За секунду до начала

Приближается ураган. Ветер рвет в клочья облака и зашвыривает ошметки далеко в океан. Жесткие листья пальм со свистом режут налетающий ветер. Темные тени, стараясь не выходить на светлые места, перебегают от ствола к стволу. Несколько приглушенных хлопков. Шорох валящихся мешками тел. Протяжный, замаскированный под крик ночной птицы, сигнал, и над трехметровой бетонной стеной, взлетают подброшенные сильными руками товарищей тела.

Приземление с перекатом, и вот уже уши и глаза привычно отделяют шумное дыхание штурмующих стену вторым эшелоном товарищей, от шумного, глубокого дыхания океана и негромких шагов охранников во внутреннем дворе.

Твердые, горячие пальцы обхватывают рукоять из литой резины. Ребро ладони упирается в одностороннюю гарду на головке рукояти. Из привязанных к разгрузочному жилету тканевых ножен с тихим, гадючьим шипением появляется страшное девятидюймовое лезвие. Лунный блик пробегает по полоске отточенной стали и, добравшись до кончика с очень острым углом схода, как будто уколовшись, испугано вспыхивает и исчезает в кустах.

***

В мой памяти почти не сохранилось воспоминаний о складе Герберовского завода, Портленд, штат Орегон. Не помню я и пути с военного склада. Почти не помню долгого перелета, переезда и разгрузки около какого-то тростникового сарая, одиноко стоящего посреди гладкого как стол поля в какой-то забытой богом и ООН рисово-тростниковой республике.

Пожалуй, первое мое «взрослое» воспоминание — это мой первый хозяин. Точнее так — Хозяин. Черноглазый смешливый рядовой с черными усиками над толстой, капризной верхней губой. Парни из взвода называли его Мерфи. Я так и не понял имя это, фамилия или прозвище.

Мерфи меня выдал толстый интендант, которого парни из взвода звали «Хед Анд Шолдерс». Это было точно прозвище, и получил он его, наверное, за то, что его тряпочные погоны всегда были засыпаны какими-то белым крупинками. А руки лоснились и неприятно пахли. Меня чуть не передернуло, когда он ухватил меня за рукоять и вытащил из ножен. Сличил что-то в бумагах и протянул меня Мерфи со словами: «Вот твой новый хозяин». Какое счастье было оказаться в крепких, прохладных пальцах моего нового Хозяина.

Мерфи тоже вытянул из черных ножен мое лезвие. Он долго рассматривал маркировку на клинке, а затем засмеялся, поднял меня над головой и закричал обращаясь к парням из взвода: «Смотрите, да это же настоящий сукин сын!!!» Парни засмеялись и показали ему свернутые в колечко большой и указательный пальцы, мол, молодец камрад, удачно пошутил, и пошли заниматься своими делами. И с тех пор меня и моих братьев при рождении получивших название BMF (Basic Multi-Function) зовут не иначе как Big Mother Fucker.

Мой Хозяин был хорошим, хозяйственным, извините за каламбур, парнем. В первые же минуты знакомства он сноровисто выправил мою заточку специальным алмазным точильным камнем, тщательно протер лезвие мягкой чуть смоченной в оружейном масле тряпочкой, приладил ножны на ремень и накрепко зафиксировал их на бедре с помощью шнурка, продетого сквозь специальное отверстие. Достал из кармашка на ножнах компас, покрутил так и сяк, проверяя, насколько хорошо стрелка держит направление и, усмехнувшись, засунул компас обратно. Подержал меня в руке, привыкая к весу и проверяя баланс и, удовлетворенно хмыкнув, вернул обратно в ножны. И главное, за все время он ни разу не прикоснулся пальцами к лезвию.
Во всех его движениях чувствовалась какая-то основательная крестьянская сноровка. Вряд ли он смог бы без трепета воткнуть меня в живое, трепещущее тело, но как инструмент мог использовать долго и эффективно. Как мачете расчищать дорогу в джунглях, рубить — весу-то во мне как в маленьком топорике будет, а резиновая ручка отлично амортизирует удар — ветки для костра, окапываться, резать веревки, стропы, вскрывать консервные банки и картонные коробки с посылками.

В лагере было скучно. Лишь изредка беспокойную ночную тишь прорезала заполошная сирена или крики часовых, после чего какая-нибудь горячая голова открывала огонь по редким кустикам, чудом сохранившимся на выжженном огнеметами периметре. После чего уже все парни, кто в подштанниках, кто босиком, вылетали с оружием наперевес.

Но тревоги обычно оказывались ложными, и парни из взвода, грязно ругаясь и покуривая в кулак, возвращались в свои успевшие остыть и отсыреть койки. Поначалу хозяин хватал меня с тумбочки и цеплял на пояс при каждой тревоге, а потом перестал, поэтому я часто пропускал даже то малое, что представляло хоть какой-то интерес в нашей однообразной лагерной жизни. А один раз Мерфи даже не взял собой «огненную трубку», странную разновидность оружия, выплевывающую на далекие расстояния кусочки раскаленного свинца. Большинство кусочков пролетало мимо и никуда не попадало, даже на стрельбище. Не знаю как кому, но лично я считаю такое использование металла нерациональным, ведь один раз вылетевший кусочек, повторно использовать как оружие уже нельзя, то ли дело нож...

