Стресс

Тороплюсь. Зябко что-то, зуб на зуб не попадает. Гости уже, наверное, собрались, а меня нет. Ну – бывает. Причина у меня уважительная – простят. Такой стресс пришлось пережить… Расскажу – все ахнут.
Да, вот и дом. Во дворе полно машин. Даже с заграничными номерами. Интересно, кто это? Сейчас зайду – сразу всё узнаю. А зайти попробую незаметно. Посмотрю – кто приехал, что обо мне говорят…
Пробираюсь на цыпочках, через коридор, уставленный туфлями, сапогами и ботинками моих гостей. Ну, вот! Не дождались-таки! Уже все расселись и приступили к еде. Никакого уважения к виновнику торжества, то есть – ко мне. Ладно, я ещё им выскажу. Всем и каждому в отдельности.
Меня до сих пор никто не заметил. Увлеклись едой, болтают. Как с голодного краю. Но пришли ещё не все. Есть свободные приборы. Я тихонько присаживаюсь с краю. Сам проголодался. Посижу, перекушу. Заодно понаблюдаю. Так даже интереснее.

Ага… Сашка Чернухин там выступает. Ну, чудик. Не писал, не писал, а тут вдруг взял, да и приехал. Чего-то бормочет в тарелку. Лицо красное. Самогон у меня крепкий. Чистый. При изготовлении отбрасываю безжалостно первую поллитру – там самый яд. До конца тоже всё не собираю. В конце вместе со спиртом выходят вонючие сивушные масла. Средняя часть потом проходит обработку марганцовкой, после чего в каждую трехлитровую банку с водкой вливаю 500г парного молочка. Мой «Абсолют» - самый чистый. Когда отстоится – можно заняться оттенками – добавить лимонной мелиссы, чабреца, боярышника. Где - достаточно просто щепотки полыни.
Нынешнюю партию с месяц готовил. Хватило бы отгулять хорошую свадьбу. Вон я вижу Горбачевского – он сегодня точно под столом будет валяться.

О! Тут и Валька Машкович! Валентин Леопардович. Сто лет не виделись. Будет чего вспомнить. С Валькой в мою жизнь впервые вошло понятие «диссидент». Машкович был классическим диссидентом. Длинные волосы, рыжая, всклоченная борода, потёртые, в обтяжку на худом теле, американские джинсы. Валька органически не переносил коммунистов и чекистов.
У Машковича была небольшая, но качественная библиотека. Кафка, Ионеско, Мандельштам, Рильке, Солженицын. Редко в какой из книг не было библиотечного штампа. При мне Машкович вынес под рубахой из Ломоносовской библиотеки Бабеля, которого знал почти всего наизусть. Он сделал это красиво: задержался около библиотекарши, наговорил ей кучу комплиментов, задал несколько вопросов профессионального характера - про библиотеку. Терпеливо выслушал ответы. В общем, оставил о себе самое благоприятное впечатление.
Валька на память читал мне стихи Баркова. В своё время он откопал его в Москве, в Ленинской библиотеке, но выкрасть не смог – не хватило квалификации. Но ничего – перечитал 18 раз и всё запомнил. Тем более что тексты у Ивана Семёновича не могли наскучить и при многократном их повторении.
Хорошо поставленным актёрским голосом Валентин читал мне «Одесские рассказы», и я тоже влюбился в Бабеля. Я попросил Вальку подарить мне обшарпанный краденый томик. Он долго мялся. Не потому, что ему очень был нужен этот Бабель – дарить просто так, бесплатно, ему было больно. Сошлись на том, что за подарок я отдам ему альбом Эрзи.
А ещё Машкович читал мне рукописного Булгакова. «Собачье сердце», «Роковые яйца» Я ему читал свои первые рассказы. И потом дарил 4-й или 5-й экземпляр вынутого из-под копирки машинописного шедевра.
Когда Машковичу на хвост упали кагэбешники, он сжёг в титане и Булгакова, и Солженицына и меня, что до сих пор наполняет моё сердце особенной гордостью.
Чистые руки чекистов до Машковича всё-таки дотянулись. Его не арестовали – нет. За что? Трое суток Вальку продержали на местной Лубянке, выпытывая пароли и явки. Потом – отпустили. И не тронули даже пальцем. Что казалось странным, но мы себе объяснили это так: не те сейчас времена, чтобы даже таких откровенных и наглых диссидентов, как Машкович, оскорблять физическим воздействием. Ошибались. И рано радовались.
Спустя неделю какие-то подонки схватили Машковича на улице, впихнули в УАЗик, вывезли за город и там избили сапогами. Ничего, правда, не сломали. Машкович постучался ко мне часа в 4 утра. Нос, рассечённый до кости, опухшее разбитое лицо. В холодной осенней грязи рубаха и фирменные джинсы. Он был сильно напуган. Думал, что в живых его не оставят. Оказалось, что ещё так счастливо отделался.
Валька отогрелся в горячей ванне. Я дал ему сухую одежду. Мы пили чай. Даже понемногу стали шутить. Лицо Машковича я сфотографировал. На память о 70-х. Когда весь советский народ жил дружно и счастливо.

