Рассказы беглецов

Рассказы беглецов
Повесть.

Посвящается родному городу.

Автор уведомляет читателей, что все события повести вымышлены, характер ее — сугубо развлекательный.

1

Был чудный май в лучшем городе на свете. Стоял обыкновенный вечер: очень теплый, но не жаркий. Деревья вдоль темной аллеи еще не спеклись на солнце, их листья еще не пожухли и не покрылись летней пылью. Журчали фонтаны, в арыках пели «водяные соловьи» – лягушки, и выводили тягучие трели сверчки.
Мы с Довлетом сидели неподалеку от фонтанов и ждали, когда шашлычники приготовят наш люля-кебаб. Многие, конечно, не любят люля-кебаб, предпочитают шашлык. Что ж, шашлык из осетрины или курицы вполне съедобен, и даже более того. Но лично я люблю кебаб. Подмастерье шашлычника налепливает на шампуры густой бараний фарш и сам шашлычник, лоснящийся крепыш в урезанном варианте белого халата, ставит будущий люля над углями. По желанию клиента он сажает над жаром пару больших помидоров. Пока порции готовятся, ты сидишь за столиком и попиваешь турецкое рисовое пиво из баночки, слушаешь сверчков и гудение усталых машин на дороге. Потом тебя подзывают: заказ готов. На тарелку шашлычник сдергивает с шампура пропеченные колбаски, посыпает их рубленой зеленью и обрызгивает уксусом из бутылки. На отдельное блюдце сваливаются помидоры, они расползаются в кашицу – в них так хорошо макать хлеб. Кетчуп – это серная кислота рядом с таким помидором.
Получив заказ, мы принялись есть. Мы были немногословны. Если знаком с человеком лет шесть, то можно много не говорить. Кроме того, Довлет на днях демобилизовался из армии. Когда парень приходит из армии, его лучше не тормошить. Ведь он еще не отошел от службы и немного опьянен свободой.
– Наверно, ты сейчас не знаешь, что с ней делать? – сказал я.
– Со свободой? – спросил Довлет.
Я кивнул.
Довлет подумал и сказал:
– Все-таки знаю. Я через три часа пойду на поезд, а утром буду дома... Конечно, радости будет у них... Только крестьянская жизнь – сам пойми. Первый день ты любимый сынок, на второй – дорогой гость, а на третий – кетмень в руки. Или за трактор.
– Ясно, – сказал я.
– Я очень соскучился по хозяйству, – прибавил Довлет, и я понял, что он действительно скучает по своей земле.
И мы продолжили трапезу. При свете фонаря я обратил внимание, что с костяшек рук моего друга еще не сошла зеленка.
– Бриллиантин, – сказал я.
– Пустяки. Не сравнить с первоначальными ранениями.
Довлет говорил по-русски правильней многих русских. Секрет этого был не только в способности к языкам или в любви к филологии, но и в истории освоения: Довлет заканчивал туркменскую школу в небольщом городке. А потом поступил в университет в Ашхабаде. Как следствие, он овладел литературным русским языком в рафинированном виде, минуя просторечие. Конечно, он знал еще одну разновидность русского, только он ею не пользовался.
– Я помню, – кивнул я. – Еще год назад у тебя все пальцы бывали прокушены.
Довлет снисходительно вздохнул: что поделаешь, сначала лезут, а потом кусаются, когда их на полу прижмешь. Несмотря на заурядную внешность мой друг превосходно дрался, и это нередко приводило во время его службы к недоразумениям. Скромная внешность искушает агрессивных сослуживцев. Если же ее обладатель вынужден проявить бойцовские качества, появляется масса желающих соревноваться. Своего рода подпольный чемпионат продолжительностью в полтора года.
– А помнишь... – я захотел поделиться каким-то забавным воспоминанием студенческой поры, но замолчал.
– Что такое? – спросил Довлет и проследил глазами направление моего взгляда.
Из-за соседнего столика поднялся и направлялся к нам худощавый молодой человек. И я узнал его с первого взгляда.
– Саламчик, – сказал молодой человек и приставил к нашему столику свободный стул, чтобы присесть. – Не возражаете?
– Добрый вечер, – сказал Довлет и прищурился, вспоминая. – Миша, если не ошибаюсь?
– Не ошибаешься, – сказал Миша и мы с ним обменялись рукопожатиями.
– Как дела? – обратился ко мне Миша.
– В каком смысле? – спросил я.
– Так, вообще.
– Все хорошо, – сказал я.
– Но ты меня помнишь, Антоха? – вкрадчиво спросил Миша.
– Еще бы, – сказал я.
– Уф, я переел, – сообщил Довлет и откинулся на хлипкую пластмассовую спинку.
– Как Альбина поживает? – спросил Миша.
– Сто лет ее не видел, – сказал я.
Миша с загадочной улыбкой склонил голову, провел рукой по своим аккуратно причесанным светлым волосам, а потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
– Вот как бывает: ссорятся пацаны из-за чего-то, а потом ясно, что даже причины не было.
– Это точно, – признал я, – причина была пустяковая.
– Что-то я вас не пойму, – вступил в диалог мой друг. – У вас все в порядке?
– Конечно, – поспешил его заверить Миша. – Просто мы вспомнили с Антоном, как кяйфовали в одной компании.
Повисла пауза. Я подумал о том, что Мише не мешало бы пожелать нам успешно переварить люля-кебаб и уйти восвояси. Но он не только не ушел, но и сказал:
– Я посижу тут, ничего?
– Какой разговор, – сказал гостеприимный Довлет.
Я поддакнул и посмотрел на тот столик, откуда пришел мой давний знакомый: там сидели двое поджарых ребят в белых сорочках и делали вид, что слушают лягушачьи рулады. А сами глазели по сторонам, и лица у них были несколько загадочные.
– Закурим? – предложил Миша и вынул из кармана пачку сигарет. – Будете?
Отказываться было невежливо, и мы с Довлетом потянулись за угощением. Довлету досталась обычная сигарета, а мои пальцы натолкнулись на что-то странно тоненькое. Сигаретка выпала у меня из руки на стол и мы в сумерках при свете фонаря увидели, что это самокрутка из темной папиросной бумаги, тонкая, как соломинка.
– Не роняй-да, – попросил Миша.
– Что это? – спросил Довлет, хотя мы были люди не отсталые и уже распознали предмет, причем дело пахло даже не анашой, а чем-то новомодным.
– От души предлагаю, – Миша прижал руку к сердцу и очаровательно улыбнулся.
Я покосился на соседний столик, ребята за которым косились исподтишка на нас и сказал:
– Будь другом, Миша, убери, пожалуйста.
– Обижаешь, – искренне обиделся Миша и обратился к Довлету. – А ты как, делаешь нет-нет?
– Нет и еще раз нет, – сказал Довлет, перехватив мой взгляд. – Хочешь, мы тебя лучше пивом угостим?
Миша вздохнул иронично, спрятал самокрутку и сказал:
– Спасибо, браток, как-нибудь не сегодня.
«На службе не пьешь?» – хотел я сказать, но промолчал.
– Устал на работе, – сообщил Миша и закурил (обычную сигарету).
– Где работаешь? – спросил Довлет.
– Так... – последовал неопределенный жест руки. – Возим с ребятами запчасти из Москвы, из Тольятти. Продаем на толкучке по чуть-чуть.
– В прошлом году Серега тоже на толкучке стоял, – обратился я к Довлету. – Загорел, как негр.
Миша посмотрел на свои не слишком загорелые руки и сказал:
– Да я не торгую. Я только из Москвы привожу.
– Как бизнес? – полюбопытствовал я.
– Ништяк, – сказал Миша и тут же стал говорить без какого-то перехода:
– Езжу я, смотрю, и удивляюсь.
Миша относился к особенной категории рассказчиков. Такой человек подходит к тебе и спрашивает: «Знаешь, что вчера вечером сказала мне соседка?» Он прекрасно осведомлен, что ты в глаза не видывал его соседей, но ему требуется именно такое вступление. Если такой тип рассказывает какой-нибудь случай, он на самом интересном месте остановится и начнет спрашивать, подталкивая тебя локтем: «А дальше знаешь что было? Нет, ты скажи, знаешь?» Вот и Миша переводил интригующий взгляд с меня на Довлета и обратно, пока я не спросил:
– Чему же ты удивляешься?
– Я удивляюсь, что тут творится.
– Где «тут»? – простодушно спросил Довлет.
– Тут, – Миша обвел рукой окрестности.
– Тут – это здесь? – спросил я.
– На этой земле, – сурово сказал Миша.
– Все прелестно, – сказал я.
– А ты знаешь, как живут некоторые люди? – с жаром заговорил Миша. – Ты посмотри – кругом одни портреты.
– Чьи портреты? – спросил Довлет, который всегда отличался сообразительностью в лучшем смысле этого слова.
– Вот чьи, – Миша картинным жестом выхватил из кармана купюру в тысячу манатов и зачем-то помахал ею в воздухе. – Если каждый день покупать газету, во всех газетах тоже его портрет. Это как называется?
– Прости, браток, но я что-то в толк не возьму – а что там с газетами? – спросил Довлет.
– Пацан только что из армии, – пояснил я.
– Из армии? – переспросил Миша. – Ну и как там настроения у солдат? Как кормят?
– Отлично, – сказал Довлет. – Так что там с газетами?
– С газетами, – горько усмехнулся Миша и достал из кармана штанов номер русскоязычной газетки, сложенный квадратиком. – Там одно и то же каждый день. Полюбуйся.
Довлет с наивным лицом развернул измятую газету и при тусклом свете фонаря уставился на титульную страницу. Он пошевелил густыми бровями и проговорил:
– Что-то и вправду лицо знакомое. Антон, взгляни-ка, кто это?
– Да. Что-то мне тоже лицо знакомо, – сказал я озабоченно. – А что, там интересная статья?
Миша не то задохнулся от досады, не то глубоко вздохнул:
– Прикалываетесь, да?
– Да кто прикалывается? – обиженно воскликнул я и почти швырнул ему газету. – Дает нам в темноте какую-то газету и сам не поймет, что хочет.
– Да все ты понял, – сказал Миша.
Пару секунд у меня созревала речь, которой я хотел потрясти Мишу до глубины души. И я сказал:
– Зря ты эту бочку катишь, Михаил. Чей, собственно, портрет тебе нужен в газетах? Твой? Или Нельсона Манделы? Не перебивай, пожалуйста. Как вообще смеешь ты со своим узким поневоле кругозором современника оценивать великое? Петра Нарышкина тоже ругали бояре, а теперь мы зовем его – Великий. Да-да, и не делай такое лицо, браток. Такие как ты не хотят видеть, сколько всего делается нового, как хорошеют наши города. Вы готовы и на солнце выискать пятна! Довлет, я правильно говорю?
– Угу, – несколько растерянно кивнул Довлет.
Миша помедлил, борясь с изумлением, а потом сказал:
– Я сейчас, только сигареты куплю.
Едва Миша отошел от нас в сторону киоска, я сказал другу:
– Что-то мне тут щемит.
И мы немедленно поднялись и почти в ногу зашагали прочь, в темноту аллеи.
Пройдя метров сто, мы присели на скамейку, чтобы спокойно покурить.
– Мне его лицо знакомо, – сказал Довлет.
– Ты мог его видеть. Мы как-то оказались перед выпуском в одном кафе. Он учился на два курса старше на заочном. Помнишь? – сказал я.
– Да, что-то такое припоминаю, – задумчиво протянул Довлет. – Да, вспомнил. Мы как-то спонтанно сговорились с однокурсницами посидеть. Потом к нам в кафе подсели несколько заочников. Точно?
– Именно, – сказал я. – И Миша там был. Просто ты рано ушел и не видел всего цирка.
– Тогда расскажи.
– Да что там рассказывать – пьяная история. Все, кто подсел, были так или иначе с нами знакомы. Там, по-моему, две девчонки даже с нами на дневном учились раньше.
– Джамиля и еще одна, – подсказал Довлет.
– Точно. А Миша оказался соседом нашей Альбинки. Она с ним раньше дружила, а потом перестала. А я-то этого не знал. И вот он стал себя с ней как-то фамильярно вести. Я сделал ему замечание. А ты ведь знаешь, я бываю груб.
– Пожалуй, – сказал тактичный Довлет.
– И это еще мягко сказано, – довершил я самокритику. – В общем, Сергей с Бегенчем нас разняли. Как резюме могу сказать, что ничего особенного не было. Так, повздорили слегка
– Что значит «слегка»? – насторожился Довлет.
– Не волнуйся, до рук дело не дошло, – заверил я.
– Этого еще не хватало, – сказал Довлет как о чем-то из ряда вон выходящем.
Тут он взглянул на светящийся циферблат своих «Сейко» и предложил потихоньку двинуться в сторону вокзала. Времени до поезда оставалось достаточно, чтобы добраться туда пешком.
Мы встали со скамьи и двинулись вразвалочку к проезжей части, чтобы направиться к вокзалу по освещенному тротуару. Но не успели мы дойти до края улицы, как услышали:
– Ара, пацаны!
Нас догонял Миша. Он шел очень быстро и нес в вытянутой руке банку пива. Если растрясти пиво и потом открыть, пена из него бежит хуже, чем из бешеной собаки.
– Ну вы куда пошли?! – спросил Миша.
– А что? – спросил я, оглядываясь по сторонам: нет ли рядом его товарищей.
– Даже пиво только турецкое продают, – покрутил головой Миша и даже поцокал языком от досады. – Совсем разруха наступила.
Эта его назойливость и новая жалкая потуга почему-то очень мне не понравились. Сам не знаю, как это вышло: я прыгнул к Мише, как тигр, и встал против него нос к носу, сжимая в темноте кулаки. От неожиданности он выронил пиво, и банка покатилась по аллее, распространяя лужу.
При этом он немедленно овладел собой.
– Да ты достал уже совей болтовней, – прошипел я ему в лицо.
– Да ты концы попутал, – дыхнул он мне в нос табачным перегаром.
Тут уверенная сила обхватила меня сзади в охапку и я был отброшен в сторону. Я едва не растянулся на асфальте, но устоял.
– Тебя, надеюсь, обнимать не придется? – обратился Довлет к Мише, и кинул в мою сторону:
– Все, успокоился?
– Да.
– Ладно, ладно, Антончик, – улыбнулся Миша, словно вырезав каждый звук этой фразы в теплом воздухе майского вечера.
После неприятного эксцесса мы с Довлетом шагали какое-то время молча. Я понимал, как неприятно поражен мой друг, и попытался все объяснить:
– Понимаешь, не люблю провокаторов.
– А я жить без них не могу, – сказал Довлет ровным и тихим голосом. – Ты его хотел ударить, да?
То, что Довлет только что пришел из армии, не меняло сути дела: туркмены в большинстве интеллигентны и к дракам относятся очень неприязненно. Да и какая польза в скандалах, когда можно всегда договориться? В Ашхабаде все знакомы или с тобой, или с твоими знакомыми.
– Я только хотел, чтобы он отвял, – сказал я.
– А что, он и правда там работает? – спросил Довлет.
– Серега сказал, – пожал я плечами. – Да ты сам сделай вывод из его речей.
– Ладно, сменим тему, – вздохнул Довлет. – Ты когда ко мне в гости приедешь?
– Не знаю, – вздохнул я. – Все некогда. Суета заела. Вот если бы меня уволили. Выходной раз в неделю, сам пойми.
В голову уже стали лезть неприятные мысли о будущем раскаянии: я слишком хорошо знал свою презренную натуру. Я, в сущности, очень мнительный человек.

