Претензия на роман 31. 07 - 13. 10.??

(из цикла "Шизофренические опусы")

Юдифь, твои блюда,
узкий разрез глаз,
морщинка у рта,
зубы по-детски выступают наружу
смирение монахини, сила льва,
плачешь о погибшем ребенке
о женихе, убитом на бойне-войне.
Черное время высмолило волосы,
брови, заострило скулы.
На щеках русла высохших рек
о украденой жизни,
о замоленном слове,
ты - не женщина,
ты - одинокая верба
в воскресенье имени -
в белом платье выходишь в поле.
Я видел тебя как-то мельком,
прислушивался к звуку - шелесту одежды,
всматривался в примятую траву,
в следы ступней маленьких, амфорных,
наполненных амброй...

..........(Следующие восемьдесят страниц рукописи были безвозвратно утеряны).......
 отторгнуть боль - оргазмирующим подонком выбежал вслед за женщиной, отважился бросить все как есть, любить открыто, обнять при всех, но поскользнулся, перешагивая длинными шагами через ступеньки, и ушиб ногу, залил большой палец кровью.
Помнится, на пыльной дороге росло дерево, и люди сидели под ним. Я спросил их:
- Не пробегала ли здесь Юдифь, женщина со смуглой кожей, одетая в белое платье с красным поясом?
- Нет, - был мне ответ. - Садитесь обедать - у нас лишняя картошка. Все равно мы ее всю не сожрем.
- Только не чавкайте, - предупредили они, чавкая и давясь скользкими от жира кусками мяса. Особенно в этом усердствовала девочка восьми лет - милое, жирное существо с дебильным взглядом и заячьей губой. Я сказал ее родителям, что у них милый ребенок.
- Спасибо, - был ответ. - Мы зачали его в день цветения хризантем.
- Какое совпадение, я женился в этот день.
С этих двух фраз разговор потек, заструился на легкие темы, как ветерок между ветками сакуры. Достав бутылку вина в плетеной корзинке, отец девочки предложил мне выпить. Я не отказался - мне вдруг опротивело искать Юдифь. Вино было приятным, терпковатым на вкус и быстро забирало. Я пьянел. Пьянела и жирная девочка, недвусмысленно подмигивающая мне. Я понял, что если так будет продолжаться, то случится непоправимое и вся семейка сядет на нож, т.е. возникнет острый конфликт с применением оружия из числа столовых предметов, свободно лежащих на клеенчатой скатерти. Поэтому я решительно вскочил на ноги, сказал, что мне пора и, сухо, как бы поглаживая пенопласт, попрощавшись, продолжил шагом свой недавний побег.
Вдали виднелся лесок. Он-то и стал надежным ориентиром для меня. От вина походка сделалась ленивой и развязной, в голове слегка шумело камышом, я что-то напевал. В доме на плите продолжал кипеть суп, оставленный Юдифь - маленькой женщиной, так внезапно бросившей меня. Она увидела что-то в окне, какой-то звук, отзвук которого я услышал в отражении зеркала, сидя в зале и смотря "Богатые и знаменитые". Отсвет от сдвига ее белых одежд промелькнул вдоль абсциссы прихожей. Девятнадцатым чувством я понял, что произойдет и, схватив рубашку, выбежал вслед. Она была легка - эта маленькая женщина с темной кожей и в белых одеждах и отдалялась от меня - ветер помогал ей и мешал мне, от безысходности я засунул руку в колесо, обгоняющего меня велосипедиста и долго еще наблюдал его зачарованный полет - результат скудоумия мыслительных процессов моей игры. Он умер, сломав шею. Я взял у него ключи от велосипеда, паспорт и бумажник с двумястами долларами и решил взять также и его велосипед, но, убедившись в том, что он совершенно не пригоден - выбросил ключи и был таков с этого места, всплакнув легонько о том, что толком и не попрощался с жирной девочкой, не взял у нее ни адреса, ни даже телефона. Слезы мои омыл дождь и предотвратил позор (я считал недостойным занятием - плакать в присутствии женщины), когда я догнал Юдифь - она сидела метрах в трех от обочины дороги на земляной кочке и гладила за ухом у черного кота.
- Ты что, плакал? - спросила она.
- Нет, это дождь, Юдифь. Пойдем домой.
