Альма матер

В детстве меня занимали два вопроса: как совокупляются ежики (позже я узнала, что на эту тему даже есть анекдот) и откуда берутся журналисты. Дело в том, что мамина подруга – завуч школы, где мама работала учителем химии, как-то сказала, глядя на меня, десятилетнюю: «Знаешь, мне кажется, из нее получится журналист. Она у тебя такая общительная». Фраза запомнилась и преследовала меня на протяжении нескольких лет. А поскольку я, в отличие от дворовых подружек, никем быть не мечтала, то у меня просто не было иного выхода, как идти на журфак. Что же касается маминой подруги – благословенна ее память – она так и не узнала о том, какую судьбоносную роль сыграла в моей жизни. Нина Васильевна скончалась во сне, от передозировки снотворного – близкие предполагали, намеренной – вскоре после того, как потеряла своего единственного шестнадцатилетнего сына Борьку, покончившего жизнь самоубийством. Мне в ту пору было пятнадцать.\

На факультет журналистики в те годы принимали либо после рабфака (подготовительного отделения, где учились люди с производства), либо после школы, но - при наличии газетных публикаций. Пришлось подсуетиться и написать для областной молодежки три заметки.\

Курс наш был пестрым: взрослые дяди и тети (рабфаковцы) сидели в аудитории бок о бок со вчерашними школьниками. Еще он делился на городских и общежитских. Общежитские завидовали городским, живущим на маминых борщах и котлетах, а те завидовали общежитской вольнице и под любым предлогом устремлялись к туда - подальше от родительского надзора. Именно в журфаковской общаге многие городские девочки впоследствии лишились девственности. Никогда не забуду такой картины: на пороге одной из комнат стоит, покачиваясь от выпитого долговязый и тощий Вова в белых кальсонах (пожалуй, он единственным на нашем курсе носил их вместо тренировочных синих штанов, в отличие от других парней) и с мефистофельской улыбкой на лице обращается к Свете, городской девочке, принимающей участие в общежитской вечеринке: «Иди сюда, моя милая, не бойся, тебе хорошо будет».\

Пьянки обычно продолжались до утра – при этом все общежитие ходило ходуном. Кто-то целовался на лестнице; кто-то пытался сломать запертую дверь, за которой уединилась очередная парочка; кто-то в приступе белой горячки демонстрировал свою голую ногу, уверяя, что его укусил верблюд (и такое было!); кто-то слонялся по коридору, заглядывая во все комнаты и злобно спрашивая: «Пьете, сволочи?» Идиотский вопрос - естественно, пили! Иногда случалось запредельное. Например, одному из рабфаковцев, тихому и невзрачному алкоголику Коле, обожавшему песню «Ах, что я делаю, зачем я муча-аю больной и ма-аленький свой организм», его соседи однажды устроили жестокую экзекуцию. Дождавшись, пока тот напьется до бесчувственного состояния, раздели, уложили на живот и вставили в задний проход сигарету, потешая этой картиной проходящих по коридору девочек.\

Помню, как у меня после одной из таких пьянок на теле осталась синяя отметина. Дело было зимой, стоял жуткий мороз, троллейбуса долго не было, и на остановке скопилась большая толпа закоченевших людей. Общежитские, обычно провожавшие своих гостей до троллейбуса, дружно принялись заталкивать меня в троллейбус, что им никак не удавалось. И тогда кто-то из ребят уперся ногой в мой зад, поднатужился - и я оказалась внутри. Утром, собираясь на занятия в университет и одеваясь по привычке у зеркала, я заметила ниже поясницы синий отпечаток подошвы примерно 45-го размера. Судя по всему, это была Лешина нога. Ни у кого на курсе не было таких огромных ботинок, как у Лехи – здоровенного и добродушного парня по кличке «гора». По имени его никто не называл. На перемене между «парами» (сдвоенными лекциями – Ш.Ш.) часто можно было услышать: «уйди, Гора», «отвали, Гора», «заткнись, Гора».\

Впрочем, синяк на заднице – это ерунда. Случались у нас на курсе и травмы и посерьезнее. Великовозрастный рабфаковец Серега, коренной свердловчанин, однажды явился на занятия без указательного пальца, точнее, без двух его верхних фаланг. Родная собачка оттяпала! Возвращаясь домой после лекций, Серый увидел во дворе отчаянно грызущихся собак, и среди них – свою любимицу, болонку по имени Тяпа. В этом смертельном клубке ему удалось отыскать лишь ее хвост. Серега потянул за хвост, пытаясь спасти Тяпу и тут же собачьи зубы намертво сомкнулись на хозяйском пальце. То ли мой однокурсник обратился к врачу слишком поздно, то ли в те времена еще не умели пришивать откушенные пальцы, но в результате он оказался «беспалым».\

