Вот моя деревня

Виктор Кузнецов
ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ

Клеверное поле еще гонит пьянящий аромат. Крупные кашки лениво греются на солнышке, ловя долгожданное - хоть на исходе дождливого лета - тепло. Приближается медовый спас...
Селяне от зари до зари на покосе. Те, в чьих домах еще сохранились работоспособные мужики, косят траву самостоятельно - и на подворье, и на лесных полянах. Кому не под силу часами махать косой-литовкой, довольствуется неровно остриженными стеблями, что оставляет за собой нанятый в колхозе трактор с косилкой. В каждой избе трактористу подносят чарку-другую, и островки, пропущенные резаками, разрастаются от полосы к полосе...
- Трава нынче коская, - радуется Фаина.
- Как не быть-то, - поддакивает ей Павла. - Все лето полоскало дождем.
- Да, сено крупное, - соглашается Лев. - Надо бы еще и клеверного наметать хоть стожок... Чтоб с кашками - чуть недосохшими! Коровы их любят!..
На стогу Фаина, принимая подаваемое мною и Львом сено, поднимается все выше. Остальные женщины кончают ворошить и загребать, и Павла граблями тщательно причесывает грибообразный стог. Сену в нем не страшны ни ветер, ни дождь, ни снег.
Равнодушны к сенокосу в деревне лишь трое: блаженная Евстолия, запойная Надежда и восьмидесятипятилетняя тетка Маня, предпочитающая всему на свете сбор грибов и лесных ягод. Евстолия тоже не держит ни коровы, ни козы - не в состоянии, хотя до молочка охоча. А надежде сено ой как нужно помимо коровы в ее дворе телята, коза и овечки. Но ей который день не до них - она рыщет по деревне, вымаливая у соседей очередной глоток “живой воды”: хоть бражки, хоть самогонки... Евстолия как памятник стоит в заулке, опершись на сучковатую палку, сухоньким кулачком грозит неведомым врагам-антихристам да плюется вслед ковыляющей мимо босоногой Надежде, выманившей у нее чекушку, но так и не принесшей обещанную кринку молока.
Все они мои родственницы - правда, не кровные. Тетка Маня - свояченица дяди Сергея, Евстолия - золовка тетки Анны, а Надежда замужем за двоюродным братом Андрюхой. Но не избегаю встреч я только с теткой Маней. И даже, признаюсь, охочусь за ней. У старухи ясная память и свежая голова, и я, когда удается, расспрашиваю ее о предках - местных уроженцах, о давних и новых событиях, случившихся в деревне Козлихе, что в лесном Ветлужском краю, на стыке Нижегородской и Костромской областей... Выслушиваю и других обитателей Козлихи, Белышева, Ветлуги. И передо мной разворачивается пусть мозаичная, но довольно отчетливая картина особого мира. Мира очень древнего и, трудно не согласиться с Поэтом, таинственного...

  Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
С. Есенин

Не только выпуклое “о” украшало говор моих дядьев и двоюродных братьев с сестрами, но и неподдельные сердечность и достоинство.
- Мы вас осмотрели. Приезжайте теперь вы нас осмотреть, - говорил, помню, Анатолий Соломин, колхозный бригадир, муж моей двоюродной сестры Ольги. - От Горького до Уреня - на поезде, от Уреня до Ветлуги - на автобусе, от Ветлуги до Белышева или до Голохвастихи - на попутной машине, оттуда до Куличихи - на подводе (если кто поедет), от Куличихи до нашей-то Козлихи - пешком и вброд через речку Нужну...
Отец, оставивший кузню (семейное ремесло) четырнадцати-летним, бывал в Козлихе только наездами - когда удавалось получить отпуск летом. Он уже не окал, но о деревне рассказывал много и охотно. И при ночное с лошадьми на пойменном лугу, и про ловлю карасей, про грибы и ягоды, про вьюжные голодные зимы, про единственный треух на четверых братьев, про бабку Наталью и теток, из которых мне довелось знать одну только Аннушку - невероятно добрую богомольную старушку...
Анатолий если и рассказывал, то о пьяном трактористе, утопившем “Беларусь”, о недостроенных десяток лет коровнике или свинарнике, а больше всего - что хорошо бы перебраться в Миннибаево, где, он слышал, можно устроиться пожарным на газобензиновый завод. Это ему удалось - четыре года Анатолий потел в медном шлеме и асбестовой “оболочке” (так по деревенской привычке называл он верхнюю одежду), жил с Ольгой и двумя детьми-школьниками в “общаге”... Потом вернулся в Козлиху - в маленькую избу тетки Анны. И за бригадирство уже не брался...