- Пойдем, - согласилась она. Затем мило улыбнулась и добавила, что суп, наверное, уже готов. Я сказал, что суп, наверное, уже более чем готов и нежно обнял ее за плечи. Одежда на Юдифь взмокла и прилипла к телу, особенно к рукам, казавшимся теперь голыми или обнаженными - я точно не помню, но я бросился их целовать, а Юдифь постанывала от смеха и отмахивалась от меня, говоря, что не надо бы на людях, указывая на человека в велосипедной форме, который все время смотрел на нас, прижавшись животом к земле. Его осуждающий взгляд прервал меня и я сказал Юдифь, что неплохо было бы сегодня куда-нибудь зачем-нибудь сходить вечером - например, в ее любимый ресторан "Мари, увлеченная театром" - я знаю, там будут французские булочки и красное Insufflatio восьмидесятого года. Юдифь кивнула и сказала: "Хорошо, только напомни мне, что бы я позвонила маме - у нее сегодня день рождения". (Не было у нее никакой мамы, вернее когда-то была, а теперь не было, но она звонила и звонила в пустоту утра, дня или вечера, в снег или жару - ей было все равно).
Люди, сидящие около дерева, ужинали. Они приветливо помахали мне рукой, а жирная девочка изобразила воздушный поцелуй, пустив его низко и больно угодив мне в лодыжку - оставила там противное жирное пятно с прилипшими мясными волокнами. Я просто дружелюбно взбесился - Юдифь держала меня за талию, не давая сорваться в ближний бой, а я поднимал и бросал камни в жирную девочку, ни разу так и не попав в нее, но зато угодив ее мамаше прямо в физиономию, напоминающую бубен - этакое большое вытянутое бубло, которым она издала чмокающий звук и повалилась навзничь. Это отрезвило меня - я извинился, но напоследок все-таки сказал отцу девочки, наверное, бывшему к тому же и мужем этой дамы с вытянутым бублом, в которое я зарядил, приведя в некоторый беспорядок плотные воздушные массы жаркого месяца-июля; так вот, я ему сказал, что девочка ваша, хотя жирная и сексуальная, но таки порядочная дрянь. Юдифь на меня как-то странно посмотрела, но ничего не сказала, а только медленно пошла вперед, слегка покачивая тонкими бедрами. Посчитав инцидент исчерпанным, я поспешил за ней.
У дома мы немного постояли и посмотрели на радугу - дождь уже кончился, а суп выкипел и теперь пригорал к стенкам, превращаясь во все более твердую фракцию. Юдифь покачала головой и сказала, что вечно ее блюда немного пригорают. Я ее успокоил и сказал, что всегда ценил и буду ценить ее кухню, но не помнит ли она часом, где мои рвотные таблетки (после обеда, приготовленного женой, я обычно принимал упаковочку вместе с рюмочкой Porto Barros). У меня даже промелькнула мысль - а не наградить ли жену плотным поцелуем в шею, т.е., проще говоря, не поставить ли ей засос, но мысль, промелькнув, больше не возвращалась и я немного поразмышлял о судьбах зажиточных индейцев, живущих в Европе.
Юдифь позвала обедать, когда я вычислял - сколько же тратит в среднем нераскулаченный индеец на увеселительные мероприятия за неделю. На обед был вышеупомянутый суп и кролик с кровью и шерстью, немного грязноватый, но, тем не менее, свежий и аппетитный. Суп я съел, а от кролика отказался, сославшись на легкое недомогание. Поцеловав жену, просто, легким мимолетным поцелуем, сыновним, если угодно, я обнажился до гульфика и отправился в кабинет, чтобы там, в тишине выкурить пару трубочек и предаться грезам о любви и смерти или, на худой конец, полистать альбомы с гравюрами голландских мастеров.
Через полчаса я задремал и во сне увидел жирную девочку, домогавшуюся до меня. Я пассивно отвечал на ее ласки, находясь в послеобеденной неге, и нехотя убегал от нее, а она ехала за мной на велосипеде, непристойно высоко задрав свои пышные юбки, и я мечтал, чтобы ее кружева попали в колесо, когда она будет проезжать по узкому мосту над обрывом, по дну которого протекала бурная горная река. Так и случилось, и пока она падала, крича голосом Юдифь, я медленно проснулся, посмотрел на часы и обнаружил, что непростительно провалялся на диване около трех часов. Я накинул халат, вышел в сортир, помочился и очистил кишечник, нос и содержимое карманов - там оказалось с дюжину сломанных зубочисток, конфетные фантики, сломанная папироса и две какие-то квитанции. "Мусор моих рек" - подумал я. Мне понравилась эта мысль, и я записал ее на гладком чистом листе бумаге великолепным пером Parker. Повертев ручку в руках, я поставил внизу свою подпись, затем пририсовал к ней хвостик, из хвостика сделал лицо, фигуру женщины, автомобиль, собаку, здание городской думы, цветы - много разных цветов и что-то еще - уже не помню что, пока за этим занятием меня не застала жена.
- Бруно, ты опять занимаешься чепухой. Ты обещал сводить меня сегодня в ресторан и угостить устрицами, - рот ее плотоядно раскрылся, и я понял, что изрисовал в беспамятстве весь лист ее ровными зубами. У жены был неправильный прикус, что возбуждало во мне с трудом сдерживаемое желание совокупляться - мне с детства нравились женщины, исключительно с неправильным прикусом. Бруно Лоше обожал крольчих!
