я к Ловеласу.
- Ну-ка дай посмотреть, - оторвался Ловелас от своих историй.
Мы оба поняли друг друга. Если мяч помыть, то возле спортмага его можно будет выгодно загнать. И мы удалились с балкона, прихватив добычу с собой. Мальчишка сначала кричал, потом плакал, потом и вовсе исчез.
Полюбовавшись на мяч, мы решили пойти в спортивный чтобы прицениться к такому же мячу на прилавке (надо же узнать его первоначальную стоимость). Я открыл дверь и ... обомлел. На пороге нарисовался здоровенный мужик в спортивном костюме, держащий за руку того самого мальчишку.
- Это они, пап, - указал на нас пальцем маленький предатель.
- Подожди меня на улице, сынок, - ответил физкультурник.
- Тебе кого надо, мужик? - высунулся из-за меня Ловелас.
- Где мячик, урод? - спросил незванный гость.
- Какой мя...
Но физкультурник не дал мне закончить вопрос и одним движением втолкнул нас с Ловеласом в квартиру. Мы оба оказались на полу в конце коридора. Физкультурник вошел, деловито осмотрел помещение и быстро нашел то, что искал. На прощание он стукнул мячом по лбу Ловеласа и, не сказав ни слова, вышел. С тех пор мы невзлюбили дворовых мальчишек с их папашками-физкультурниками.

 Да уж!.. Вообще с нами как-то не церемонились граждане, не уважали что-ли… Ну, вот пример.
Возвращаюсь я как-то домой, подхожу к подъезду, вдруг слышу:
- Эй, ублюдок, сюда иди!
Я, конечно, обернулся. Вижу – стоит мерседес напротив подъезда, стекла все темные, одно слегка приоткрыто, то, что у водителя, и оттуда дымок табачный просачивается.
- Я, что-ль? – вопрошаю.
- Ты, что-ль! Подгребай сюда, не бойся, - отвечает невидимый голос.
Подхожу. Из щелочки в водительском окне вылезает десятка.
- Вот тебе чирик на пиво, дуй на шестой этаж, там будет Света стоять на лестнице, возьмешь у нее мой мобильник. Усек?
- Какой могильник?
- Ты достал меня, мужик! – раздраженно произнес незнакомец.
Я решил – чтобы это ни было, наверное это можно донести в руках до лифта, а от лифта до машины. Светка (да я ее знаю!) может еще червонец подкинет. И я вошел в подъезд. Как на грех не работал лифт. Я то им вообще никогда не пользуюсь, поэтому и не знал, что он сломан. Вот почему этот "мерседесец" сам к ней не пошел. А я что, нанимался пешком бегать? За такой гонорар пусть сам бежит. Я вышел, чтобы отдать червонец обратно, но тут фары мерседеса зажглись и ослепили меня.
- Ты еще здесь? – донеслось из машины.
- Лифт не работает, а пешком тяжко! – отвечаю.
Это твои трудности, зарядку делай по утрам.
"Вот пристал, козел, не отцепишься"- подумал я и снова побрел в подъезд. На шестой этаж поднялся, дышу тяжело, подхожу к Светке. А она стоит как матрона, разодетая во все импортное и курит.
- Там этот, хахаль твой, на мерседесе… послал меня к тебе.
- Это не мой хахаль.
- А чей? – спросил я автоматически.
- А тебе какое дело? Что ты в чужую жизнь лезешь? – зашипела Светка.
- Да я…
- Пошел ты, знаешь куда! Будет он здесь выяснять – кто чей хахаль. Тебя за тем посылали, чтобы ты в чужом белье рылся? Может, под юбку ко мне залезешь, а?
- Вот стерва! – подумал я, - что этот фирмач, что она, два сапога – пара.
- Вот держи и беги обратно, тебя люди ждут! – приказным тоном сказала Светка и положила в мою руку телефон с антенной. Слово "люди" она произнесла как-то протяжно и многозначительно, словно речь шла не об этом наглом типе а о всем прогрессивном человечестве.
- Дай хоть на пивко, - попросил я.
- Обойдешься!
Я побрел вниз. Вдогонку я только слышал разгневанный голос Светки:
- И не имей такой привычки – лезть в чужую жизнь! Сказали – сделал. А то вот - вынюхивает.

Когда я подошел к машине и сунул в щелку телефон, чья-то лапа с большим золотым перстнем выхватила его и я услышал:
- Тебя только за смертью посылать!
Машина тихо тронулась с места и "люди" уехали.
Потом я рассказывал эту историю ребятам и даже включил ее в свою повесть (я не говорил еще, что я пишу повесть?). Правда, я несколько изменил мизансцену и реплики – пустил в доме лифт, червонец заменил на стодолларовую купюру, слово "ублюдок" – на слово "братишка". Светку-матрону я поместил в ванну а дверь в квартиру оставил приоткрытой. Дальше действие разворачивалось в духе Ловеласовых сказок.