Но так или иначе, все парни и не только из нашего взвода были обязаны таскать эти штуки с собой, а Мерфи один раз ее просто не взял. И как назло именно в этот раз ему встретился хозяин, которого в глаза все называли «лейтенант», а за глаза «заноза в заднице». Я не знал, что это означает, но судя по тону, что-то не очень лицеприятное. Он приволок Хозяина в тростниковый наполовину врытый в землю сарай, заменявший нам казарму, и долго и грязно ругался. Потом назначил нас в наряд, и Мерфи пришлось отчищать моим лезвием... Фу, неприятно вспоминать.
А что вас так удивляет? Да я могу слышать, вернее не слышать, а воспринимать вибрации всем своим телом, откованным из высокоуглеродистой нержавеющей стали и закаленной до твердости Rs 57—59. Я также могу видеть, не так, как хозяева, а скорее тоже через вибрации, которые излучают окружающие предметы. Я даже могу думать и помнить. Не очень понимаю как, но скорее всего это связано с движением молекул и атомов, а может быть, даже и со спиновым взаимодействием. Вот вы можете подробно объяснить, как у вас в мозгу мыслительный процесс происходит? Во-во. И я все-таки армейский нож, а не Эйнштейн. Самый большой серийно выпускаемый нож в мире, прошу заметить. И у меня есть память, довольно большая группа молекул, которые намагничиваются статикой, получаемой трением стали о ножны. Последовательность заряженных и незаряженных молекул складывается в цепочки памяти. Не очень длинные, конечно, но на мои нужды хватает. Я все-таки армейский нож, а не Эйнштейн. Впрочем, я, кажется, уже это говорил.

Самым большим моим развлечением было сопровождать хозяина в джунгли. Иногда он выбирался с территории лагеря и отыскивал между увитыми лианами стволами какие-то странные грибы. Высушив их, мы измельчали эти грибы в порошок. Потом Мерфи брал какие-то белые трубочки, наполовину забитые каким то крупным коричневым порошком высыпал его на стол, смешивал с высушенными грибами и засыпал обратно. Хозяин называл получившиеся палочки «косяками» и менял их у парней из взвода на небольшие зеленые бумажки или «жратву».
Я как-то видел, как парни из взвода поджигали эти «косяки» и вдыхали идущий от них дым. Они обычно делали это вчетвером-впятером, передавая одну трубочку по кругу, как трубку мира (это определение я тоже услышал от Мерфи). И действительно, покурив, парни становились мирными и веселыми. Они переставали нервно вздрагивать от каждого шороха, хвататься за свои плюющиеся огнем трубки, поминутно проклинать «желтопузых поганцев» и грозится намотать их кишки на мое лезвие. Наоборот, они смеялись по любому поводу и без, пели странные песни, ходили по лагерю странными зигзагами, постоянно забывали свои дурацкие, плюющиеся раскаленным свинцом палки и устраивали барбекю прямо посреди дня. Потом некоторые приходили к хозяину. Бледные, трясущиеся с пустыми глазами и просили дать им папирос в долг, потому что зеленые бумажки и «жратва» у них кончились, но хозяин смеялся и выпроваживал их за дверь. Иногда даже пинками.

А один раз к нам в палатку ввалился тот самый «лейтенант», который командовал подразделением, где служил хозяин. Он влетел в нашу землянку как раз в тот момент, когда мы готовили наше снадобье, разбросал по полу порошок и ударил моего хозяина в лицо. Потом, хрипя и надсаживаясь, кричал что-то о наркотиках, о преступлениях, моральном разложении в армии, военном трибунале, расстрелах наркоторговцев в Китае и еще каких-то малопонятных вещах. Потом назначил нам десяток самых грязных и неприятных нарядов и, резко развернувшись на каблуках, вышел строевым шагом, чуть не оборвав брезентовую занавеску, прикрывающую вход в наш блок.

Помню, я тогда страшно, до стального дребезга в гарде, разозлился и на лейтенанта, и на хозяина. На лейтенанта — за то, что он так с нами поступил. А на хозяина — за то, что он не ответил на оскорбления. Я ведь был у него в руке. Он мог одним движением всадить меня между лопаток оскорбившего нас лейтенанта. Насадил бы его трепыхающееся сердце на мое огромное лезвие как цыпленка на вертел. Но хозяин только хмыкнул, выплюнул кровавый сгусток на пол и утер рукавом разбитые губы. Сам же я ничего не мог сделать.

Хозяин почти никогда не снимал меня с пояса и мне никогда не удавалось поговорить с другими ножами, да и странная это идея — разговаривающие между собой ножи, но я думаю, что некоторые всерьез считают себя хозяевами положения, а людей — своих хозяев, придатками, способными только обслуживать их желания. Многие думали, что они в любой момент могут порезать и даже убить своего хозяина и найти другого. И такие случаи бывали. Но я-то понимал, что хозяин не придаток, хозяин — именно хозяин, без которого нож сам по себе ничто. А с другой стороны, бывают моменты, когда и хозяин без ножа ничто. Ему просто не выжить. Следовательно, люди и ножи должны жить вместе и уважительно и внимательно относиться друг к другу, потому что вместе человек и нож представляют собой гораздо большую силу, чем по отдельности.
Чтобы быть счастливым, нужно, чтоб нож нравился своему хозяину, потому что если человек не станет заботится о ноже, нож заржавеет и затупится. А если человек бросит или забудет нож там, где его никто не найдет, то могут пройти века прежде чем коррозия и усталость метала погасят последние искорки памяти в клинке. Лично меня такая перспектива просто пугала. Я пытался объяснить им свою точку зрения, но они меня, конечно, не поняли. Ножам, как и людям, часто свойственно преувеличивать собственную значимость.

После визита «лейтенанта» и того унизительного мордобоя жизнь моя стала спокойной до невыносимости. Я почти безвылазно торчал в своих темных уютных ножнах, лишь иногда покидая их, чтоб нарубить сухих веток для вечернего барбекю.