Кстати, об укусах. В моей памяти отпечатались еще две забавные истории, правда, не имеющие отношения к журфаку. После того, как мою дочь покусал хомяк, которого она учила делать гимнастику, разводя в сторону лапки несчастного животного, местный ветеринар, заполняя графы бланка для проверки на бешенство, в одной из них написал: «девочка, укушенная хомяком», а в другой – «хомяк, укусивший девочку». Потом он выдал нам маленького злодея в коробке из-под обуви и велел наблюдать за ним в течение трех дней. «Если хомяк откажется пить воду, значит, вам не повезло - он бешеный». В первые три часа хомяк воду не пил, и душа у нас уходила в пятки. А потом резво побежал на водопой и, воспользовавшись нашим замешательством, удрал. Вторая история связана с внуком, который, заметив у бассейна неподвижную пчелу, бесстрашно наступил на нее ногой. Отревев положенное в таких случаях, он потом жутко возмущался, что пчела «притворилась мертвой».\

…Преподаватели на журфаке были колоритные. Чего стоит одна только «баба Ага», старейшая преподавательница не только на нашем факультете, но, пожалуй, и во всем университете. В ее памяти еще хранились воспоминания о дворянских собраниях и балах. Как-то, зардевшись, она поведала нам о том, что Есенин был жуткий шалун и пытался однажды расстегнуть ей кофточку.\

У «бабы Аги» учились в свое время все наши преподаватели: например, декана факультета – солидного мужчину с окладистой бородой она называла детским именем «Вадик». Мы не знали, сколько ей лет – за 80, или уже 90, но однажды во время лекции глаза ее закатились и она упала прямо за кафедрой, а когда наши мальчики бросились ее поднимать, она ничуть не смущаясь, заявила, что просто поскользнулась. Никогда не забуду, как выводя в моей зачетке «отлично», «баба Ага» вдруг произнесла своим старческим надтреснутым голосом: «Ты, деточка, учись хорошо, даже когда меня не будет». После этого случая она прожила еще лет пять или семь – мы к тому времени уже давно разъехались из Свердловска, но то, с какой интонацией Агния Ивановна произносила слово «орфоэпия» я помню до сих пор.\

Историю русской печати у нас вела красавица Марго (полное имя ее было Маргарита). У нее было привлекательное славянское лицо; высокая бабетта из русых волос; пышная грудь, на которой медальон не висел, а лежал; и мощные кустодиевские бедра, обтянутые узкой короткой юбкой. Марго носила приталенные блузки ярких цветов – подстать им была и губная помада - морковного или насыщенно-красного тона. Когда она входила в аудиторию, наши мужчины теряли дар речи, особенно рабфаковцы, но приблизиться не смели – Марго строго выдерживала дистанцию, ловя на себе полные любовного томления взгляды. Не сомневаюсь, что мальчики видели Марго в своих эротических снах, но она так и осталась для них недостижимой мечтой. Во всяком случае о ее романах со студентами ничего не известно.\

Военную медицину (был на журфаке такой предмет) у нас вела женщина с офицерской выправкой, одетая в строгий костюм. Имени ее я уже не помню, но образ запечатлелся, впрочем, как и образ Фантомаса из знаменитого фильма. Дело в том, что дама на него схмахивала. Очевидно, она была жертвой неудачной пластической операции: кожа на ее лице была так сильно натянута, что напоминала маску, особенно жуткое ощущение вызывала улыбка этой несчастной. Если бы наша преподавательница издавала еще при этом короткие отрывистые смешки, то сходство с Фантомасом было бы вообще полным. Медицина, пусть даже с приставкой военная, мне нравилась, и я с таким удовольствием ее изучала, что девчонки с курса даже шутили по этому поводу: «Когда начнется атомная война, тебя, как отличницу, в ядерный очаг пошлют первой».\

Была еще преподавательница английского – плоская сухая женщина с бесцветными чертами, вся, словно вырезанная из картонки. Лишь однажды нам довелось увидеть хоть какое-то подобие эмоции на ее лице - когда из-под меня кто-то выдернул стул (такие у нас были забавы), и я растянулась прямо у ее ног посреди урока. Уголки губ на лице Татьяны Викторовны поползли вниз, впрочем, не нарушив привычной плоскости.\