2

Пришёл июнь, к полудню город замирал от зноя. А я собирался расстаться с кондиционером, чтобы купить себе билет до Москвы. Хотелось проведать родных и посмотреть, как там без меня процветает историческая родина. Честно говоря, многие тут в последнее время обходились без кондиционера. Для этого достаточно купить вентилятор. Но и на вентилятор лишних денег у меня тоже не нашлось бы. Да я и не собирался покупать вентилятор. Ещё до продажи кондиционера я пытался продавать книги. Но те, кто захотел бы прочесть мои двести томов на русском и английском языках, или уже уехали, или пытались поступить со своими книгами, как я. Надо сказать, что это как-то удавалось людям непритязательным, скопившим тома Кристи, Дюма и Чейза. Я в силу своих надменных вкусов не сделал таких стоящих вложений средств.
После того, как мои родители уехали в Россию, отправив контейнеры с пожитками, в квартире оставались стеллаж с книгами, диван, стол на кухне, шифоньер, пара табуретов, настольная лампа, холодильник и кондиционер. Участь холодильника была предрешена почти через год после отъезда родителей. Дело в том, что я расстался со своей девушкой и двое суток подряд провалялся пьяным. Турок, менеджер соответствующего отдела соответствующего отеля при моём появлении на работе немедленно дал мне расчет.
Проедая деньги, вырученные от продажи холодильника, я даже блаженствовал, оценивая простоту и естественность своего существования. Никакой холодной воды – только чай. И – стряпня мелкими порциями, чтобы не протухало. Тем более что все продукты я брал на рынке малыми количествами, поскольку так и не удосужился переоформить на своё имя продуктовую карточку.
Когда я проел уже половину холодильных денег, у меня состоялся следующий разговор с соседкой по лестничной клетке тётей Люсей, которая, скрестив руки на груди, наблюдала за беготнёй своего мужа и его товарищей, грузивших их контейнер. Она спросила меня, когда я возвращал ей мясорубку:
– Ну, чо Антон, как там мама с папой?
– Спасибо, хорошо.
– А ты собираешься?
– Да вот, квартира… – я сделал рукой себе за спину, мол, «сами понимаете».
– Да уж... Эй, осторожнее, там посуда!.. Да уж, это проблема, с квартирой… А ты живи в одной комнате, а другие сдай, – посоветовала тётя Люся.
– Отберут, – сказал я. – Да и вообще…
– Не отберут: ты, главное, потихоньку.
– Да, без работы вот сижу, – пожаловался я.
В этот самый миг этажом выше хлопнула скрипучая дверь, и мы притихли.
– Нина Ивановна, кажется, нас слушала, – наконец предложил я.
– Гена! Гена! Этот узел в последнюю очередь!.. Нет, не беспокойся, она женщина хорошая, просто суровая, всю ведь жизнь в тюрьме надзирателем работала.
На следующий день ко мне требовательно постучали. Я валялся нагишом с книжкой и хотел было не открывать, но постучали ещё настойчивей. Я натянул шорты и открыл.
На пороге стоял работник домоуправления Максат. Он числился там прорабом, но благодаря энергичности и иным деловым качествам выполнял ещё много функций.
– Заходите, – сказал я.
– Здорово, – поздоровался он со мной за руку и вошёл, шаря прищуренными глазами по сторонам.
Я пригласил его в зал и предложил чаю, как это у нас полагается.
– Нет, чай не буду. Да ты лучше зайди к начальнику.
– Зачем? –спросил я.
Максат скрипнул диваном, поудобнее облокачиваясь, и развёл толстыми короткими руками:
– Ну… ты сперва учти мою помощь и не забудь пузырёк… Шутка… Короче, карточку ты долго не отовариваешь, раз; и квартирантов держишь, два.
– Я меня нет квартирантов, – испугался я.
– Э-э, мне всё равно, понимаешь, – сказал Максат, – начальник послал домоуправления. Так что подумай и приноси… – он тряхнул головой, чтобы показать, что оговорился, – и приходи.
– Я да! Да, я конечно, – закивал я.
– А как ты, один что ли, живёшь? – спросил Максат.
– Да… мама с папой уехали, короче.
– Ну ладно, – он весело хлопнул себя по ляжкам волосатыми коричневыми руками и рывком поднялся.
– Заходите, ой, тьфу ты, сам я зайду скоро, – вскочил следом я. – Это ерунда, не верьте, один живу.
– Да, знаем, – оборачиваясь уже на пороге, сказал Максат, – только на той неделе у одних по суду хату отобрали: тоже квартирантов пустили.
С лязгом закрыв за ними дверь, я бросился к телефону, одной затяжкой уничтожая сигарету на треть.
– Алло, Серёга, здравствуй, как дела, это я, Антон.
– Да, узнал, – пробормотал спросонья мой друг.
– Как там твоя работа? – спросил я вежливо, чтобы сразу не наваливаться со своими трудностями.
– Да… пойдёт, – пожевал мой друг губами, – турки, падлы, получку опять срезали.
– Да, вот суки, – посочувствовал я. – Слышь, Сергей!
– Ну, – просипел Сергей.
– Тут у меня с домоуправлением, мол, квартиру сдаю.
– Tell them to go hell, – пробормотал Сергей, – или посоветуйся с Бунчисом, мне вечером в ночь, – он положил трубку.
– Бунчис уе… – успел лишь возразить я.
Сергей так заработался в одном из отелей, что и не знал, что Бунчис год тому назад уехал в Израиль.
На следующий день я купил бутылку местной водки, обмотал ей газетой и пошёл в домоуправление. Сам я такую водку не пил, боясь в очередной раз отравиться ею. Но она была самой дешёвой, даже несмотря на переплату, а переплатить надо было потому, что эту водку отпускали по карточкам.
Максат вышел в коридор ЖЭКа, принял дар и сказал после обмена приветствиями:
– Начальник на тебя в суд подаёт, насчёт квартирантов.
– Да я хлебом клянусь, у меня не было никаких квартирантов.
Максат был, в сущности, добряк, он сказал:
– Я скажу, по опросам соседей ты уже месяц живёшь у родителей в России, никаких квартирантов там не жили. Только потом всё равно зайди к начальнику, разберись.
– Да, да, правильно, спасибо, – соглашаясь, закивал я.
Домой я вернулся в крайне возбужденном состоянии. Последний разговор с Максатом стал решающим толчком для моего очередного приступа мании преследования. Дело в том, что ещё за неделю до того паренёк Коля, бравший у меня уроки английского, рассказал мне историю своего соседа. Коля пришёл ко мне взять всего лишь пятый – и последний урок. У него не стало денег для занятий. В итоге урок оказался скомкан и непоследователен. Мы с Колей больше курили и болтали о том, о сём. И Коля рассказал мне, что его сосед, прежде судимый, был прописан вроде как один в просторной трёхкомнатной квартире. Какой-то «большой сыр» позарился на квартиру, и у соседа Коли обнаружили в кармане кусок гашиша. Сосед получил восемь лет. А когда алчущий жилплощади человек попытался занять квартиру, то выяснилось: в ней ещё была прописана сестра соседа, и началась у него с ней тяжба.
Вскоре после посещения домоуправления ко мне стали звонить. Звонить и молчать. Причём с первого звонка я почуял неладное.
Я спал, овеваемый дуновениями кондиционера, было время моей сиесты. Электроэнергию отключили как раз в тот момент, когда мне снился мой повторяющийся кошмар про другую комнату. Это был дурной сон о той комнате моей квартиры, которая была моей, но в которой я предпочитал не спать. Ещё за полгода до описываемых событий во время сна в ней меня кто-то, точнее что-то начало давить. И этот ужас повторился и на другую ночь. Просыпаешься оттого, что не можешь дышать или хотя бы пошевелить рукой. На груди твоей сидит что-то невидимое, непонятное, оно мягким и мощным обручем сжало твоё горло. В голове, помутившейся от страха и тоски, мелькают мысли о спасении: встать, крикнуть, включить свет... Но нет мочи. Какая-то животная хитрость из глубины мозжечка подсказывает тебе: «Притворюсь». И ты перестаёшь сопротивляться и проваливаешься куда-то в чрезмерном старании показать себя мёртвым… Спустя миг, похожий на вечность, ты вновь один во тьме своей конуры. Так тихо, что тишина шумит, как ливень. Ты обливаешься потом и боишься пошевелиться и не понимаешь, спал ли ты, или какая-то безжалостная сила за одни лишь ей ведомые преступления хотела удавить тебя, как иная мать губит своего младенца, чтобы спрятать потом тельце в помойной яме. Но ты всё-таки, шатаясь, встаёшь, сотрясаясь от страха перед тьмой, включаешь свет, закуриваешь и не спишь до утра. Кажется, это бывает только у мужчин и называется «кикимора душит». Только знание, что не я один от этого страдаю, мало меня успокаивала.
Так вот, мой кошмар о другой комнате состоял в том, что за мной, спящим уже в зале, кто-то подглядывает из той комнаты. Его, или, быть может, её внешности я не осознаю. Ну да, ведь я же сплю, как я могу видеть? Это понятно. Мне снится то, что я сплю, а кто-то наяву рассматривает меня. И очень явственно я ощущаю, что в занятии этого существа есть что-то глумливое и злокозненное, словно оно думает, а мысли эти шуршат шёпотом сразу в моём мозгу, не произносимые вслух: «Погоди же, спешить мне некуда». Глумливое? Нет, трудно сказать. Скорее нечто суровое и неумолимое.
Когда обесточенный кондиционер перестал гудеть, я переживал самый острый момент кошмара. «Погоди же…» – и проснулся. Проснулся, резко приподнял голову и округлившимися глазами уставился на дверь другой комнаты: она была закрыта плотно при помощи полотенца, как ей и полагалось быть. Зазвонивший телефон заставил меня вздрогнуть. Я поднял трубку взмокшей ладонью.
– Да, – хрипло сказал я.
В трубке молчали.
– О… Ольга, это ты? – спросил я.
В трубке молчали.
Я мог выругаться, я мог молча положить трубку, я мог даже сделать, как делал мой школьный товарищ Сеня Бердичевский знакомым девушкам на Восьмое марта – поднести трубку к заду и издать гнусный треск либо хлопок. (Надо заметить, что последнее мне тогда даже не пришло на ум). Но нет – я просто решил чего-то подождать. Так продолжалось ударов двадцать моего сердца. Потом я осторожно, но достаточно отчётливо дунув трубку. И услышал в ответ то же самое, но сделанное очень быстро и громко. Не знаю почему, но волосы на моём затылке пришли в движение.
– Ну… Ну, как вам угодно, – интеллигентно и неприятно звонко для пустой квартиры сказал я и медленно опустил трубку. В это мгновение мне послышалось то, что превратило мою набиравшую обороты манию в лавину страха, а именно: в трубке за мгновение до обрыва связи кто-то пискнул резким голоском:
– Ещё там.
Не знаю, можно ли слышать на расстоянии вытянутой руки из телефона вообще, и можно ли явственно различить услышанное таким образом в частности. Но я так услышал и различил.
Лавина опасений понеслась: «Вот так тебе. Будешь знать, как ссориться. Поздравляю – дождался. Отец, конечно, звал давно. Однако, продать ее невозможно – очередь в посольстве еще на год. Четыре комнаты – не шутка. Еще эти квартиранты. Неужели Мишка? Выслеживают... Стоп! Надо успокоиться. Пойди еще Нине Ивановне горло перережь за донос. А был ли мальчик-то? Нет, так нельзя: стоики, Марк Аврелий, в конце концов. Ну, мало ли кто звонил. А может Ольге позвонить?»
Я прекратил метания и набрал номер Ольги. «Это она, она», – бухало сердце в горле. На том конце провода изумлённый мужской голос спросил:
– Efendim?
Я бросил трубку и тупо уставился в пыльный угол. Моё второе, трезвое и саркастичное «я» пробормотало: «Наше несходство характеров родом из Стамбула».
Мой пыл беглеца поостыл. Я курил одну за другой и обливался потом.
Зазвонил телефон, но я этого почти ждал.
– Да, – сказал я.
В трубке молчали.
Я положил трубку и быстро оделся. Хотелось просто выйти вон из пыльной квартиры.
Неподалёку от дома был коммерческий ларёк – металлическая будка с обычным набором товаров. Но сегодня он оказался закрыт. Я машинально теребил в руке последнюю сигарету и убеждал себя пройтись по пеклу шагов четыреста до другого ларька.
– Салам, сосед, – сказали сзади меня.
Я обернулся и увидел соседа Рамиса и ещё какого-то незнакомого паренька. Рамис освободился из тюрьмы два месяца назад. Отсидел пять лет за кражу. Раньше, мальчишками, мы не ладили. Не раз дело доходило до выяснения отношений на местный манер – нудной словесной перепалки. Теперь же Рамис приобрёл несуетность и рассудительность и навряд ли стал бы устраивать склоку из-за отказа одолжить ему на пачку сигарет. Товарищ Рамиса был одет, как и Рамис, по обычной в Ашхабаде уличной моде: белая сорочка, спортивные штаны и шлёпанцы. Но в отличие от яркого рослого азербайджанца Рамиса он был низенький, с маленькими глазками и очень походил на крота.
Мы пожали друг другу руки и я каким-то образом против всяких своих правил присел с ними рядом на корточки покурить в тени кустов маклюры. Рамис, видимо, недорассказал что-то своему товарищу и теперь продолжил своё повествование на фене, иногда перемежая её «поросячьей латынью» типа: «Осонаса есемусу госовосорисит…» Оба они курили дорогие сигареты и носили на мизинцах правой руки ноготь, взлелеянный месяцами. Обращались они друг к другу условными именами «Васёк» и «Алексей».
«Уехать, что ли?» – почти умиротворённо думал я.
– Слышь, Васёк, – со смешком обратился ко мне Рамис, – ты, ара в натуре, сто лет жить будешь.
Я удивлённо приподнял брови.
– Хлебом клянусь, – подтвердил Рамис и стряхнул щелчком своего чудовищного мизинца пепел с сигареты. – Знаешь, почему коммерческий закрыт? Позавчера ночью там пацана завалили.
– Насмерть? – спросил я.
– Ара, зажмурился-да! Ментов валом, оцепили. Его, короче, вроде по кяйфу дела начали пинать пацаны во время посиделки, пацаны внутри киоска. И допинали уже наружи-да.
Рамис обернулся к товарищу и добавил со смехом:
– Прикинь, Алексей, у него черепок такой открылся, как шкатулка, и мозги на пыли валялись. Но я недолго пас, сразу ноги как дал оттуда, – и он присвистнул, чтобы живее изобразить, как он покидал место, наводнённое милицией.
– И вот, – обернулся Рамис ко мне, – я ещё смарю, вроде ты лежишь. Ну всё – рост, волосы, штаны, майка твоя, ну всё, короче, похоже, понимаешь? Короче, увидел тебя и обрадовался. Ара, думаю, Васёк живой! Ну надо же!
– Да, понятно, – сказал я, вставая и собираясь уходить.
– Братаня, бабки собери, – прогнусавил кротовидный товарищ Рамиса.
Я увидел под ногами купюры, каким-то образом выпавшие из моего кармана, нагнулся и подобрал их.
Когда я уходил, Рамис спросил меня вдогонку:
– Чо, сосед, у турок работаешь?
– Нет, уволился, – ответил я.
Дойдя до другого коммерческого киоска, я стал вынимать деньги и похолодел: в кармане не было ключей от квартиры.
Почти бегом я вернулся и, ни о чём не спрашивая Рамиса с Кротом, начал рассматривать клочок асфальта возле них.
– Ты чо, Васёк, обкурился или мышей ловишь? – спросил Рамис.
– Ключ, – сказал я.
Они в ответ лишь пожали плечами.
У соседки тёти Люси был запасной ключ. Я пошёл домой и услышал шум кондиционера – как говорится, «дали свет».
Зазвонил телефон – в трубке молчали. Я отключил его, выпил банку тёплого пива и вскоре уснул. Была суббота, и дом гудел от пылесосов и стиральных машин.