Но нет. Не всё было так мрачно и безысходно в те времена. И не только о литературе и о политике чесали мы на кухне языки с Машковичем. Его истории с женщинами… Я знаю, что они его любили, как кошки. За что? Тощий. Потом уже – и старый. Никогда у него не было денег. Все романы Вальки протекали бурно. Любовь. Ревность. Ненависть. Страсть – всё с большой буквы. И все они имели грустный конец. Потому что, во-первых, на каком-то этапе своей очередной любви до гроба, Машкович вдруг вспоминал, что по-настоящему он любит всё-таки свою жену, Тамару Яковлевну. Извинялся, плакал и женщину, которая ему отдала всё, что можно, и даже то, чего раньше не отдавала никому и думала нельзя – бросал. Иногда развязка наступала скорее. Сильно травмированный Машкович рассказывал мне о ней, а я и не знал – верить ему, или не верить. Ну, вот, к примеру…

Женщина Валькиной мечты. Совершенство. Надежды – никакой. Он любовался ею издали. Он столько, он так, о ней рассказывал! И тут подворачивается Его Величество Случай. Если долго ходить вокруг женщины, которая вас интересует, то рано или поздно, а благоприятный момент представится. То ли её кто бросит, то ли она сама, гордая, от него уйдёт, то ли просто бдительность потеряет, расслабится, а тут, к примеру - и вы. Вот в такой момент, видимо, Машкович и оказался возле своей Мечты в опасной для неё близости. Тёплая, июльская ночь, травка. Всё шло, как по нотам: «Ура, мы ломим, гнутся шведы!..». Ах! Какие у неё были духи! (и сейчас вспоминаю, думаю: наверняка врал, бестия Машкович, но как врал!) По всем признакам, неприступная крепость была готова к полной капитуляции. И только какие-то ничтожные, совершенно ничего в жизни не значащие мгновения, отделяли Валентина от соития, а, значит, и от счастья и радужных перспектив дальнейшего многократного обладания таким сокровищем. Вот тут то и случилась катастрофа. Машкович обосрался. Уже взобравшись. Уже, так сказать, войдя… Обосрался жидко, обильно, а, поскольку он находился сверху, то силы земного притяжения усугубили, жестоко довершили на бедную женщину весь этот непредумышленный кошмар. Машкович рассказывал (я так думаю, что он всё-таки, врал) – он рассказывал, что для него всё, что произошло, конечно, не было неожиданностью. Ведь не мальчик он уже был. Но – муж. Живот его беспокоил ещё днём. И приступы накатывали, но с ними удавалось справляться, так сказать, в рабочем порядке. И тут – этот самый Его Величество Случай. Потрох сучий. К слову сказать, у Машковича раньше уже были женщины. И он знал, что, если момент упустишь, то, может быть потом уже – никогда в жизни. Это, как с революцией. Сегодня, быть может, ещё рано, а завтра будет поздно. Не мог Машкович откладывать на потом, до выздоровления, судьбоносную встречу. Думал - обойдётся, пронесёт. В принципе, оно так и вышло. И больше они не встречались.