Полной противоположностью англичанке казался преподаватель по кличке «седой», непродолжительное время замещавший преподавателя скучнейшего предмета - истории советской печати. Однажды он нас поразил, когда посреди лекции – с той же невозмутимой интонацией вдруг произнес: «Вот дураки, сидят. В кино сходили бы, что ли», и безо всякой паузы продолжил излагать учебный материал. Мы потом даже спорили: не «глюк» ли то был. Однако, спустя два дня «седой» снова произнес нечто, выходившее за рамки учебного процесса. Затронув тему сицилийской мафии, вдруг подмигнул нам и спел такую строчку: «Мы – ребята ежики, у нас в кармане ножики», после чего вернулся к чтению лекции.\

На занятиях каждый развлекал себя как мог. Девочки на последних рядах вязали крючком.
Мальчики читали. Кто-то перебрасывался записками. Мы с моей лучшей подругой Мотей (о ней чуть позже) писали бесконечные приключенческие повести, где крутили воображаемые романы со своими кумирами. Помню, в период увлечения «Биттлз» мы никак не могли поделить красавчика Маккартни – каждая из нас хотела, чтобы он был непременно ее любовником, и мы даже чуть не поссорились на этой почве. На лекциях по античной литературе мы, естественно, тут же обе увлеклись Одиссеем, которому посвятили свою очередную повесть. «Знаешь, Лео (моя студенческая кличка), пора кончать эту затянувшуюся интригу с Одиссеем, - сказала мне тогда Мотя, - ну его к черту, пусть идет к своей Пенелопе, а то опять поссоримся». Кстати, у меня до сих пор хранятся наши многочисленные тетрадки с нашими повестями.\

Была еще одна общая забава – всем курсом мы выпускали во время лекций подпольную газету и сочиняли всякую чушь. Называлась она «Жопа». Чуть ниже, где в советских газетах обычно писалось: «Орган такого-то обкома КПСС», у нас значилось: «орган человеческого тела». А адрес редакции писался так: «затылок, ниже, ниже, ниже – о! в самый раз». Однажды Марго, заметив нашу возню, изъяла свежий номер подпольной газеты и долго стыдила наш курс за «несерьезность».\

А курс был очень интересный. Особенно рабфаковцы. Был среди них моряк Славик и контуженный десантник-парашютист Витя, воевавший в Чехословакии. Когда на семинаре Витя вызывался отвечать, его замыкало на букве «а», и он начинал мычать и отчаянно трясти головой, пытаясь вытряхнуть из горла застрявший звук. Смотреть на это было страшно – многие опускали голову или отводили глаза в сторону.\

Славик же был максималистом. Однажды, когда все ахали и охали по поводу того, что Андрюша украл у своего товарища Вовы, с которым обитал в одной комнате, стипендию (ситуация усугублялась тем, что Вова как мать родная выхаживал болезненного Андрюшу, бегая в аптеку за лекарствами и отпаивая того чаем с малиной.), Славик жестко произнес: «Когда я служил во флоте, у нас таких крыс команда бросала за борт. А в рапорте писали: «несчастный случай - смыло волной».\

Был еще среди рабфаковцев Володя по кличке «Даманский». На летних каникулах он порабатывал в клинике Илизарова фотографом. «Если бы вы знали, ребята, - со вздохом говорил он нам, - до чего мне надоели эти страшные мужики с закатанными сатиновыми трусами и культями вместо ног!» Позже он ходил по Руси вместе со своим другом с филфака - Раевским. Прикол состоял в том, что парни отправились в двухмесячное путешествие без денег и вещей. На харчи зарабатывали в деревнях колкой дров, спали где придется – под навесом, в стогу сена, благо, стояло лето. В том путешествии Даманский сочинил песенку, который исполнил нам по возвращении: «Я сижу на берегу, прилетел ко мне комар, я хотел его поймать - улетел пернатый друг».\

…Самой красивой девочкой на курсе считалась Лека. Она была еще очень впечатлительной. Помню, как однажды Лека подошла к нам с расширенными от ужаса глазами и сообщила, что в зоопарке умер верблюд: «Представляете, девочки, люди приходят в зоопарк и видят, как на соломе лежит эта серая гора».\

Лека встречалась (тогда говорили - «ходила») с Лешей, которая учился на историческом. Они с самого начала выглядели такой основательной парой, что наши донжуаны вокруг Леки даже и не крутились, понимая, что шансов нет. Потом что-то такое случилось у Леки с Лешей, говорили, что в истории была замешана лекина подружка с филфака Лена. Лека пыталась покончить с собой, проглотив упаковку таблеток элениума. Ее спасли. Мы с Мотей навещали ее в больнице: Лека была бледная, в застиранном больничном халате из байки но ни бледность, ни убогое одеяние не портили ее красоты.\