3

В понедельник я отправился разузнать насчёт авиабилетов до Москвы. Я не узнал ничего утешительного. Билетов было не купить. Разве что за двойную плату. Авиабилеты туркменских авиалиний еще были дёшевы, а потому их не бывало в продаже.
Когда я вернулся, то увидел дверь своей квартиры приоткрытой. И я тогда понял смысл выражения «в зобу дыханье спёрло». На цыпочках я пробрался внутрь и осмотрел квартиру.
Дверь, видимо, открыли ключом: замок был цел. После тщательного осмотра я заключил, что неизвестные похитили у меня лишь портфель-дипломат с моими рукописями. Хорошо, что деньги и документы я храню в укромном углу. Но золотой перстень и серебряный портсигар кавказской работы лежали у меня под подушкой на диване! Дипломат же стоял у дивана и сразу мог броситься вору в глаза, когда тот вошёл в квартиру. Несмотря на дикость происшествия, оно меня невольно позабавило. Вор открывает жадно дипломат и начинает рыться в бумагах, нет, скорее просто опрокидывает его, высыпает рукописи на пол, трясёт дипломат, дрожащими пальцами лазит по внутренним кармашкам... И вот злодей, бормоча ругательства, принимается разбирать рукописи. Я пишу почти всегда печатными буквами, и ему это не составит большого труда. Я словно слышу, как он говорит себе: «Что же это за гадость такая. Вот сволочь! «Чужие пенаты. Повесть». При чём же тут пернатые, а? Вот писака... чёртов!»
Впрочем, если вор не чужд природного любопытства, то он всё-таки найдёт некоторое утешение в прочтении не то эротического, не то порнографического (сам я так и не определил) рассказа, названного «Хрустящая полуночница». Вот он читает, читает, читает, писано языком простым да ядрёным, читает, начинает сопеть, ягодицы и лоб его потеют, потеют, рука мнёт штанину, мнёт...
Что же касается пьесы абсурда «Опасные люди», то тут было отчего приуныть, нда-с. Во-первых, это единственная вещь во всём портфеле, которой я дорожил. Все мои друзья, читая, животики надорвали. Бунчис тоже очень хвалил. Во-вторых, когда тот же Бунчис назвал при заполнении анкет на выезд свой род занятий «литератор», то к нему вскоре пришли и попросили почитать. Конечно, «Опасные люди», пьеса, навеянная метеорным гением Александра Ивановича Введенского, не явно называет, но – подмигивает. Упорно подмигивает! Я чужд политики, но из этой песни персонажей выкинуть не смог. А возможного противника недооценивать нельзя. В целом, смысл пьесы был невнятен, но и название, и некоторые места вызывали бы вопросы. А последняя ремарка и вовсе исключала невиновность драматурга.
И тут я подумал о самом страшном, оно инстинктивно пряталось в мозгу: мои дневники. О, эти дневники! Ну какой начитанный человек не знает об этой пакости! Их ведешь чаще от нечего делать или из глупого тщеславия. Если заглянуть в дневники годичной давности становится неловко и даже стыдно, дневники пятилетней давности наводят легкую скуку, десятилетней – тяжелую ностальгию. Очень забавны детские дневники, со склеенными от конфет либо «козюлек» страничками. Мои конкретные, мои пропавшие дневники я вел всего пару лет тому назад. Некоторые записи к ним добавлены даже не так давно: месяца за два-три до мрачного происшествия. О, если бы читатель мог познакомиться с этими записями, он бы понял весь жуткий смысл слова «мрачный»! Мне стало трудно дышать. Какой-то безысходной, смертной тоской сжало сердце. Я тупо смотрел в пол, грудь высоко вздымалась. В голове не мысли, а лоскуты из полотнищ мыслей: «Да. Да. Всё. Вот оно – предчувствия не лгали». Как всякий несчастный с манией преследования, я стыдился этого несолидного дефекта и любил каждую неприятность объяснять как закономерное.
Не помня себя, я снял носки и принялся шлёпать босыми ногами по пыльным полам. Туда-сюда, туда-сюда. Пепел сбрасывал на пол.
Решение созрело без всякого словесного образа. Брожение по квартире наверно подействовало, как успокоительная медитация.
Я пошёл к тёте Люсе, которая ещё не улетела вслед за контейнером, и попросил у неё последний, по возможности, номер «Рекламного Вестника».
– Ты что такой, Антон? – спросила тётя Люся.
– Яблоки иранские купил, в кишках печёт, – назвал я самую обыкновенную причину уныния.
– Да, сейчас не знаешь, от чего в больницу попадешь, – посочувствовала она, протягивая мне газету.

4

Я проснулся на рассвете нового дня. Молнией пронеслось воспоминание о вчерашнем. Обдумывать происшедшее я не хотел. Внутренняя паника так овладела мной, давно обдумываемое решение так явственно укрепилось после пропажи опасных бумаг, что я казался спокойным даже самому себе.
Лишь теперь я просмотрел «Рекламный Вестник». И даже не удивился, когда увидел, необходимое мне объявление: «Куплю кондиционер». Я позвонил по этому объявлению, но там было занято.
Тогда я стал просматривать всю газету подряд. Продаётся, продаётся, продаётся. Очень многие объявления говорили о распродаже старого скарба, книг, даже игрушек – люди уезжали, избавляясь от нажитых годами, но невыгодных при вывозе вещей – овчинка выделки не стоила. Мало кто хотел что-либо купить. Поражал объёмом раздел «Услуги». Например, многие предлагали помощь в сборке мебели или осуществлении косметического ремонта квартир, а также сантехнические работы по очистке труб канализации. Меня ненадолго отвлекло от угрюмых мыслей поздравление какой-то Светланы с двадцатипятилетием:

Тебя мы крепко поздравляем
И от души тебе желаем
Добра, здоровья и детей,
И даже множества друзей,
И рюмку за тебя поднимем,
Ведь ты прекрасна без извилин.

– Да, – воскликнул я, – Ведь ты прекрасна без извилин! А у меня и не было извилин, совсем не было! Пусть, пусть мне хана!
Но я, должно быть, немного заигрывал с судьбой. Мне тут же попалось объявление, которое я старательно выделил ослепительно-розовым маркером. Объявление было необычным: «Сдам квартирку на пару дней одинокому».
– Квартирку – одинокому? Одинокому – квартирку, – бормотал я, играя интонациями.
Я дозвонился не сразу – несколько раз срывалось, потом в трубке попросту играли туркменские народные мелодии, которые сопровождали любого ашхабадца с детства. Я подразумеваю песни бахши под аккомпанимент дутара. О, эта музыка заслуживает особого повествования, музыка мощная, сильно родственная по духу рок-музыке вообще и гранджу в частности. Я не шучу, тем более что у них есть особенная близость: для улучшения импровизации бахши покуривает перед своей игрой терьяк, и после этого может наяривать под свои горловые рулады часами, обливаясь потом и крутя головой. Любой ашхабадец припомнит легенду, что будто какой-то знаменитый бахши достиг однажды такой нирваны, что его исполнение чуть не стало «лебединой песней»: он потерял ориентацию, сидючи с ногами на стуле, и свалился вниз. Телеоператор, прежде чем появилась аварийная заставка в виде цветущего макового поля, успел выхватить народного баяна, катающегося среди пиалушек и осколков чайника. Впрочем, я не очень верил сплетням об источнике вдохновения иных певцов, пока не удостоверился в этом сам. Я побывал на туркменской свадьбе, куда были приглашены бахши. То были знаменитые для посвященных певцы, за ними ездили аж в соседний район. Свадьба состоялась в первых числах сентября, когда жара ещё не спала. Поэтому, увидев певца, я не мог не расспросить о нём соседа по пиру: бахши был укутан в огромный тулуп-ичмек, скрывающий человека от макушки до пят. «Это, – объяснили мне, – чтобы кяйф не ушёл. После терьяк ведь тёплый комната сидеть надо – самый кяйф буваит». Впрочем, не только ряд привычек объединяет рок-музыку и пение под дутар башхи – мощь чувств, талантливая импровизация и страстная манера необыкновенного пения могли бы завоевать и большую аудиторию, чем здешние обыватели. Я даже укорял по этому поводу своего знакомого рок-музыканта. Ну почему бы им не попробовать? Наверно, имитировать эту музыку невозможно.
Примерно столько же, сколько я писал это лирическое отступление, я набирал номер «квартирки – одинокому». Моё изрядное упорство было вознаграждено. После надцатого моего звонка в трубке совершенно ясно и громко спросили старческим голосом:
– Молодой человек, вы тоже?
– Здравствуйте, что тоже? – сказал я.
– Я на квартиру с женщинами не пускаю! – сурово сказала старушка, а это была явно старушка.
– Я один.
– А то звонят и звонят. У меня не дом свиданий.
– Мне не для свиданий, я уезжаю и мне надо пожить.
– А... Вы где работаете?
– Да вы не бойтесь, не в милиции.
– И...
– И не в КЭГЭБЭ.
– Сейчас это как-то по-другому называется.
– И в другом тоже не работаю.
– Да...
– Ну, если хотите, могу трудовую принести. Последняя запись – ...
– Не надо, я вам верю, – решилась старушка. – Но об оплате не смогу по телефону.
– Хорошо.
– Я вам теперь дам адрес...
– Погодите, ручку возьму...
– Но учтите, это не тот адрес, где жить...
– Я понимаю...
– Не опаздывайте, придите вечером ровно в четверть десятого...
Она сказала «четьверьть десятого» – прямо старое сценическое произношение, да и оборот изысканный, другая сказала бы «пятнадцать минут десятого».
Не веря в удачу, я стал звонить насчёт кондиционера. И мне опять повезло.