Если бы кузнеца Василия, прозванного односельчанами Карашиком, не внесли в пореформенные списки крестьян под профессиональной фамилией Кузнецов, быть бы нам - его потомкам - Васенькиными. Карашиком Козлиха звала кузнеца в лицо, за глаза же о нем говорили “Васенька”. И сыновья его - тоже кузнецы, такие же смуглые, с длинноносыми, костистыми и вытянутыми (“Финно-угорскими, - сказал один знакомый этнограф, рассматривая старые фотографии) лицами - прозывались Алексеем и Виктором Васенькиными.
- Куда идешь? - спрашивали прохожего.
- Да к Виктору Васенькину. Коня подковать надо.
- Правильно, - отвечали ему. - Васенькины свое дело знают.
...Подковать бывалого рабочего коня - не штука. Он послушно стоит на трех ногах, словно бы понимая пользу вбивания гвоздей в подрезанное копыто на четвертой ноге, покоящейся на колене у кузнеца. И отходит, довольный обновой... Горячего, необъезженного жеребца подковать трудно. Его надо затащить в специальный станок, подвести под брюхо широкие ремни и, воротом приподняв в воздух, лишить опоры. Остается затянуть накинутые на плюсны веревочные петли и ноги вверх копытами примотать к обитым войлоком колодкам... Конь ошалело хрипит, а тем временем кузнец орудует рашпилем, клещами, молотком. Греет в горне и подгоняет подкову. Наконец четырехгранники гвоздей обкушены, закручены и подбиты к краю копыта. Слабеют ремни и веревки. Животное, почуяв свободу, выбирается из станка. Подпрыгивает, пытаясь сбросить прилипшие к копытам железяки. Но скоро они перестают мешать, если, конечно, ковал мастер...
В ветлужском хозмаге на выбор подковы любых размеров: крупные - на передние ноги и поменьше - на задние... Но разглядывают и иногда покупают только приезжие - как дешевый сувенир. В окрестных колхозах кони давно уже не кованы - кузнецов в деревнях нет... От кузницы прадеда Василия, дедов Виктора и Алексея не осталось и следа. Хотя старики в деревне помнят, как еще до зари с керосиновыми фонарями направлялись кузнецы в свои мастерские... Во многих избах сохранились ухваты, крючки, дверные петли, что выкованы Карашиком и братьями Васенькиными...

Было бы мне сейчас лет тридцать! - мечтательно говорит Лев. - Я бы землицы взял гектаров десять, коней бы держал, коров... Животных люблю, не зря же двенадцать дет фермой заведовал! Клевером бы кормил.
Тридцать Льву было в 1958 году. Тогда только-только стали говорить о выдаче колхозникам паспортов, о ежемесячном аванси-ровании - вместо “палочки” на трудодень... И в избы (поначалу лишь по вечерам) начали подавать электричество от дизелей, установленных на окраине соседней Куличихи...
В 1962 году Лев вывел свою полеводческую бригаду на первое место в районе. На трудодень вышло по два килограмма двести граммов зерна - неслыханное достижение по тому времени. Правление постановило двести граммов отдать коням...
Слова Льва заглушает рев трактора. Никак клевер начали косить?..
Но происходит нечто странное - трактор пашет паровое поле, пашет отвально, зарывая клевер с кашками в борозды...
Лев помчался в правление - скосили бы и людям продали сено, чем губить! Возвращается через час. Председатель все понимает, но озимую рожь надо успеть посеять, сроки поджимают - со дня на день начнется косовица хлебов! Вот и приходится пахать пары по нескошенному клеверу... После плуга по полю пройдут еще дисковые бороны, так что, возможно, трава не заглушит рожь следующим летом...
- Будет глушить, - уверяет Лев. - Если уж пахать, так пока клевер не поднялся. И удобрение вышло бы отменное - не хуже перегноя. Но народа в колхозе нет и техники мало...