Но вот наконец хозяин осмелел и снова пошел в джунгли. Когда вечером после отбоя он залез под одеяло, не раздеваясь, я сразу понял, что нас ждет что-то интересное. Когда все парни из взвода захрапели он, Мерфи скользнул ногами в высокие ботинки, быстро зашнуровал их и, прокравшись мимо дремавшего дежурного, выбрался под неусыпные внимательные взгляды крупных южных звезд. Я как всегда висел у него на бедре, и мои ножны были как всегда крепко прикручены к его бедру шнурком, пропущенным сквозь специальное отверстие в них. Часовые внимательно вглядывались в недалекие джунгли и обращали мало внимания на то, что творилось в у них за спиной, поэтому нам без особого труда удалось добраться до заветной ложбины, которая начиналась от кухни и тянулась почти до проволочных ограждений. Она была неглубокая, но надежно скрывала ползущего по ней человека от взглядов часового с ближайшей вышки.
Там хозяин опустился на живот и, быстро-быстро перебирая руками и ногами, пополз к заграждениям. Добравшись до столбов, он долго что-то нащупывал в темноте, потом чертыхнулся и, вытянув меня из ножен, с размаху ударил по основанию столба. Почувствовав, чего от меня хотят, я чуть удобнее повернулся внутри своей резиновой рукояти и направил всю энергию удара в небольшой узелок из проволоки, который крепил ее к столбу. Соскучившись по работе, я немного не рассчитал силу удара, и лезвие с тупым стуком, в котором утонул тоненький звон разрубленной «колючки», глубоко вошло в деревянный столб. В столбе что-то хрустнуло, и он заметно накренился. Хозяин замер, на слух пытаясь понять, не встревожили ли этот звук и движение кого-то из часовых. Кажется, обошлось.

Узнав о ночных вылазках Хозяина, «лейтенант» распорядился заменить ему караульную службу работой на кухне, обновить заграждения и всем часовым строго-настрого приказал держать глаза на голове, а не на заднице, иначе все они пойдут под fucking трибунал вместе с Мерфи. Он так и выразился «fucking трибунал». Жаль, что я не умею говорить, а то я бы спросил хозяина, что это такое — трибунал. О том что означает словечко fucking я, кажется, уже начал догадываться.
Хозяин вжался в землю, пропуская над собой яркий луч прожектора обшаривающего периметр, а потом змейкой скользнул в проход, который я для него прорубил. Эта работа стоила мне одной зазубринки на лезвии, но я по этому поводу особо не беспокоился, потому что знал — как только мы вернемся, хозяин первым делом выправит ее нашей алмазной точилкой, которую я привез с собой еще из Орегона.

Еще немного, и прожектор достигнет самой дальней точки своей траектории. Пора. Мерфи ужом ввинтился в проход. Я подобрался, чтобы невзначай не зацепиться за что-нибудь и не наделать шуму. Короткий рывок — и мы скатились в небольшую ямку уже за ограждениями. Луч прожектора хищным взглядом обжег траву в нескольких метрах от нашего укрытия.
Ну вот, четверть дела сделана. Теперь надо обойти противопехотные мины, довольно редко закопанные на периметре, набрать грибов и вернуться. Вернуться — это, пожалуй, самое сложное. Прожектор снова прошел над нами, двигаясь к дальней точнее своей траектории. Пора. Хозяин вскочил и быстро перебежал в следующую ложбинку. Ну вот, теперь можно не опасаться того, что его заметят с вышек, а то с перепугу часовые могли и из пулемета местность «причесать».
И тут... даже не могу объяснить. Под ногой хозяина что-то щелкнуло, как будто пружина выкидного ножа и зашипело. Мерфи заорал: «Shit» и как теннисный мячик прыгнул в сторону, на лету закрывая голову руками. Сзади, как рой разъяренных пчел на нас налетела стайка горячих, жалящих осколков, один из которых перебил крепежный шнурок. А потом нас накрыло упругой горячей волной.

Мои ножны сорвало с пояса и отшвырнуло метров на пять. Рядом упала нога. Нога хозяина. Та самая, к которой я был привязан своим несчастным прибитым шнурком. Shit действительно happens.

Парни из взвода прибежали минут через двадцать. Они то и дело ныряли за обгоревшие пеньки, хищно поводили своими плюющимися огнем трубками. Об их напряженные челюсти можно было колоть орехи, а от пронизывающих темноту взглядов зажигать огонь для барбекю, но... Какой в этом теперь был смысл?

Забыв об осторожности, парни склонись над хозяином, а тот самый лейтенант, который бил моего хозяина по лицу, склонился над еще дышавшим Мерфи и ласково по отечески спросил: «Are you okay?», хотя даже мне было ясно, что хозяин ну просто никак не может быть okay. «I'm fine», — прохрипел Мерфи перекошенным ртом, вздрогнул и мгновенно проржавел насквозь. Насколько я понял, он испортился без возможности переплавки. Не знаю, может быть, кому-то и нравится такое позитивное мышление. Нравится то, что один человек не сваливает на другого свои беды и проблемы, а предпочитает ржаветь сам, в гордом одиночестве, но мое лезвие от него просто скручивает в штопор. А может, я просто боюсь?

Через пару минут прибежали еще два парня из взвода с брезентовыми носилками, положили на них исковерканное тело и, низко пригибаясь, потащили его к опутанным проволокой и заставленным рогатками воротам. Походя кто-то посетовал, что ноги разнесло в клочья и на родине придется приделать трупу фанерные, чтоб мама не очень переживала.

И я понял, что мой самый страшный кошмар начинает сбываться. Я хотел закричать, что вот она здесь, одна нога моего хозяина. Чтобы они пришли и забрали ее и меня вмесите с ней. Я хотел, чтобы меня отнесли в тепло, просушили мои ножны, выправили отвратительную зазубрину на лезвии, протерли меня промасленной ветошью и отдали какому-нибудь хорошему хозяину, более удачливому, чем fucking (это словечко он сам часто употреблял в таких случаях) loser Мерфи. Но я всего лишь нож. У меня нет не только возможности самостоятельно двигаться, но и возможности подать голос.