 Юдифь нагнулась ко мне и спросила: "О чем я задумался". Я срифмовал, что без боли нет любови и легонько шлепнул ее по животу, примерно на два пальца пониже пупка. Она оттолкнула мою руку и сказала:
- Сначала в ресторан.
- Конечно, дорогая, - ответил я. - Как ты думаешь, что мне надеть: твидовый французский или темный Hugo boss. Жена ответила, что раз идем есть устриц, то пусть будет французский и обязательно - шелковый галстук к нему.
Я побрился, умудрившись порезаться безопасным лезвием. Это меня жутко расстроило. На мои безудержные стенания прибежала жена и припудрила мне это место хорошей дозой кокаина, и больше я чувствовать перестал, а вместе с больше ушло ощущение времени - я бесконечно снимал с вешалки брюки, бесконечно ждал Луизу, пока она их прогладит, и бесконечно курил, стоя у окна в дорогой белой рубашке, потом бесконечно надевал носки, брюки, коричневые кожаные туфли и пиджак, бриолинил и причесывал голову, попутно отметив, что надо бы сходить к парикмахеру; сделать, модную ныне в Европе, короткую стрижку.
 Юдифь появилась в алом вечернем платье с черным котиковым манто (я помню этого черного котика, ой как хорошо помню женины ласки, даренные ему перед смертью) и маленькой шляпке, немного старомодной, но изящной. Я сказал что-то обычное, что полагается говорить в таких случаях (что-то вроде - "Ты сегодня обворожительна, великолепна, неотразима, божественно выглядишь" и.т.д.), а может и не сказал, а просто подумал, но жена улыбнулась в ответ и я понял, что она или услышала мои слова или подумала, что я подумал...
Шофер подогнал к парадному черный "Линкольн" и открыл дверцу. Я помог Юдифь залезть в машину.
Любуясь вечерними видами пригорода, Юдифь молчала, вероятно, целых десять минут, по истечении которых разрушила однообразие шума мотора и гудение ветра за окном абстрактным замечанием.
- Удивительно, Бруно, как быстро.
- Быстро - всего лишь иллюзия. На самом деле - постоянно.
- Но субъективно, кажется быстро.
- Пусть кажется, Юдифь, пусть кажется.
На пересечении пятой и третьей мы вышли под руку со звуком поцелуя на стекле, сопровождаемые скорбными взглядами шофера.
- Бруно, тебе пошла бы трость.
- Я думаю, еще рановато, дорогая, - Бруно достал из серебряного портсигара папиросу. - Лучше скажи мне, что ты думаешь о возможности жизни на других планетах.
- Я родилась на севере Китая в семье священника и разнорабочей.
Как мне нравилось ее простое русское имя - Юдифь. Почему ее так назвали родители: европейский священник и китаянка-разнорабочая. Неужели тут замешана христианская религия - осенило меня. Странно, но за восемь месяцев женитьбы я ни разу не спрашивал об этом Юдифь и, намереваясь исправить это невнимание с мой стороны - наступил в лужу. Пришлось выругаться и выбросить сигарету. Настроение было испорчено. Кокаин болтался где-то на поверхности, как рябь на осенней реке - лицо старика в саду на скамье. Юдифь взяла меня за руку. Ее прикосновение всегда успокаивало меня и то, что было внутри меня, внутри твоего Бруно. Швейцар распахнул двери ресторана; распахнул рот, сверкая золотым зубом; согнулся подобострастно. Меня начало мутить. Юдифь, видя мое состояние, довела меня до столика, и сама сделала заказ. Бутылка красного спасет, спасет оболочку. Рябь прошла - появился полумрак, музыка и узкие глаза Юдифь напротив. Я откинулся на спинку стула и пробежался глазами по окружению: несколько мелких буржуа со своими дамами, молодой одинокий клерк с нервным бледным лицом и гипертрофированно толстыми губами (довольно редкое сочетание), молоденькая, еще симпатичная проститутка, спивающийся господин средних лет с одутловатым красным лицом - вот, пожалуй, и все, что присутствовало в обозримой части. Я не знаю, почему Юдифь нравилось бывать в этом ресторане, когда мы могли позволить себе заведения на несколько порядков выше. Она отвечала мне, что здесь особенная атмосфера, но, по-моему, ресторанчик был паршивый, хотя готовили, надо отдать должное, сносно.
- Я отойду пописать, - Юдифь всегда была так непосредственна и не только со мной, но и на людях иногда была несносным подростком, частенько ввергая меня в пучину стыда.
Официант принес вазу с булочками, устрицы, лимон и две бутылки красного.