Самый молодой в деревне - пастух Коля Бахин. Пенсионную книжку он получил всего четыре года назад. Пастух всегда “выпимши”, но на ногах держится. И аккуратно учитывает напарников, которые меняются у него ежедневно. Все, чьи коровы выходят пастись на заливной луг, обязаны отработать с ним два-три дня в месяц.
Завтра очередь Льва. Бахин зашел напомнить, чтоб не проспал утром и (это главное, но уже тайком от Фаины) поллитровку не забыл. Увидев меня на полатях, сраженного жестокой ангиной, обрадовался:
- Лев, братик твой приезжий никак хворает? Лечить будем. Доставай рюмахи.
И подмигивает мне:
- У тебя простуда или понос? Чего в водку сыпать - соли или перцу?
- Отстань, - накидывается на него Фаина. - Человеку плохо, а ты лезешь!
- Ничего, - отвечает Бахин. - Пусть встает.
И тянет с меня одеяло.
- Пошел на три буквы, - отвечаю ему односложно и, как мне кажется, беззвучно. Кричать нет сил.
Но Бахин расслышал и, несказанно удивившись, выскочил из избы: ненормальный какой-то - от водки отказывается!
Пьют в деревне не только пастух Бахин и Надежда. Пьют почти все мужики и большинство женщин, кроме тетки Мани, Фаины и Евстолии. В завтрак, обед и ужин пропускают обычно по три рюмки, в день выходит бутылка. Если досталось меньше - непорядок, обида, испорченное настроение...
А я, по мнению Льва, заработал ангину, когда демонстрировал ему вкус холодного шампанского (“Хуже кваса”, - изрек Лев, впервые в жизни пригубив пенистый напиток) вместо того, чтобы купить две бутылки “белого”.

Тетка Маня сама не пьет. Но три-четыре бутылки покупает в каждую пенсию. Водкой расплачивается она с теми, кто нарубит ей дров, вскопает огород, выроет картошку, хотя ее и опекает семья добрых людей из Ветлуги, бывших детдомовцев, называющих опрятную старуху своей бабушкой...
Мне за починенную электроплитку тетка Маня тоже совала бутылку “русской”.
- Не надо, - говорю. - Ваши рассказы крепче любой выпивки.
От нее-то я и узнал, что Козлихой владели помещики Бердниковы. А дальше (деревни Шарапиха, Крутцы, Аничиха, Сидориха, Подураиха) простиралась вотчина Салтыковых, к роду которых, между прочим, принадлежала и Салтычиха, угодившая в конце концов в клетку за зверства над крестьянами.
В центре владений Салтыковых в 1778 году по приказу Екатерины Второй был основан город Ветлуга, от которого до Козлихи двенадцать верст лесом.
Бердниковы жили в Белышеве и, кроме Козлихи, владели рядом деревень: Куличихой, Тарунихой, Туранью, Мокрушей... В их красивом - из красного кирпича - доме давно разместилась школа. На соседнем пригорке каменная церковь, сегодня не златоглавая, но и не превратившаяся в руины. Величием и спокойствием веет от этих старых построек, издалека видных путнику, приближающемуся к Белышеву.
Тетка Маня уверяет, что помнит последнего помещика Николая Ивановича, изгнанного после революции. В 1918 году ей шел десятый год, и ее свидетельство о высоком русобородом человеке с непокрытой головой прошагавшем через Козлиху по пути в Ветлугу рядом с телегой, на которой кутались в шали старая и молодая барыни с тремя ребятишками, сомнению не подлежит. Прежде чем войти в лес, барин свернул на поле и кинул последний взгляд на родовое гнездо, вытер глаза белым платком и догнал телегу.
...Многие в деревне считают, что Бердниковы и поныне живут в Москве. Услыхав по телевизору А. И. Солженицына, призывающего возвращать землю бывшим владельцам, селяне всполошились: “Получается - опять все у нас отнимут! И отдадут городским, хоть и наследникам бывшего помещика! Нет, уж лучше тогда колхоз!”
Ненависти к бывшим господам, правда, нет ни у кого; скорее - сострадание и неподдельный интерес. Но нет и уверенности в прочности современных реформ, в том, что дело опять не обернется против крестьян.