…Меня ещё не заметили, но кто-то опять налил рюмочку и подложил салата оливье. Как вижу, во мне тут особенной нужды и нет. Все и так славненько гуляют.

Да, вот про это самое КГБ. Меня туда тоже как-то вызывали. Только поступил на работу в редакцию, так они к себе на беседу и пригласили. – Как работа? Как сотрудники? О чём говорят? Что читают? А, скажите, никто не предлагал вам почитать, к примеру, Некрасова? Да, говорю, - Ефросинья Ефремовна. Они оживились: - Кто такая? – в редакции у вас, кажется, не числится. – Правильно, - говорю. – Ефросинья Ефремовна мне литературу в 8 классе преподавала.
В то время я и правда, не знал того Некрасова, который причинял этим аккуратным вежливым ребятам зубную боль. И они мне поверили. Погрустнели. Больше к себе не вызывали.

У Машковича я научился покупать в магазине хорошие книжки. Оказывается, это очень просто: нужно полистать страницы, наугад прочитать 2 – 3 абзаца. Хорошего писателя видно сразу. И плохого тоже.
В учебниках литературы не встретить фамилии Энн Ветемаа. Его завезли в наш магазин экземпляров 300. Где-то по десятку – дарить друзьям – разобрали мы с Машковичем.

«27-го числа наступил коммунизм. Все сразу пошли в магазины и набрали себе товаров по потребностям». - Валентину нравились такие мои рассказы. А ещё стихи: «Я в молодости мучил Мандельштама, Я сапогами бил его в живот…(Мандельштам в воспоминаниях современников)». Я радостно притаскивал другу свежие, ещё с непросохшей пастой, опусы, читал, и Машкович всегда находил несколько слов, чтобы мне хотелось писать дальше. Когда он с семьёй переехал от нас на 2 тысячи километров южнее, в Талды-Курган, играть в областном театре героев-любовников, я однажды и там его настиг со своими писульками.
Вот сейчас – годы прошли, и я думаю – может, это от меня бегал по стране, прятался деликатный Машкович? Хотя… Вот сегодня же пришёл, не побоялся. А у меня, к случаю, и рассказик свеженький припасён…


Так… А вон там, за столом под синенькой скатертью, сидит Леночка Акчурина. Да, чья же ещё. Вот уж не ожидал. Её сейчас, однако, нужно Еленой Валерьевной величать – большим человеком стала. Каким же ветром сюда, куда Макар телят не гонял, занесло Вас, сударыня? То, что мы с Вами когда-то в одной песочнице играли, ещё не повод, чтобы тащиться в такую даль. Не иначе – нужно чего. Свиней у меня уже нет – всех порезал, бычка Педрито для себя держим. Ну, уж, и заинтриговали Вы меня, Елена Валерьевна.

А рюмочка у меня уже опять полная. Наклюкаюсь я тут, однако, и свалюсь под стол. И никто этого и не заметит.

А там кто? Да это же Лёва Кричевский! Сколько лет, сколько зим! Приехал. Нашёл время. Забыл обиду. Или не забыл, но простил. Такое вообще не забывается.

Мы когда-то очень славно дружили – я, Лёва и Аринка. Тесная, тёплая компания. Которую связывала работа, алкоголь, любовь к литературе и еле уловимая вибрация эротизма, которая непрерывно исходила от Аринки.
Наша подружка была умницей и модницей. Закончила в Москве с отличием полиграфический институт. В летние жаркие дни приходила на работу в платье с вырезом на спине до копчика. И начальство смотрела на это сквозь пальцы. Стараясь делать просветы между ними, как можно шире. Начальство не могло переносить потёртых джинсов и бороды Машковича, а голую спину Аринки, стиснув зубы, терпело. И правда – чего придираться: гениталиев на спине нет, и – что главное! – идеологически Аринкина спина не несла на себе никакой антисоветской пропаганды.
Правда, губы Аринки являли собой самое откровенное половое бесстыдство. Смотреть на них было невыносимо. Когда она о чём-либо рассказывала, растягивая слова и поблёскивая зелёными кошачьими глазами, тексты не воспринимались. И тупо ныло внизу живота.
Рядовой мужской состав нашего коллектива пытался в курилке угадать, было ли в такие жаркие дни на Аринке хоть какое-нибудь бельё, но счастливца, который мог бы похвалиться, что знает об этом, не находилось. Знали только мы с Кричевским. Но об этом позже. И даже прямо сейчас.