Снова летели дни, летели годы. Никто из нас так и не женился. А на ком? На Ракете? Или на Бомбе? Да мы их исползали вдоль и поперек, надоело уже, но других не было. Порядочные бабы все уже замуж повыскакивали за порядочных людей. А к нам они относились как-то не по доброму, как-то даже брезгливо. А ведь нам тоже обидно. Мы что, не мужики что ли? Да, мы давно не мылись (ну отвыкли просто), давно не брились, не стирали белье. Ну что ж, из-за этого надо на другую сторону улицы переходить, когда мы идем по тротуару? Ладно б мы валялись под забором "в собственном соку", но ведь до этого пока не дошло. Конечно, я согласен с тем, что видок у нас был не очень, что б уж очень ... да и запах тоже. Я так, например, сильно исхудал, стал почти как Ракета, только ростом пониже. А что Вы хотите? Я ж толком не ел уже несколько лет. Мы вообще не ели, а только закусывали сырочками, кильками, еще чем-то, уже и не вспомню, чем. Первый раз за много лет я съел тарелку супа, точнее похлебки, только в тюрьме.

Ах, да! Я совсем забыл сказать, что пишу эти строки, отбывая срок в зоне. Как я здесь очутился расскажу потом. В общем сижу. Но у меня есть счастливая возможность что-то писать. Дело в том, что Кум (это по нашему начальник колонии) очень любит толкать речи по любому поводу. Иногда мы буквально часами стоим на плацу и слушаем, слушаем, слушаем, а он “лечит”, “лечит” и “лечит”. По праздникам и вовсе всех загоняют в клуб и каждый кусок (то есть прапорщик, если кто не знает) считает своим долгом полоскать нам мозги с трибуны. Но Кум ... это что-то. Этот, если уж забрался на трибуну, не слезет оттуда пока не перечитает все, что у него лежит в портфеле. Уже все жрать хотят, как собаки, а он все читает. Охранники беспрерывно зевают и поглядывают на часы, а он все читает. И что же он читает? А то, что я ему пишу. Он поставил меня во главе библиотеки и я сутками работал над его выступлениями. Кум стал самым горячим поклонником моего таланта. Он говорил мне: “Ты это дело не бросай, даже когда на свободу выйдешь, у тебя способности есть, а это кое-что значит в жизни”. “Да разве ж это профессия, - отвечал я ему, - да и темы все уже исчерпаны, остается только повторять написанное”. “Ошибаешься, пока люди представляют собой такое быдло, какое видим мы изо дня в день - стадо равнодушных, эгоистичных, самодовольных и жадных скотов, у писателей не исчезнут темы для размышлений и сюжеты для творчества”. Я немного помолчал, а потом задумчиво спросил: “А что если писатель и сам тоже... того?..”. “А это, братец, каждый человек сам решает - быть ему того... или этого... Понял меня?” И Кум приветливо подмигнул мне глазом. Именно он и посоветовал мне написать нечто вроде мемуаров и отослать в какой-нибудь журнал. “А что?” - говорил он - “Сейчас любую муру печатают, может и тебе повезет. Глядишь, и гонорарчик подкинут, а? Как тебе эта идея?” Идея пришлась мне по вкусу и вот я тружусь над ее воплощением в перерывах между написанием речей и библиотекарскими занятиями. Кстати, о библиотеке. Сюда мало кто заходит. В основном куски и офицеры из охраны. Они либо берут что-нибудь почитать для жен и детей, либо заваливают меня работой перед очередным праздником. Конечно, в этом есть свой элемент творчества - каждому начальнику нужно подготовить ту речь, которая соответствует его званию и служебному положению. В такие дни я торжествую, несмотря на излишнюю загруженность. Ну, посудите сами, к какому-то зеку на прием становятся капитаны да майоры. И у меня есть возможность немного покочевряжиться (в разумных пределах), дескать, нет времени - Кум торопит, скрипит зубами, ножкой притопывает. Какой же праздник наступает в душе, когда они начинают уговаривать, сулить поблажки, согласовывать со мной сроки написания. Правда, мой срок никто из них скостить не в состоянии.

Кроме официальной работы в библиотеке и написания речей для офицеров, мне приходилось исполнять и другие обязанности, которые диктовались законами жизни в зоне. Почти в каждом отряде были свои “писатели” - эдакие тюремные соловьи, чьи душераздирающие трели всегда находили отзыв в сердцах одиноких, покинутых и просто неудачливых в любви женщин, которые не успели расплескать свою нежность на колдобинах жизни. Их неистребимое желание любить, заботиться о ком-то, пусть даже о заключенном, падшем, отвергнутом, но таком родном и любимом, всегда служило источником поступлений в зону сигарет, чая и даже денег. Схемы работы достаточно просты. Вот одна из них. Одинокой женщине, которая ищет себе мужчину (чаще всего, по объявлению), попадает письмо, в котором заключенный рассказывает о себе. Он пишет о том, как хорошо начиналась его жизнь, какой светлой и радужной казалась ему перспектива. Он был спортсменом, хорошим спортсменом. Его ценил тренер, любили поклонники, уважали в команде. Были бесконечные тренировки, соревнования в Cоюзе и даже за границей. Он получил мастера спорта и ему сулили серьезные успехи в спортивной карьере, впереди замаячили медали и кубки, вспышки фотоаппаратов и слезы поклонниц. А ведь он даже не успел познакомиться ни с одной девчонкой, не было времени даже сходить на танцы. К своему стыду он должен признаться, что еще не целовался ни разу в жизни. Все отдавал спорту, всего себя, без остатка. И вот беда - перед самым вылетом в Германию на крупные соревнования попал под машину. Ребра переломаны, нога переломана, серьезная черепно-мозговая