Родившись крепостным, мой прадед Василий Карашик оставил сыновьям по дому и по кузнице. Братья Васенькины подковывали коней, скрепляли железными ободьями колеса для телег, прилаживали полозья к саням-розвальням... Жили их семьи, по скромным деревенским меркам, не бедно. Каша и молоко были у них всегда.
В конце двадцатых кузнецов объявили кулаками-мироедами. Алексея (он был мужик горячий, непокорный) схватили вместе с женой и сыном. И куда-то увели в колонне с другими раскулаченными. Дом и кузницу разграбили до последнего гвоздя.
- Кто же творил такое? - спрашиваю.
- Свои же деревенские, - отвечает тетка Маня. - Кто же еще!
- А руководил кто?
- Тоже свои - горлопаны и лодыри, пьянь. Кроме себя, в грехах винить нам некого. Помещика грабили сами... И кулачили... И попов стригли... И кресты с церкви сбивали... Иконы и книги божественные жгли... На Павла Федоровича, учителя, донос сочинили - будто он ребят молиться учит. Это уже в тридцать шестом было. И его с попами вместе увели.
Дед Виктор, зажав в кулак обиду за брата, вступил в колхоз, добровольно сдав все имущество...
Алексея вернули из ссылки через пять лет. Приехал он назад с сыном, но без жены - она умерла в Сибири. В Козлихе Алексею жить не разрешили, он поселился на окраине Куличихи, но прожил немного - умер от туберкулеза. А Петр, сын его, погиб га фронте.
Так пресеклась старшая ветвь потомков кузнеца Васеньки, сохранилась только наша.
Я один ношу общее с дедом имя, хотя родился далеко от Козлихи - на границе Узбекистана и Казахстана, в поселке Головной Узел, куда мама эвакуировалась во время войны. Помня наказ ушедшего на фронт отца, она отправила бабке Наталье телеграмму: мол, появился на свет новый Виктор Кузнецов - вместо умершего перед войной деда.

