Танец

Общественный туалет, где она работала, был обычным платным мужским общественным туалетом, каких много.
Тишина кафельных стен, разбавленная журчанием воды в писсуарах, да звуком негромко работающего всегда на одной волне радио – слегка пришепетывающего, присвистывающего, похрипывающего. Тишина, нарушаемая время от времени визитами посетителей. В такие моменты тишина пряталась, скрывалась – почти священная – от иных, принесенных извне, звуков. Каких, определить несложно, достаточно хотя бы раз побывать в такого рода заведении.
 Но ее это не смущало. Дело было даже не в привычке. Просто ей не было до этого никакого дела, вот и все. Ей нравилась эта тишина вокруг, эта сырость, в которой прохладно летом и тепло зимой – что еще нужно плесени? – то ли злословили, то ли беззлобно подшучивали над ней те, кто знал о месте ее работы. Те, кто, вроде бы даже звались ее подругами или коллегами. Но и это так же оставляло ее равнодушной – пусть говорят. Слова – что они на самом деле значат?
Единственное, что могло доставить ей радость, наполнить смыслом ее жизнь, были мечты, грезы – все чаще и чаще они заменяли собой ее настоящие воспоминания, а она этого не замечала. То ли не хотела замечать, то ли действительно, в конце концов, они стали для нее практически неотличимы от того, что когда-то называлось ее жизнью.
– О, черт возьми, это была сама вавилонская блудница! – вскричал однажды кто-то из тех, кто пришел сюда, выходя. Тогда она не обратила на это внимания, и лишь много позже услужливая память подсказала ей, что такое было – в одну из ее многочисленных воспоминаний тех эпох, которых не было. Она согласилась с этим, пусть даже ее согласия на это и не требовалось, впрочем, как и возражений: она сравнила себя со шлюхой, вечно лопатками на земле зарабатывающей себе на жизнь, и ей показалось, что это ей даже нравится, такое сравнение. К ней тоже приходили они – мужчины, юноши, а еще старики и дети, мальчики. И все они находили здесь то, что нужно было каждому; редко кто оставался неудовлетворенным, но в этом ее вины уж не было, не так ли.
Все так же струилась вода в трубах, журчала и шепталась с тишиной, акапелла с радио, теряющим нужную волну, убегающую прочь все чаще и чаще. Все так же кафельная тишина кисеёй, паутиной, легким туманом покачивающаяся между гладких, блестящих, ухоженных стен, питала ее грезы. Все так же она была одна.
Там, наверху, светило солнце; там заканчивался последний день лета; гул машин был неслышен здесь, внизу; так же не чувствовалось здесь легкого, как осенняя паутинка, ветерка, доносящего с собой запахи города, освеженные влагой фонтанов и ароматом деревьев – едва заметным, почти теряющимся, но который все же был, витал в этом калейдоскопе урбанической гари. Это все было где-то, но не с ней. И все это текло мимо – и пусть мимо нее. Это звалось жизнью – или как там оно еще звалось. Для нее это было не важно. Ведь она не жила. Она мечтала.
Молча и неслышно появился он, ничем не нарушив привычный ход времени и заведенный здесь распорядок. Он ждал. Ждал, пока она сама не обратит на него внимание, словно замурованная, сидящая в своей конторке, за пластиком и оргстеклом. Наконец это случилось.
На какой-то миг она словно прозрела и увидела его. Молод. Но насколько, ей почему-то было трудно определить, да она им не желала знать его возраст. Одежда темного цвета - черный гольф; джинсы, слегка расклешенные книзу, полуботинки – тоже черные. Глаза скрывали овальной формы дымчатые очки, за которыми лишь едва угадывались очертания глаз. Она ждала. Ждала, когда он протянет ей руку – с деньгами. Обычную плату. За обычные действия.
Очень, очень мягко, словно извиняясь за непрошенное вторжение, в ее сознание заструилась музыка.