- Принесите еще зефир в шоколаде, - сказал я ему, вспомнив, как жена любит сладкое. Официант молча удалился. Я разлил в бокалы вино и решил подождать жену. Она вернулась скоро. Зрачки ее были расширены, и я подумал: "Как часто она меняет концентрацию серотонина в своей прелестной головке", а вслух сказал:
- Ты опять была у Жана?
- Неважно, дорогой, - ответила она и добавила игриво. - А от тебя ничего не скроешь, сыщик.
Ее нога, обнаженная от туфля до края платья, коснулась моей брючины и заструилась вверх - шелк по твиду. Я поднял бокал и медленно выпил вино: шелк исчез, пропал - затерялся где-то в глубине нашего столика великий шелковый путь.
- Ты хочешь, чтобы это кто-нибудь увидел? - спросил я. Она молчала, потом сказала, что не знает, что затрудняется в выборе ответа из-за резкой смены света, из-за тромбониста, который все время переигрывал, влезал невпопад, ломая нарочитым солированием ненавязчивую музыкальную ткань.
- Ты знаешь, я очень испугалась за тебя сегодня. Во время обеда ты выглядел таким удрученным.
- Извини, я был не в себе. Ты знаешь, мне сейчас вдруг безумно захотелось поцеловать тебя.
- Целуй.
- Нет, тут слишком много надзирателей. Наклонись, как будто что-то уронила.
- Люби открыто, - сказала Юдифь, выдержала паузу и наклонилась, как бы поправить чулок.
Я пытался ужом скользнуть к ее лицу, но задел ножку стола и создал возмутительный грохот - бутылка красного, почти приконченная нами, упала на стол и покатилась - едва я успел подхватить ее, чувствуя, что обратил на нас взгляды всех существ, поглощающих пищу в этом помещении. Юдифь продолжала невозмутимо поправлять чулок - я невозмутимо разлил оставшееся вино в бокалы и, как показалось мне, незаметно для всех продолжал тянуться к твоим губам - ты исподлобья смотрела на меня.
Юдифь, ты иногда проделывала пугающие вещи. Мои губы против воли или по воле, но совершенно спонтанно (не от такого же мизерного количества кокаина?!) трубили в твою сторону. Какой-то огромный негр, наверное вышибала, уставился на нас из глубины своих мозгов, из глубины каких-то задних помещений. Предрекая поражение, я ощущал победу, больной, неуверенной поступью продвигаясь со стаканом вина в остановившейся руке. Играл джаз. Надо будет заказать кофе к зефиру - спонтанная мысль разделась, легла и уснула рядом с твоим ухом - я освободился от чар и умер.
- И умер, отдавшись во власть мнимой пьесы, тихой песни из глубины России - результата суммирования сотен голосов, поющих громко и шепотом, под гармонь и без оной, - Юдифь говорила тихо, причмокивая губами, как маленькая девочка. Я слушал ее и понимал, что она перебрала и дело даже не в дозе, а в месте. Не надо было этого делать здесь, в дешевом ресторане, где запросто могут вызвать полицию, не считаясь с положением человека в обществе, его денежным эквивалентом.
- Юдифь, мне нравится твое простое русское имя, но не нравятся песни, которые ты иногда поешь.
- Бруно, ты ограниченный человек, - она оторвала мои губы от своего колена и положила их на стол передо мной.
Еще одна растекающаяся вилка, и я позову управляющего - Юдифь держала в руках кончик вилки, трезубая голова которой изогнутой змеей лежала на столе. Юдифь, гейша моих мыслей, что ты делаешь. Прекрати, милая, перестань. Давай я тебя выведу на свежий воздух, прижму к стене и надругаюсь над проходящей мимо судьбой, прижимая бесконечно замерзшие ладони с фиолетовыми ногтями к твоим расширенным зрачкам. Семь - шесть - восемь - шесть - восемь Гц - циклическое развитие правит миром. Перинатальное переживание нашей встречи я только что пережил, глотая в себя большими кусками inside the head.
Около пяти лет назад, я переехал в пригород и стал аристократом. От прежней жизни у меня осталась лишь привычка иногда готовить себе спагетти. Перед тем, как откинуть макароны на дуршлаг, я всегда звал Луизу - служанку, работающую у меня и по сей день. Как-то на выходные я готовил спагетти и перед тем, как слить их из кастрюли в дуршлаг и обдать теплой водой, я понял, что совершенно некого позвать помочь мне выполнить эту несложную процедуру. Прислуга была распущена на week-end по моему же собственному распоряжению. Помню, что тогда я в замешательстве выскочил в гараж, завел машину и ринулся в город, рискуя жизнью: своей и тех, кто встречался мне на пути - водителей, пассажиров, пешеходов... Дело в том, что машину я водил крайне редко и вследствие отсутствия должной практики, плохо, излишне нервничая на дороге.