Так вот. Лёва. Аринка. Я. Бывало, с утра заходим по одному к главному редактору с выражением крайней озабоченности на лице: «Геннадий Иванович, я на объект…». А куда Геннадию Ивановичу деваться – работа есть работа. Журналиста ноги кормят. И уже через полчаса наши ноги резво уносили нас в сторону любимой речки Илек. С сетками, полными нехитрых закусок и с бутылками дешёвого тогда сухого вина.
У нас в распоряжении оказывался весь длинный летний день, тёплая речка и поляны чистого, ослепительно белого песка среди зарослей гибких кустарников. Обстановка была совершенно дикой – вокруг ни души. Казалось, что нога человека нигде не ступала в этих местах.
Будучи современными и продвинутыми, мы после первой бутылки вина сбрасывали с себя все одежды и продолжали гуляние уже, как настоящие дикари.
Всё же Аринка, как и положено девушке, всегда запаздывала и свои – всегда особенные и неповторяемые плавочки - стягивала уже после второй бутылки. Да, случалось, что под платьем их уже не было. Эти образованные девушки так непредсказуемы…

Конечно, ни о каком там сексе не могло быть и речи. Мы были выше этого. Загорали. Купались. Разговаривали о вечном.
Такие командировки «на объект» стали у нас доброй традицией. Всю осень, вьюжную, промозглую зиму, которая у нас длится четыре месяца, а потом ещё и весну мы ожидали сухого горячего летнего тепла, чтобы как-нибудь утром зайти к Геннадию Ивановичу и сказать: «Мне нужно на объект». И услышать: «Ну, что ж, иди, журналиста ноги кормят…».

И вот как-то мы со своими ногами в очередное лето всей привычной компанией вновь оказались на песчаной полянке у нашей речки. Всё было, как обычно. А, значит, весело и хорошо.
Выпили. Похихикали над Геннадием Ивановичем. Уже несколько раз искупались и полежали на песке. Лёва сказал, что умеет ловить раков, и пошёл вдоль берега их искать. Нагая Аринка лежала под солнцем на спине, раскинув руки. Я вылез из воды и мокрый, холодный, улёгся рядом на живот. Поговорили с Аринкой о Лёве. Тонкий. Интеллигентный до женственности. Да, есть в нём что-то женское. Голос. Интонации. Не может забить гвоздя, и вилку из розетки машинально вытаскивает за шнур. Наш Лёва легко ранимый. Обидчивый. И чувствовалась в нём какая-то загадка, непонятность, чему в то время мы не могли найти объяснения.