5

Однако, покупатели кондиционера добавили в меня тоски и мутной тревоги.
Они опоздали на два часа и приехали к восьми вечера. Впрочем, этого следовало ожидать. В журнале “Вокруг света” я как-то вычитал: “Для латиноамериканца прийти вовремя это все равно, что англичанину опоздать”. Далее следовала куча извинений перед народами Латинской Америки.
– Салам, братаня, – сказали мне с порога. – Что за допрос устраиваешь?
Как и многие городские туркмены, они хорошо говорили по-русски.
– Раньше тут притон держали, до сих пор всякие после отсидки заглядывают, – соврал я.
Их было двое, оба – молодые и щеголевато одетые. На разговорчивом, несмотря на июнь, норковая шапка – знак траура. Его товарищ был низенький и не по годам пузатый.
– Чисто для блатхаты, – сказал Шапка.
– Ремонт сделали, – сказал я.
– Уезжаешь? – спросил пузатый.
– Да.
– А квартиру за сколько продаёшь?
– Дарю государству.
– Государственная што ли? – спросил Шапка.
– Да, запрещённая, – подтвердил я.
– Хочешь, клиента найду? – предложил Шапка.
Мне уже не раз искали клиента. В последний раз у клиента не хватило денег на взятки, но его посредница отвечала, что мы ведём себя не по-мужски и не возвращала паспорта больше месяца, пока мы их не отобрали почти силой.
– Спасибо, не надо.
– Эй, да как не надо?
– У меня уже есть, я пошутил.
Гости переглянулись.
– Шутник, – сказал Шапка.
– Лампу продаёшь? – спросил пузатый.
– Можно.
– Сколько?
– Я...
– Давай я дам тебе пять тысяч манат.
– Это один доллар.
– Ай, причём доллар-моллар, мы же не в Америке живём.
– Не надо, – сказал я.
– Ай, не выдумывай, – сказал пузатый, – вот я тебе пять тысяч...
– Вечером нельзя в руки, оу! – перебил Шапка.
– Я вот на коврик положу, – сказал пузатый, положил на пол деньги и стал сматывать провод вокруг моей настольной лампы.
Я обречённо махнул рукой: всё равно пропадать.
– Коврик отдаёшь? – вошёл в азарт пузатый.
Шапка засмеялся.
– Ай, не надо, – передумал пузатый, рассмотрев, что это огрызок старого синтетического ковра.
– Может, пойдёмте на веранду? – предложил я.
– Постой, – сказал пузатый. – Это что такое?
– Это вьетнамская циновка-жалюзи, – ответил я.
– А? – переспросил он.
– Это я выход из зала занавешиваю. А когда хочу поднять – вот так – за верёвочку тяну, и циновка эта поднимается, производство Вьетнама, – терпеливо объяснил и показал я.
– Три тысячи, – выпалил пузатый.
Мы поторговались. Я был упорен, в итоге он положил на пол две с половиной тысячи манатов, а я снял и свернул ему циновку.
Потом они, восхищённо цокая языком, обходили гулкие комнаты и по-туркменски обсуждали достоинства квартиры. Попутно они проявляли высокую деловую активность. Стоило мне повернуться к одному, чтобы ответить на какой-то вопрос, как другой уже что-то ощупывал, скреб ноготком или пробовал на крепость – отрывается картина от стены или нет. Все это порядком меня утомляло.
– Правда, воды уже год нету, – между делом вставил я.
– Ай, где щас есть, – сказал Шапка.
На веранде пузатый выторговал у меня светильничек и, встав на стул, стал с опаской перерезать провода.
– Какая хата, какая хата, – бормотал Шапка, осматривая кондиционер.
Я почти не солгал, когда сказал, что в квартире до нас был притон. В ней жили русские: три брата, пьяницы-холостяки, и их пьяница-мать. Они не только ни разу не ремонтировали жильё, но и не жили в нём по-человечески. На унитаз грустно было взглянуть, не то что воспользоваться, полы зияли дырами, прокопченные потолки мрачно серели, плита на кухне была крепкая (прежние жильцы редко к ней приближались), но готовили на ней исключительно лапшу, остатки которой просто окаменели и отделялись ножом лишь с эмалью, так что и плиту пришлось менять, а веранда пребывала без остекления. Мой отец три года делал ремонт и сделал его на славу: крепко, из дорогих материалов. На один этот ремонт можно было бы взамен купить автомобиль. Последняя наша цена за квартиру была тысяча долларов – и я так и не смог продать её.
Мы вытащили кондиционер. Я заколотил зияющую дыру куском фанеры. Шапка вытащил и протянул мне доллары. Уголовную ответственность за валюту недавно отменили, точнее, приостановили, и сумма по телефону была оговорена вполне ясно. Я пересчитал: долларов было меньше, чем мы условились.
– Что это? – проникновенно спросил я.
– Доллары, – Шапка вдруг застенчиво и заискивающе улыбнулся, и с присущей лишь таким как он логикой добавил:
– Ай, ты всё равно уезжаешь.
– Бери-бери, – как змей-искуситель бормотал пузатый, заглядывая мне через плечо.
– Бери-бери, – сказал Шапка, – у меня, мамой клянусь, больше нету.
– Как же ты сюда ехал, – сказал я, пряча деньги в карман.
Было уже без десяти девять, и я, презрев гордость, попросил, чтобы они подвезли меня по адресу, названному старушкой. Они согласились, хотя, возможно, и не от души.
– К телке? – осведомился уже в пути Шапка, управлявший машиной.
– Я бы так не сказал, ей лет под семьдесят, – сказал я.
Они засмеялись.
– Ты не обижайся, браток, – сказал Шапка, – но сейчас за дороже месяц будешь продавать, у людей денег нету.
Когда мы подъезжали к месту, Шапка вернулся к прежнему:
– Нет, но какая хата, а! Жалко дёшево тебе продавать?
Мне не хотелось разговаривать, но я сказал:
– Чуть-чуть.

6

Я постучал в хлипкую дверь без глазка.
– Кто? – спросили за дверью.
– Я по объявлению, мы договаривались! – крикнул я.
– Когда? – спросили меня.
– Утром!
– Что же вы кричите, молодой человек, – протараторила старушка, впуская меня и пристально рассматривая.
Она была из тех, кого называют “божий одуванчик”, хрестоматийная такая старушка. Но держалась она бодро, как и многие сухощавые пожилые люди. Одежда её отличалась опрятностью, и даже нарядностью, а волосы она красила хной.
– Но здесь только одна комната, – сказал я.
– Я сдаю другую квартиру. Присаживайтесь, молодой человек.
Я присел на стул у стола обычной ашхабадской европеизированной комнаты.
– Вы без вещей? – спросила старушка.
– Я держу их на квартире у родственников.
– Ну да, иначе бы вы могли попросить встретиться раньше. Я так и поняла, что вам не к спеху.
– Вы случайно не филолог? – спросил я неожиданно для неё, она аж встрепенулась:
– Что? Почему?
– Да вы не волнуйтесь, я просто обратил внимание на ваш язык, – принялся успокаивать я.
– Что мой язык? – она пожевала ртом с испуганным видом и зашевелила ногами в пушистых тапочках, точно собираясь встать с дивана.
– Да я не имел в виду часть тела! Вот мой паспорт и трудовая, – как человек, обременённый в жизни страхами, я прекрасно её понимал.
– Очки... Сейчас...
Она надела очки и легонько тряся руками в такт трясущейся голове, зашуршала документами.
– Так, так... Угу, официант, угу, портье.
Неожиданно глаза её живо блеснули:
– Знаете, а ведь русский язык мне не родной, нет. Я иранка, но живу здесь с юности... Муж мой был очень образованный человек, собирал книги.
Я почти не удивился. Она была в том возрасте, когда национальность по внешности определить невозможно.
– Я бы больше удивился, если бы русская... м-м-м... дама говорила на фарси, чем... м-м-м... вашему случаю.
Старушка немного подумала:
– Почему?
– Русские наименее других склонны изучать языки, – закрутил я фразу про великодержавный шовинизм.
– А вы... русский? – спросила она изумлённо.
– Да, всё по паспорту, – сказал я.
– По паспорту, – в глазах её что-то мелькнуло, как будто она вспомнила старый еврейский анекдот про морду.
– Квартира находится в одиннадцатом микрорайоне, – вдруг взяла быка за рога старушка. – Там... маловато обстановки, чтобы сдавать семье, а командировочный мужчина, или вот как вы, может обойтись. Да и опасно одним и тем же сдавать, вдруг примелькаются, соседи поймут и...
– Да, я понимаю, – перебил я. – И сколько же?
– Ну, оплата вперёд и, если устроит, три тысячи в сутки, – конец фразы прозвучал почти шёпотом.
– Так дёшево, – вырвалось у меня.
– Да, – с достоинством сказала старушка, – но... просто знайте, что за сохранность ваших там вещей... Словом, смотрите там за ними хорошо.
– Почему же? – недопонял я.
– Там первый этаж, вода постоянно, но телефона нет, вдруг, знаете, вы дальние звонки будете... Ну, не вы, а так, к слову...
– Ладно, а почему вещи-то?
– Ну... там будут жильцы ещё, – сказала она.
– По несколько сразу?
– Да. А вы... против?
– Я н-нет, в общем, нет. Как-нибудь дня три перекантуюсь.
Вскоре я спрятал документы в карман, застегнул его, расплатился вперёд за неделю, уточнил адрес и ушёл.

7

Нужная мне квартира находилась в одном из окраинных кварталов Ашхабада. Ещё несколько лет назад из крайних домов этих микрорайонов видны были холмы в колючках, а над холмами – горы, желтовато-серые летом и сизые зимой, а через дорогу в микрорайоны захаживали черепахи, ящерицы, ушастые ежи, и летела-ползла всякая насекомая нечисть. Потом холмы застроились училищами и больницами, а чуть дальше них к юго-западу города выросли новые микрорайоны, без зелени, но зато застроенные высотными зданиями. Город всё больше забывал об ужасе землетрясения сорок восьмого года, когда в Ашхабаде уцелели лишь несколько зданий, выстроенных ещё при царях.
Старые же окраинные микрорайоны состояли из трёх- или четырёхэтажных домов и были сплошь покрыты зеленью акаций, здешних клёнов, вонючек-айлантусов, а более всего колючей маклюрой, которая грозила по осени головам прохожих ядрами крепких зелёных шишек. Ашхабад по большей части обязан своей тенистостью обычаю жителей делить прилегающие к домам полоски земли на отдельные участки, именуемые “огородами”. Там люди устраивают топчаны, виноградные беседки и даже разводят живность. На рассвете в любой точке города можно слышать пение петухов.
В последние годы в старых районах города в придачу появилась мода на разные пристройки, иногда достигающие уровня третьих этажей. Поэтому поздним вечером в малознакомом районе пешеход бродит словно в джунглях из маклюры, которая окружает дома, распухшие от пристроек наподобие пирамид ацтеков.
И я, когда зашёл в нужный микрорайон, не сразу отыскал нужный дом, бетонную четырёхэтажку. Это был самый обычный дом с тёмными подъездами. Огонёк моей зажигалки высветил изрисованные стены, в нос ударило прелью из подвала, лица коснулась паутина и зудели комары.
Дверь открыл внук старушки, полный мужчина лет тридцати, похожий на армянина. Одет он был не по-домашнему – в черные брюки и белую рубашку, и обут в уличную обувь, что вообще-то совсем не принято в ашхабадских квартирах.
Вход в зал был занавешен шерстяным одеялом.
– От комаров, – пояснил внук, так и не представившийся мне.
Комната изумила меня. Более всего она напоминала мне часть казармы: вдоль двух противоположных стен были двухъярусные нары. Пусть аккуратные, из дерева, затемнённого марганцем и лакированного, но – нары. У глухой узкой стены стояли несколько табуретов, на полу – дряхлая нитяная дорожка, окна стены, общей с верандой, заклеены старыми плакатами-календарями. Под потолком – голая лампочка и на безопасном от неё расстоянии трёхлопастной алюминиевый вентилятор, такие раньше висели во всех казённых заведениях. Видимо, раньше в квартире был телефон – при входе в зал стены были замараны пяти – или шестизначными номерами, причём писали, чем попало, даже губной помадой.
– Всё собираемся сделать ремонт, но всё некогда, – сказал внук.
Я присел на табурет. Внук стал объяснять:
– Вас как... Ах, Антон. Ну да... Вот, у нас тут раньше жили студенты, а хозяин, мой отец, жил в комнате, переделанной из кухни, а кухню, как обычно, на веранду...
“Твои родители были в разводе, отец пил, ты был прописан тут”, – домысливал я.
– ...Потом я стал тут пускать клиентов по-другому...
“Папа не иначе как преставился”.
– ...Конечно, кто как жильё сдаёт, а я вот решил пока ничего тут не менять, – жест дебелой в сторону нар.
“Копим на ремонт”.
– ... А пускать пусть не студентов, а так, на некоторое время... И, хотя странно, дело пошло, ну, конечно, через друзей там и родню реклама идёт, командировочные останавливаются или кто с женой не поладит, или временно под небольшой склад веранду...
“Или для блуда”, – уныло домысливал я, глядя на подозрительно заляпанные обои возле нар.
Внук поймал мой взгляд и умолк.
Я решил вежливо пояснить:
– А я на днях уезжаю, надо где-то пожить, а то в квартиру уже пустил родственников, там дядя только женился, у него жена... вот-вот родит.
– Ваш дядя?
– Нет... просто дядя, – с принуждением вымолвил я и неожиданно для себя зевнул (сказывалась усталость).
– О, – не сразу нашёлся внук, – да, понимаю... родственники.
– А вы тут... каждого клиента встречаете? – спросил я.
– Когда как, обычно тётя даёт ключ, но беготни у меня много, хотя я и живу рядом тут.
– Ключ? – усомнился я.
– Да, для квартирантов мы используем навесной замок.
“Который дешёвый и спилить чуть что можно”.
– Вот, пожалуйста, – внук протянул мне ключик от китайского замочка.
“За сохранность ваших там вещей...”
– Я расплатился с вашей бабушкой.
– Да, ничего страшного, разницы нет.
Нашу беседу прервал стук в дверь. Вслед за хозяином вошёл блондин лет тридцати трёх, с короткой стрижкой, в футболке на пуговках и в джинсах.
“Боксёр”, – взглянув на его поджарую фигуру и особенно на его нос, подумал я.
– Здравствуйте, Лев, – он протянул мне бодрую рыжеватую руку.
– Антон, очень приятно, – ответил я тем же.
– Можно просто Лёва, – добавил боксёр (который действительно оказался боксёром).
Лёва, очевидно, уже видел комнату и не изумился, но обои, скорей всего, ещё не разглядел.
– Что это у вас обои? – мотнул он головой в сторону исписанного угла.
Внук почти слово в слово, как гид, повторил уже рассказанное мне. Лёва кивал, переминаясь с ноги на ногу.
Внук попросил Лёву в коридор, они там немного побормотали, прошуршали бумажками. Потом внук, просунув голову из-за одеяла занавеси, пожелал мне спокойной ночи и ушёл.
– Замок на гвоздике, в коридоре, – сказал Лёва с сопением и втащил в комнату громадную черную сумку. Расстегнув сумку, он вынул оттуда простыню и стал стелить её на полосатый тюфяк на верхних нарах.
– Уезжаешь? – спросил он через плечо.
– Да, к родителям в Россию.
– Квартиру продал?
– Не смог.
– Бросаешь?
– Посмотрим.
Потом, вынимая из сумки съестное, чтобы отнести на веранду в холодильник, Лёва успел рассказать мне, что он боксёр, работал охранником в одном совместном предприятии, но ему надоела тупая и дешёвая работа, и он едет к брату в Питер работать вышибалой в казино. Там хоть и опасно, могут подстрелить, зато деньги, да и пора срываться вообще, перебираться, а жена пусть обождёт с пацанёнком, правда, вот с тёщей похаялся, пришлось до отъезда уйти сюда, это его знакомые, вместе техникум кончали.
Я покивал, сутуло сидя на своём табурете, и сказал, что надоело мне сидеть без работы, вот, уезжаю.
Лёва перетаскал на веранду дыни, баночки и зелень в холодильник, а потом разделся до трусов и ушёл с полотенцем в ванную. Наверное, жизнь по соревнованиям и сборам приучила его везде чувствовать себя уютно.
Я понимал, что мне сейчас же надо ехать к себе, собрать вещи, но я так устал, что лишь скрючился на табурете и безвольно блуждал глазами по комнате.
Ободранный пол. Вентилятор крутится вяло.
А календари на окнах не всё календари. Рядом с китаянкой в купальнике, рекламой “Госстраха” и скверной репродукцией Дюрера на стекле висели какие-то рисунки чёрной тушью. Я встал и подошёл рассмотреть. Нет, это не рисунки. Это ксерокопии с рисунков. На пожелтевшей бумаге, грубо приклеенные изолентой. Эти рисунки странно притягивали, с ними хотелось думать.
Два кота угрожающе изогнулись друг против друга, сидя на руинах какой-то кирпичной стены. Может, это римские развалины? Тела животных почти не заштрихованы, от этого кажутся тяжёлыми и мощными. Но от всей сцены веет, как ни странно, спокойствием, умиротворённостью большого времени, простотой отношений в природе. Рисунок подписан “Встреча”. Да, их встреча лишь ритуал, они так и не сцепятся, это лишь обычное приветствие.
В прозрачной бутылке – роза. Топорщатся шипы. Нежный цветок нелеп на своём толстом стебле. Видно, как он увядает. Ещё не упали лепестки, ещё не протухла вода, но уже клонится головка. Кажется, роза сейчас рухнется вместе с бутылкой, чтобы не быть больше никогда.
Часть пола в разрезе. Между его досками и плитой живут мыши. У них целая квартира: справа видна часть меблированной комнаты. Прямо на зрителя бредут, разглагольствуя, мышь и мышонок, старший держит под мышкой обрезок колбасы. А над мышами прильнул к дырке в полу, оставленной сучком, жирный полосатый кот. Глаза его лукаво следят за мышами, к лапе привязана нитка с приманкой – опять-таки кусочком колбасы. Неужто кот и впрямь надеется поймать мышей?
Громадный зал. Серые гладкие каменные стены. Высота их много выше человеческого роста. Чувствуется мощь постройки. Может быть, даже этот зал выдолблен в скале. У дальней стены почти по центру рисунка стоит измождённый бородатый мужчина лет сорока. На нём лишь затрапезные майка и чёрные “семейные” трусы. Несмотря на худобу под майкой заметен животик, как у любителя поесть на сон грядущий и выпить пива. Словом, это явно современный человек, попавший в невиданное место. Во всей его фигуре – недоумение. Справа от него – голая женщина, худощавая, тонконогая, изогнутая в каком-то изощрённом плавном танце, словно хотящая соблазнить нелепого бородача. Ближе к зрителю парят в воздухе против всяких земных законов огромные каменные фигуры – куб, шар и пирамида. А ещё ближе к самому краю в воздухе извивается гигантская рыба, плывущая по воздуху, как в воде. Похоже, она едва не выплыла из пространства рисунка, но, чтобы не вывалиться к моим ногам, стала поворачивать назад.
В пространстве на фоне звёздного неба висят с оголёнными корнями два кривых безлистых деревца, сросшихся у основания. В развилке между ними блистают две голые красотки. Их лица жестоки и самодовольны, их тела совершенно бесстыдны. Обе женщины очень похожи друг на друга. Рисунок снабжён надписью “Созвездие близнецов”.
Пустырь в городских трущобах, похожий на недавний центр старинного города. Добротная булыжная мостовая говорит о былом процветании. Но и там, и сям видны явные приметы запустения. Прямо перед зрителем крупная фигура девушки. На первый взгляд, она привлекательна чертами яркой молодой самки: длинные ноги, пышная грудь. Поза – подбоченившись, лицо кругло и вульгарно. Обнажённая грудь, торс, стянутый кожаными ремнями, длинные перчатки без пальцев и высочайшие ботфорты – всё это говорит о порочном промысле героини рисунка. Она стоит, облокотившись на остов бывшего автомобиля-малолитражки. Но, приглядываясь к ней, видишь, что она так же далека от желанной женщины, как выросший в подвале мерзко-белый росток далёк от садового куста: ноги её полусогнуты, они длинны, объёмны, но явно слабы даже для ходьбы; туловище словно взято от ребёнка, чрезмерно тонкая талия некрасиво искривлена привычным изгибом, огромные груди стоят в воздухе, как надувные шары; пышная шевелюра оказывается слипшимися сосульками немытых волос на фоне низкого облака, лицо глупое и безвольное, по нему можно дать возраст лет в пятнадцать. Остов машины пронзительно напоминает своими очертаниями фигуру девушки и выступает зловещим символом её пустоты и разрушенности. Смысл автомобиля дублируется тенью девушки: она как узкая клякса змеится у носков её сапог. Удивительно, какую ничтожную тень отбросило такое пышное тело. Позади девочки стоит нежилой четырёхэтажный дом, зияющий выбитыми окнами. Когда я уже собирался отойти от рисунков, то заметил последнюю интересную деталь: в одном из верхних окон дома стояла парочка – худенькая голая девушка и одетый во фрак и манишку лысый старик с большими усами и моноклем в глазу.
– Рисунки рассматриваешь? – тряся мизинцем в ухе спросил вошедший Лёва.
– Да, – сказал я, – занятные рисунки.
– Да, талантливо, я в тот раз долго на них смотрел.
– Ашхабадский, похоже, рисовал, – сказал я.
– Теперь он, скорей всего, московский, берлинский или тель-авивский.
Вскоре, несмотря на удивление Лёвы по поводу позднего часа, я оставил его на время.