Чудом оставшись в живых, я добрался до города и обращался ко всем, кто встречался мне на пути, с просьбой о помощи в приготовлении макарон, и только, ты, Юдифь, согласилась, когда я уже отчаялся, опросив около сотни респондентов. Когда мы приехали, вода уже остыла, а макароны слиплись и образовали комки, так, что пришлось все выкинуть. Я поблагодарил тебя за участие и предложил вина. Ты отказалась и спросила, когда я буду готовить снова. Я ответил, что, наверное, в среду.
- Я приду, - сказала ты и ушла.
А в среду была Луиза и поэтому, когда ты постучалась, я отказался от твоей помощи со словами:
- Может быть, в эту или следующую субботу, если дома не будет прислуги, и если мне вдруг вздумается отведать спагетти с сыром и овощами и выпить итальянского белого вина при свечах за столиком около огромной двуспальной кровати, то, пожалуй, тогда вы можете прийти.
- Хорошо, - невозмутимо сказала ты, и, когда я уже позабыл о своем предложении, пришла через месяц, с сильной головной болью и мне пришлось сделать тебе прямой массаж шеи, как раз на той огромной двуспальной кровати. Я ощущал себя почти хилером, а может и был им, сквозь шею касаясь твоей усталости. Ты заснула во время процедуры, общение вдруг сразу стало интимным и я постелил тебе на полу, подложив под голову деревянный брус, а сам сел за столик и изрядно напился, уничтожив огромное количество спагетти.
На следующий день я проснулся в девять, отдохнув и прекрасно выспавшись, обнаружил тебя еще спящей и разбудил, щекоча большим пальцем правой ноги твой маленький носик. Отключили электричество - я понял это по полной тишине, окружавшей нас. Ты сказала, что у тебя раскалывается голова и что, наверное, вчера страшно перепила. Я возразил тебе, уверяя, что ты не взяла в рот ни капли, ни руки, ни чего-либо еще, кроме собственного замкнутого поцелуя, а виной всему, стало быть, деревянный брус в изголовье. Ты стала отрицать это и утверждать, что я тебя поил и склонял к разным непотребствам, потом показала мне кисти рук - на них были красные следы, как бы от веревок и выдвинула версию о том, что я якобы связывал ее и снимал на фотоаппарат, и что она очень даже может заявить в полицию, если, конечно, я не принесу ей кофе, две булочки и халатик потоньше, кислой бумаги побольше, какой-нибудь музыки и нож, при этом ты томно откинулась назад, изогнув ладонь и смотря мне в даньтянь, едва уловив там нечто и ухватив его пальцем - съежила меня в ком скатанной бумаги, опавших листьев и травы, и я еще в течение пяти часов затем вдыхал ароматный запах сена. Вся проблема была в том, что я не мог остановиться, а ты ретушировала колени и чертила пальцем в воздухе узоры, другой рукой держа кофе и зефир в шоколаде. Шоколад оставался на уголках твоих губ, и ты вытирала его сгибом среднего пальца.
Я потушил сигарету и подозвал официанта.
- Счет, пожалуйста.
- Сию минуту, мсье Лоше.
Я отломил кусочек зефира и отсчитал официанту необходимую сумму, оставив ему на чай свой едва тронутый кофе, зачем-то солгав, что даже не прикасался к нему.

- Кролик Тай вертится, милый, бай ему, бай. На севере я выйду, рис к бумажной тарелке прилип, и намокло с другой стороны, - Бруно прижал меня около стены и охладил лоб восторженно. - Осторожность крови - слышишь, кто-то на коленях слушает Баха - эротоман, наследник, пьяница, изыди от меня. I am sensitive woman. Начни свой путь. Красный колпак. Семантика коротких фраз. Общий словарный запас мой, как китайская поэзия. Бруно, ты когда-нибудь видел предгорья Северного Китая. Я девочкой бегала по таким огромным пространствам, что у меня начиналась агорафобия. Я ела траву. Я чувствовала. Мне душно, Бруно, где кролик Тай, где моя чашка риса, где моя шляпка и вэй-ба. Позови кэбмена, найми такси или рикшу, увези меня от этой стены, я слышу - начинается прилив моря. Он сильный во время полнолуния. Я - средняя женщина, Бруно, у меня IQ около 100, но я могу высоко смотреть, смотреть так, как не можешь ты. Скажи мне, Бруно. Скажи, ведь я твоя мама.
Юдифь закончила изливать из себя дымку прошедших времен. Случалось ли раньше - но Юдифь говорила все - ее несло и раскачивало. Верхние зубы выступают над нижними - так было всегда, когда - что-то спуталось, потерялось в мыслях - я несколько секунд не думал, а, вернее, думал о том, что не думал. А потом как-то сразу ощутил свой порез на лице и вспомнил три розы в вазе в доме, где я рос - три искусственных цветка - застывшее изваяние пустоты - их делала бабушка моего друга. Эти розы располагались в вазе на сто двадцать градусов друг от друга, отстраняясь и засыпая, ненавидя друг друга, они максимально раздвигались в пространстве, как мы сейчас - я, Юдифь и третий поток - вектор его уходил на восток к небу - Юдифь ощутила приход.