травма (которая, к счастью, не вылилась в дальнейшем в шизофрению или что-то подобное, этого можно не бояться). Все со временем зажило, как на собаке, только вот со спортом пришлось завязать. Тренер быстро потерял к нему интерес, товарищи по команде стали наведываться все реже и реже - у них тренировки и турне, а смотреть на то, как он им завидует, им не очень то хотелось. Короче, ни карьеры, ни друзей, ни любви. Пытался устроиться на работу в своем захудалом городишке, но ведь специальности никакой - бывший спортсмен, кому такой нужен? Но, оказался все-таки нужен. Один старый приятель, с которым был знаком еще в школе, организовал бригаду, собирающую мзду с местных деловаров. Вот и пригласил он его к себе за высокий рост и сильные руки. Надо было только ходить вместе со сборщиком и присутствовать при “инкассации”. Для пущего устрашения надели ему панковские черные очки, чтобы за ними скрыть добрые его глаза. Вскоре он понял, что это занятие ему не по душе, что больно задевает его совесть, и решил аккуратно выйти из дела. Для этого надо было заработать на отступные и он продолжал зарабатывать. Но как-то раз их замели. Кто-то из ларечников навел на них ментов, те устроили засаду и повязали его вместе со сборщиком. Сборщика как-то там выкупили, а на него повесили рэкет. Конечно, он отказывался подписывать липовые протоколы, его били, он снова отказывался, его морили голодом и жаждой, снова били, подсаживали в камеру различных подонков, которые не давали спокойно жить. В СИЗО, а потом и на пересылках и в зоне ему приходилось бороться за свое достоинство, да и просто за свое здоровье и жизнь. Кругом скоты, блатные заставляют работать за себя, охрана все знает, но ничего не предпринимает, берет мзду и лупит если чего не так ей покажется. Будешь трепыхаться - загремишь в ШИЗО (штрафной изолятор), небо с овчинку покажется. Никого, кому можно было бы излить душу, истерзанную в муках и осознании совершенного греха, никого, кто был бы способен внимательно выслушать, понять, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то пособить. Здесь мрак, здесь ад, здесь нечто невообразимо ужасное. И сидеть еще долго (но не настолько, чтобы дама не могла его дождаться), что же делать, что делать?... После серии таких писем, густо сдобренных самобытной любовной лирикой, женщина таяла, ее сердечко начинало биться в унисон его тревожным и ласковым письмам, оно внимало его мольбам о душевной близости (и ничего больше), оно изнывало от желания помочь ему, одинокому, страдающему, раскаявшемуся, любимому. Он станет другим человеком, она верит в него, она его спасет, иначе не может быть, ведь она любит его, любит за эти трогательные письма, за то, что он нуждается в ее невостребованной никем ласке. Никто никогда не мог, или не захотел, испытать какой ласковой она может быть, какой она может быть хорошей подругой и даже женой. Возможно, когда-нибудь и у нее с ним появятся дети и она будет самой заботливой на свете матерью. У них будут малыши, такие хорошенькие, нежненькие, с маленькими пухленькими ручками, в красивой колясочке. Вместе с ним она будет прогуливать этих детишек по аллеям парка, не спеша, наслаждаясь природой, и никто уже не посмотрит на нее как на старую деву - она замужем, она мать, она... господи, как хорошо!... Ну что такое чай и сигареты, конечно же пришлет! Ведь это такая малая толика того, что она может и хочет для него сделать. Мне тоже доводилось сочинять подобные письма и рассылать их в разные адреса, подставляя в них соответствующие имена. Эта “общественная нагрузка” была мне необходима, так как мои труды в библиотеке не вызывали восторга у подневольных обитателей зоны. Но за мои успехи на поприще выжимания слез у женщин, которые конвертировались в чай, курево и деньги, меня высоко ценили в отряде.

 Самая милая моему сердцу вещь из всего моего лагерного окружения - это электрическая пишущая машинка “Консул”. Эта импортная штучка была единственным предметом, доставлявшим мне удовольствие. Ее гладкие клавиши были прохладны и приятны на ощупь, они подчинялись малейшим движениям моих пальцев, у них был очень мягкий ход. Кроме всего прочего эта машинка была не очень шумливой. Вообще, еще со школы, пишущая машинка была моей тайной мечтой. Я мог подолгу стоять у прилавка, на котором были представлены различные машинки: простые механические, электрические, большие и маленькие. Но все они были как игрушечки с кнопочками, буковками, с трещащими каретками, с круглыми пластиковыми рукоятками и хромированными возвратными рычажками. Каждая клавиша ждала прикосновений моих пальцев. Каждая из этих клавиш шептала мне: “Нажми на меня и вылетит буковка!”. Господи, ну почему же все время только нельзя?! Я ведь еще ребенком был! Я ведь еще не был таким скотом, как сейчас! И у меня были чистые и здоровые помыслы. “Мальчик, ты будешь что-нибудь покупать? Нет? Тогда иди гуляй, нечего у прилавка торчать!”- сказала мне однажды тетка-продавец. А другой тетке сказала: “Я заметила, он тут каждый день ошивается”. Так меня изгнали из моего любимого магазина. Купить себе машинку я не мог, у меня, естественно, не было денег. Маме я даже и заикаться об этом не стал. Сейчас, говорят, все пишут на компьютерах, но в те годы машинка была единственным в своем роде инструментом и стоила прилично. Прошло много лет и я расчитался с этим магазином и его “приветливыми” продавцами. А было это так.