Нож неудачника. Нож-неудачник. Имевший все, что нужно настоящему ножу для счастья и в один момент оказавшийся даже более несчастным, чем те странные хозяева, которые бродили по лагерю на всех четырех конечностях и переговаривались с помощью однообразных, отрывочных фраз. Их иногда били, иногда отгоняли грохотом и огнем из своих отвратительных трубок, но кормили, а иногда и гладили по голове почти так же, как меня своей крепкой узкой ладонью гладил по гиполоновой рукояти Мерфи. Конечно, меня никто не бил, никто даже не пытался напугать меня грохотом этих дурацких трубок, но в отличие от этих маленьких, несчастных хозяев я не мог передвигаться сам. Я мог только лежать здесь в грязи, покрываться ржавчиной и ждать, когда придет забвение. А оно придет очень нескоро. Лет через сто пятьдесят, и то если очень повезет. Да, я нож неудачника. Я нож-неудачник. Я даже несчастнее тех странных, хозяев, которые... Впрочем, я уже кажется... Бродили... По лагерю на всех четырех... Тянулись часы... И переговаривались с помощью странных, отрывочных... Дни... В редкие моменты... Просветления... Даже не пытался напугать меня грохотом этих дурацких... Дождь... Снова дождь... От сырости зарубка на моем лезвии... Наверное... Все ножи становятся такими без... Хозяина... Хозяина... Хозяин. Хоз-я-я-я-яяин!!!

Хозяин?!

Я вынырнул из темного, влажного забытья и с неожиданной радостью осознал, что мою рукоять обхватывают живые, теплые пальцы. Они тащат из черных, заляпанных грязью ножен мое многострадальное лезвие. Небо, земля, свежий воздух, свист нарезаемого моим почти не потерявшим остроту лезвием как рождественский пирог ветра. Хозяин! Новый Хозяин! Приятно познакомиться.

Впрочем, нет, пожалуй, не особо приятно. Я уловил в своем лезвии отражение его лица и понял, что радовался рано. Из-под надвинутой на лоб конической шляпы, сплетенной из какой-то основательно прогнившей растительности, на меня смотрели узкие, раскосые глаза. В пальцах сжимавших мою рукоять, не было настоящей, хозяйской силы. Зато ногти на них были криво обгрызены и в тех местах, где сохранилось хоть что-то выступающее над подушечками, окружены глубокой грязной каймой.

Больше всего на свете я терпеть не могу грязную кайму под ногтями. Это, наверное, генетическое. Ненависть к траурной кайме под ногтями и к тем, кто вычищает эту кайму ножом, передается у ножей из поколения в поколение. Мерфи — мой первый и единственный пока Хозяин — никогда не позволял себе вычищать мной эту грязь. Да я бы, наверное, ему и не позволил. Воткнулся бы ему под ноготь всем своим девятидюймовым лезвием. Отхватил бы ему палец к чертовой матери... Но собственная нереализованная угроза не избавила меня от приступа почти физической тошноты при приближении к моему лезвию грязных пальцев с... Holy shit...

Нашедший меня, язык даже не поворачивается назвать его Хозяином, поднял мои ножны над головой и что-то залопотал на каком-то гнусном наречии, мало чем отличающемся от звуков, которые издавали маленькие хозяева в лагере. К нему подбежали. Это были такие же замурзанные, грязные, черт с вами, хозяева с длинными огнестрельными трубками какой-то архаической конструкции в руках. У некоторых вместо трубок были мотыги и заточенные лопаты, в ближнем бою и умелых руках оружие грозное, но я сильно сомневался, что сжимающие его тонкие руки почти без признаков мышц можно назвать хотя бы опытными.

По тому, что они среди бела дня передвигались, не прячась, и громко прекрикивались между собой я понял, что нашего лагеря больше нет. Жаль. Я уже привык к нашим веселым, часто смеющимся парням из взвода, но такова жизнь и переживаниями делу не поможешь. А у меня и моего нового Хозяина кажется, назревали серьезные проблемы.

Другие хозяева как-то начали странно скакать вокруг нас, кривляться, кричать что-то совсем уж непонятное и тянуть ко мне руки. Со всех сторон. Маленькие, грязные руки со страшной черной каймой под ногтями. Руки. Множество рук. Со всех сторон маленькие грязные руки. С черной каймой под...

Кажется, я ненадолго отключился тогда. Непростительная слабость для боевого ножа, но к счастью знаю о ней только я, и эта тайна заржавеет и рассыплется в прах вместе со мной. А пришел я в себя от знакомого ощущения тяжелой работы. И на этот раз, я понимал, что работа будет кровавая. Хозяева в шляпах из прогнившей растительности загнали моего хозяина в какие-то кусты и по-прежнему тянули ко мне руки, а мой Хозяин, запутавшийся обтрепанными штанами в кустах и ветках, стоял, пригнувшись к земле, почти на четвереньках, почти касаясь земли левой рукой. А правая была выставлена далеко вперед, и в слабых, тонких пальцах был зажат я.
О, идиот!!! Согни локоть! — хотелось закричать мне. Если кто-то из них бросится, ты не успеешь отвести руку для замаха, и тебе придется встречать его прямой как копьем, а если он поднырнет... А если ты, несчастный идиот, поведешь таки руку назад, он успеет добежать до тебя вслед за мной... И если даже в итоге ты насадишь его на меня, как гнилой батат, которые ведрами выкидывали в лагере хозяева, делавшие в специальной землянке «жратву», то стряхнуть ты его уже не успеешь. Его тело навалится мешком, я увязну и они, бросившись вперед, задавят тебя количеством. Согни локоть!!!

К счастью для нас, они испугались моего вида — в маленькой руке хозяина я смотрелся как настоящий рыцарский меч, и отступили. Так я обрел своего нового Хозяина.
Позже мне не один раз пришлось пожалеть об этом. Он делал мной все.

И благородное дело — рубил ветки для очага, который горел днями и ночами напролет в его убогом, сделанном из тех же растений, что и его шляпа, жилище. Рубил лианы в джунглях. И откровенно черную работу — с противным скрипом вскрывал мной залитые какой-то дрянью консервные банки с непонятными символами на крышке и белой волокнистой тушенкой внутри. Жрал с меня, представляете? До конца своих дней не забуду противные, скользкие ломти тушенки на своем лезвии и густой, кислый запах из его рта. И самое страшное, он чистил мной свои грязные, криво обкусанные ногти.