- Извозчик, - крикнул я. - За город, вдоль этого проспекта.
Мы сидели и покачивались на неровностях булыжной мостовой. Я смотрел на твои руки, ты смотрела на аморфную темноту, я смотрел на твои руки, я их брал, гладил и говорил за тебя, потому что ты только беззвучно открывала рот, как рыба:
- Остановитесь здесь.
- Вы уверены, сэр.
- Нет, я не уверен, - ответил Бруно. - Я вообще чрезвычайно не уверен в себе. Может быть, даже обращусь к психологу. Вы не обращайте на меня внимания и езжайте, куда душа пожелает.
 Извозчик остановился, взял деньги и уехал. Мы с Юдифь остались на дороге. Бруно взял жену за руку, и мы пошли к дому. Инфернальность окружающего трогала нас за плечи. Разбегались в стороны блики, тонули в наших выплывающих кораблях - тенях. Луна освещала путь - круглолицая и одинокая.
- Бруно, - впервые за полчаса Юдифь смогла сама сказать слово. - Знаешь, на моей родине во время ветров можно было наблюдать комки сухой травы, которые ветер тащил по земле. Я сейчас чувствую себя таким комком, тебя - ветром.
- Я нежный ветер, - ответил Бруно. - Морской, летний, сопровождающий цунами. Я жутко хочу спать в разных комнатах, в длинной ночной рубашке до пят с колпаком на голове и ватными шариками в ушах. Запах уже слышен. Запах самих себя, оставленных шесть часов назад.
Время синусоидировалось. Брошенный кем-то катетер и язвы твоего прошлого в блестящей фольге лежали прямо у двери. Ты отшвырнула их носком туфля и распахнула дверь.
Спазматически сжавшись, за дверью стояла темнота. Ты лепетала что-то про рисовые пирожные, которыми в детстве тебя угощала бабушка.
- Не включай свет, Бруно, я и так вижу горсть мелких монет на столе и твои следы в мою спальню. Они имеют характерный запах и вкус, - Юдифь, раздеваясь, столкнула на пол цветок ручной работы из богемского хрусталя. Цветок упал и не разбился, а лишь навсегда утратил способность цвести. Кукушка выглянула два раза, подумала и уснула. Юдифь, медленнее, медленнее снимай с себя алое платье, облегающую сорочку - в темноте нагота твоя прекрасна настолько, что, пожалуй, я займусь описанием любви без носок, босыми ступнями в рубашке и брюках я волком бегал вокруг принцессы на кровати, кровоточа над верхней губой, совершенно онемев от близости вздрагивающего тела в лунном свете твоих площадей; темная кожа поглощала белесоватый лунный раствор, и я прыгнул в этот поток - он падал вниз с высоты предгорий и рассекался миллиардами шариков воды, брызг и осколков стекла, мешаясь с илом желтой Хуанхэ, впадал в море под названием Юдифь; где превращался в планктон, танцуя в амальгаме течений, уходил в "черную жемчужину" и слышал дыхание моря в себе, в своем животе тонущего человека, умирающего, безвольного, нависшего черного - с наивысшего наслаждения скатился в миг. Двери за мной захлопнулись и предотвратили побег.
- Милый, теперь ты такой, как есть.
Мидриас проходил. Юдифь спала, уткнувшись в левый сосок, впившись ногтями в правый висок. У меня мелькнула мысль о курении, но я тут же прогнал ее, представив себе всю пошлость сцены.
Мне снилось, что идущие до этого, я и Юдифь остановились на берегу озера, и у тебя в руках был приемный ребенок. Я пространно рассуждал, что ребенок испытал клиническую смерть и остался жить, следовательно - он благочестив. Юдифь же твердила, что раз он начал умирать - он должен быть отдан смерти (ее дыхание уже коснулось его), нельзя обманывать бога, цветок не может жить вечно.
– Не принимай поспешных решений. Положи ребенка на деревянный плот, зайди по грудь в воду и отпусти плот. Если плот унесет от берега - он останется умирать, если к берегу - он будет нам нежной дочерью.
Юдифь вошла в воду и положила сверток на плот - змея выскользнула из него и была растерзана пираньями - ты едва успела спастись, но в двух местах кожа на ноге была срезана и растекалась пятнами ткань и кровь. Я побежал домой, взвалив тебя на плечи.