 В один из солнечных дней ко мне подошел Харя и, загадочно улыбаясь, спросил:
 - Автор, хочешь сделать себе подарок?
 - Какой еще подарок? - равнодушным тоном спросил я.
 - Помнишь, когда-то ты мне в магазине показывал машинки эти, как их там, печатные что-ли?
 - Ну?
 - Гну! Ты, короче, хочешь машинку или всю жизнь будешь, как Толстой, шариковой ручкой писать?
 - Ну дальше, дальше, продолжай.
 - Короче, эти машинки на уличную витрину перенесли. Соображаешь?
 - Нет.
 - Ну ты и тупой, Автор! Как ты еще пишешь там чего-то? Ночью колышком по стеклышку, и все! Я в этом магазинчике тоже кое-что себе приглядел, и прямо на той же витринке. Теперь понял, дубина?
 - Сам ты дубина! Ты что, в тюрьму собрался?
 - Почему в тюрьму? - искренне недоумевал мой приятель.
 - По кочену, прости господи! Если тебя менты схватят, чем ты откупишься, машинкой? А на кой хрен она им сдалась? Если только протокол твоего задержания напечатать. Так у них и так есть на чем. Понял, дубина?
 - А почему именно меня схватят, ты что, со мной не идешь?
 - В тюрьму?
 - За своей мечтой, Автор! Я ведь знаю, что ты хочешь эту штуку.
 - Ну ладно, со мной ясно, но ты то чего там забыл?
 - А там есть баба одна с часами, золотая, - расплылся в улыбке Харя.
 - Не понял, часы золотые или баба?
 - Часы с бабой золотые.
 - Опять не понял - часы с бабой или баба с часами - это же разные вещи!
 - Автор, ты не кипятись, ты послушай. Часы такие, настольные, довольно большие, золотом все покрытые. Баба прямо над циферблатом стоит, тоже золотая.
 - Статуэтка, что-ли? - спросил я.
 - Во-во! Часы со статуэткой. Стоят дорого. Это в правом углу витрины, а в левом - машинки твои печатные, прямо в футлярчиках открытых. Ну как, идешь?
 - Дай хоть подумать.
- А зачем? - спросил Харя, глядя на меня невинными, как у ребенка, глазами.

План у Хари был примитивен, но эффективен. Он предусматривал наличие еще одного действующего лица - его брательника с автобазы (боже мой, группа лиц да еще по предварительному сговору...). Харин брательник должен поджидать нас в машине за углом. Мы собирались ограбить не ювелирный магазин, так что вряд ли там будут милицейские патрули. Звон разбитого стекла и сработавшая звуковая сигнализация вывели меня из оцепенения, в котором я находился, стоя у витрины. Харя бросился в правый угол за своей позолоченной бабой а я - в левый. Я захлопнул футляр первой же попавшейся под руку машинки и, выскочив из витрины, помчался за угол. Харя бежал за мной, держа в руках вожделенную статуэтку с часами. “А баян кому?”- спросил Харин брательник. “Да не баян это, а машинка пишущая, поезжай быстрей, пока нас не сцапали!” И вот что удивительно - нас так и не взяли за эту кражу. Харя, все же, молодец. Дурак , дурак а соображает!

Мы, как водится, “обмыли” свою добычу. Харя опьяневшим взглядом рассматривал статуэтку с часами. “А ведь и продавать не хочется, красота то какая!” - сказал он, поглаживая ее пальцами. “Что значит не хочется?”- стал возбухать его брательник - “Ты ж обещал - статуэтку загоним, деньги пополам!”
- Да ладно тебе, успокойся, это я так просто сказал, красивая уж больно вещь, - оправдывался Харя.
- Да клал я карданный вал на эту красоту, ты мне скажи лучше сколько она стоит, - продолжал докапываться брательник.
- Автор, завязывай по кнопкам стучать, скажи нам за сколько статуэточку мою сможем загнать, - обратился ко мне Харя.
- Рублей за триста, не больше, - ответил я, не оборачиваясь и продолжая испытывать новенькую машинку.
- Кончай стучать, вот дорвался до бесплатного! Объясни, почему за триста а не больше, - вопрошал Харя, художественно икая.
Я уже не помню, что и как я тогда объяснял но, когда мы попытались, через неделю, толкнуть часы со статуэткой на рынке, нас чуть не схватили менты. Их люди, видимо, рыскали по всему рынку, поджидая нас. Они знали, что рано или поздно украденные вещи всплывут где-нибудь и, скорее всего, на вещевом рынке. Так оно и вышло. Когда Ловелас с вытаращенными глазами заорал "Атас, менты!" мы ломанулись к выходу. "Брось статуэтку, критин!" - крикнул я прямо в Харино ухо. Он, скрепя сердце, повиновался и мы стали растворяться в толпе. Нам чудом удалось бежать, но оставаться в городе было очень опасно. Но куда же нам было деться?