Отца всегда тянуло в Козлиху. В 1946 году он поехал один. И. забрав из детского дома своего крестника Николая (младшего брата Льва), привез его к нам в Чирчик.
Потом (уже после того, как его, военврача, перевели в Татарию на только еще создаваемые нефтепромыслы, где и демобилизовали) ездили в Козлиху всей семьей. Маме, потомственной горожанке, деревенская родня пришлась по душе. Когда отца уже не стало, Лев с Фаиной несколько раз ездили к ней в Альметьевск.
- Я к матери твоей приезжал, как к своей, - уверяет Лев.
А тетка Маня рассказывает, как водила ее в лес по грибы и ягоды. И вдруг спрашивает:
- А знаешь ли, как отец твой из деревни ушел?
- Ну, как. - отвечаю, - отслужил в армии в Воронеже и там же поступил в медицинский. А до этого училище окончил в Ветлуге.
- Эх, Витенько, - вздыхает тетка Маня, - не случись несчастья, не выбраться бы и ему из колхоза. Учиться могли только дети начальства - те, про кого я уже сказывала тебе... НЕ про нас ученье-то было...
Тетка Маня вспоминает о забытых ныне вечорках-беседках, что молодежь устраивала по очереди: сегодня - у нас, завтра - у Колюшки, потом - у ребят Виктора Васенькина... Если тебе негде принять вечорку-беседку, сними какую-нибудь избу. А если и это не под силу, не ходи на чужие!
Парни на вечорке сидят рядком у окна, девки - многие с прялками - на лавке у печи. Играет гармонист или балалаечник... Заводят частушки... Ведут хоровод... Хохочут...
На такой вечорке кто-то схватил веретено и сунул в руки четырнадцатилетнему отцу: “Володька! Ломай, пока девки обратно не отобрали”.
Сломав веретено через колено, отец глубоко всадил острый обломок в ногу... Рана оказалась настолько серьезной, что отец стал инвалидом. Вот и отпустили его в Ветлугу учиться на фармацевта. “Кузнецов Володя тоже представительно живет.
Комсомолец на бумаге, а работу не ведет”, -
писала о нем стенгазета, а он разрабатывал высыхающую, волочащуюся ногу и после училища ушел в армию, как годный к строевой службе.
...В медсанбат, где служил отец, как-то приехал лектор. Экая и мекая, он заталдычил что-то о происках врагов советской власти.
- Ну и оратор, - шепнул отцу один из товарищей, а отец ответил:
- Вот Троцкий, я слышал, был хороший оратор.
- Где это вы Троцкого слушали? - допрашивал вечером отца особист.
- Да где же? Кроме своей деревни и Ветлуги я и не бывал нигде, - ответил отец.
Ему поверили, но перевели в другую воинскую часть - в Воронеж. Там он познакомился с мамой. Они должны были закончить мединститут в 1942 году, но ускоренный выпуск состоялся в 1941-м. А дальше - Курская дуга, Белоруссия, Кенигсберг...

Сто двадцать мужчин не вернулись в Козлиху после войны. Во многих домах по двое-трое убитых. У Сергея Столярова (он сын тетки Лидии, старшей дочери нашего деда) погибли отец и старший брат. Без вести пропал (а потом выяснилось - погиб на знаменитой Красной Горке под Ленинградом) отец Льва, дядя Николай. И его младшие дети - десятилетний Коля и восьмилетний Алексей - пошли по окрестным деревням с сумой... Пока не попали в детский дом в Ветлуге...
С искалеченной правой рукой вернулся с фронта младший из дядьев - Александр. Заткнув беспомощную кисть за пояс, он пытался ковать левой рукой. Получалось плохо, дядя Cаня запил, и у меня нет сил осуждать его за дебоши и подзаборье. Любой на его месте топил бы горе в вине... Умер он в тюрьме - ослепший и парализованный.
Отец - он единственный из братьев служил офицером, а не рядовым - был контужен под солнечное сплетение. Контузия мучила его всю оставшуюся жизнь. А последние годы и вовсе превратила в ад. сведя в могилу в шестьдесят четыре года...
Относительно невредимым вернулся с войны лишь дядя Сергей, служивший чьим-то ординарцем. Но и ему хватило госпиталей и медсанбатов.

