семьдесят 6

Каждый вечер Маша шла в эту квартиру как к себе домой - возвращаясь с работы, заходила в магазин, покупала продукты, вино, неспеша поднималась по лестнице на четвертый этаж. Антон открывал дверь, неизменно несколько секунд смотрел на Машу, молчал, только потом улыбался, делая это не ртом, даже не глазами, а лишь морщинками у окончания век.
Их разговор на кухонных табуретках, на полу среди разбросанных пластинок, на перилах балкона, в гостиной за пустым столом, украшенным лишь подсвечником без свечей, двумя бокалами и бутылкой вина, неизменно протекал среди тем незапоминаемых, совсем несущественных, обсуждали же они их наиподробнейше, углубляясь в мельчайшие детали, оттенки и ароматы.
После занимались сексом - проваливались, забывались, теряли себя. Когда Маша засыпала, Антон некоторое время лежал, рассматривая переливы темноты и света, после вставал, неслышно пробирался в ванную, брал иглу, тонкую стеклянную трубочку, бокал, в котором совсем недавно было вино. Как нежный кусочек шелка он держал недолго в руках маленькую ладошку Маши, любовался ею, потом осторожно нажимал иглой натянутую кожу подушечки одного из машиных пальцев, другого, третьего. Кровь начинала медленно сочиться, набухала черными капельками, Антон, не давая ей стечь, прикасался губами к трубке, темная жидкость постепенно перетекала в бокал. Когда пальцы сопротивлялись и не желали отдавать кровь, он делал укол в вену, но тогда долго приходилось держать машину руку вертикально, чтоб наконец перестала увеличиваться черная дорожка. Антон шел в ванную комнату, набирал полную ванну воды, зажигал свечи, неизменно ровно восемь, расставлял их на полках, выливал из бокала кровь в воду, погружался в порозовевшую теплую жидкость почти с головой, закрывал глаза.
Маша обо всем об этом знала, ей до дрожи, которую Антон отчего-то не замечал, было приятно чувствовать то наслаждение, освобождение, что дарили моменты, когда кровь оставляла её. Ожидала она этих мгновений даже более, чем встреч на пороге, чем разговоров на балконе, чем наступления "le petite mort".
И каждый последующий вечер Маша с успокоением ощущала, что она становится всё легче, всё невесомее, будто стремясь и не принадлежать этой жизни вовсе...
Вот только непонятно
И неясно
Что-то будто в тумане
И лоб становится мокрым, руки горячими
Маша с трудом приоткрывает глаза. Вокруг по полу раскиданы пустые бутылки, обрывки газет, тряпки, среди рвоты битое стекло - грязно. На Антоне, лежащем лицом вниз, сидит крыса, смотрит на Машу, вокруг крысы мухи. Без каких-либо эмоций Маша рассматривает свои грязные руки, видит неподалеку окровавленную бритву.
Может, она и не била Антона по голове молотком после их обычной ссоры? Может, он, не в силах сопротивляться, и не шептал в пол какие-то ругательства? Может, Маша и не надрезала после этого вены треснувшей бритвой? Может, ей и не привиделось всё это - ванна, свечи, mort?