Не знаю, было ли это связано с климатом или с моим не позитивным настроем, но я снова начал тупеть. Резина на моей рукоятке высохла и в любой момент готова была потрескаться. Лезвие, так ни разу и не чищенное с того момента, как меня держал в руках Мерфи, потускнело, а острие притупилось. Как то, напившись какой-то мутной вонючей жидкости, он подрался с кучей таких же голодранцев и когда на него всерьез насели, вытащил меня и начал от них отмахиваться. Глупо. Бездумно. За все десять минут потасовки он так ни в кого и не попал. Болван. Наверное, он и не хотел никого поранить, но тут он был совсем не прав. Нож не достают из ножен только для того, чтобы попугать. Достал — бей! Однако нападавшим хватило и этого — через некоторое время они разошлись от греха, а мой непутевый Хозяин, донельзя гордый своей воображаемой победой, попытался устроить какой-то дикий ритуальный танец, поскользнулся, свалился в канаву, измазал всего меня в грязи.

В один прекрасный момент, когда Хозяин раскалывал концом моей рукоятки, выполненной в виде усеченного конуса, какой-то особенно гнилой и вонючий плод с толстой кожурой, я почувствовал, что теряю себя как личность. Я ощутил в себе страшное, почти непреодолимое желание вывернуться так, чтобы рукоять прошла мимо и уперлась в пень, служивший наковальней, чтобы Хозяин, потеряв равновесие, всей своей массой налетел на меня. Мне хотелось почувствовать теплую кровь на своем лезвии. Хотелось провернуться в ране, наматывая на себя его кишки. И я бы, наверное, смог это сделать, но что толку? Скорее всего, меня бы подобрал такой же Хозяин, который обращался бы со мной так же, если не хуже. Надо было выждать подходящий момент. Однако с того момента тупая, не проходящая злость на хозяина холодным огнем начала жечь изнутри мое лезвие.

Один раз, когда он в очередной раз жрал с меня какие-то малопотребные консервы, от которых, наверное, отказались бы даже всеядные маленькие четвероногие хозяева в нашем лагере, я извернулся и чиркнул его по губе. Его мясистая губа треснула и развалилась на две половинки как спелая слива. Поток крови залил его годами не стиранную, выцветшую до белизны гимнастерку. Хозяин что-то прокричал тоненьким голоском, со злостью вогнал в землю мое окровавленное лезвие по самую гарду и, прижимая руки ко рту, убежал к мутной речушке, что струилась за деревьями в низине.

Сколько его не было, я не помню, потому что мое обильно смоченное кровью странно завибрировало. Я почувствовал какую-то легкую, возвышенную эйфорию. Наверное, в этом была виновата кровь, попавшая мне на лезвие... Не знаю, да, честно говоря, тогда и не хотел знать, что послужило причиной. Главным для меня было следствие. Мне было хорошо. Мне давно не было так хорошо — все проблемы, страхи, ушли куда то очень далеко. Я, и так один из самых крупных в мире армейских ножей, стал неимоверно, просто пугающе сильным. Я чувствовал, что могу пробить лобовую броню танка, перерубить кость или одним движением вырыть окопчик под пулеметное гнездо. Казалось, еще немного, и я смогу заговорить или передвинуть свое ставшим почти невесомым тело ровно настолько, насколько захочу. Я смогу взлететь и рвануться вперед, со свистом рассекая воздух. Дерево, плоть, металл и все, что может встретиться на моем пути. Я чувствовал себя огромным, как Эскалибур, неотразимым, как стилет Медичи, опасным как Дамоклов меч, неостановимым, как серп Джаггернаута и неотвратимым, как коса Великого Жнеца. Я был ножом. Самым большим в мире ножом, выпускаемым серийно. BMF. Big Mother Fucker’ом. Настоящим «Большим Сукиным Сыном».

Кажется, именно в такое же состояние впадали солдаты, которым Мерфи продавал свои сигареты с грибами. Значит, лейтенант, набивший морду моему тогдашнему Хозяину... Черт, как же его звали? Надо же, забыл. Так вот, лейтенант был хоть и хорошим, но глупым хозяином. Если бы он позволял парням из взвода приходить в такое состояние, они могли бы надрать задницу любому. Каждому!!!

Сила крепла и разрасталась во мне. Мой концевик напрягся внутри резинового наката, лезвие зазвенело, напрягаясь, и — о чудо... Я взмыл в воздух. Черт, это не я сам, это вернувшийся Хозяин грубо ухватил меня за рукоять и выдернул из земли. Вся эйфория мгновенно слетела с меня как стружка, снимаемая с ветки острым лезвием. На меня опустилась тяжелая, липкая усталость, как будто мной несколько часов к ряду пластали теплый гудрон, а потом забыли оттуда вынуть. Дорого бы я сейчас дал за то, чтобы снова вернуться. Чтоб еще хоть несколько мгновений ощущать это прекрасное состояние. Закоулками моего помутившегося сознания я понимал, что путь к блаженству — человеческая кровь и сейчас я бы не остановился ни перед чем, чтобы получить несколько капель этой божественной смазки. Но сил не было. Совсем.

С тех пор жажда крови превратилась в навязчивую идею. Я не мог думать больше ни о чем, только о том, как бы заполучить еще несколько капель. Часами я мог лежать рядом с хозяином и представлять себе, как мое лезвие входит в теплое, упругое мясо, как волшебный поток, приносящий радость и облегчение, омывает мое лезвие. Как впитываются в черную резину не должны они в резину впитываться - скорее «скатываются» темные горячие капли. Я весь дрожал в предвкушении этого события, но старался не подавать виду. Я выжидал. Я знал. Я готовился. Готовился к первому в своей жизни убийству. Наверное, мой хозяин еще никогда не был так близок к смерти, как тогда. Но...

Он был хитер, мой тогдаший Хозяин. Хитер и осторожен. Природным, звериным чутьем он улавливал сходящие от меня флюиды опасности. Он перестал вскрывать мной консервные банки, чистить мной ногти и вообще старался пореже извлекать меня из ножен.

