Любимые женщины поэта Огарева

Виктор Кузнецов

ЛЮБИМЫЕ ЖЕНЩИНЫ ПОЭТА ОГАРЕВА

Благодарю за те мгновенья,
Когда я верил и любил.
Н. Огарев

Николаю Платоновичу Огареву (1813-1877) – литератору, революционеру и ближайшему сподвижнику Герцена – щемящее чувство любви было хорошо знакомо. Дважды в своей жизни он достигал, как ему представлялось, желанного идеала, но оба раза был жесточайше обманут. Пока, наконец, женщина, совсем, казалось бы, не соответствовавшая не только поэтическим представлениям о возвышенном и прекрасном, но и принятому в обществе стереотипу порядочности, принесла его измученной душе то, что в любом уголке планеты зовется простым человеческим счастьем...
Жажду любви - небесной и чистой - мятежный поэт и философ ощутил, по его собственному признанию, в пятнадцать лет. Через год юношеские грезы обрели вполне реальный облик воспитанницы Смольного института Машеньки Наумовой, но первая влюбленность (“...сближение было робко и застенчиво”) окончилась полным разочарованием. Машенька (дальняя и бедная родственница Огаревых) была старше Ника на четыре года (разница для их возраста огромная); вокруг нее уже роились ровесники-студенты. Потом она совсем молодой умерла от чахотки...
“Семнадцати лет, - признается Огарев вскоре, - я захотел обладать женщиною и обладал ею, без любви с обеих сторон - позорный торг между неопытным мальчиком и публичной девкой”. Его, как он уверял в те дни, “...не могла привлечь женщина, лишенная развитого ума, не носящая в себе любви к прекрасному и великому, чья любовь не возвышается до истинной любви, но есть лишь инстинкт, лишь предчувствие чего-то лучшего, чем она сама”. Это из письма, отправленного влюбленным невесте своей Марии Львовне Рославлевой - дочери обнищавшего саратовского помещика - в начале 1836 года.
 Мария
  Познакомились молодые в Пензе, куда - к месту жительства отца - был сослан мятежный поэт-вольнодумец. Горячее взаимное чувство вспыхнуло сразу же, и Огарев, уверенный, что любовь “...заключает в себе зерно освобождения человечества”, призвал любимую тоже посвятить себя этой борьбе. Сохранились документы (среди них - собственноручное письмо счастливой новобрачной Герцену), почти однозначно свидетельствующие, что Мария в те дни вполне разделяла взгляды мужа, его идеалы и привязанности...
Но прошло совсем немного времени, и отношение Марии Львовны к Огареву резко изменилось...
“...Вы три года добивались моей любви; вы делали все, чтобы привлечь мое внимание и возбудить мое чувство к вам, и, когда вы наконец достигли цели, вы медлите в нерешительности. Вы добились моей любви, - почему же вы не взяли меня?..”
Эти недоуменные и упрекающие строки - из ее письма приятелю своего мужа Ивану Павловичу Галахову. Отправлено оно 18 августа 1841 года. А чуть раньше в письме Огарева прочла она адресованные ей слова: “...Истинная любовь не надевает оков, но только симпатизирует со всеми движениями любимой души. От этого я благословляю Галахова за все минуты душевной симпатии, которые ты с ним проводила...”
Не станем выяснять какой стадии достиг сей роман, завязавшийся летом 1841 года за границей, - для нас это не так уж и важно. Заметим только, что Галахов (“... чтобы не увязнуть в пошлости, лжи и противоречиях”) потребовал от любимой женщины официально оставить богатого и знаменитого мужа. И вскоре Мария Львовна на модном итальянском курорте действительно рассталась с Огаревым - ...только, вовсе уже не из-за Галахова, а по зову художника Сократа Воробьева.