8

Я сразу поймал такси. Оно быстро домчало меня вдоль опустевших улиц до дому.
Я с опаской поднялся в тёмном подъезде и на ощупь отворил. Сердце моё бешено колотилось. Квартира была тиха. Но от этого мой родной дом не казался мне безопасным.
Я везде зажёг свет и принялся поспешно распихивать свои вещи и самые необходимые книги по двум большим сумкам. Мозг мой работал лихорадочно, но чётко, хотя у меня и мелькали мысли о том, что какой-то злобный враг следит с улицы за моей мечущейся в окнах тенью.
Я понимал, что смогу забрать лишь самое необходимое, и хотя скарба у меня было немного, большую его часть придётся бросить.
Когда сумки были уложены, я решил поесть. Я не чувствовал голода, но меня начало поташнивать и закружилась голова.
Я вспорол банку говяжьей тушёнки, но съел совсем мало. Дыня, слегка охлаждённая в тазике с водой, пришлась мне по вкусу больше.
Когда я ополаскивал руки, мне подумалось о замке. Только теперь я вспомнил, что когда-то мой младший брат потерял очередной ключ, и я купил в хозяйственном магазине похожий замок. Мне осталось поменять в дверном замке механизм, и в нашем распоряжении опять оказалось достаточное количество ключей.
Я пошёл на веранду и нашёл на полках среди разного хлама мешочек с замком. Мне понадобилась отвертка и минут десять, чтобы сделать входную дверь входной только для меня.
Меняя начинку замка, я с тревогой прислушивался у приоткрытой двери к звукам в подъезде и на улице. Не знаю, трусил ли я, или невольная тревога будоражила меня, но живот мой сводили судороги, как перед не выученным школьным экзаменом.
Я обошёл в последний раз квартиру, с прощальной тоской оглядел стены, среди которых провёл треть своей жизни. Две объёмистые сумки я поставил их в прихожей, взялся за ручку, – зазвонил телефон. Я поднял трубку, заранее зная, что я услышу.
И я услышал её – полную тишину. Мне захотелось сказать что-нибудь этой тишине, я подумал немного, сглотнул ещё сладковатую после дыни слюну, не придумал, что сказать, и отключил телефон из розетки.
Точно тать в нощи пробирался я по своему микрорайону к большой дороге. Поймав такси, я попросил довезти меня прямо до подъезда моего нового жилья. Таксист заупрямился, и мне пришлось заплатить ему втрое дороже. Мне уже мерещилась погоня, и я хотел быстрей убраться от суровых чёрных домов.

9

На стук мне открыл Лёва:
– А, понятно. Сумки лучше брось на бывшую кухню.
Я так и поступил. Комнатка, сделанная из кухни путём переноса на веранду плиты и раковины, была крошечной, ободранной и голой, только в углу стояло несколько полных сумок.
В жилой комнате горел свет. Лёва был занят тем, что подпрыгивал и бил по потолку газеткой.
– Комары достали уже, – пояснил он.
В комнате появились ещё люди. Я познакомился с ними.
– Антон.
– Назар.
– Антон.
– Олег.
Назар был невысокий носатый брюнет лет двадцати, одетый в спортивные штаны и белую майку. Он лежал на нижних нарах у стены слева.
Олег был маленький и худенький, носил короткую, как у солдата, стрижку и выглядел лет на семнадцать. Лицо его было в шрамах от угрей. Одежда же состояла из застиранной чёрной футболки с вышитой надписью и драных джинсовых шортов. Он лежал на нижних нарах справа.
Одолеваемый новым приступом мании преследования, я поначалу заподозрил неладное: “Слишком их много, и сразу”. Но все же мой ум уже не вмещал новых домыслов, и я обречённо решил: “Фигня это всё, пусто хоть это ловушка”.
Приставив стул, я стал застилать простынёй свободные нары над нарами Олега. Тюфяк мой был нечист, в каких-то масляных пятнах и с подпалиной.
– Неплохо крутит вентилятор, – сказал Назар.
При его интернациональном для Средней Азии имени и внешности его можно было принять и за туркмена. Но, заметив под его майкой нательный крестик, я приписал имя и внешность Назара запутанной родословной его казачьих, скорее всего, предков.
– Да, но для комаров всё равно слабо, – сказал Олег.
Он разговаривал с сильным акцентом русского из Средней Азии. По этому акценту я всюду могу узнать земляков и из-за него же наш брат в России кажется белой вороной. Слушать нас напривычным ухом забавно. Скорость речи замедлена, слова растянуты, вместо “смотри” часть услышишь “смари”, вместо нет – просто цыканье уголком рта. А уж всякие там «зелень-мелень» и «ковер-мавер» и вовсе попали в анекдоты. Мимикрия. Покровительственная окраска.
Лёва, наконец, оставил своё занятие и тоже забрался на нары.
Некоторое время мы лежали молча. Никто не предлагал выключить свет: каждый думал, что другие засыпают, а сам двигаться не хотел. Я думал о том, что усну не сразу. Я чувствовал ту степень утомления, которая не даёт спать, беспокоили незнакомое место, чужие люди и укусы насекомых.
Лежали молча минут десять, только раздавались шлепки по комарам. Также я заметил в воздухе и более опасных существ – юрких и бесшумных москитов.
– Вот суки! – вдруг вскрикнул Лёва. – Здесь и москиты есть!
– А я сейчас блоху поймал, – сказал Олег.
Сообщение о блохе вызвало у всех моих соседей дружный нервный смех.
– Может, при свете поспим, вроде комаров будет виднее бить? – предложил Назар.
– Будет зато жарче, – сказал Лёва.
– Пусть на полградуса жарче... – начал Назар, но передумал и замолчал.
Лёва дотянулся рукой и погрузил комнату во мрак, оказавшийся скорее полумраком: голубоватый свет уличного фонаря замерцал на стенах, проходя сквозь нечистые окна веранды. Этой ночью мы на своем опыте ощущали разницу между туркменскими словами «чивин» и «аякчи», название же блохам по-туркменски я просто не знал.