Осенью 1942 года, когда Льву едва исполнилось четырнадцать, его еще с пятью подростками (старшим пошел пожилой односельчанин-инвалид) послали гнать стадо коров в Горький - для сдачи в воинскую часть.
Вышли из деревни Швечиха - в лаптях, в онучах, в армяках... Переметные сумы с сухарями, солью и пшеном приладили на спину одной корове, прежде рабочей и принадлежащей лично старшому... Ночевали в деревнях, разводя скотину по хлевам. Во вторую неделю пути случилось несчастье - коровы задавили в воротах хлева зазевавшуюся телку. Тушу тут же освежевали и мясо сдали по акту. Но проторчали в этой деревне дней пять - ждали представителей НКВД... Те пересчитали коров и удивились - все головы в наличии.
- Одна корова - рабочая, моя, - объяснял старшой. - Я гоню ее, чтобы в Горьком запрячь в телегу и двинуться в Москву. Сын у меня там... Он ждет меня. Обе ноги потерял на фронте...
- Не знаю, не знаю, - возражал лейтенант. - Фронту мясо нужно.
- Да она жилистая, мосластая... Оставьте мне ее... Не губите нас с сыном. - Инвалид совал лейтенанту в лицо измятые бумажки и фотографию сына.
И тот, смилостивившись, завизировал акт о сдаче мяса задавленной телки...
- Левка! Пойдешь со мной в Москву? - спросил старшой. И Лев согласился.
В Москве на Второй Донской (“От Красной Площади недалеко”. - уверяет Лев) - в палатах завода протезов - получили они безногого парня. И, уложив его на соломенные тюфяк и подушку, поклонились в ноги директору, выписавшему им паек на дорогу. И в пояс - врачам, сестрам, нянечкам, выстроившимся на крыльце... Старик хлестнул плеткой корову, словно вымещая на ее выпирающих ребрах всю накопившуюся злость... Рогатая проглотила жвачку и зашагала. Левка и отец безногого солдата побрели рядом с телегой.

Полеводческую бригаду ушедшего в пожарные Анатолия Соломина передали Льву. А у Анатолия, вернувшегося назад, все пошло наперекосяк. Заболела и попала в больницу Ольга... Сын Колюшка, работавший после армии милиционером в Ветлуге, отправился как-то вечером в клуб, вызвал из зала во время киносеанса свою подружку и выстрелил ей в сердце. Второй пулей он разнес себе череп. А девушка выжила - говорят, третий раз замужем... Сам Анатолий вскоре умер от рака... За могилами отца, брата, да и всей остальной родни ухаживает Раиса Анатольевна - в девичестве Соломина, ныне Горохова, - служащая ветлужского банка. У Раиски хорошая квартира, непьющий муж и двое великолепных ребятишек - Роман и Аня... Понемногу опекает Раиска и Евстолию, свою двоюродную тетку, привозит несчастной из города сахар, соль, кусочек сыра или колбаски...

Сегодня в Козлихе двадцать три дома: восемнадцать на полуденной стороне и пять - на теневой. Часть домов - нежилые, а во многих обретаются вдовые старухи, которым не под силу уже держать коров, коз или овец. Но на поросенка и курочек силенок у некоторых еще хватает.
Мужиков в деревне всего шестеро. Самый молодой, повторяюсь, пастух Коля Бахин...
Несколько домов с огородами купили горожане. В доме деда Виктора живет теперь семья столичных пенсионеров. Глава ее - бывший крупный чин Агропрома, родом из соседней, заброшенной лет десять назад деревни Тарунихи.
Участки у горожан только приусадебные, на которых, как и у местных, картофель, свекла, морковь, огурцы, капуста, помидоры, лук.
Колхозники (в том числе и пенсионеры) получили по гектару земли. А в принципе могут взять ее у колхоза столько, сколько под силу обработать. Колхоз обязуется помогать и техникой, хотя тракторов и комбайнов, как мне говорили, не хватает. И запчастей нет. И с горючим перебои. И механизаторы уходят...
В Белышеве, на центральной усадьбе колхоза, есть еще молодежь. Бригадир механизаторов Саша Смирнов живет в коттедже на “правительственной” улице. В доме все городские удобства, телефон, а в комнатах - хорошая мебель, телевизор, книги. В огороде баня “по-белому”, сарай, скотный двор. Хозяин - человек надежный, трезвый, умелый. Родственники сманивают его в Нижний Новгород, но покидать родные места он не отказывается. Второго ребенка завел. Значит, надеется наладить жизнь в деревне.