Муж продолжал исправно высылать неверной немалые деньги, по-прежнему писал ей нежные и заботливые письма (пусть теперь и не любящие, а всего лишь жалеющие)... Здесь уместно вспомнить, что вскоре после женитьбы Огарев получил в наследство огромное - почти миллионное состояние: в Пензенской губернии (а, может быть, и во всей России) не было более богатого помещика, чем его неожиданно скончавшийся отец. И сын-”революционист” тут же (да еще с передачей крестьянам всей земли и прощением немалых долгов!) отпустил на волю почти две тысячи душ крепостных. Полмиллиона рублей из отцовского состояния Николай Платонович тогда же даровал жене, просившей обеспечить ее на случай непредвиденных обстоятельств – например, его неожиданной кончины. Дело, правда, оформлено было так, будто Огарев тут же получил у нее эти деньги взаймы, обязавшись регулярно выплачивать годовые проценты. Которые Огарев и продолжал исправно переводить Марии Львовне...
Та же, ожидая ребенка от Воробьева, ставшего к тому времени богатым и модным художником-академиком, примчалась в Берлин к Огареву. И тот безоговорочно согласился признать ребенка своим... Мальчик родился мертвым (“без глаз и мозга”, как сообщал Огарев Герцену). Роженица же, оправившись от слабости и переживаний, послонялась по комнатам и, якобы для быстрой поправки здоровья, уехала в Италию. Где продолжала получать от брошенного мужа немалые деньги, требовательно напоминая о себе при случайных задержках... Огарев обеспечивал пенсией и ее отца, превратившегося к тому времени в приживальщика в доме дальнего родственника – пензенского губернатора Панчулидзева. Унаследовав от родителя тягу к спиртному, Мария Львовна тоже начала беспробудно пить...

 Натали
Огарев же в то время страстно увлекся дочерью предводителя пензенского дворянства и участника декабрьских событий 1825 года Алексея Алексеевича Тучкова. Семнадцатилетняя Натали откликнулась на чувства тридцатитрехлетнего соседа, и Тучкову ничего не оставалось, как согласиться на брак младшей дочери с Огаревым. Лишь об одном просил он будущего зятя – венчаться немедленно... Для этого, однако, требовалось согласие Марии Львовны на развод. Та же, накрепко пристастившись к алкоголю, встретила предложение в штыки – несмотря на уговоры друзей, знакомых (знаменитого историка Тимофея Грановского, например) и даже своего сожителя Сократа Воробьева. Герцен в “Былом и думах” называет ее дикое упрямство “ревностью без любви”.
Официальный тесть Огарева Рославлев – запойный, но обычно безвредный старикашка - сочинил донос, где обращал внимание властей на впавшего в преступный разврат зятя. Тот, по его словам, бросив на водах больную жену, вступил в незаконную связь с дочерьми здешнего помещика Тучкова. Старшую - Елену - зять, якобы, уступил вскоре Николаю Сатину (“...также принадлежащему к секте коммунистов”), а сам переключился на младшую. Тучков же, как утверждалось в доносе, преспокойненько взирает на растление дочерей и многоженство совратителя...
Огарев был схвачен жандармами на дороге между Пензой и Симбирском, Тучков – в своем имении. Наталья Алексеевна всю жизнь потом гордилась, что сумела упрятать в чемодан и до обыска вынести самые опасные улики – несколько запрещенных книг. Дворянский предводитель на допросах держался с достоинством, поэт же вынужден был выкручиваться, ибо понимал, что стараниями Марии Львовны и ее отца вполне может угодить в тюрьму. Где он до ссылки в Пензу успел уже побывать... Выпутаться удалось обоим, и Огарев из кутузки привез Натали свежее стихотворение “Арестант”, ставшее потом народной солдатской песней:
“Ночь темна. Лови минуты!..”