10

Перед пробуждением снилось мне о любви. Я шёл по тенистой улице, помахивая своей студенческой папкой, и сам не заметил, как очутился в родимой школе, уже семиклассником. Даже моя дурацкая коричневая сумка формы навесного замка была при мне. Я стою у спортзала и кого-то поджидаю. В природе ранняя весна, и я поёживаюсь в форменной курточке. Вдруг из спортзала выходят две девушки классами двумя постарше. Я отворачиваюсь и начинаю смотреть в другую сторону. Одна из них, маленькая худенькая шатенка в алом плаще – моя безответная школьная любовь Наташа Матвеева. Они проходят мимо, болтая о чём-то. И я тут же начинаю смотреть ей вслед. Внезапно льёт дождь, дует ветер, и обе девчонки бегут с визгом в корпус, защищая головы пакетами со спортивной формой. Но другого Наташа не укрыла от меня – ветер поднял её алый плащ и на миг приподнял и без того короткую юбку. У неё чудесные ноги, она не пыталась скрывать их длинной юбкой, всегда носила словно прошлогоднюю школьную форму... Вдруг я оказываюсь в жарком и сухом помещении у воплощения чистых детских созерцаний – я обнимаю Ольгу, пытаюсь сорвать с неё цветастый халат. Она смеётся, кокетливо извивается и щиплет меня за спину. Но глаза её жестоко прищуриваются, и она говорит, подражая речи дворовых ребят, которые целыми днями сидят на корточках вдоль арыков и у подъездов домов: “Ара, ты согласись, братаня: дамы делятся на дам, не дам, дам, но не вам и никому не дам”. И хохочет, нет, гогочет мне в лицо...
Открыв глаза, я сразу зажмуриваюсь от яркого света с веранды, но успеваю заметить Назара и Олега, стоящих у окна на веранду. Они разглядывали рисунки, описанные мной. Слова о дамах сказал Олег.
Во сне я предвкушал невольно разрядку, которая в юности приносит безгрешную лёгкость при пробуждении. Вместо этого я проснулся с чувством тоски, неуюта и даже отчаяния, разом вспоминая всё и возвращаясь в лабиринты своих подозрений и страхов. Мне не хотелось открывать глаза, не хотелось видеть и слышать ничего того, что я мог видеть и слышать в этой чужой и странной обшарпанной квартире, ловушки для затравленного самим собой беглеца, не хотел вставать и двигаться – с чувством вины я понимаю, что в те минуты я не хотел жить.
Насмотревшись картинок, позёвывая, ребята улеглись по нарам. У них пошёл неспешный разговор знакомящихся людей.
Назар: Ну мы и поспали. Уже двенадцать.
Олег: Да ну? Да правильно, чо, легли в три, и комары не давали путём поспать.
Н.: Заколебали, слушай. Комара хоть слышно. А москит втихаря кусает.
О.: Москиты хуже комаров. Слушай, они и ветра ни хрена не боятся. Мы раз шабашили и на стройке ночевали, на крыше. Там ветерок был, думали, комары по фиг, так москиты, слушай, захавали.
Н.: Ничего, скоро мне ни жара, ни москиты не страшны.
О.: В Россию ломишься?
Н.: Да, вот именно – ломлюсь.
О.: Швырнул кого-то?
Н.: Чего?
О.: В розыске что ли ты?
Н.: А-а... Нет, не в розыске. Пока что.
О.: А чо?
Н.: Да я, понимаешь, в школу поздно пошёл. Потом там по болезни год пропустил. Во-о-т. Короче, школу закончил в восемнадцать лет. Хотел тут поступать в институт...
О.: Да ну?
Н.: Ну да. В институт. А мне повестка в армию. Мать в военкомат, так и так, дайте, мол, поступить. Да он ещё у меня, мол, один сын и без отца. А они: можем только на год по болезни отсрочить ему, но... Сам понимаешь.
О.: Сколько зарядили?
Н.: В общем, сто пятьдесят баксов за отсрочку на год.
О.: Ого... Зарплата за полгода.
Н.: Вот-вот. А повестки несут и несут. Можно и на комиссию в больницу лечь. Но пока я буду валяться – какие экзамены? Ведь и паспорт отберут. Так что даже от гнилой печени мне выгоды не выходит. За один призыв успеют через три больницы пропустить, и везде тянут... денежки.
О.: Это само собой!
Н.: Откуда у матери столько баксов... Да и поступлю я здесь навряд ли куда захочу. Короче говоря, тётка в N живёт, там пять вузов. Звонит как раз из России, мол, пусть приезжает, живу я одна в городе, да и бабушка там же в деревне, огород есть. Потом разузнала и перезвонила: да, говорит, можно даже вашему “иностранцу”, то есть мне, бесплатно поступить в институт на английский, а если не поступит, есть даже подготовительное отделение, пусть, в общем, едет, с огорода прокормится. Да у меня, к счастью, штамп российского гражданства есть в паспорте, удалось заиметь, так что и это выручит.
О.: А здесь как очутился?
Н.: Да старушка, бабка хозяина этой квартиры, мамина дальняя родственница...
О.: Вот хорошо!
Н.: Чего хорошего? Думаешь, бесплатно? Ни фига... Теперь время не то, что ли. Как со всех – по три тысячи за день. Не деньги, конечно, но матери моей после покупки билета до Москвы так не показалось.
О.: Да нет, я не про то хорошо. Сейчас, знаешь, тени своей шарахаешься. Я даже думал про это объявление в газете: менты нарочно заманивают.
Н.: Похоже на правду, но невероятно: слишком уж изощрённо.
О.: Слишком чего?
Н.: Ну... слишком хитро для них.
О.: Э-э, ты не скажи, братаня, я столько случаев хитрых слышал. Мне ещё пахан мой говорил. Принесли мы ему передачу на свидание, а он мне: “Смотрю, взрослый стал. Мать говорила, уже водку пил”. – “Пап, – говорю, – да чо ты, подумаешь, разок не сам дошёл домой”. А он мне: “Так вот и попадают, дурак. Им ведь мелочи надо иногда. Не зря умные люди сказали: советская власть на арбе зайцев ловит.”
Н.: На арбе зайцев? Интересно. Это как из пушки по воробьям, что ли?
О.: Ну, вроде того.
Н.: Ну вот, слушай дальше. Хорошо хоть я аттестат на днях забрал из школы. А то повестки несут и несут. У них, видать, неурожай.
О.: На повестке расписывался?
Н.: Я – нет, мать расписывалась.
О.: Ну и всё!
Н.: Не всё. Уже участковый пришёл, принёс повестку с моим фото и письменно уведомил, что за уклонение от туркменистанской армии на меня дело будут заводить. У прокурора.
О.: Сторого уши режут!
Н.: Да уж, да уж... Короче мать быстрей взяла билет с переплатой, меня – сюда, тётке позвонила, та сюда телеграмму, мол, добрался Назар, готовится к экзамену. Телеграмму мать в военкомат отнесёт.
О.: Когда летишь?
Н.: Завтра вечерним рейсом.
О.: А-а... А это я вспомнил сейчас, как в восемьдесят девятом от нас армяне дёргали.
Н.: ?
О.: Я же сам с Нефтезаводска, сейчас в Сейди переделали.
Н.: Слышал, слышал. Дыра, говорят, страшная.
О.: Хуже, земляк. Городишко в пустыне стоит, сляпан кое-как. Там только зэки, поселенцы, их семьи да менты. Кроме завода и пары микрорайонов там только тюрьма, колония и бараки для поселенцев. Людишки, сам понимаешь, на подбор. Пацанята в пять лет в пьяниц и тюрьму играют. А у нас, короче, ещё армяне жили. Они самые богатые у нас были: шашлычные держали, на базарчике стояли... Ага, слушай дальше. И вот один кон в том самом году, весной, вроде бы кто-то из армян сцепился с авторитетом из поселенцев. У-у, что тут сразу против них началось!
Н.: Не верь ты никому! В восемьдесят девятом на первое мая и в Ашхабаде армян громили. Целое подразделение ОМОН разгонять прислали...
О.: Да, я слышал что-то...
Н.: Ты слышал, а я видел. Прямо днём на праздничной демонстрации трудящихся стали бить армян. Один, помню, бедолага вопил под палками: “Христиане, помогите!”
О.: Это он русских звал?
Н.: Звал... Не знаешь, какие мы дружные, хоть бы это и русский орал?
О.: Ну, русских туркмены не трогают.
Н.: Вообще-то, если по-христиански, то не стоило ему на религию валить. Незачем по религиям делить, это ж провокация. Но мужика того, конечно, жалко было.
О.: Армяна, что ли?
Н.: Не армяна, армянина... А когда погромщиков поймали, то там все оказались мальчишки, их кто-то за шампанское и сигареты подкупил... Всех их потом и отпустили.
О.: Странно, что отпустили.
Н.: Нет, правильно сделали. Это же политика была, а не один армянин поселенца обидел.
О.: Нет, но вот они из городка ломились! Мебель, магнитофоны чуть не даром отдавали!
Н.: О, стучат!
Нары под Назаром скрипнули, и он прошлёпал босыми ногами открывать. В коридоре раздался голос Лёвы:
– Спите, мужики?! А я уже в семь глаза продрал, и не зря!
Я, наконец, заставил себя подняться и неловко спрыгнул с нар.
– Салам, – сказал мне Олег, – ну ты и спишь!
– Здорово, – сказал я, – не высыпался пару дней.
Назар, похоже, услышал мои слова и пропел, возвращаясь в зал с игривым видом:
– Oh, l’amour, тун-дун-дун-дун, oh, l’amour, I’ve been waiting for you!
– Ишь ты чешет, – восхитился Олег. – Прям англичанин.
– И зовут эту лямур Дуня Кулакова, – через силу мрачно сострил я.
Назар не понял скабрёзной шутки, а Олег и Лёва засмеялись.
– Теперь и я с билетом, – счастливый Лёва помахал в воздухе паспортом с заложенной в нём зелёной книжечкой. – Ранней пташке Бог подаёт. Повезло, взял без переплаты, по компьютеру кто-то билет сдал. Я столько харчей здесь припас, и на тебе, удача. Я на радостях к жене побежал, помирился, слава Богу, тёщи дома не было. Но, говорю жене: нет, назад сумки не потащу, да и дела якобы.
И Лёва встряхнул с лукавой физиономией увесистой чёрной сумкой. В сумке что-то утробно громыхнуло.
– Пиво баночное! – быстро догадался Олег.
– Ну! – крикнул Лёва.
– Асса! – взвизгнул нескромно Олег и хлопнул себя по ляжкам.
– На когда билет? – спросил Назар.
– Завтра вечером.
– Одним самолётом летим, – удивился Назар.
– Ара, вот жрать охота! – сказал Олег.
– Сейчас приготовим, только пиво охладим, – сказал Лёва.
Возвращаясь из туалета, я сказал:
– Погодите, я на базарчик тут рядом схожу, у меня только банка тушёнки.
– Да иди ты, – яростно взглянул на меня Лёва. – Не обгаживай мне радость, и так еды хватит.
– Да, запихай себе тушёнку..., – начал говорить мне Олег, который не совсем верно оценил степень нашей дружбы, но я метнул в него такой взгляд, что он не договорил.
С мрачной подозрительностью я подумал: “Как будто все мы знакомы много лет, такие фамильярные”.

11

Через полчаса мы все сидели вокруг куска клеёнки, найденной на холодильнике. На выщербленных тарелках с клеймом “Ресторан” лежали куски холодной говядины, зелень, помидоры, виноград, на облезлом жестяном блюде желтели куски разделанной дыни. Возле каждой гнутой вилки стояли по три запотевшие жестянки пива. Благодаря последовавшему затем опьянению, я запомнил только отдельные моменты трапезы.
Помидоры брызгали, Лёва говорил тосты за успехи наших начинаний («И кончаний» – прибавил Олег), мы чокались пивом, говядина застревала меж зубов, лепёшки чурека крошились на штаны. Когда мы выпили по банке пива, Олег, ожесточённо жуя набитым ртом, стал что-то объяснять знаками. Он встал и стал рыться в своей облупленной сумке из коричневого дерматина, которую держал под нарами. Он извлёк оттуда красную пачку дорогих сигарет, уселся опять за красную скатерть и тут только сказал:
– Чистоганом заколотил, даже фильтры не повытащил – конспирация.
– Чего там? – спросил Назар, вытягивая шею.
– На черта это надо, – поморщился Лёва.
– As well as I know it can be only some powerful supergrass, – сказал я.
Назар вытаращил на меня глаза и переспросил:
– Super... What?
– О дают, – усмехнулся Лёва.
– Ишь ты, одни немцы атаковали, – ошалело вертел головой Олег и как-то трусливо улыбался.
– Убойный косяк, – объяснил я Назару.
– А где ты учил язык? – спросил Назар.
– В школе, потом в институте, потом сам.
– Нормально, – кивнул Назар одобрительно.
– Хорошо набито, как настоящие сигареты, – сказал Лёва, вертя сигарету в руках.
– Если не нюхать только, – сказал Олег.
– И не курить, – сказал Лёва.
– Интересно, я ни разу не пробовал, – сказал Назар.
– Сейчас попробуем, – сказал я.
– Почему не курить, Лёва? – спросил тревожно Олег.
Мы дружно принялись уговаривать Лёву покурить. Он заупрямился, стал говорить, что он пробовал, конечно, ещё студентом, когда их возили на хлопок для страны Советов, но это было давно, он и табак-то редко курит, а тут анаша. Но он быстро сдался, и мы закурили по сигаретке. В комнате кроме шелеста вентилятора стало слышно потрескивание сигарет и покашливание Назара.
– Убойная, – сказал я уже на половине сигареты.
– Эх, я, спортсмен, – сказал печально Лёва.
– Мы с пацанами одну такую вчетвером курили, – засмеялся коварно Олег.
– Какая? – расслабленно переспросил меня Назар.
– The real headfucker, – ответил я.
– А я по-французски знаю, – залился смехом Олег, – как... будет... лягушка... скачет по болоту... ха-ха-ха!
– Как же, как же? – спросил не своим голосом Лёва, который встал, пошатываясь, и начал медленно, как гигантский ленивец, взбираться на свои нары.
– Де лягуа де болотэ де ляп, де ляп, де ляп, – давясь смехом проговорил Олег.
– Ой, как есть опять хочется, – капризно сказал Назар и откусил от помидора так, что розовые брызги полетели мне в лицо.
Олег повалился набок и, повизгивая, засучил ногами.
– Органон врачебного искусства, – идиотически пробубнил я и кое-как нашёл в себе силы подняться, оперевшись на плечо Олега.
Взобраться на нары оказалось для меня сложнее.
– Даёшь помощь англофилам! – крикнул сзади меня Назар и они вдвоём с Олегом вцепились в мои штаны так, что те затрещали, и вскоре я, пребольно ударившись головой, оказался наверху.


12

Я проснулся на закате. На этот раз раньше остальных. Розоватые блики лежали на стенах.
Лёва спал в чём лёг – в джинсах, футболке и шлёпанцах.
Назар спал на полу вдоль своих нар.
Олег храпел на своих нарах с открытым ртом.
Я спустился и сел у клеёнки с остатками трапезы, взял и понюхал кусок мяса. Оно не испортилось, несмотря на жару, только подсохло. Меня терзала жажда. Я съел помидор и выпил банку пива. Оно было тёплым и вполовину изошло пеной мне за пазуху. Кяйф сошёл сном, но мой ум всё ещё работал по законам анаши. Это не беспокоило меня, хотя мысли были странными и навязчивыми. Я с благодарностью подумал об Олеге – после его угощения мне стало легко. Я понял, что теперь мне всё безразлично: будут ли у меня неприятности, увижусь ли я перед отъездом с Ольгой, да и вообще – увижу ли я завтрашний день. Но я не чувствовал при этом грусти. Наоборот, погодя немного, я сжевал пару кусков мяса с чёрствым чуреком и доел дыню.
Что ни говори, а иные запретные средства куда лучше разрешённой водки – не мучаешься после, и груз душевной усталости снимается ими почти без остатка.
Сквозь слабые помехи зелья, которые заключались в приятной странности восприятия и приятном равнодушии ко всему, со мной заговорил мой внутренний голос, мой верный друг:
“Жрёшь тут один. Олег назвал бы тебя мухомором”. – “Мысленно”. – “Ты уверен?” – “Нет, но мне всё равно”. – “Это хорошо?” – “Естественно, дружище”. – “А вдруг сейчас ребята с усердными рылами читают твою пьесу?” – “Пусть, может найдут пару знакомых буковок”. – “Но ведь я-то тебе намекал, что твой портфель дальше соседа твоего Рамиса не пошёл”. – “Я и без тебя так думаю”. – “Неблагодарный. Так вот, теперь слушай за это: я намекал тебе из жалости, чтобы успокоить, но ведь пиэска могла попасть куда надо”. – “Вернее сказать, куда не надо”. – “Что, страшно?” – “Очень, щас мокро сделаю”. – “Не ври, страшно”. – “Благодарствую”. – “А ты не знаешь, почему это было бы справедливо?” – “Почему?” – “Да, кстати, я давеча отметил у Назара зёрна”. – “В куче плевел”. – “Ты сам понимаешь: это не так”.
– Эй, Назар, – тихонько позвал я.
– Что? – сразу же откликнулся Назар.
– Не спишь уже?
– Нет.
– Давно?
– Полчаса.
– Как дела?
– Так себе, – вздохнул Назар.
– Что так?
– Сделал дело, вот думаю теперь.
– Какое ещё дело?
– Наркотики.
– Назар, я думаю, ты не так глуп, чтобы думать о таких мелочах.
– Какие же мелочи? Какие? – с горячностью зашептал Назар. – А то, что они разрушают мозг? А? А то, какими бы глазами смотрела на меня мама? А то, что я унизил свой ум и своё человеческое лицо?
– Э-э, послушай, Назар. Мозги она сушит не больше, чем водка их мочит. Чтобы стать анашистом, надо постараться не меньше, чем на пьяницу. Это же известно. А насчёт мамы... Знаешь, ты не обижайся, но когда ты в первый раз будешь на девочке, постарайся не думать о маме – опозоришься...
– Почему – в первый? – спросил Назар.
– Ну, пусть впервые на новой девочке, если так хочешь.
Назар помолчал.
– Ты мне лучше вот что скажи, Назар, ты крестик просто так носишь или как?
– Или как, – подумав, ответил Назар.
– А вот представь, что один человек написал... ну, пьесу политического свойства, так, для себя. А потом его творчество попало к чужому. И автор боится... неприятностей.
– Это ты? – спросил Назар.
– Допустим.
– Если ты советуешься по вопросам христианства, то я тут никто. Сходи к батюшке, Антон. Ну а вообще, любая власть от Бога, а ты – пьесу написал.
– Не любая.
– Не важно. Ведь ты, получается, осуждаешь.
– Все осуждают, Назар.
– Осуждают, и не понимают, по-моему, что сами всего заслуживают. Да ты на российского посмотри, думаешь, лучше?
– По-моему, хуже... А мы, получается, не заслуживаем, раз хотим уехать от этого?
– Заслуживаем – не заслуживаем, не знаю. Но уехать лучше, чем писать то, что тебе тут не по себе бывает. Я бы ставил вопорос так: я хочу тут жить или я не хочу. Разве это не свобода? Никто ведь не гонит, сами едем.
Мы помолчали.
– И что, прямо взял и написал? – спросил потом Назар и засмеялся.
– Дурное дело нехитрое, – ответил я.
Олег, потревоженный смехом, проговорил во сне:
– Ничо не скажу, уйдите.
Я пошёл в складскую комнату, взял свежую одежду, мыло, бритву и отправился в ванную.
Поблаженствовав под холодным душем среди стен, с которых облетала известь и шелуха краски, я вернулся в комнату.
Все трое уже ели с угрюмыми лицами. Волосы у Олега стояли после сна дыбом.
Я присел с ними и закурил.
– Не Олеговы куришь? – пошутил Лёва.
– Нет, хватит уже, – сказал я.