Я тоже перевернулся на спину. Речной песок облепил, приклеился к моему телу, и так на нём остался.
Мы лежали с Аринкой молча. Вообще – какое это удовольствие – лежать обнажённым на песке возле голой девушки! Греет солнце. И можно лежать с закрытыми глазами, но чувствовать, что рядом, на расстоянии ладони – открытая девичья грудь с торчащими сосочками, мягкий нервный живот, а ниже, прячась между ног, но выглядывая – пухлый, покрытый короткими кудрявыми волосами, холмик. Именно – не представлять всё это зрительно, а – чувствовать.
Я лежал, переживал всё это сладко, ничем, впрочем, себя не выдавая. Уж так в нашей компании сложилось, что мы как будто не замечаем половых различий друг у друга. Хотя каждому – чего уж тут греха таить - было приятно украдкой, вскользь, наблюдать их открытость.
И тут в моём организме произошёл какой-то сбой. Безо всяких причин мой первичный половой признак вдруг стал, подёргиваясь, наливаться кровью, разбухать. В нашем, годами испытанном коллективе, это было противу правил. Отношения – только дружеские. Никаких намёков, никаких посягательств. Даже когда я по просьбе Аринки – само собой, в присутствии Лёвы – делал ей массаж её умопомрачительной спины, и когда она потом перевернулась – ни один мускул не выдал моего волнения, ни один член.
А тут один член вдруг по-первобытному ожил, зашевелился. И стал на глазах превращаться из вялой тряпочки в туповатое и грозное стратегическое оружие. С боеголовкой, и стволом, облепленными от кончика и до самого основания мелкими зернышками речного песка.
Наконец он поднялся, выровнялся и напрягся. И так остановился, чуть подрагивая, очевидно, ожидая от меня какого-то решения.
Я понимал, что таким отдельным поведением я нарушаю неписанный устав нашего сообщества, но не находил в себе ни сил, ни решимости заставить эту самобытную красоту обмякнуть и улечься обратно. Тем более что Аринка, казалось, дремала и ещё не заметила моего бескультурного вида.
А потом – не знаю, как это получилось – моя рука потянулась к голой сотруднице, ладонью осторожно – так, чтобы не разбудить – легла ей на грудь. Несколько долгих мгновений - Аринка продолжала дремать. У неё такая гладкая, такая упругая, грудь. Горячая от солнца. Я уже её поглаживаю? Палец коснулся сосочка. Тот занервничал, напрягся, стал ягодкой. Моя рука сдвинулась на живот. Медленно, круговыми движениями, стал его ласкать. Что же я делаю? Надо бы остановиться… Меж тем мой подрагивающий мужской предмет стал ещё жёстче и толще. Ох! Нельзя себя так вести. Ведь мы, хоть и не договаривались вслух и не клялись на крови, но ведь были же у нас в компании свои благородные принципы, свои табу…
А рука тем временем спустилась ещё ниже – к волосам на мягкой подушечке - тоже от солнца горячим, и – тут же – ещё ниже. Пальцы сразу опустились, погрузились в болотистую местность. Конечно, мне уже случалось касаться девушек в таких укромных уголках, но Аринка меня поразила неожиданной, обильной влажностью. Всё было мокро и скользко, даже снаружи, как будто под кудрявый островок пролился стакан яичного белка. Размазывая слизь по внутренней стороне Аринкиного бедра, я чуть слышно на него надавил. И в ответ оно тихо, послушно, отодвинулось в сторону. И только прикоснулся к другому – и оно отошло, распахнув, раскрыв Аринку настежь.
Я уже не мог сопротивляться сам себе. Ну, не железный же я. Хотя, частично – уж точно – железный. Я, наконец, решился и повернул к Аринке голову и повернулся весь. Она так и лежала, закрыв глаза, с раздвинутыми коленками, истекая любовным соком. Осторожно, как будто боясь девушку разбудить, я приподнялся, не касаясь, над ней навис, упираясь руками в песок. С меня на Аринку тоже посыпался песок. Её накрашенные голубым веки дрогнули. Она открыла глаза: - Николаев, ты что?


Есть феномен спящей красавицы. Вот уснула она, спит уже годами. Для неё уже и гроб хрустальный соорудили – лежит, как мёртвая – так пусть уже лежит там, где в таком состоянии прилично. И никакие ни колдуны, ни знахари, ни костоправы не могут её оживить, привести в нормальные чувства. И вся эта катавасия тянется до тех пор, пока не появляется смышлёный добрый молодец, который, всего один взгляд, бросивши на прекрасную покойницу, понимает, что не заговоры ей нужны, не припарки. А любовь. И обыкновенная мужская ласка.
Далее – дело техники. Добрый молодец касается эрогенных зон болезной красавицы, целует её – и все становятся свидетелями чудесного исцеления. Нет такой девушки, женщины, которую не смог бы разбудить внимательный мужчина.
Причем не обязательно сразу – трогать, целовать. «Поговори с ней» - советует другу по несчастью герой фильма Педро Альмодовара. Ему самому удаётся вывести из комы любимую девушку. Правда, цикл любовной психотерапии был выдержан по полной программе - девушка даже забеременела…