В том же 1849 году Мария Львовна – не без поддержки наперсницы своей Авдотьи Панаевой, гражданской жены поэта Некрасова – затеялa против Николая Платоновича сутяжнический процесс, требуя денег, подаренных ей Огаревым в казавшийся ему счастливейшим медовый месяц. Ее, как это ни странно, поддержали Некрасов и Грановский. И Огарев, почти не сопротивляясь, выплатил требуемое сполна, хотя – срочно распродавая наследственные имения – оказался на грани разорения. Спасти кое-что удалось лишь формальным переводом части состояния на имя Николая Сатина – приятеля и будущего свояка (мужа старшей из дочерей А. А. Тучкова)... Весь проигранный капитал – обманом и посулами – прибрала к рукам Авдотья Панаева. Почти обезумевшей и одинокой (Сократ Воробьев давно бросил ее) подруге-пьянице Панаева выплачивала проценты совсем не так щедро и регулярно, как Огарев... Весной 1853 года Мария Львовна умерла, завещав Огареву толстую пачку писем, тоненькую - наличных денег и множество долгов. Основную долю своих же собственных средств ему пришлось потом долго отвоевывать у Панаевой. И хотя суд обязал Авдотью Яковлевну возвратить Огареву все наследство первой жены, он из-за своей беспредельной доверчивости почти ничего не получил. Зато его доверенные лица немало нажились на этом деле...
Тотчас же после известия о кончине Марии Львовны Огарев и Наталья Тучкова обвенчались. А через два года дотла сгорела принадлежавшая новобрачному Тальская писчебумажная фабрика - последняя реальная ценность из недавно еще миллионного состояния. Многие уверяли, что подожгли ее сами крестьяне, не понимавшие введенную странным барином систему оплаты вольнонаемного труда и боявшиеся ее...
Осенью 1855 года Огаревы получили разрешение выехать за границу. Вернуться на родину Николаю Платоновичу уже не было суждено. По пути в Лондон, где их ожидал Герцен (друзья не виделись десять лет), супруги ненадолго задержались в Ницце – там встретился им знакомый уже нам Галахов, с которым Огарев сохранил приятельские отношения...
Ник с Натали поселились в Лондоне в двухэтажном домике Искандера. Уже в первый вечер Александр Иванович поведал лучшему другу подробности постигшей его семейной драмы, с гневом подчеркнув, что совращать и уводить жен приятелей – предел низости...
- Ну ладно еще – просто знакомую, любовницу или даже невесту друга! - метал он молнии в немецкого поэта-романтика Георга Гервега, обнажая сердечную рану, нанесенную ему изменой жены.
Наталья Александровна Герцен (урожденная Захарьина) увлеклась Гервегом – автором возвышенных стихов о величии души, самопожертвовании и справедливости – почувствовав, что тот, в отличие от сильного и уверенного в себе Искандера, почти болезненно нуждается в ее опеке и душевном тепле... Энергичными мерами Герцену удалось вернуть жену домой; он заставил ее перебороть наваждение. Вновь сблизила супругов и произошедшая в ноябре 1851 года трагедия: на пути из России пароход, на котором плыли их восьмилетний сын Николай и мать Герцена, затонул у Гиерских островов вместе с пассажирами. А совсем скоро – 2 мая 1852 года, на третий день после рождения сына Владимира (прожившего всего сутки) – Наталья Александровна умерла на руках мужа, простившего ей измену. В предсмертной горячке жена Герцена повторяла имя своей любимой подруги Натали Тучковой-Огаревой, намереваясь поручить той воспитание осиротевших детей: тринадцатилетнего сына и двух дочерей - восьми и четырех лет...
Летом 1852 года овдовевший Искандер покинул Ниццу и поселился в Лондоне, где приступил к работе над мемуарами, начав именно с рассказа о своей семейной драме. Через три с половиной года, как мы уже знаем, к нему приехали супруги Огаревы. И предсмертное желание (или предчувствие?) Натальи Герцен вскоре сбылось...
Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева в первую же неделю пребывания в Лондоне задумчиво сказала мужу:
- Искандер такой талантливый, такой могучий. И в то же самое время совсем беззащитный, уязвимый!
На похолодевшего Огарева немедленно нахлынули воспоминания о днях, когда его первая жена увлекалась другими мужчинами - то Галаховым, то художником Воробьевым. Предчувствие не обмануло поэта. Хотя совсем еще недавно Натали шептала ему:
- Ник! Как жаль, что мне придется умереть молодой! Ты ведь старше меня почти на семнадцать лет и, значит, умрешь раньше... А я без тебя не смогу прожить и дня.