И тут выяснилось, что у Ловеласа есть дача. Когда-то он ездил туда с родителями на отдых и весенне-полевые работы, но теперь этот участок был полностью заброшен. Мы осторожно выбрались из города и на электричке отправились на Ловеласову "фазенду". Домик на участке был маленький, старенький и очень скрипучий. Сам участок находился в садовом товариществе. Вокруг были ухоженные сады и огороды, аккуратные и красивые домики. Вокруг жили люди. Они трудились, облагораживали место своего пребывания, стремясь к красоте и гармонии с природой. Но гармоничнее нас трудно было кого-нибудь найти. Мы придерживались той жизненной философии, в которой человек не вмешивается в окружающий его мир. Ничего искусственного, все должно быть таким, каким это угодно природе. Никаких рукотворных садов и огородов. Что сгнило, то упадет. Что упало, то валяется, нет, лучше сказать, лежит там где упало. И будет лежать, даже если мы спотыкаемся об это. Никаких лишних действий. Да просто никаких действий. Все естественно , а значит, и не безобразно. Мы - истинные дети природы, как камни, которые лежат себе спокойно и ничего не пытаются изменить вокруг себя. Только в одном мы отличались от камней - надо было хоть иногда что-нибудь есть. А где взять? Вот вопрос вопросов! И ответить на него, находясь в полной гармонии с природой, основываясь на философии естественного бытия, оказалось непросто. Садово-огородные аборигены относились к нам с подозрением, считая нас бомжами. А мы не были бомжами. Мы просто были представителями параллельного мира, где все не как у людей, все через ... Ладно, закончим это философское отступление от главной сюжетной линии. Харя всегда отличался наибольшей сообразительностью в нашей компашке. Вот и на этот раз он придумал выход из создавшегося положения. Но выход этот был слишком радикален. Никогда в жизни он не предлагал нам столь непопулярных и, даже можно сказать, неприемлемых решений. И никому из нас никогда бы и в голову не пришло пойти на такое... Это было выше наших сил, это было нам чуждо, наконец. Поэтому, когда он предложил нам самим заработать себе еду, мы с Ловеласом вошли в состояние шока. Если бы не сильное урчание в животе то, вероятно, мы бы и не вышли из него никогда. С трудом приходя в себя, я поднес указательный палец к виску, покрутил им и произнес: "Ты что, совсем рехнулся? Это у тебя после неудачи с золотой статуэткой мозги начали съезжать".
- А что тут такого? Я же не предлагаю вам вкалывать с утра до ночи, - стал защищать свое предложение Харя, - перекопаем кому-нибудь огород или прополем его. А нам за это дадут несколько картох да парочку огурцов. Может и хлебца дадут.
- А у нас сейчас что на дворе, вскапывание или прополка? - оживился Ловелас.
- Ты у меня спрашиваешь?
- У тебя, сообразительный ты наш. Ты хоть знаешь чем эти занятия отличаются друг от друга?
- У меня, конечно, не было дачи, но я думаю покажут как и что надо делать. Да вот ты же и покажешь. Ты ж раньше на своей даче работал, значит в курсе дела, садовод ты наш. Ну и потом, что нам еще остается - стащить чего-нибудь и съесть? Но ведь хозяева все на месте, головы нам пооткручивают.
- Ты, Харя, сходи на разведку, посмотри там чего, поспрашивай. А там видно будет, глядишь, и мы подключимся, правда Ловелас?
- Да, Автор, ты прав! Пусть он на разведку сходит, а то у меня уже и ноги то с голодухи не передвигаются.
- Ладно, сидите доходяги, а я пошел, - гордо произнес Харя и вышел, сильно хлопнув дверью.
- Дверь отвалится, козел! - крикнул ему в догонку Ловелас.
- А что сгнило, то пусть и упадет, - в ответ крикнул ему через дверь Харя.

Мы прождали его целый день. Скучновато было без Хари. Телевизора у нас не было, радио тоже. Да и не привыкли мы к этим вещам. Так что развлекались с Ловеласом игрой в "буру" и в "дурака". К вечеру явился наш добытчик и принес нам пожрать колбаски и хлеба, котлеты и сало. Мы были несказанно удивлены. В общем, в успехе Хариных затей я, собственно, никогда и не сомневался но, в данном случае, это как-то особенно поразило меня. Котлеты мы умяли практически мгновенно, потом набросились на сало и колбасу, и все это с хлебом и водой (чая не было, водки тоже).
- А ты сам то чего не ешь? - спросил я у Хари.
- Я сыт по горло, - отвечал он, мечтательно глядя в окно.
- За что ж тебя так щедро отблагодарили?
- За работу.
- А если поточнее?
- Огород поливал, помогал жуков с картошки собирать. Мерзкие все же они - только жрут и никакого от них толку. Паразиты, одним словом.
- Это ты о ком? - спросил Ловелас, подозрительно поглядывая то на Харю, то на меня.
- О жуках, конечно. А ты о ком подумал?
- О тебе. Корячился целый день на дядю, даже бутылки не заработал.
- Во-первых, не на дядю, а на тетю, во-вторых, мы с ней так и договорились - работаю за харчи. О бутылке я и речи не вел.
- Ну и дурак! - с досадой произнес Ловелас.
- Дурачина ты, простофиля! Воротись, поклонись рыбке, попроси ее купить тебе поллитра, - в шутку добавил я.
- Ладно, пусть отдыхает, - снисходительно похлопал Харю по плечу Ловелас.
- Ну, спасибо, братцы! А то уж я собирался выходить в ночную смену, надо ж вас чем-то и завтра кормить.
Наевшись, Ловелас завел свою любимую тему:
- Слушай, а что за тетенька там у тебя завелась?
- Что значит завелась, это тебе вошь что-ли? - обиженно отвечал Харя.