…Веки Аринки дрогнули. Она открыла глаза: - Николаев, ты что? - Аринка всегда называла меня по фамилии. Напротив её бёдер торчал мой, напряжённый до безумия, облепленный песком и меленькой галькой, член. Я почему-то и не подумал его отряхивать. И, вместо ответа, я в жгучем желании погрузил его в Аринкины хляби, в них рухнул до самых своих пределов.
Несколько минут бешеных, страстных объятий. Аринка сильно несколько раз вскрикнула, потом обмякла. Я немного запоздал. Сделал ещё несколько сильных толчков и – А! – будь что будет – несколькими ударами задубевшего поршня о матку, которая ответно напряглась – утопил её в семени, а потом взбил, вспенил, превратил всё в горячий брачный коктейль.

Ну, в общем, случилось то, чего не должно было случаться. Тут пришёл Лёва. Не нашёл он никаких раков. Посмотрел на нас. Аринка лежала в отключке. Я сделал вид, будто дремал, а тут вдруг от Лёвиных шагов проснулся. Даже протёр глаза. Артист из меня плохой.
Мы потом ещё искупались. И Аринка тоже. Все делали вид, будто ничего не произошло. Но на речке вместе мы уже не собирались. И в разговорах как-то обходили эту тему.
На речке с Аринкой встречался только я. Но это уже другая история. Радостная, больная, длинная, растянувшаяся на много, много лет. А вот Лёва…

Лёва пошёл по рукам.
Как выяснилось позже, Лёва был голубым и тайно, чуть ли ещё не с подготовительных курсов в институт, любил меня. Я же этого не замечал. Был категорически гетеросексуален. Лёва – близкий друг. Я знакомил его со всеми своими подружками. Сейчас я понимаю, какие страдания ему причинял.
А времена-то были советские. Признаться в такой своей ориентации – значило стать изгоем. За мужеложство сажали в тюрьму. И как было жить мужчине с таким психофизическим устройством? Природа определила ему любить мужчин, а общество против. Закон – против. Гомосексуальные ЦК и правительство – против.
Кричевскому приходилось встречаться с женщинами. Он выбирал тех, которые были похожи на мужчин. Волевые, грубоватые. У его первой женщины, которую звали Капитаншей, были покрыты густыми волосами не только ноги и спина, но даже живот и груди.
В своих желаниях, привязанностях Кричевский определился ещё до женитьбы. Довелось ему как-то ночевать в одной комнате с дядей Борей, каким-то тридесятым родственником. Лежали на полу, в темноте. И, наверное, дядя Боря чего-то в Лёвушке почувствовал. Взрослый стреляный воробей и тот ещё гусь дядя Боря нашарил Лёвушкину руку, потянул к себе и дал потрогать… А потом попросил взять в рот. Лёва воспринял это нормально, даже ничуть не удивившись и не оскорбившись. И у него это получилось очень легко, он увлёкся. И тогда дядя Боря предложил семнадцатилетнему Лёвочке снять трусы. Ну, трусы – это всегда дело серьёзное. Лёва испугался…

Прошло много лет. Кричевский женился на мужеподобной женщине. Но это была всё-таки женщина, и того, что называется семейным счастьем, у них так и не получилось. Вместе они выпивали и ходили выпивать с друзьями. У них родились дети. Подросли и тоже стали выпивать. Внешне это была всё же обыкновенная семья, со средним уровнем достатка. Оба учительствовали.