В послевоенной Козлихе был самостоятельный колхоз, в нем четыре бригады с четырьмя конюшнями. Землей козлинцы (так зовут себя местные жители) оказались богаче всех окрест. Их поля - почти четыреста гектаров - простирались от леса до реки. Почва, правда, супесчаная, кислая, но урожаи зерновых и картофеля бывали неплохие.
Картошку поставляли в Ветлугу на спиртзавод - до его разгрома в 1985 году. Был когда-то в колхозе и собственный заводик по сушке картофеля, продукция которого шла на армейские и экспедиционные склады, великолепно скрашивая солдатам, геологам, туристам однообразное походное меню.
Благосостояние колхозников с начала шестидесятых медленно росло. Весной 1964 года вдруг отключили электроэнергию. Объявив Козлиху бесперспективной деревней, ЛЭП перебросили на свиноферму. Возможно, хотели таким путем настроить крестьян против Н. С. Хрущева - неугомонного и излишне совестливого генсека. Но в 1972 году, вернувшись из последней своей поездки в Козлиху, отец коротко бросил:
- Наконец-то достигли доколхозного уровня.
Сегодня деревня в упадке, уверяют меня селяне. И рассказывают о злоключениях фермеров в Баженихе, среди которых двое местных и четверо приехавших из Казахстана... О чиновничьем произволе... О начальственном безразличии и хапужничестве... О низких закупочных и высоких магазинных ценах...
“Осматривая” своих козлинцев, я вижу и бурьян, глушащий картофель на колхозном поле, и развалины складов и мастерских, и кучи ржавого железа в лесу, и холмы минеральных удобрений, вокруг которых двухметровая крапива и жирная лебеда...
Я не селянин, как мои родичи. Но и мне довелось выкапывать на раскисшем поле картошку - лопатой или вилами, подбирать клубни за картофелекопалкой, стоговать сено и скирдовать солому, выдергивать кормовую свеклу, лопатить зерно на току, перетаскивать мешки, задавать корм телятам и даже гидрофобизовать семена кукурузы или готовить травяную витаминную муку...
Впервые в деревне я оказался десятилетним - аккурат после Х1Х партсъезда. В пути вагонный репродукор пересказывал отчетный доклад Маленкова - об успехах в сельском хозяйстве. И я не сомневался, что скоро узнаю лихих трактористов, с песнями косящих высокие хлеба, удалых пастухов и задорных доярок, пестующих породистых коров; увижу праздник урожая, где столы ломятся от окороков, пирогов и фруктов.
Коровы в деревне были. И не только в стаде, что с началом сумерек прогоняли вдоль околицы. Тощая, пятнистая от налипшей грязи телка (ее глаза, беззвучно молившие: “Не му-учайте меня! Не могу-у больше”, до сих пор передо мной) тащила, спотыкаясь, плуг с блестящим лемехом. Дядя Петя, хозяин буренки, на повороте бросал кнут на межу и сам впрягался рядом в лямку. А ручки плуга перехватывала Валя - моя ровесница...
Помню деревенские праздники. Красивое женское пение на темной - хоть глаза выколи - улице:
Приходите свататься,
Я не стану прятаться...
И безобразное пьяное шествие, половину в котором составляли женщины и дети...
Помню разговоры о налогах и займах, мечты, что колхоз преобразуют в совхоз:
- Вот тогда заживем - уже не “палочку” будут ставить на трудодень, а денежки платить и, главное, паспорта дадут...
Помню основную деревенскую еду - картошку с постным маслом. Но бывали и праздничные пироги - из черного теста, но невероятно вкусные: рыбники, курники, с грибами, с калиной, с молотой черемухой. Ягод и грибов в соседних лесах было тогда видимо-невидимо. Поэтому, наверное, на участках выращивали только картошку.