- Не надо придираться к словам, отвечай по существу - настаивал на своем Ловелас, - кто она, сколько лет, красивая или так, кикимора болотная?
- Мне на нее некогда смотреть было.
- Ну конечно, я так и поверил. Лапшу тут нам на уши развешивает, правда, Автор? Ты видел, как он в окошечко то смотрел когда мы с тобой колбасу рубали? А в глазах столько мечтательной грусти, что прямо хоть самому завтра идти огород у нее поливать.
- Ну а что, завтра все втроем и пойдем, - поддержал я эту мысль.
- Нет, вы идите ищите себе другую работу, а эту я уже застолбил, - ответил Харя.
- И сколько раз ты ее успел "застолбить"? - не унимался Ловелас.
Тут Харя не выдержал и стукнул его кулаком по физиономии. Ловелас свалился на пол а Харя набросился на него и стал душить.
- Я удавлю тебя, козел! - кричал Харя с выпученными от злости глазами.
Мне с трудом удалось их растащить по разным углам.
- Придурок! - почти шепотом, кашляя, прошипел Ловелас. - Шуток не понимает.
- Это шутка, по-твоему? - продолжал кричать Харя.
- Да хватит вам, мужики, успокойтесь, а то сейчас все передеремся, а соседи милицию вызовут.
Мой последний довод охладил пыл моих товарищей и наш домик погрузился в такую тишину, что было слышно щебетание птиц и стрекотание кузнечиков. Через час молчания Харя подошел ко мне и сказал:
- Автор, пойдем поговорим на улицу, чтобы этот козел не слышал.
- Пошли.
Мы вышли с ним из дома и направились прогулочным шагом по дорожке вдоль дачных участков.
- Знаешь, Автор, мне письмишко одно нужно написать, даже не письмо, просто записку. Ты ведь у нас мастер по этой части, помоги, а то я уж и буквы то забыл как выглядят.
- А кому записка-то? - спросил я, делая вид что не догадываюсь.
- Женщине одной.
- Ракете что-ль?
- Да пошел ты со своей Ракетой... Записки ей еще писать. Она и читать то, небось, не умеет, как и я.
- Тогда кому же? - сделал я удивленные глаза.
- Той, у которой я работал сегодня.
- А-а-а, тетеньке!
- Да какая она тебе тетенька, повторяешь за этим придурком, Ловеласом.
- Ну кто она тогда, девочка что ли, так и скажи, я ж не знаю о ней ничего - молодая, старая, какая?..
- Да буду я девочке письма писать, скажешь тоже. Конечно, она не то, чтоб очень молода, но и я ведь не юноша. Симпатичная она. И добрая. Мягкая она какая-то, теплая даже.
- Ты что ее щупал?
- Опять ты как Ловелас. Уж ты то, Автор, должен понимать что я говорю в этом ... как его там ... смысле.
- В переносном?
- Да, в переносном. Короче, ты поможешь мне или нет?
- Ладно, для лучшего друга чего только не сделаешь.
- Да брось ты, начинаешь это ... как это называется...
- Цену набивать.
- Во-во! Набивать цену. Тут и делов то всего ничего - пять минут работы для тебя.
- А на чем писать то, бумаги нет?
- А ты пиши на той, во что колбаса была завернута.
- На ней только карандашом.
- А я и не прошу тебя на машинке печатать, пиши от руки карандашом, чем хочешь, хоть своим ... сам знаешь чем, только подушевнее, пожалуйста.
- Неужто жениться надумал?
- Автор, ты давно знаешь меня, и знаешь, что мне и в голову не приходила такая дурацкая мысль. А тут, сам не знаю, как вышло, что-то так жениться захотелось, спасу нет.
- Давно с бабой не спал, - попытался я найти простой ответ на столь загадочные перемены в моем друге.
- Нет, не в этом дело. Это не то, что б я ее хотел так сильно, хотя я и не прочь, конечно, но не в этом дело. Просто ... как тебе сказать ... в общем не баба она вовсе.
- А кто же? - с некоторым испугом посмотрел я на Харю.
- Не баба она, а женщина. Я только теперь разницу между этими названиями почувствовал. Понимаешь, все у нее как-то мило, аккуратно, на окнах занавесочки чистенькие, на столе скатерочка беленькая, не то что у нас - газета, половички под ногами. Класс! И так мне тоскливо стало, что живу я как бездомный кот на помойке, а тут такая женщина пропадает.
- Ну хорошо, как хоть зовут твою тетеньку, то есть женщину?
- Вера Петровна, - ответил Харя, неодобрительно покосившись на меня.
К вечеру у всех нас начались проблемы с животом. Сказывалось резкое переедание. Наши кишки не привыкли к такой большой нагрузке и мы втроем уселись с голыми задами на краю компостной ямы. Коллективно тужась, мы продолжали обмениваться репликами. Харя с Ловеласом вели обостренную полемику, сидя по обе стороны от меня. Я же старался снизить общий накал дискуссии. Как ни странно, но это коллективное "заседание" примирило конфликтующие стороны и мы спокойно вместе вошли в дом. Харя и Ловелас разлеглись на своих лежанках и быстро захрапели а я уселся за стол и принялся за написание письма.