13

После еды все улеглись по местам. Какая-то задумчивость овладела нами. Никто не произносил ни слова.
Но молчание длилось лишь до того момента, когда вдруг отключили электричество. Это означало ночь в пекле, зудящем комарами. И мы все дали волю чувствам: крепко выругались. Свет в Ашхабаде отключали нередко, но особенно часто и подолгу это случалось в последние года четыре. Летом это превращалось в настоящую неприятность: из-за жары быстро оттаивали холодильники, портились продукты, но главное – чёрный липкий зной ночи, когда люди обматываются намоченными простынями и плачут без сна дети.
Вентилятор в комнате, хотя и был современником “Битлз”, очень выручал нас. Теперь же нас ждала ночь без сна. Что свет дадут не скоро, мы не сомневались.
– Пойдёмте, что ли, на улицу, – предложил Лёва.
Все остальные промолчали. На улице было также жарко и душно, а комаров было больше.
– Да ну, полнолуние. Терпеть ненавижу, – сказал Лёва и пошёл устраивать вентиляцию. Он открыл на веранде занавешенные газетами окна и в жилище хлынул белёсый лунный свет.
– О, на улице газету можно читать, – сказал Лёва, раздетый уже до трусов. Впрочем, как и остальные. Пот блестел на его широких плечах и стекал в заросли волосатой груди.
– Пускай попарюсь напоследок, уж завтра точно избавление, – сказал Лёва, укладываясь. Несмотря на жару, он повеселел.
– Да-а, – согласился Назар.
– Днём выспались, – вставил я.
– А я теперь как в ночную попал, так на пару недель. Только днём буду спать, – сказал Олег.
– Я люблю ночь, – сказал я.
– Я вот хоть и здешний, но мне в Узбекистане ночи понравились... А может просто я тогда ещё пацан был... беззаботный. Ни жены тебе с тёщей, ни думок про заработки, – сказал задумчиво Лёва.
– На спортивные сборы или на соревнования ездили туда? – спросил Назар.
– Нет, сказал Лёва, – я ведь боксёр-любитель. А так я железнодорожный техникум закончил. И после армии работал на путях. Так и в Узбекистане побывал, интересная там история случилась... рассказать?
Было ясно, что Лёве хотелось поговорить. И мы попросили его рассказать. Спать мы всё равно не хотели, да и не смогли бы.
– Послали нас на повышение квалификации в узбекский райцентр, на одну из станций изучать железнодорожную работу. Хотя и странная отправка – у нас и своей глуши хватает. Но было как раз лето, я обрадовался, – начал Лёва свой рассказ.