После того случая Леша не отходил от Леки ни на шаг. Они поженились, родили ребенка, и, что самое интересное, это едва ли не единственный студенческий брак на курсе, который сохранился до сей поры. Лека совершенно седая, но волос не красит. И надо видеть, с какой любовью смотрит на нее Леша, превратившийся из красивого мальчика в солидного лысеватого мужчину, и с какой нежностью произносит, гладя ее белые пряди: «Моя красавица».\

Настало время рассказать о Моте, с которой мы дружим по сей день – вот уже более тридцати лет, хотя и живем в разных странах. Мы с Мотей были городскими, и познакомились при поступлении на журфак. Сейчас Мотя – яркая женщина с большими синими глазами, автор нескольких чудесных иронических повестей, а в описываемую мной пору была ужасно худой, прыщавой, с вечно всклокоченными волосами: этакая девушка-подросток с торчащими коленками и плохими зубами. Но Мотя была личность! Так, если я, переживая очередное любовное томление, говорила Моте: «Я не хочу жить», она тут же охлаждала мой пыл одной фразой: «А ты, Лео, ляг, вытянись и не дыши». Или если я спрашивала ее: «Что мне делать? Я опять его люблю», Мотя тут же советовала мне сушить сухари – «на всякий случай, мало ли что».\

Зная, что я жуткая сластена, она иногда устраивала мне «страшную месть» (так она это называла): вытащив конфету в ярком фантике, совала мне ее под нос, потом быстро разворачивала фантик и молниеносно заталкивала ее себе в рот, заявляя с набитым ртом: «А больше нету, Лео, эта была последней». Впрочем, я тоже устраивала Моте сюрпризы. Например, однажды, зная, что она придет ко мне не одна, я выложила на видное место безмен с пружиной, которым мама взвешивала сливы, варя варенье. Мотин друг заметил безмен, поинтересовавшись, что я с ним делаю. «Взвешиваю Мотю. Подцепляю за шкирку и готово. Вчера Мотя хорошо поела и прибавила сто грамм». Позже нечто подобное устраивал мне будущий муж, который приходил навещать меня, больную, захватывая с собой портняжный метр. Едва войдя в дом, он тут же принимался обмерять меня по горизонтали и вертикали, приговаривая: «ай, яй, яй, гроб придется нестандартный заказывать», после чего жестом фокусника извлекал из кармана шоколадку.\

…Наши с Мотей походы в кино, или «Театральное кафе» в день получения стипендии – это вообще отдельная история. Как-то, встретив старосту группы в коридоре и получив стипендию раньше всех, она подошла ко мне, небрежно помахивая пачкой пятирублевок: «Учись, Лео, вот, вышла раз на панель и на тебе – куча денег!» Обычно мы начинали отсчитывать деньги, предназначенные на кафе, под столом во время занятий - и преподаватель смотрел на нас как удав на кроликов. После лекций мы спешили в кафе, где всякий раз повторялась в разных вариациях одна и та же картина. Официантка с блокнотиком принимает заказ, который делаю я, потому что Мотя заикается. «Два кофе глясе», - говорю я; мы с Мотей обожаем этот напиток. Мотя крутит своей лохматой, на тонкой шее, головой и говорит мне, указывая на соседний столик: «Ой, Лео, что они едят? Давай закажем тоже самое». И, сдавленно глотая, добавляет: «Им еще несут пирожное». Я сообщаю официантке: «два пирожных», но в ту же секунду Мотя поправляется: «Ой нет, это не пирожное, а мороженое с меренгами». Официантка подводит баланс: «Девочки, вы заказали пирожное, гляссе и мороженое. Что еще?» Мы (хором): «Нет, пирожное мы не будем! Это было мороженое с меренгами!»\

Иногда Мотя варила по кулинарной книге разные экзотические супы. «Сегодня, Лео, мы будем есть суп из Бильбао», - зазывала она меня в гости. Когда же я с набитым животиком покидала ее дом, она обязательно бросала вслед: «Братец Лео нажрался и заспешил домой», отчего я начинала смеяться, спускаясь по лестнице и воображая себя Вини-Пухом, побывавшим в гостях у кролика.\