"Глубокоуважаемая Вера Петровна!". Нет, это слишком официально. Мягче надо, нежнее. Например так:
"Милая моя, нежная, ненаглядная моя Верочка! Никогда в своей нелегкой жизни я не испытывал столь искреннего и трепетного чувства. Не было в моей жизни женщины, при виде которой мое сердце готово было выпрыгнуть из груди и бежать к ней. Не было в моей жизни ни женской любви, ни женской ласки. И никогда не верил я в возможность влюбиться с первого взгляда. Я думал, что все это книжная чушь. Теперь я понял как я ошибался, как я был слеп."
Далее шло развитие темы. Слишком долго я ее развивать не мог, так как был ограничен размерами бумажного листа, на котором писал. На всякий случай, чтобы увеличить пробивную силу послания, я вставил в него еще парочку "слезоточивых" эпизодов из холостяцкой жизни Хари. В конце любовного послания шло соответствующее предложение, ради которого и накручивался весь остальной текст, так сказать преамбула. Предложение звучало так:
"И вот теперь, после стольких лет одиночества, я готов, встав на колени и обняв твои ноги, обжигать их своими слезами, моля об одном - стань мне женой."
Я еще раз перечитал текст, пытаясь заранее оценить чувства, которые могут возникнуть у женщины, которой посвящено это письмо. Вроде бы ничего, должно подействовать. А теперь можно было подумать о том, что будет дальше. А дальше будет скверно. Если план Хари удасться, а его планы обычно удавались, нам с Ловеласом грозило остаться одним. Харя будет, забыв обо всем, забыв о нас, кувыркаться в постели со своей Верой Петровной, есть ее борщи да пироги, а мы просто сдохнем где-нибудь, например, под ее же забором. И никто не вспомнит о нас. Только бездомные собаки будут потрошить наши бесчувственные тела. Без Хари, без его предприимчивости нам не светило другой участи, кроме той, которую я Вам описал. Нетушки, этого мы допустить не можем. Да и зачем ему все это? Все равно ничего не получится. И я продолжил послание:
"А что бы ты, Верунчик, поимела обо мне некоторое представление, я кое-что о себе сообщу. Во-первых, все друзья меня зовут Харей. Во-вторых, моя профессия - тунеядец. Я постоянно веду паразитический образ жизни, вроде тех жуков на твоем огороде. В-третьих, у меня есть подружка, и даже две. Правда, это наши общие подружки, мы дружим с ними по очереди. Надеюсь, что ты оценишь мою искренность и не побрезгуешь мною. С любовью в сердце. Твой Харя." Завтра утром я отдам ему это письмо. Он не станет его читать, для него это мука. Ну, может, пару строк и прочтет, не больше. Я потянулся, выключил свет и лег спать.
Как я и предполагал, Харя не стал перечитывать подготовленное ему письмо, и в веселом расположении духа направился к своей дачнице. Мне стало интересно, как будут развиваться события, и я тайком последовал за ним. Когда он постучал в дверь ее дома, она вышла на порог и воскликнула:
"А, Павлик, входите пожалуйста, сначала позавтракаем а потом уж в огород. Ладно? Я как раз только что омлет приготовила. Вы любите омлет?"
А я в этот момент подумал:
"Павлик, Павлик, я уж и забыл как тебя звали. Все время только Харя да Харя. Все так. Да и сам он привык. А губа то у него не дура - тетка действительно мила и приветлива. Везет же людям."
Хозяйка накрыла на стол, а Харя, как барин, уселся завтракать. Когда она подошла к столу, чтобы намазать масло на хлеб, он достал из кармана заветный листочек и протянул его ей:
- Вера Петровна, прочтите это, пожалуйста.
Пока Харя уплетал омлет, женщина читала его письмо, написанное моей рукой, и не только рукой, но и моими мозгами. Харя посматривал на нее и глаза его сияли от радости. Вот не учит нас литература тому, что предать может даже самый близкий человек. Хотя что Харе литература? Он даже газет не читал. Темный человек. Способный, но темный. Бедняга!
- Павел, а это письмо Вы сами написали? - спросила женщина.
Харя чуть не подавился от неожиданности.
- Честно говоря, нет. У меня есть друг, он со школьных лет все время сочиняет всякие рассказы, даже стихи писал. Я не смог бы передать свои чувства так, как он это может сделать. Я его попросил вчера, он и написал. Но, считайте что это мои слова, так как я полностью согласен со всем написанным.
- Со всем? - спросила она.
- Конечно, ведь он плохое не напишет, он у нас парень способный, талант!
- И, конечно, верный товарищ?
- Да, а что?
- Да нет, ничего, Вы кушайте, Павлик, кушайте. Вам омлет еще положить?
- Спасибо, Вера Петровна, лучше чаю.
- Павел, - сказала женщина, наливая чай в кружки, - спасибо Вам за то чувство, которое Вы испытываете ко мне, но мне кажется, что Вам не следует во всем доверять Вашим друзьям. Тем более, в таком деликатном деле.
- Да мы с Автором прошли огонь и воду, только вот к медным трубам нас не подпускают, бояться что мы их на цветной лом сдадим. Я полностью доверяю ему. Да и он мне тоже доверяет. Ну, поцапаемся иногда, с кем не бывает. А так мы верные кореша. У нас друг от друга секретов нет.
- И все-таки, будьте осмотрительнее, ладно?
- Не понимаю я, о чем Вы?
- Ну что, пойдемте поливать?
- Пойдемте.