О своей страшной тайне Кричевский поведал мне как-то зимой, когда уже прочно ступил на стезю порока.
После того случая на речке в наших отношениях появился некоторый холодок. Но потом он растаял. Кричевский снова стал весёлым, общительным. И – ещё более женственным. Он влюбился. И это была любовь взаимная. Осветитель Жека из областного драмтеатра обратил внимание на стройную Лёвушкину фигурку, на круглую, плотно обтянутую джинсиками, попку. О своём неожиданном счастье Лёвушка хотел рассказать всему миру. Ему на глаза попался я, старый друг. Лёвушка сначала взял с меня клятву, что я – ни-ко-му! Ни-ког-да! И потом рот у него не закрывался. Он, Жека, молодой. Говорит, что любит и никогда не бросит. Двойной минет – это так здорово! – Пойдём, постоим возле его дома, я хочу посмотреть на его окна, - просил меня Лёвушка. И мы шли к этому дому вечером, и Лёвушка сияющими глазами смотрел на жёлтые окна. Потом просил: - а ты можешь его вызвать? Вызови его, пожалуйста, хоть на минутку… Я стучался, звал. Слава Богу, никто не вышел. Участвовать во всех этих играх мне как-то было не по себе.
Когда мы шли от Жеки, было уже темно. Усилился мороз. Лёвушка взял мою руку и положил к себе на талию. Так мы и шли. Освободиться, сбросить руку я не мог – боялся Лёвушку обидеть.
Хоть бы никто не увидел, хоть бы никто не увидел – шептал я про себя…

Несмотря на обнаружившиеся половые различия, мы с Лёвой продолжали общаться. Он всегда был умницей – этого у него нельзя было отнять. Научил меня любить Окуджаву. На его маленькой кухне, наливая водку в рюмочки по чуть-чуть, мы пели с ним вместе: «Виноградную косточку в тёплую землю зарою…».
За увлечение Высоцким Кричевского разбирали в институте на комсомольском собрании.
Иногда в разговорах со мной Лёва вёл себя, как женщина, которую я бросил, не оценил. С нарочитыми подробностями рассказывал, как его любят другие мужчины. Я догадывался, что втайне он на что-то надеется. Но, увы, помочь не мог ничем. Я любил баб. Любил, как они вредничают, целуются, пахнут, плачут, смеются. При всех своих достоинствах, Лёва сюда никак не вписывался.
Помню, когда я ещё ничего о нём не знал, мы на работе отмечали мой день рождения. Объятия. Поцелуи. Лёва предложил мне выпить с ним на брудершафт, и я, ничего не подозревая, согласился. Мы хлопнули по бокалу шампанского и тут Лёва, широко раскрыв свои мокрые губы, чувственно впился мне в рот.
Какая всё-таки гадость – эти мужские поцелуи!..

Лёвушка рассказывал, что в школе, в классах, он замечает мальчиков, которые такие же, как он. Он замечает, узнаёт на улице, в толпе, таких же мужчин, как и сам.
И я сейчас иногда задумываюсь – вот мальчики, которые бывают среди других в каждой школе, в каждом классе – как сложится, как складывается у них жизнь в этом нашем мире? Прошла перестройка, наступил советский капитализм. И осталась нетерпимость к тем, кто не похож на других. Их объявляют больными, чуть ли не калеками, хотя и калек тоже не любят.
Должны пройти десятилетия, чтобы возможность, право любить в нашей стране все голубые, розовые и фиолетовые получили наравне со всеми остальными – белыми и пушистыми.
Как прожить, как пережить эти десятилетия мальчику, с которым встречался глазами, которого среди других узнавал старый педик Лёва Кричевский?..

Жека, конечно, бросил нашего Лёвушку. Но обнаружился целый круг всяких знакомых армян, которые катали его на дорогих машинах и водили с собой в сауну. Это можно было бы назвать откровенным ****ством, но… Если жизнь фактически началась тогда, когда больше половины её уже оказалось за плечами…

Ну, вот – рюмка опять полная…

А это кто? Не может быть! Моя несбывшаяся мечта – Наташка Цыпляева. Когда-то я робко предлагал ей своё сердце. Она внимательно его рассматривала, улыбалась и не говорила ни «да», ни «нет». Я писал ей письма. Это было какое-то странное состояние: невесть откуда брались удивительные сочетания слов. Потом ей стали не нужны ни мои письма, ни сердце. В тот момент для отечественной словесности погиб великий эпистолярный писатель.