И вот через несколько месяцев после приезда в Лондон жена призналась ему, что полюбила Герцена, хочет жить с ним вместе и готова взять на себя воспитание его детей. Объяснение было тяжелым. Натали рыдала, билась в истерике, принималась обвинять Огарева в черствости и безразличии, в том, что он в глубине души рад возможности отвязаться от нее и освободиться.
А он умолял только об одном – не торопиться. На что она не согласилась. Герцен тоже запамятовал собственные сентенции о женах друзей, на которых порядочному человеку не подобает покушаться...
Когда теперь Искандер, прерывая правку очередной статьи друга об освобождении крестьян для “Колокола”, с виноватыми глазами пытался объясниться с ним и иногда даже плакал, Огарев твердо отвечал, что не намерен из-за личных трудностей заваливать дело всей их жизни - создание Вольной русской печати...
Окружение Герцена и Огарева долго не догадывалось о происходящей меж ними драме. Не только приезжавшие из России братья Серно-Соловьевичи, но и друзья-лондонцы, когда видели Натали чем-нибудь расстроенной, принимались упрекать в черствости Николая Платоновича, а вовсе не Искандера – фактического отца маленькой Лизы Огаревой...
 
 Мэри
Огарев вечерами теперь частенько бесцельно бродил по огромному туманному Лондону. Озябший, забрел он как-то на Пикадилли в полупустой паб. И подсел там с бокалом пенящегося карлинга к молодой англичанке, поджидавшей случайных мужчин... С этой обладательницей огромных выразительных глаз Огарев не расставался потом до смертного своего часа.
У Мэри Сатерленд был пятилетний сын Генри, а муж исчез, нанявшись матросом на торговое судно... И бедной женщине не осталось ничего, кроме как освоить древнейшую на земле профессию. Но теперь - со счастливейшего для нее дня встречи с Огаревым – она если и появлялась в увеселительных и питейных заведениях, то только в сопровождении седобородого русского джентльмена – респектабельного и совсем еще не старого...
При первой же встрече Огарев поведал случайной подруге о пережитом все.
- Бедный, - искренне ужаснулась Мэри.
Огарев же в ту ночь в ее убогой каморке впервые за последний год спокойно и безмятежно уснул... Перепуганный длительным исчезновением друга Герцен решил утром, что тот утопился в Темзе. И порывался уже начать поиски тела... А вернувшийся Ник сам заговорил с ним о давно наболевшем. И заявил, что не только не обижен и ни о чем не сожалеет, но и – с сегодняшнего дня! – даже весьма рад недавнему повороту в своей личной жизни...
Доброй и понятливой англичанке Огарев неоднократно принимался потом объяснять, почему он и его друзья живут не в России, а в ее стране, за что и против кого борются... Мэри Сатерленд, ничего прежде не знавшая о далекой родине любимого человека, выслушивала его объяснения очень внимательно.
- Если такие, как ты, враги режиму в вашей стране, значит, там творится много неладного! - сокрушенно повторяла она.
Сострадание к судьбе женщины и ее ребенка, оказавшихся на дне жизни (как говорят сегодня - “в зоне риска”), быстро переросло у Огарева в стойкую привязанность. Он полюбил Мэри, а не просто не захотел, как утверждает сам в одном из писем, “... завершить последний акт своей трагикомической жизни аристократической подлостью”. Огарев вскоре подыскал отдельную квартиру, где и поселился вместе с Мэри Сатерленд и ее сыном. В их общем доме бывали Михаил Бакунин, Петр Лавров и другие русские гости.