Музыка эта была той ласковой волной на теплом песке, которая, однако, смывает все-все, обнажая самое сокровенное, даже принося это с собой, чтобы возложить к самым ногам, сильным и прекрасным, юной девы, омыв их, как будто благословляя на что-то.
Она вдруг увидела то, к чему и в мечтах никогда не решалась хоть на миг прикоснуться. Свою молодость. Не ту, что была когда-то, нет, а ту, где она действительно молода, где могли любить, и любили ее, где она могла и хотела любить.
Он не протягивал ей денег. Он вообще не стоял у окошка. Внезапно тонкой иглой сквозь позвоночник ее пронзил испуг – испуг того, что он – тоже лишь в мечтах. Она впервые желала, чтобы все, что она сейчас видит, было по настоящему, было здесь, с ней. Это было удивительным, но она уже не могла удивляться, она искала его. Она его увидела.
Дверца в ее будку была распахнута настежь. Его рука была направлена к ней. Рука звала ее. Он звал ее, едва заметно, но вместе с тем очень нежно улыбаясь. И еще ее звала музыка, не сделавшаяся громче, но становившаяся притягательнее каждую секунду. Его рука слегка коснулась ее руки и легла на нее – чуткая и почти невесомая, и вместе с тем уверенная и сильная. Зов между тем становился требованием – но каким желанным оно было! Она не успела испугаться, и даже ничего подумать – просто ее рука скользнула в его руку. Просто все закружилось вокруг.
Это был их танец.
Пол, уложенный плиткой, не издавал ни звука, не было слышно пульсации и дробного падения воды, исчезло змеиное шипение радио. Была лишь эта музыка, заставляющая балансировать на грани почти что сумасшедшего, безумного восторга, эйфории, зовущая куда-то, куда стремятся многие, но находят не все.
Она посмотрела прямо ему в лицо, и ее взгляд утонул в его темных очках, и все же ей показалось, что на какой-то миг, на долю этого мига, она увидела его глаза. Глаза, говорившие ей что-то, что-то, о чем ей еще рано было знать. Или же слишком поздно…
поздно
почему
Ей показалось, что она задала ему вопрос. Да, она хотела знать его имя. Она спросила настолько тихо, что сама едва ли поняла, на самом ли деле сделала это. Но он услышал. И вновь подобие улыбки летним ветерком скользнуло по его губам. Он покачал головой.
нет
музыка
Его улыбка стала еще теплее, и каким-то образом она поняла, что все же настояла на своем. И он ей ответил
Любовь
Любовь, услышала она, меня зовут Любовь
Я твой Бог
А танец звал и манил, зовясь то вальсом, то танго, временами напоминая фокстрот, в котором было что-то от греческого сиртаки.
Ах, подумала она, но…
Ах, сказала она, но я не верю…
Она немного отстранилась, но он снова прижал ее к себе. И не было объятий более целомудренных. И не было объятий более дерзких.
Я не верю Вам, снова тихо-тихо прошептала она.
Почему?
Почему она так говорила? Она сама не могла понять. Но она знала, что поверить ему тоже не сможет. Никогда не сможет, как не смогла этого сделать сейчас.
Я – Любовь!!
Прозвучал его крик, в котором застыло отчаянье ребенка-врунишки, который впервые в жизни решил сказать правду, но ему вновь не поверили – такой далекий, словно многократно повторенное горное эхо.
Нет, извините…
К ней пришло понимание, что танец, этот божественный зовущий танец и сладкая, восхитительная, ласкающая музыка скоро завершатся. Вот-вот завершится…
И он тоже это знал.
Она сожалела, что не верит ему. Он скорбел, что она не хочет верить.
Музыка, дивная, чарующая, манящая за собой вослед оборвалась.
Меня зовут Смерть…
сказал он
она кивнула в ответ
ей было не страшно
ему было жаль
она была еще не стара
он был уже не молод
ей было пятьдесят
он был всегда.

31.08.05.