Проснувшись, я ощутил, что ты не удержалась и свалилась с плеч вперед, предоставив мне для поцелуев губы. Я стал пить воду, как кот из лужи, долго и сосредоточенно, пока не почувствовал онемение и металлический привкус - жидкости становилось все больше - я вновь захлебывался в тебе, Юдифь, а ты дергалась конвульсивно, эпилептически выгибаясь - что-то хрустнуло и я наконец обнаружил то, что так долго искал у твоих губ - язык меж ними мягкий и длинный, который не дал мне дышать водой твоего моря и спас меня, пролившись горячим медом по коленям к животу, чуть ниже пупка, там, где прикоснуться было нельзя, откуда исходил у тебя желтоватый свет - огонь горел в том пятнышке - отпечатке пальца - гербе на обороте штампа.
Я понял, что никогда не повторится больше
снег в пустом доме,
ветка на белом,
я - в комнате, на перроне - Юдифь,
холодное утро, мокрый снег на окне, ветка за стеклом уперлась лбом в январь, впереди день - изотропия серых стен и пошлый белый кафель вырождает лень на красной трясине визгливых стен, ты лежала в ванной и гладила пену, замирая неподвижно, с остановившимся взглядом, я сидел рядом с ванной, положив голову на ее край и опустив одну из рук на твое колено. Впервые не раздражителен после возвращения с войны, умиротворен как губка, как трещина красных линий был преодолен последствием любви, стеснен объятиями закона и архаичной преданностью и анархичной спонтанностью настроения. Как справедлив этот мир, как черно-бел, как утром нежен, как годы бесполезной ежедневной жизни, как замкнувшийся в молчании, подсознание - часть меня, темная и большая, сковала уста.
- А мне что?
 У тебя, не переставая, болит голова.
- А мне что? - плачешь и плачь.
Я не буду утешать. Я это не умею делать. И не хочу. Пусть эмоции вытекают как из раскрытого рта слюна. Не обижайся - вчера я глотнул твоего серотонина. Сегодня раскаиваюсь и сожалею - совесть? Низкое содержание бета-эндорфина? Слишком много секса? Что это? Почему все дороги ведут сюда, почему я пером размазываюсь здесь, пока ты теряешь сознание и тонешь, засыпая в реальной, опасной воде, я ныряю и достаю из deep trip тело Юдифь, выталкиваю на поверхность, ни слова о наркотических веществах, ни вздоха. Только кофе и чай, можно - лимонад и пиво.
До скольки? Слышишь, Юдифь, до скольки - я начинаю повторяться, рефлексировать на своих переживаниях, многократно отражаться и гулом своим забивать музыку сфер.
- Юдифь, когда ты начала носить шарики.
- В девять лет - мать дала мне их... Мама, я ей так и не позвонила, дай, пожалуйста, телефон, Бруно.
Неожиданно для самого себя я грубо сказал:
- Твоя мать давно мертва. Она живет в небесной долине. Ты из поднебесной не дозвонишься туда. Я думаю, мы лучше как-нибудь навестим ее вдвоем, может быть лет через десять, а может быть и завтра.
- Правда, Бруно, ты не шутишь?
- Нет, помазанная богом, мне до юмора, тяжелые раздумья одолевают меня уж который час, пока вы изволите тонуть. Мадам, прошу вас, хоть изредка гребите руками и задерживайте воздух в легких - это поможет вам держаться на воде.
Юдифь засмеялась:
- Мой капитан, спаситель, я хочу к маме.
- Не сегодня. Сегодня день благодарности за бесплодность наших деяний. Сегодня у нас будут гости, придумаем тосты - жареные хлебцы, потушим синенькие, упремся упрямыми, интеллектуальными лбами в наш дзенский быт и скажем всем - "Кролик Тай, бай-бай":
- Хочешь немного побрызгаю на лицо.
- Нет.
- Душ Шарко.
- Прекрати.
- Муж я тебе или нет. Можешь, хотя бы раз в день исполнять мою прихоть. Говори "Я испугалась".
- Я испугалась.
- И хочу вытираться.
- И хочу вытираться, обливаться, развлекаться, - Юдифь поднялась в ванной и стянула с крюка полотенце. Я закрыл глаза и умер секунд на пятнадцать, пока она не появилась уже перед зеркалом, в халате - влажная и дышащая паром
на пароме через Ла-манш?
Я ищу будущую интонацию и выбираю салатовый - приятный цвет, в отношении пять к трем ставлю на проходящее мимо лето и выигрываю; получаю деньги, настоящие деньги - несколько тысяч юаней. Ужасно. Ужасно то, что Робер придет с Жозианой - я ее недолюбливаю, а жена - без ума. Хотя можно и отказаться, сослаться больным, объяснить все Юдифь, выбрать салатовые тона, может быть даже лечь в больницу или поехать на твою родину. Когда-то ты была без имени, а если бы твои родители были бы мучимы друг другом не тринадцатого октября, а четырнадцатого или двенадцатого - чтобы было тогда. Что-то слишком сентиментален сегодня, я же выбрал салатовый фильтр реагирования на все приходящее извне в ближайшую неделю.