Когда началась кукурузная эпопея, нас, семиклассников, вывели на поля - сажать королеву-чудесницу квадратно-гнездовым способом. Объяснили: по бечевке - лунки, в лунку - суперфосфат, перегной и сверху пять янтарных зернышем. Так и делали - час или полтора. Потом Федя Дроздов рассыпал пригоршню семян и тут же закопал их.
- Ты что это, Дрозд, рехнулся? - кинулся к нему Антипротон (Витя Антипенко). - Как же сможет расти здесь столько кукурузы? Кузя! - кинулся он ко мне. - Помоги-ка!
Мы с Антипротоном попытались выбрать зарытые Дроздом семена, но однокашники, обдав нас оглушительным хохотом, высыпали на землю оставшуюся кукурузу и разгребли ее по полю. А потом для вида, чтоб не придрался бригадир, мы уже все вместе делали фиктивные лунки. В каждую суперфосфат, перегной. Антипротон старался бросить туда хотя бы одно зернышко, но не всегда успевал.
- Хорошо было в революцию и в гражданскую: кто против тебя, тот - контра! - приговаривал Федя Дроздов. - Антипротона с Кузей я поставил бы к стенке - как врагов мирового пролетариата!
Сами вы враги! Вредители! - возмущался Антипротон. - Разве этому учит нас партия?
Антипротону опять ответили смехом, но ему все же удалось сколотить ударную бригаду из десяти человек. Оставшиеся дни мы старательно работали от зари до зари. Но когда потом на школьной линейке директор объявлял благодарность отличившимся, то назвал Дроздова со товарищи - площадь-то они “засеяли” большую. Хотя, по-моему, все знали, у кого какое качество... Добросовестность не ценилась.
Энтузиасты, подобные Антипротону, попадались на колхозных и совхозных полях все реже. Нашему студенческому комсоргу Фариду Газизуллину иногда удавалось усовестить преферансистов, “пишущих пулю” в картофельном бурте; они брали в руки лопаты и корзины и выходили работать. Среди городских шефов все больше становилось таких, что не нагнется лишний раз, если не смотрит ответственный товарищ. Неубранными уходили “подшефные” поля под снег... А на полустанках и пристанях, где когда-то пассажиры выходили за провизией, толпы голодных рвались в буфеты поездов и теплоходов в надежде разжиться кружком “одесской” или банкой консервов.
Как не похожа вся эта бессмысленность на отношение крестьян к собственной земле, к своему подворью. Даже Надежда, недавнее посмешище деревни, проспавшись, загребает и мечет в стог просохшее на солнышке сено, стараясь не упустить погожие деньки... Одна лишь Евстолия по-прежнему плюет в прохожих, потрясает высохшим кулачком и подвывает - жалобно и злобно: ждет, когда же Раиска принесет колбасу...

Из детей Виктора Васенькина в живых уже никого нет. Пятеро внучат тоже на том свете, но полтора десятка внуков и внучек живы и здравствуют. Правнуков и правнучек гораздо больше. Народились уже и праправнуки...
Живет наша родня в Козлихе, в Ветлуге, в поселке имени Калинина, в Шарье, в Узбекистане, на Сахалине, в Москве, в Альметьевске, в Казани, в Якутии, в Республике Коми... Среди нас колхозники и рабочие, инженеры, студенты, школьники, журналист, научный работник, милиционер, директор леспромхоза... Есть и побывавшие в заключении, есть немая, есть крепко пьющие и есть трезвенники, есть одинокие и малосемейные... У всех нас болит душа за судьбу большой и малой родины. Все мы не хотим, чтобы наша Козлиха умерла: она нужна и нашим детям, и нашим внукам - даже еще не родившимся. Иначе быть нам Иванами, родства не помнящими.