Как-то ночью, когда пузатые кучевые облака прикрыли землю от раздражающе внимательного взгляда Луны, он тихонько поднялся со служившей ему пастелью циновки, подхватил меня и огромные, не по размеру ботинки и ужом выскользнул из прокопченной, пропахшей потом и носками землянки, где мы тогда обитали. Отойдя подальше от скопления лачуг, служивших пристанищем кучке таких же грязных и тощих хозяев, он обулся, прицепил меня на пояс и быстро пошагал через ночные джунгли по едва заметной звериной тропе. Кусты и лианы то и дело цепляли его за ветхие штанины или норовили оплести шею, но он так ни разу и не достал меня из порядком потрепанных ножен, чтоб срубить особо навязчивую поросль. Было скучновато и немного обидно, но, в общем, я даже радовался тому, что он меня так сильно боится.

Часа через полтора мы вышли к какой-то деревеньке, представлявшей собой такое же скопление покосившихся домиков, сплетенных из каких-то растительных волокон, густо обмазанных чем-то коричневым. Оставалось только надеялся, что эта глина. От домиков тянуло дымом, прогорклой едой и еще какой-то гадостью. Звуков же, обычно разносящихся по подобному стойбищу почти не было, но это не насторожило моего хозяина. Присев на корточки в кустах, окаймлявших большую лесную поляну, на которой стояли домики, он некоторое время внимательно вглядывался и вслушивался в ночь. Потом опустился на четвереньки и, быстро перебирая руками и, подбежал к крайней хибаре.

Добравшись до цели он упал в траву и некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь и успокаивая дыхание, потом осторожно вытащил из ножен мое радостно завибрировавшее в предвкушении работы лезвие. Хотя конечно, работой это назвать было сложно. Влажная тонкая стенка почти без усилий поддалась пробивной силе моего острия. Еще несколько пилящих движений и в ней образовалась дыра дюймов десять в диаметре.

Хозяин пребывал в каком-то странном, радостном возбуждении, настолько сильном, что его даже потряхивало. Я понимал его, что-то подобное приходилось испытывать и мне перед серьезным делом. Хотя в моей жизни по настоящему серьезных дел, если быть честным с самим собой, и не случалось пока, но... Меня больше беспокоило то, что я никак не мог взять в толк, что же затеял мой хозяин.

А он тем временем распластался на земле и засунул руку в прорезанное мной отверстие по самое плечо. Некоторое время он что-то там нашаривал, а потом с тихим радостным возгласом потянул на себя добычу. Похоже, добыча была не из покладистых. Было видно, как напрягаются под холстиной гимнастерки дистрофично худые хозяйские мышцы. Потом что-то там внутри хрустнуло, звякнуло и поддалось. Хозяин радостно потащил что-то из дыры. Это что-то оказалось странным потрепанным брезентовым ремнем. Долю секунды я соображал, что это может быть, потом, по характерным цвету, потертостям и запаху понял — это ремень, который хозяева крепят к своим «огненным трубкам», чтоб их удобнее было носить, закинув за плечо. Кажется, понял это и Хозяин, он выпустил находку из рук и попытался вскочить на ноги и отбежать обратно в лес, но не успел.

Следом за ремнем из отверстия вылетел деревянный, изрезанный какими то зарубками, весь в застарелых пятнах оружейного масла, деревянный приклад. Его окованный железом торец впечатался в лицо моего Хозяина. Раздался страшный хруст, во все стороны брызнули капли крови и какие-то белые твердые осколки. Насколько я знал, именно из такого материала выкованы лезвия хозяина, только накат из мяса идет не по рукояти, как у меня, а вдоль всего каркаса. А внутри этого наката, сквозь него текла... Впрочем, стоп. Не время сейчас думать об этом. Назревает что-то очень интересное.

Отброшенный ударом хозяин схватился за лицо и рухнул на спину, беспорядочно суча ногами. Несколько брызг упали на мои ножны, но сквозь плотную ткань «Кодура», к моему сожалению, не просочились.

Стена выгнулась пузырем, затем бесшумно лопнула, как перезрелая тыква, и в облаке пыли, мусора и каких-то обломков из нее появился еще один хозяин в комбинезоне со странной раскраской без знаков различия. Он сжимал в руках ту самую «огненную трубку» прикладом которой он и угостил моего Хозяина по зубам.

Мне сразу понравился этот хозяин, высокий широкий в кости. Коротко стриженые волосы. Глаза из-под тяжелых надбровных дуг смотрят спокойно и уверенно. Вот бы мне такого Хозяина.
Он постоял пару секунд, вглядываясь в лежащего на земле Хозяина, и негромко сказал куда-то в развороченное нутро хижины:

— Лейтенант, — я с радостью понял, что язык высокого доступен моему пониманию, — это местный. Наверное, спереть что-то хотел. Нейтрализован. Отбой, — доложил он.
— Понял, — откликнулся кто-то из хижины, и там что-то металлически лязгнуло — наверное, Лейтенант, обезопасил свою «огненную трубку». Хорошо там у них, рычажок в другое положение перекинул и никаких проблем, а нам то в ножны, то из ножен... Суета. — Военный? — спросили из хижины.
— Да черт их разберет, эти долбанные местные (он произнес это долбанные с той же интонацией, с какой Мерфи произносил свое любимое fucking, наверное эти слова и по значению чем то похожи) все в солдатских обносках. Ствола — очевидно, они так «огненные трубки» называют — вроде нет, — проговорил высокий разглядывая лежащего на земле.

И тут я заметил, что трубка в его расслабленной руке направлена на колено моего Хозяина. Стоило тому совершить какое-то движение, которое покажется высокому опасным, и он тут же останется без ноги. Как раз без той ноги... Черт, опять. Не может быть. Хозяин не делай этого, не шевелись, если опять что-то случится, и я останусь незамеченным в этой темноте... Нет!
Я задергался в своем укрытии и так и не оторвавший рук от лица Хозяин, пусть даже не очень сознавая, что делает, перекатился на другой бок.