- У меня их десять, я говорил о них, Юдифь.
Она не ответила.
Через пять лет, стоя у безжалостного квадрата окна, держа в руке извещение из банка об аннулировании счетов, я вспоминал этот день, сквозь выпавший снег времени, даже вернее только утро его - несколько часов в салатовых тонах. Извещение уведомляло меня о том, о чем я уже знал, - имущество больше не принадлежало мне и будет распродано для погашения долгов - я надел лишь пальто, поделил оставшиеся наличные; одной частью рассчитался с прислугой, другую оставил на имя Юдифь, до востребования, сделал распоряжения и ушел в город пешком. Был туман и в кармане у меня был деревянный брусок - все, что осталось после тебя.
После ванной я замкнулся на несколько дней сумрачным сном, едой, молчанием и безропотном воззрении Юдифь - ее голос не проникал в меня.
Через три дня, в прекрасное дождливое утро я сказал ей: "Привет", когда она появилась, немного заспанная, в парчовом халате. Мы ели яичницу, запивая ее апельсиновым соком и обсуждали репродукцию картины Манэ "Молодая женщина среди цветов".
- Богом данная поступь скрывает лицо, - говорила Юдифь. - Мне больше нравится Рабанн.
Целый букет искусственных цветов - стоит ли он веры в то, что больше не будет этого утра - оно исчезнет навсегда, оставшись в памяти моей, когда в рваном и набитом вшами пальто я буду искать правды жизни в словах такого же, как я, парижского клошара, напившись дешевого пойла, зажав в зубах подобранный окурок.
- Когда ты уйдешь, Юдифь?
- Тебе уже не будет больно - ты успеешь привыкнуть, истратишь все деньги. Я измотаю нервную систему, войду в темные воды, выйду из преград сухой кожи, оттает зима, распадется на части память нашего времени, распылится так же, как в стакане апельсинового сока - случайные капли жира. Я думаю, через год нам надо будет отказаться от дома. Продай его и купи квартиру в центре какого-нибудь европейского города. Я стану домохозяйкой, усыновим ребенка. Умрем около семидесяти с внуками на руках.
- Нет, Юдифь, я могу согласиться на все, кроме усыновления, я не буду приемным родителем, никогда, единственный вариант - это непорочное зачатие.
- У ребенка не будет отца.
- Я буду ему отцом.
- Непорочно?
- Юдифь, я буду его отцом порочно или непорочно.
- Тогда скажи, когда мне начинать беременеть?
- Ты возможно уже беременна.
- Хорошо, скоро навещу поликлинику.
- Я тебя отвезу.
- Меня отвезет шофер. Ты не умеешь водить машину.
- Хорошо. Чем занималась эти дни? - я сменил тему и налил себе еще сока.
- Во вторник приходил Робер с Жози. Мы поболтали, сыграли партию в вист. Потом Робер, сославшись на какое-то срочное дело, ушел, а мы с Жози говорили о моде. Я смотрела ее наброски, мы обсуждали их, потом немного посплетничали и расстались. В среду я ездила в центр, посмотрела новую коллекцию картин, зашла к Жану, купила speedball для тебя и себе как обычно. А вчера валялась весь день на диване, смотрела журналы и дремала...
Так мы и жили с Юдифь: два дня вместе, три порознь. Два-три, как формула, как циклы. Их было около трехсот - ряды повторяющихся чисел. Я потерял темп, ритм игры, допустимого предела умирания и продолжал по инерции лишь выжимать из себя жизнь, уходил далеко в твоих плаваниях, но неизменно возвращался к тому с чего начал - к закрытым глазам Юдифь, положив руку на ее колено, облокотившись на край ванной. Около трехсот раз повторялась смена чисел, смена выражений лиц. Толкнувшись раз, как предмет в отсутствии трения, я болтался между двух стенок своего сердца - полувыношенный ребенок, полуспившийся клошар.


ЭПИЛОГ

Много позже в провинциальном городе, на единственном вокзале я отчетливо пойму, что больше не смогу сделать ни шага, и прямо у дверей в туалет выну свое мокрое сердце из бессловесной арматуры тела, и оно покатится - большое, розовое, как радостный воздушный шар до маленького городка на севере Китая, где Юдифь торгует блюдами из риса, а за спиной у нее играет с меховым кроликом семилетний Бруно.
- Бай-бай кролик Тай, маленький Бру-бру, доедай свой рис, не плачь, отвечу тебе, вот твоя игрушка, вот твой кролик.
- Поел? Вставай, надо идти, маме надо продавать рис, ткать возможные варианты для тебя Брунчик. Сколько ниточек - живи, мальчик, живи, милый, чтобы любить. Видишь, твой кролик кивает головой, он умный и старый, им играла еще моя мама. Слышишь, зовут, Бруно. Надо идти.