Обретя долгожданный душевный покой, поэт засел за рабочий стол. Он завершил множество задуманных прежде произведений, в том числе – поэму “Ночь”, посвященную Герцену и бывшей своей Натали... Написал и воспоминания, где был беспощаден к себе, но бесконечно добр ко всем, кто встречался на его пути - даже к пензенскому губернатору-взяточнику Панчулидзеву. Теплые слова нашлись у Огарева и для Марии Львовны, хотя он и не пытался скрыть, что “...ее влекло к пустой светскости и к пустым удовольствиям... Углубление в христианское покаяние ей не нравилось не из убеждения, а потому, что это скучно; сосредоточенность она принимала за апатию и скучала; и, естественно, чем больше скучала, тем больше искала развлечений”.
Герцен же в “Былом и думах” если и упоминает Наталью Тучкову-Огареву, то отнюдь не в связи с собой. Зато о собственной семейной драме повествует подробно, не жалея черной краски для соперника и обольстителя. Георг Гервег предстает перед читателем безвольным эгоистом и сладострастником, корыстолюбцем, раздувшимся немецким ничтожеством...
Натали Тучкова-Огарева не была до конца счастлива и с Искандером. (“Нет больших тиранов, - упрекал его за это Огарев, - чем борцы за народное счастье”)... В 1876 году, похоронив на чужбине и Герцена, и их общую дочь Елизавету Огареву (в семнадцать лет девушка наложила на себя руки), она возвратилась на родину, где написала подробные - и во многом безжалостные к себе - мемуары. Она восхищенно следила, как блистательный Влас Дорошевич патетически хлопотал о возвращении на родину трудов Искандера, и дожила до выхода в 1905 году в свет первого на родине герценовского семитомника. Скончалась Наталья Алексеевна в 1913 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, на двадцать восемь лет пережив Огарева и на тридцать пять – Герцена.
Известно, что она как-то нагрянула к Огареву и в истерической манере, ставшей для нее привычной, принялась за что-то упрекать и чего-то требовать. Когда же она плохо отозвалась о Мэри, Огарев решительно выставил бывшую жену за дверь. Это была их последняя встреча...
О Мэри Сатерленд мемуаристы рассказывают совсем немного, словно бы стыдясь заметить миловидную дочь Альбиона со столь непочтенным прошлым... Герцен же и не пытался скрыть свою антипатию к “падшей женщине”.
Мэри Сатерленд и ее сын Генри, тем не менее, повсюду теперь сопровождали Огарева: весной 1865 года они тоже уехали в Женеву, когда Герцен перевел туда “Колокол” и “Полярную звезду”, затем вернулись в Англию – в лондонское предместье Гринвич. Последние годы жизни Огарев беспрерывно и тяжело болел, и Мэри всячески пеклась о нем.
В 1877 году Мэри и Генри схоронили обожаемого мужа и отчима на гринвичском протестантском кладбище, прикрыв глазницы медными русскими пятаками, специально сохраненными для этого. Были эти монеты единственным, что осталось от несметного некогда богатства пензенского помещика Платона Богдановича Огарева, завещанного им сыну – романтику, бессеребреннику, идеалисту, неспроста прозванному друзьями “директором совести”.
“...Горячее, привязчивое, честное сердце. Он верил во все и во всех, а жизнь во всем обманула его. Он не блистал, как друг его Александр... Скромный, тихий, кроткий, любящий, он нигде не выдвигался, а, напротив, всегда стушевывался и не искал славы, - так, узнав о кончине Огарева, записала в своем дневнике Татьяна Пассек, кузина Искандера и дальняя родственница Ника, жена их университетского приятеля. - Сердце, которое перестало теперь биться, было золотое...” Татьяна Петровна, гостившая у друзей в Лондоне и Женеве, - единственная, пожалуй, у кого нашлось в адрес Мэри Сатерленд несколько теплых слов...
В марте 1966 года прах Огарева, перевезенный из Англии в Москву, был захоронен на Новодевичьем кладбище. Теперь могила Огарева недалеко от Воробьевых гор, где летом 1827 года он юношей вместе с Герценом принес свою знаменитую клятву... А на кладбище в Гринвиче автору, побывавшему там в начале 1999 года, не удалось отыскать хоть какой-нибудь след прежней могилы русского поэта.

Кузнецов Виктор Владимирович.