— А нет, похоже, военный, — заметил меня высокий. — Нож, во всяком случае, армейский. И следы оружейного масла на гимнастерке — вот углядел же в темноте, молодец хозяин!
— Ну, раз военный, тогда отведи подальше да шлепни, — прозвучал из хижины сонный голос Лейтенанта и следом за словами сочный, с оттяжкой зевок. — Нехрен тут мародерствовать.
— Слышал, что лейтенант сказал? — спокойно и даже как-то ласково обратился к моему Хозяину высокий. — Вставай, пошли. При этом он ловко расстегнул пряжку на поясе штанах хозяина и рывком вытащил его из шлевок вместе с моими ножнами — а это тебе уже не понадобится.
Он выдернул наполовину сгнивший хозяйский ремень из «ушек» на моих ножнах и забросил его в кусты. Потом он некоторое время разглядывал меня, не вынимая из ножен. Здоровый, засранец, — протянул он задумчиво и засунул меня в один из многочисленных карманов на своем комбинезоне.

А мой Хозяин так и валялся на траве, прикрывая лицо грязноватыми ладошками. Сквозь его пальцы с ненавистной траурной каймой сочилась... Впрочем, не время сейчас. Честно говоря, в этот момент мне было за него просто стыдно. Наверное, те же чувства испытывал и высокий. Брезгливо скривив тонкие губы, он подцепил моего Хозяина одной рукой за воротник, он легко вздернул его на ноги. Но Хозяин что-то запричитал на своем странном, лопочущем языке и снова бухнулся на землю. Тогда высокий снова ухватил его за ворот. Приподнял над землей и пошел вперед, прямо через кусты. Хозяин сначала висел мешком, потом, видимо, жесткие ветки стали царапать и хлестать его по лицу и рукам, которые он так от него и не оторвал, что он подтянул ноги и пошел сам.
— Ну вот и молодец, — прокомментировал его действия высокий, слегка подталкивая Хозяина «стволом» в спину — шевелись копытами.

Мнут пять мы продирались сквозь свисающие с деревьев лианы и кусты, тянущие с земли свои когтистые лапы. Хозяин шел явной неохотой, он то и дело поскальзывался и, всхлипывая, что-то бубнил себе под нос. А один раз даже сел под куст, просунул чумазые ладошки под свою шапку закрыл ими уши, зажмурил глаза и всем своим видом дал понять, что врастает здесь грибом и больше не сделает ни шагу. Однако одного пинка в бедро здоровенным ботинком на высокой шнуровке было достаточно, чтобы Хозяин отлетел на несколько метров вперед, вскочил и, рыдая уже в голос, потащился дальше. Если бы я мог скрутиться в штопор от тоски и стыда за своего непутевого Хозяина, я бы это сделал. Нет все-таки, мне, ножу неудачнику на роду написано быть ножом неудачника. Так мы прошли еще минут пять, пока не подошли к небольшому овражку.

— Стой, узкоглазый, — коротко распорядился большой хозяин, присаживаясь на ствол поваленного дерева.
Мой Хозяин что-то пролопотал в ответ и остановился, не поворачиваясь. Его обтянутая ветхой гимнастеркой спина выражала абсолютную покорность судьбе.
— Иди сюда.

Наверняка, мой хозяин не понял, что говорил ему высокий, но по интонации догадался, что от него требуется. Он развернулся и подошел к высокому почтив плотную. Огненная трубка упиралась ему почти в живот. Высокий покопался в одном из своих многочисленных карманов и извлек на свет какую-то мятую пачку, на которой был нарисован кусок географической карты и что-то написано незнакомыми буквами. Какое-то, видимо, особо важное место на ней было помечено звездочкой. Присмотревшись, я понял, что внутри были папиросы, почти такие же, какие как те, из которых мы с Мерфи — надо же я вспомнил, как звали моего первого Хозяина — делали «косяки». Высокий ловким щелчком выбил из пачки нее один «косяк», протянул ее моему Хозяину и приглашающее мотнул головой. Явно повеселевший мой хозяин трясущейся рукой взял предложенный «косяк», и замер, аккуратно держа в пальцах белый вытянутый цилиндрик. Еще один щелчок, и вот уже из пачки торчит еще один цилиндрик. Высокий прихватил его губами, потом снова прорылся в кармане и достал из него небольшой латунный цилиндрик, мне показалось, что это какая-то деталь от «огненной трубки». Затем он чем-то щелкнул, и на срезе цилиндрика заплясал маленький огонек. Он протянул маленькое злое пламя почти к самому лицу моего Хозяина. Тот быстро засунул «косяк» в рот и прикурил. Прикурил и большой. Потом, мотнув головой, приказал моему Хозяину сесть, очень у него красноречиво и убедительно получалось отдавать приказы, лишь мотая головой. Мой Хозяин упрашивать себя не заставил. Он просто поджал ноги и плюхнулся прямо на задницу в мягкий ковер из травы и опавших листьев. Признаться, я был очень рад такому обороту дела, ведь сейчас хозяева покурят косяки, станут очень добрыми и веселыми и, как парни из взвода, будут громко разговаривать, петь, хлопать друг друга по плечам и постоянно срываться на смех. С одной стороны, я очень хотел крови, но с другой, мне было жаль моего Хозяин, уж очень он был жалким в этот момент. Что-то от волнения я начал повторяться.
Несколько минут они просидели, молча прислушиваясь к громким выкрикам крылатых хозяев, которых мой первый Хозяин называл fucking birds и к жужжанию совсем маленьких хозяев с тоненькими крылышками, которых мой первый хозяин называл fucking mosquitoes и fucking vampires. Мой первый Хозяин вообще частенько использовал словечко fucking по отношению к самым разным вещам.