Мне запомнилось, как мы смотрели в кинотеатре «Космос» фильм «Ромео и Джульетта». Я расчувствовалась, а Мотя была в своем репертуаре (либо умело скрывала настоящие чувства). «Не обольщайся, Лео, сейчас таких «рамев» нету: ты помрешь, а он на другой женится. Ох, у тебя сейчас такое трагическое лицо, как будто ты собираешься броситься под машину. Я в кино плакала? Ну да. Думаешь, от жалости? Да мне просто туфли новые жмут. Знаешь, Лео, если мы с тобой завалим сессию - пойдем в «Космос» польта вешать, заодно и фильмы все на халяву посмотрим».\

Забавно было наблюдать за пикировками между Мотей и Адей – ее бывшим одноклассником, тоже учившимся на нашем курсе. «У нас в школе было принято выбрасывать на перемене портфели из окна, - начинал Адя, - и Мотин портфель почему-то всегда вылетал первым, и было очень забавно смотреть, как Мотя бежит за ним на своих тоненьких ножках, перепрыгивая через лужи. У всех в классе были шапки, а у Моти – шапчонка, у всех были кофты, а у Моти – розовая кофта». Она за словом в карман не лезла: «У всех мальчиков в классе были ботинки, а у Ади – лыжи», на что Адя немедленн реагировал: «Когда я приходил к Моте в гости, она с виноватым видом сообщала мне, что папа уехал в командировку и взял свои тапки с собой, а другой обуви такого большого размера в доме нет». – «И тогда Адя расхаживал по нашей квартире в своих дырявых носках!» - торжествующе заключала Мотя, и Адя ретировался, сославшись на неотложные дела.\

Я человек смешной, и должно быть по этой причине всегда притягивала к себе подобных. Не далее чем вчера сидим, смотрим голливудский фильм про красивую жизнь с обалденными интерьерами. «Ты можешь себя представить в таком интерьере?» - спрашиваю я человека. – «Легко, - отвечает он. - Причем, не только себя, но и тебя. Я - в лаковых сапожках, приталенном пиджаке, с тросточкой в руке и дорогой сигарой во рту. А ты - в белом фартуке, гораздо более полная, чем сейчас, и с совершенно черной кожей - подаешь мне кофе».\

Впрочем, я опять отвлеклась. В студенческую пору я мечтала о джинсах, которые можно было достать только у фарцовщиков или купить на барахолке. Отец уехал на курорт в Сочи, я попросила его привезти джинсы оттуда. Батя в предмете разбирался слабо и привез мне рабочие штаны с кожаной наклейкой «Рила», которая, очевидно, и ввела его в заблуждение. Первые в моей жизни настоящие джинсы мне привез из Молдавии однокурсник Фима. Правда, они оказались мне малы. Пришлось выпороть молнию и сделать впереди надставку из другой ткани. «Похоже на ширинку, - заметила Мотя, - а так ничего».\

По окончании первого курса мы отправились на летнюю практику. Я попала в маленький шахтерский городок со смешным названием «копейск». Помню, как мучалась, пытаясь ответить на вопрос, как должны называть себя жители этого города – «копейцы» или «копейчане»? Репортажи неоперившиеся журналисты писали еще те, и названия были соответстующие. Например, «Выстрел в солнечный день» (о живодерах, истребляющих в городе бездомных собак).\

Я оказалась настоящей «экстремалкой»: спускалась в шахту, где меня едва не засыпало вместе с бригадой – шахта была старая, в аварийном состоянии; летала с экипажем самолета-опылителя над полями, рискуясь врезаться в столб электропередач (летчики дали мне немного порулить), или надышаться ядохимиктами. Но более всего запомнилась «лав стори», случившаяся у меня со студентом-медиком. История романтическая, отношения невинные, дальше поцелуев дело не дошло. Потом мы некоторое время переписывались. Лююопытно, что спустя тридцать лет история получила неожиданное продолжение. Тот мальчик (ныне – психиатр, живущий в России) разыскал меня позапрошлой весной в Израиле. Мы встретились, с удовольствием поболтав о том славном лете за бутылкой сухого вина. Представляя его дочери, для которой он исполнил по моей просьбе под гитару ту самую песню на английском, которой сразил меня в юности, я сказала: «Между прочим, этот человек мог быть твоим папой и дедушкой моего внука», отчего дочь прыснула со смеху, а мы – вслед за ней. Позже он написал про нас с ним забавный рассказ «Тридцать лет без любви», прислав мне его по электронной почте. Я распечатала его и храню вместе со старыми студенческими дневниками и фотографиями той поры.\\