Харя пропустил женщину вперед а сам незаметно схватил письмо, лежавшее на кухонном столе и спрятал его в карман. Должно быть, он все же заподозрил неладное.
Днем Харя вернулся, как всегда с продуктами. Мы с Ловеласом вновь накинулись на них, а Харя вышел из дома и присел на крылечке. Сидел он там минут десять-пятнадцать, затем резко вошел в дом, держа в руках то самое письмо.
- А я все-таки прочитал его, Автор. Ты, видно, думал что я и впрямь читать разучился? Да, я не люблю читать, плохо читаю, медленно, но не настолько, чтобы не суметь разобрать написанного. Что ж ты наделал, дружок мой закадычный? Чем же я тебя так разозлил или обидел, а?
- Ты о чем, Харя? - спросил я, стараясь не смотреть ему в глаза.
- Ну и сука же ты, Автор! Никогда не думал, что ты такая сука. Друг называется, - сокрушался Харя и на глазах его выступили слезы. Я впервые в жизни видел его таким расстроенным.
- Это я сука? Да ты на себя в зеркало посмотри, срань ты вонючая! Еще бабу надумал закадрить, да на тебя ж ведь без слез не взглянешь. Я вообще удивляюсь - как она рядом с тобой могла находиться, от тебя ж воняет как от помойки. В любовники ему, видите ли, захотелось, по бабе соскучился! Ладно Ловелас, тот хоть и строит из себя самца, но дальше разговоров у него дело не идет. А ты, видишь ли, чем-то лучше нас. Для таких "джентельменов" как мы, существуют такие "дамы" как Бомба и Ракета, а нормальные бабы не про нашу честь. Так что брось горевать, все равно б у тебя с ней ничего не вышло.
- Я же тебе все как другу выложил, все что на душе было, а ты мне в эту душу так насрал, падла. Ради чего? Ради хохмочки дешевой друга предал, тварь.
- Да какой ты мне друг, выродок несчастный?
- Я выродок? - в гневе закричал Харя.
- А то кто же? - также криком отвечал я ему.
- Братцы, вы что, совсем охренели? Кончайте бузить, нас здесь застукают! Автор, ты ж сам говорил, - пытался утихомирить Ловелас. Но у него ничего не вышло. Харя в порыве гнева совсем обезумел и схватил табуретку. Еще немного и он разбил бы ее об мою голову. Но я схватил со стола кухонный нож и сильным ударом пропорол ему брюхо. Харя застонал от боли, выронил табуретку и упал на пол, держась руками за живот. Мы не знали, что нам делать. Уложили его на кровать, перевязали кое-как тряпками. Скорую вызывать не стали, боялись что нас сдадут в милицию. Харя простонал всю ночь, то теряя сознание, то вновь приходя в себя. Он потерял много крови и к рассвету приставился.
Похоронить его мы решили тайком, пока дачники еще не проснулись. Мы вынесли его к опушке леса и там закопали. Но мы зря надеялись, что это нам сойдет с рук. Кто-то не спал в этот ранний час и вскоре к нашему дому подкатил милицейский фургон. Сначала в дом вошли два сержанта и, не говоря ни слова, стали методично молотить нас своими дубинками, гоняя по комнате, валяя по полу. Потом в дом вошел капитан и два раза хлопнул в ладоши. Этот жест ознаменовал собой окончание увертюры. Его же собственная ария была краткой: "Где вы его закопали?"
Дальше пошли долгие и нудные следственные действия. Мы рассказали все, как было. Ловелас подтвердил на суде, что я защищался и мне впаяли пять лет. Ловеласа отпустили. С тех пор мы не виделись и не писали друг другу.

Теперь я совершенно один. Бабы наши, наверняка, с другими путаются, мать боится моего возвращения, Харя умер, Ловелас забыл обо мне. Парадокс, но больше всего теперь во мне нуждается начальник колонии - Кум, я Вам о нем рассказывал. А я? В чем я нуждаюсь, чего по настоящему хочу я и сам не знаю. Я не знаю, как буду жить дальше, когда выйду на свободу. Что мне тогда делать, я ведь ничего не умею? Может, писать? О чем? Да и кому нужны произведения опустившегося графомана? Жаль, что не встречусь больше с Харей, ей богу, до слез жаль. И зло меня берет, что все так глупо получилось, нелепо, быссмысленно и непоправимо, как и сама наша жизнь. Помните, я говорил Вам о невидимых стрелках, которые переводят судьбу человека на те или иные рельсы? Так вот теперь мне кажется, что и стрелки и рельсы для меня закончились. И стоит моя судьба в конце заброшенного тупика и никакой тягач не в силах вытащить ее оттуда. Да и с какой стати? Кому нужна моя судьба? А Ваша? У Вас есть кто-нибудь, кого трогает Ваша судьба, кому хочется радоваться за Вас и кому больно когда Вам плохо? У Вас есть кто-нибудь, кто будет бороться за Вас до последнего, кто не плюнет, не отречется, не отступит? Есть? Вы уверены? Вы - счастливый человек. А вдруг и для меня найдется какая-нибудь Вера Петровна, которая и согреет меня и накормит. И у меня будет кто-то, кому я нужен в образе человека а не прошлогоднего мухомора. Как Вы считаете, может такое случиться, можно ли мне на это надеяться? Не молчите, ради Христа, я ведь живой еще!

Июль 2000.