— Как живешь-то? — спросил большой моего хозяина. — Хреново небось? Не от хорошей жизни воровать-то пошел?
Хозяин опять его не понял, но радостно закивал и что-то быстро-быстро залопотал на своем языке, показывая протянутые вверх ладошки.
— Да понятно дело, — сплюнул сквозь зубы высокий. — А жена как? Дети?
Хозяин снова что-то лопотал и показывал ладошки но на этот раз головой мотал отрицательно.
— Нет, значит, семьи, узкоглазый? Ну что ж, это хорошо, — лениво потянулся большой, не спуская, однако, черного зрачка огненной трубки с головы моего Хозяина.

Тем временем белые трубочки у обоих догорели почти до пустого цилиндрика из плотного картона. Большой плюнул на ствол рядом с собой, аккуратно затушил в слюне уже начавший тлеть цилиндрик. Потом бросил его на землю и зарыл каблуком в прелый растительный ковер. Мой Хозяин просто закинул еще тлеющую сигарету подальше в кусты. Большой проводил улетающий белый столбик недовольным взглядом, но ничего не сказал. Немного пожевал губами, сплюнул на траву и снова мотнул, приказывая моему Хозяину подняться. Уже привыкший к такому обращению, тот вскочил на ноги и замер, вытянувшись как в строю. На губах его играла нервическая улыбка, выражавшая меж тем странным образом тем абсолютную покорность.

— Что-то засиделись мы с тобой. Все, давай узкоглазый, топай — и мотнул тяжелым, литым подбородком в сторону джунглей.
Моего Хозяина два раза упрашивать не пришлось, он развернулся и как вспугнутый маленький ушастый хозяин с места стреканул в кусты. Даже не попрощавшись. Все-таки скотиной был, скотиной и... Что? Я почувствовал, как мою ручку обхватывают теплые крепкие пальцы и мое лезвие с тихим шорохом появляется из ножен. Затем я подлетаю в воздух, и пальцы смыкаются на плоскости моего лезвия. Короткий, переворачивающий душу замах — и вот я уже лечу. Ровно полтора оборота, и мое тяжелое лезвие наполовину входит под основание черепа моему второму Хозяину. Теперь уже бывшему. Кровь брызгает из-под... Кровь Кровь! Кровь!!! Я купался в кровавом потоке, омывающем мое лезвие. Я пил эту кровь. Я впитывал в себя каждую унцию этой волшебной влаги, я...

К сожалению, продолжить эту оргию мне не дали. Большой хозяин, теперь уже просто Хозяин, ухватил меня за рукоять и с хрустом выдернул из раны, стараясь не попасть под фонтан брызнувшей крови. Последнее, что я слышал, проваливаясь в теплую, волшебную эйфорию, были его слова: «Повезло тебе узкоглазый, жил хреново, зато хоть умер счастливым».
Очнулся я от приятного, давно забытого ощущения. Вдоль моего лезвия скользила, мягкая, пропитанная оружейным маслом ветошь. Оказывается, пока я пребывал в блаженном бессознании, мой новый Хозяин отчистил с моего лезвия ржавчину и приставшую к нему гниющую грязь, выправил щербинку на лезвии, а теперь медленно протирал его ветошью, пропитанной оружейным маслом. Потом попробовал на ногте остроту, засунул мое сверкающее, вибрирующее от удовольствия и готовности резать лезвие в вычищенные ножны и прихлопнул их ладонью.
Безусловно, этот человек знал что делает, умел обращаться с ножами и любил их. Что ж, кажется, удача мне опять улыбнулась, я попал в хорошие руки. И вместе с ними мы способны очень на многое.

***

Приближается ураган. Ветер рвет в клочья облака и зашвыривает ошметки далеко в океан. Жесткие листья пальм со свистом режут налетающий ветер. Темные тени, стараясь не выходить на светлые места, перебегают от ствола к стволу. Несколько приглушенных хлопков. Шорох валящихся мешками тел. Протяжный, замаскированный под крик ночной птицы, сигнал, и над трехметровой бетонной стеной, взлетают подброшенные сильными руками товарищей тела.

Приземление с перекатом, и вот уже уши и глаза привычно отделяют шумное дыхание штурмующих стену вторым эшелоном товарищей, от шумного, глубокого дыхания океана и негромких шагов охранников во внутреннем дворе.

Твердые, горячие пальцы обхватывают рукоять из литой резины. Ребро ладони упирается в одностороннюю гарду на головке рукояти. Из привязанных к разгрузочному жилету тканевых ножен с тихим, гадючьим шипением появляется страшное девятидюймовое лезвие. Лунный блик пробегает по полоске отточенной стали и, добравшись до кончика с очень острым углом схода, как будто уколовшись, испугано вспыхивает и исчезает в кустах.

Повинуясь знаку руки в черной перчатке с отрезанными пальцами, мы бежим к небольшому чистенькому домику в колониальном стиле, утопающему в зарослях олеандров и ползучих лиан. Справа и слева слышатся глухие удары и короткие, захлебывающиеся вскрики. Это один за другим гибнут люди, охранявшие внутренний двор.

Я улавливаю движение справа и, прежде чем Хозяин успевает отреагировать, напрягаюсь и тяну его руку вперед и вверх. Он быстр, мой Хозяин. Быстр и невероятно чувствителен. Его мышцы мгновенно реагируют, добавляя моему порыву силы и пробивной мощи. Лезвие огромного мачете, почти беззвучно соскальзывет по мне и уходит в сторону. Продолжая движение, я ударяю в горло, и тяжелая сталь перерубая голосовые связки, в зародыше гасит готовый вырваться на свободу крик. Голова почти отделяется от тела, и поток крови из чисто срезанной артерии бьет фонтаном, окатывая меня от острия до гарды, но теперь он не вызывает обычной, отупляющей, лишающей возможности думать и действовать эйфории. С тех пор как мы работаем и воюем бок о бок с моим Хозяином, с тех пор как я нашел свое место в этой жизни и мои возможности используются на все сто процентов, я получаю гораздо большее удовольствие именно от этого. А кровь... Теперь кровь — это просто допинг. Это приятно, но пожалуй... Оно того не стоит.