У нас ничего не было с Наташкой, поэтому ничего и не получилось. В решении таких вопросов всегда первична половая связь. Никогда нельзя с женщиной вначале сердце – потом связь. Это бесперспективно. Тупик. Наше половое бытие определяет наше дальнейшее сознание. Сказали Маркс и Энгельс. (ПСС, т. 98, Мюнхен, 1903г., стр.704).

И вот Наташка здесь. Не иначе, как от Артурчика узнала, что у меня знаменательное событие и примчалась. Наташа! Для тебя моё сердце всегда свободно! Могу ли я надеяться, что сегодня у нас с тобой, наконец, что-нибудь случится? Наутро и свадьбу сыграем.
Опять размечтался.

Я вот тут всё собираюсь произнести речь. Скучно как-то пьют в России люди. Нальют в стаканы, поглядят друг на друга, молча и – хлоп! Закусили. – Ну, что? – ещё по одной? – Опять налили, подумали и молча – хлоп! После Казахстана непривычно. Там один за другим поднимаются гости и произносят сладкие речи в честь виновника торжества. И каждый ждёт, когда наступит его очередь, когда ему дадут слово. Получается длинная череда импровизаций и создаётся впечатление, что гости только для того и пришли, чтобы, как можно красивее рассказать о достоинствах героя застольного события. Конечно, в процессе ещё едят и закусывают, но это проходит как-то фоном, приятной второстепенной формальностью, которую также необходимо исполнять.
Я и пьяных-то не видел на таких гулянках. Не видел драк.

Ну, сегодня у меня, точно, все перепьются. Я уже и сам - не помню, какую рюмку – выпил.
Но голова почему-то чистая. Конечно. Такое потрясение пережить. Никогда в жизни такого не было. Даже не мог представить. Кстати, о стрессах. Знакомый лётчик рассказывал.
Летал он на кукурузнике. Обрабатывал гербицидами колхозные поля. И вот разбрызгал он над пшеницей вонючую отраву, собрался лететь обратно, как тут двигатель взял, да и заглох. Тишина, только ветер в крыльях шумит, и пропеллер замер, будто машина уже на земле стоит. Ситуация, конечно, неприятная, но не смертельная. Нужно только приглядеть где-нибудь ровное поле и спланировать. И поле тут же подвернулось. Такое, как надо. Лес, деревушка и настоящий зелёный аэродром для его истребителя вредных растений.
Стал туда планировать. И получилось, что чуточку не рассчитал. Ветер придал лёгкой машине ненужное ускорение, и её понесло к краю поля, где прямо поперёк была проложена глубокая чёрная борозда.
Самолёт, качнувшись, чуть не клюнув носом, остановился от неё в метре. Лётчик вышел из кабины на ватных ногах. Какая-то сотая, тысячная доля секунды – и на этом месте была бы сейчас куча горящих дров, а посередине – груда костей и мяса, завёрнутых в лётный комбинезон.
Пилот постоял. Потом поплёлся к крайней избе. Там его уже ожидали бородатый мужичонка, а возле него двое мальчишек в грязных рубахах и с перепачканными носами. Они всё видели. Мужик держал в руках бутылку самогону и пустой стакан. Лётчик выпил самогон прямо из горлышка, залпом, как воду. Он и подумал, что ему дали воду. А голова оставалась чистой и ясной. И пустой. Это вот о стрессах.

Я так думаю, у меня история, может, ещё и покруче получилась. Расскажу, расскажу… Сейчас вот, ещё рюмочку, и…
Нет, ну, это вообще - ни в какие ворота. Гости встают, начинают расходиться. Не дождавшись меня, не увидев, не выслушав. В конце концов – это же мой день! Вот и фотография моя на столе. И рюмка снова налита до верху. И свечка… Зачем-то горит свечка. Зачем?.. Ведь вокруг и так – вон как светло…