14

– Все-таки, думаю, не в Ашхабаде печься, как шашлык. Ну, собрался, поехал. По дороге ещё думаю себе: и зачем в соседнюю республику посылать, когда у нас таких станций навалом?
Ну, приехал я. Вижу – цены пониже, жара поменьше, русский знают похуже, чем туркмены наши. В общем, ничего особенного, почти деревня. Только в Ашхабаде баранов и верблюдов предпочитают в пригородах пасти, а узбеки на той станции больше коз, почему-то держали. Зато чайханы, пловные – на каждом шагу. А в часы следования поездов в каждом около станции дворе плов на продажу готовили – предприимчивый народ.
В общем, отметился я у начальника станции. Здоровенный краснорожий хохол оказался, и, по-моему, любитель (последовал звучный щелчок по горлу). Начальник и говорит: “На хрена только посылают вас, ребята, не пойму. Ну да ладно, Лев, иди, вот те бумажка в гостиницу нашу, покантуешься свои три недельки. Если проблемы – заходи”.
Я поблагодарил и отправился в гостиницу. Это был одноэтажный кирпичный барак старой постройки с длинным сквозным коридором. Вокруг – чинары и рослые тополя. В общем, жить можно.
Вахтёром там был парень-узбек, жил он через забор от гостиницы. Отомкнул он мне пыльную комнату с двумя кроватями, столиком и тумбой. Я попросил тряпку, швабру, освежил комнату. Да, и ключ он мне, кстати, оставил, потёртый такой, из дюраля. Когда вахтёр ушёл пить свой чай домой, я попробовал к двери свой домашний похожий ключ. Ну надо же, смотрю – подошёл. Подумал: любой олух откроет, ну да ладно, вещей не много, да и те не ценные. Запер я дверь и пошёл на станцию за продуктами. Вернулся, смотрю – дверь открыта. “Бомбанули” меня, решил. Но нет – в комнате сидит на кровати парень, примерно мой ровесник. Познакомились, его Гена звали, был он земляк, из Красноводска. Тоже, как и я, приехал квалификацию повышать. Поговорили, оказалось, он на два курса младше меня техникум закончил. Ну что сказать: в общем, нормальный пацан, весёлый, симпатичный, каких бабы любят. Я так не знаток, каких мужиков они любят...
– Денежных, – перебил рассказчика Олег.
– Это само собой, – продолжал Лёва, – но вот смотришь на иного и думаешь: видно, бабы его любят. И это, кстати, потом очень подтвердилось насчёт этого Гены... Но сам он, без всяких сомнений, женщин очень любил. Мы с ним и пяти минут не проболтали, как он начал какую-то историю, и довольно пакостную, кстати... Дескать, одна его любила, он тоже её ещё как любил, а потом она, видно, насчёт взять замуж прикалывала. Ну, в общем, она начала ему часто отказывать. А он и раньше замечал: она пьяная слабеет очень. Он её чем-то умаслил, подпоил и уговорил ему кое-чем особенно угодить. Ну, это сейчас все видиков насмотрелись и чего угодно делают, а ещё лет семь назад это было... ого-го. Азия влияла своими понятиями. После этого Гена посчитал ту девчонку слишком развратной, даже целоваться с ней перестал. Напоил он её с друзьями на пикнике. Дескать, ты и так, упала ниже некуда, так почему бы всем не угодить. Напилась она, раскисла, и всем угодила, кому хотела и кому не хотела. Мало того, спустя пару месяцев Гена встретил ту бедолагу с другим – и другому рассказал, в общем, отомстил он ей круто. Ну, я слушал этого Гену и думал: не стоит верить мужчинам, когда они говорят про своих женщин и про свои деньги. Но и не слушать нельзя – пусть мелет языком, и без того нас тоска смертная ждала на этом... повышении квалификации.
Ну, попили мы чай, поужинали, завтра с ранья на дорогу. А Гена начал прихорашиваться, сходил в душевую, потом начал рубашечки наглаживать. А я лежу, почитываю детектив. Гена мне и говорит: “Брось глаза портить, пошли по бабы”. Это люди есть “по воду ходят”, а он “по бабы” придумал говорить. Вообще-то я женщин люблю больше, чем книжки про убитых женщин... но незнакомая узбекская станция... “Сомневаюсь, – говорю, – что тут нам обломится, да и подцепим ещё на конец”. А Гена стал говорить, что это ерунда, и что у него припасены “скафандры для ныряния”. И он выхватил из кармашка сумки такое количество презервативов, что я сразу поверил, какой он Казанова. Да к тому же я таких тогда, в советские годы дефицита, и не видывал. Гена похвастался: коллекция. Особенно меня удивила коробочка с фотографией женщины, снятой с заднего фасада. “Гена, – говорю, – их них ферштейн дойче зер гут, но тут меня слово смущает”. Слово было очень длинное на немецкий лад, что-то вроде “аналкунсткамер”. Гена заржал, как жеребец. “Это, – говорит, – хохма, что за штука. Такая оттуда жидкая вонь льётся. Я не разобрал сразу, зачем... Но иногда выходит!” – Гена поднял палец кверху, как будто выдал что-то торжественное.
А я лежу себе и думаю в шутку: “Ничего себе резвун, если он при своём темпераменте бабу не найдёт, то узбекам надо ишаков попрятать”.
– Э, я вот потом расскажу про ишаков... – перебил рассказчика Олег.
– Мы это знаем, – сказал Лёва, – раз я видел турецкие комиксы, так у них это там коронная шутка, любимая Востоком... Ну ладно, я, в конце концов, остался читать, а Гена сказал, что я плохой товарищ, стал шутить, в общем. Но потом пошутил с долей истины: “Раз ты мне не спутник, то заплатишь налог: уйдёшь покурить, если я не один приду”. Я говорю ему: “Чур, старушек и ослов не приводить”. Пошутили мы, и он ушёл.
Но я до его прихода не спал. Обычно я даже от детектива быстро засыпаю. Но там с непривычки не спалось: место новое, подушки хлоркой воняют, цикады со сверчками за окном верещат, а то собаки ор поднимут или состав пройдёт.
Часа через два возвращается Гена. Заходит, делает кислую морду и говорит: “Жалко, жалко”. – “Я так и знал, что ничего не выйдет,” – говорю я, не отрываясь от книжки. А он: “Жалко мне, что тебе долго курить придётся”. – “Не дури, – говорю, – земляк, я только-только сон себе начитал”, Гена ласково заулыбался и стал подлизываться: “Ну, Лёва, дружок, будь ласка, пойми, это первый и последний раз, я потом с вахтёром договорюсь. Тут же комнат свободных полно”.
Я, когда понял, что Гена и правда не один вернулся, аж подпрыгнул. Ну, думаю, мастер ты редкостный. Да-а, встречал я, пацаны, удачливых бабников, но Гена был явно талант в своём роде: в узбекской глухомани, где нет ни баров, ни дискотеки, вот так запросто найти женщину. Я, когда собирал с кровати простыню с подушкой, ещё думал, что Гена пьянь приволок по своей всеядности. Но когда я своим ключом-отмычкой соседнюю комнату открывал, то увидел, как Гена прошмыгнул в комнату с высокой и стройной блондинкой в джинсах. Вот это да, думаю.
Я так и не уснул до рассвета: место было пыльное, а за стеной смеялись и возились. А чего им было стесняться? Я был в здании один, а вахтёр, оказывается, всегда на своей бахче ночевал. На рассвете я вернулся в комнату. Гена сходил в душевую, стоит довольный, подмигивает, у самого аж круги под глазами: “Надо, – говорит, – у вахтёра ещё пару простынок занять”. А я только киваю ему, а сам собираюсь на станцию свою квалификацию повышать. А Гена остался отсыпаться. Уже на свой сон грядущий он мне выдал поучение: “Ты вот и не удивился, почему мы ехали сюда одним поездом, а я пришёл позже. А всё потому, что ты слишком правильный, браток, только не обижайся. А я шёл к начальнику станции не спеша, вот и познакомка сделал заранее”.
Я был на практике отупелый. Обходчики шутили надо мной. Шёл, кстати, мимо начальник станции, он тоже пошутил: “Что, хлопец, не выспался? Небось, девку где откопал.” – “Нет, – говорю, – да и откуда здесь”. – “Да, – говорит он мне, – все недавно в Россию поразъехались, остались только местные. Дочка-студентка на каникулы приехала из Киева, жалуется, что подружек не стало”.
Когда начальник станции ушёл, узбек-обходчик покрутил чёрный ус и сказал: “Хороший у начальник дочк, волос жёлтый-жёлтый, зинши толька носит, как тошкентский”.
“Бедный ты папаша, – подумал я. – Не с кем ей общаться, чуть кровать у Гены не поломала”.
Вечер и ночь после практики я спал как убитый, отсыпался. Когда проснулся и пил с Геной утром чай, тот сидел хмурый. Я спросил: “Как жизнь?” – “Бьёт ключом, но по голове”, – сказал Гена.
Вправду сказать, Гена делился не одними радостями. Оказывается, в эту ночь у него вышла ссора навеки с его блондинкой. Он-то ей наврал, что он московский инженер, приехал в тиши и глуши опробовать новое изобретение. А когда он в сортир выходил, шустрая блондинка взяла из его кармана диплом техникума и паспорт с красноводской пропиской и ознакомилась. Когда Гена вернулся, она уже была в своих “зиншах” и сказала ему пару ласковых. А он ей треснул по щеке. А потом он чуть не на коленях просил прощения, но она пригрозила ему милицией, если выйдет синяк. Хотя, надо сказать, она не пошла в милицию – синяка, видать, не вышло.
И вот целую неделю мы с Геной, как примерные пионэры страны Советов, повышали квалификацию. По вечерам мы играли в шахматы, шашки, но чаще я читал, а Гена маялся, как шакал в клетке. А в воскресенье он стал меня сманивать в кино. Кинотеатр находился в паре километров от нашей станции, в микрорайоне-новостройке. Я, как назло, сильно натёр ногу и не пошёл. Однако, как потом выяснилось, фильма бы я не посмотрел. Там был летний кинозал без крыши и во время кино вдруг хлынул дождь. Дождь летом и для узбеков редкость, как в Ашхабаде. Короче, правильно я сделал, что не пошёл.
А Гена пошёл – и вернулся одновременно со мной, когда я, то есть, пришёл усталый с практики. Гена же пришёл бритый, умытый, отоспался. Пока я кипятил в банке чай самодельным кипятильником, Гена рассказывал.
Он только начал смотреть фильм, как тут вдруг дождь. Вот те на! Сначала зрители терпели, думали, ненадолго. А дождь всё крупнее. Прятаться некуда. Смотреть остался один придурковатый старичок в тюбетейке, накрылся газеткой, а киношник, видно, задремал, фильм так и шёл вместе с дождём. Гена шустро выбежал из кино и встал под деревом. Там и ещё люди стояли, но недолго, райончик-то маленький, можно и до дому быстро добежать, если накрыть голову газеткой, которую в кино под зад клали. Короче, все разбежались, остались Гена и... шикарная женщина одна, ну просто не передать какая. Ну, тут дождь закончился. Гена пошёл провожать, была уже ночь. Женщина оказалась весёлая, разговорчивая, говорила, чтоб не провожал, нехорошо это, городок маленький, все друг друга знают, а Гена ей говорил “вы” и пугал хулиганами, а она сказала, что её хулиганы сами, как огня боятся. Когда дошли до её дома, красавица стала прощаться, а Гена стал кашлять в мокрой рубашке. Она умоляла уйти, а то ведь он не знает, какие у неё могут быть неприятности. Он сказал, что не уйдёт, что с ним чего-то такое, чего не было... Короче, она, видимо, стеснялась соседских глаз – жила в трёхэтажке, а он упирался и не уходил. Тогда она решила, видать, что такого охламона легче пригласить, чем отделаться от него.
Это странно, но похабник Гена на этот раз не стал рассказывать никаких подробностей. Зато было очень заметно, что он, наверное, в первый раз в жизни влюбился. Да-да. Я почему-то сразу так и подумал. Хотя от Гены я не ожидал только этого.
Он потом не раз ходил к ней. Но позволяла она ему не каждый день: была вроде замужем, а муж часто бывал в разъездах. Ну, что сказать, Гена заметно изменился. Он стал молчалив, иногда улыбался, шевелил при этом губами, как будто мысленно с кем-то разговаривал. И внешность его даже измениилась. Раньше он походил на сытого и хитрого кобеля, а сейчас с таким взглядом ему можно бы в киносериалах сниматься про любовь. Ну, как я сказал, он не распространялся особенно об этой женщине, тем более что после знакомства с ней ему некогда стало. Он начал, представляете, на работу ходить без прогулов, хотя и не высыпался по страшному. По-моему, он стал слишком много думать об этой женщине, по-моему, ревновал её сильно к мужу, и ему легче было отвлечься, когда мы выстукивали с обходчиками вагоны...
Но всё же по крупицам его слов я составил себе его историю. Женщина та была лет на пять старше его, выглядела фантастически, была просто небывалая в общении – весёлая, умная и простая одновременно. Уж о постели трудно сказать – Гена умалчивал, но уж это он не мог не ценить. А главное, что эта женщина разглядела Гену сразу и насквозь и наглеть не позволяла. Да, наверно, Гена её уважал, и даже в чём-то побаивался, а ведь он женщин не очень-то уважал раньше. И, наконец, спустя дней десять после того дождя в кино Гена признался мне, что он бы и жениться на ней готов, чего бы ему это ни стоило, но она, видать, мужа или боится огорчить, или, не дай Бог, любит очень, только посмеивается над Геной.
Но назавтра Гена пришёл ночью со свидания раньше, в час ночи, и разбудил меня. Брюки его были в пыли, а руки дрожали. Он до этого не курил, а тут стрельнул у меня сигарету. “Что с тобой, – говорю, – герой-любовник, ложись спать давай, а то усохнешь скоро совсем”. – “Какой, – говорит, – усохнешь, Лёва. Тут мне, может, жить пару дней осталось”. И рассказывает.
Пришёл он в условленный час. В том районе жило много семей военнослужащих соседней военной части, и люди ложились рано. Поэтому его никто входящим в подъезд подруги не видел. Но она всё равно завела обычай сигнализировать ему из окна задёрнутой шторой и просила быть осторожней, чтобы никто его не видел. Он смеялся над этим, но подчинялся. А на этот раз что-то смутно тревожило его, и он минут двадцать бродил вокруг её квартала. А когда он наконец-таки хотел подняться к ней на второй этаж, издали услышал подъезжавшую машину и присел в густые кусты возле дома. Машина была такси. Из такси выскочил высокий мужчина с двумя сумками и как будто приказал шофёру: “Здесь не стой, приедешь через час”. Гена сразу решил, что это муж Нины. И точно: едва мужчина позвонил (а Гена стучал условным стуком), красная штора в её окне отдёрнулась. Целый час, пока такси не вернулось, Гена маялся в кустах, снова и снова повторяя в уме всю сцену: “Здесь не стой, приедешь через час”. Ещё в придачу в окне замелькали тени – это было окно её спальни, и высокая фигура в окне задёрнула штору. Гена стал, наверное, представлять, как вентилятор обдувает два голых тела на кровати.
Машина вернулась. Высокий мужчина выскочил из подъезда и уехал. Он был уже с одной сумкой.
Пулей Гена поднялся и постучал. Нина открыла и молча впустила его, потом пошла в ванную и долго плескалась там. Вернулась она с красными глазами, села на диван, шмыгнула носом. Гена сказал: “Мне повезло, пришлось бы а то с окна прыгать”. – “Таксисту на голову”, – сказала Нина. – “На какую голову?” – “Ох, Гена, Гена”, – Нина закрылась руками и стала плакать. Гена попытался приобнять её, а она его оттолкнула. “Да ладно, если сейчас не можешь, чуть посидим, не сразу же”, – сказал Гена. А Нина вдруг почти закричала: “Кобель, дурак, да он у меня один был всю мою жизнь, а ты, ты, скотина, влез, всё испортил... Да после тебя я с ним в первый раз, понимаешь?!” – “Как это так?” – глупо спросил Гена. – “Да так, всё отговаривалась, что болею”.
Уж не знаю, о чём они там дальше толковали, но любви у них, конечно, не вышло. Нина опять плакала, потом молчали. Потом Гена сказал ей: “Давай уедем, у меня полдома свои в Красноводске” – “Какие там в Красноводске”, – она потащила его за руку в спальню, где он увидел измятую постель, открыла шкаф и расстегнула сумку. Сумка была полна денег, а из пачек выглядывал автомат АКМ, Гена служил в армии и сразу признал, что это за штука. “Понял? – спросила она. – Да он нас и в Сибири отыщет”.
Нина не знала точно, чем занимается муж. Думала, что деньги в сумке не его, он сам работал на кого-то, кому такие деньги принадлежали. Он бывал дома наездами, но всякий раз предупреждал, когда вернётся, чтобы жена не впускала в дом посторонних. Когда приходил, давал ей денег на жизнь. Иногда прятал дома ненадолго сумки. В сумки заглядывать запрещал. Когда она впервые заглянула в такую сумку, то увидела там голову и кисти рук лысого мужчины, похоже, что узбека. Она училась в мединституте, поэтому смогла не сойти с ума, взяла себя в руки. Когда муж забирал сумку, то всё же понял и сказал ей: “Обратной дороги нет, я тебя люблю и верю. Это был плохой человек, так надо. Убивал его не я. Но тебе надо молчать, если хочешь жить сама и чтобы я жил”.
Муж Нины прошёл Афганистан, был офицером. Она ради него бросила мединститут, оставила родной город в России, работала в госпитале в Термезе, ждала мужа с войны. И дождалась.
Она сказала, что муж вернётся за сумкой через сутки, и Гена может прийти. Но пусть он теперь не пользуется одеколоном. Из окна выпрыгнуть можно всегда, а запах остаётся в квартире.
Пока Гена рассказывал мне это, он умудрился выкурить полпачки моих сигарет. В сущности, я был единственный его друг на той узбекской станции. И теперь он молчал и как будто ждал моего совета. А я сам обалдел. А потом сказал ему: “И что ты теперь собираешься делать?” Гена сказал: “Знаешь, Лёва, я впервые в жизни понял, что действительно грешно к чужой жене шастать”. – “Это ты после автомата так понял?” – спросил я. Гена аж глаза вытаращил, а потом опустил голову и говорит: “Да я за неё умереть готов... У меня денег нет ни шиша и мать старая... Но если Нина только захочет, я увезу её, и будь что будет. Есть в конце концов Советская власть или нет?” – “Про власть, – говорю, – вспомнил. Да может в сумке и была эта самая власть, особенно где башка лежала. И потом, Гена, это сейчас она тебя любит, а вдруг мужу расколется, так и твоя голова будет в сумке, только ещё с хреном во рту, чтобы знал, куда суёшься”. Гена сидел ни жив, ни мёртв, как рыба из пруда. Но я не нарочно его пугал, я и сам разволновался.
День прошёл не помню как. Вечером, одуревший от нервов и недосыпания Гена ушёл и опять разбудил меня часа в два ночи. “Опять такси видел?” – спрашиваю. “Нет, – говорит, – тот раньше меня сумку забрал”.
Теперь Гена совсем сдал: он бегал из угла в угол, да ещё и головой дёргал, как будто ему мешал воротник.
Вышла у них с Ниной любовь, хотя Гена чуть не опозорился. Он едва вошёл, а Нина его на диван тянет. Он нервничает, да ещё и ляпни возьми: “Что-то мне не по себе”. А она ему: “Знаешь, я наверно ужасная женщина, но когда я представляю, как муж на нас смотрит, мне ещё слаще с тобой”. Тут весь Гена и обмяк, но потом вроде справился. А она ему после: “Ты самый лучше всех, я боялась, ты больше не придёшь.” Ну, тут Гена ей: “Я за тебя умру”, и тра-та-та, и то да сё. А она уже за него всё решила. Гена должен будет прописаться на станции, устроиться на работу и шастать к ней, а она и ему, и маме его будет помогать, а уехать и опасно, да и мужа жалко, пропадёт он без неё, любит он её.
Гена серьёзно задумался. Думал, думал, а потом и выдал ей: “Ну давай уедем, а?” Нина села на пол, обхватила его ноги и прижалась к его коленям лицом. “Геночка, – говорит, – голубчик ты мой ненаглядный, не могу без тебя жить. Ты уходишь, а я следом хочу бежать. Но не могу я бросить и его. Не боюсь я его. Он умный, он хороший человек, он меня понял бы и простил. Но он погибнет без меня. У него работа страшная, но он не такой. Я знаю, он руки наложит на себя, если я уеду. Да и чем тебе не жизнь тут? Была я в твоём Красноводске – камень, пыль, тёплое, как моча, море, воды нет, люди море опресняют и пьют, у них в порту стакан воды стоит как стакан вина здесь”.
Гена пообещал ей подумать и засобирался. А она ему: “Ну вот, теперь и побыть дольше не хочешь, хочешь уйти и не вернуться”.
Муж её уехал на неделю, и Гена пообещал, что придёт завтра же, а сегодня не может, напарник его (то есть я) заболел. В общем, отговорился он кое-как и ушёл.
Я спрашиваю его: “И что ж, послушаешь её?” Он мне: “Не знаю, не знаю, Лёва. Была бы она баба как баба, а то как ненормальная на мне виснет, да и вообще я ещё до тех сумок чувствовал себя там не по себе. Только понять не мог. Странная она женщина, и ненасытная, как ведьма, всё штучки выдумывает”. – “Любит, – говорю, – она тебя, вот что”.
А Гена присел и говорит: “Знаешь, это как угар, наверное. Не пойду-ка я к ней пару дней... А ещё можно прибавить, что я с другой тут загулял. Посмотрю, может сама прогонит”. – “Молодец, Гена, побаловался и будет,” – поддержал я его, в общем. Да к тому же нам дней через пять надо было уезжать. Но у Гены и мысли не возникло втихую смыться. Не мог он так поступить с этой Ниной своей.
Проходит день, другой. На дорогу уже и не ходим. Начальник станции нам уже все бумажки подписал, и мы только спали да в шашки резались. Приближался день отъезда. Я смотрю, и Гена стал поспокойнее, мне не говорит ничего, но я так думаю, он хотел лишь напоследок перед отъездом навестить свою любовь и распрощаться с ней.
И вот вечером он пошёл на почту матери позвонить, спросить о здоровье. А я остался. Лежу, курю в трусах. Вдруг дверь скрипит. Смотрю, входит женщина. Я сразу понял, что это Нина, хотя Гена и не описывал мне её. Когда я только её увидел, то сразу понял, отчего даже бабник Гена чуть глупостей не наделал, а когда она заговорила, я, наверно, пожалел, что не на его месте оказался.
Ну, она входит без смущения. Ну, не то что без смущения, а, по-моему, ей было не до моих трусов и не до того, что её бы у нас увидели.
Я прыгаю, в штаны влезаю. Она провела рукой по Генкиной подушке, присела на краешек его кровати.
“Здравствуйте,” – говорю.
“Здравствуйте. Вы – Лев?”
“Да,” – говорю.
Она попросила прикурить, я поднёс ей огоньку. Покурили, помолчали. Она потом говорит: “Как здоровье ваше, Лев?”
“Можно просто Лёва... А здоровье, – говорю, – отличное. Ой, то есть не совсем, отравился недавно”.
“А Гена сказал, вы простыли”.
“Да... Мы сами не поняли. Но, видать, отравился.”
“Вы, Лёва, наверно поняли, кто я?”
“Да, – говорю, – то есть, нет, ну, в общем, понял.”
“Ладно, Лёва. Спасибо вам за вежливый приём.” Она как-то неловко погасила сигарету, даже, кажется, обожглась. Встала.
“До свидания,” – говорю.
Она подумала немного о своём и сказала: “Прощайте, Лёва. И передайте земляку своему, чтобы повидал меня. Обязательно повидал.”
Ей бы торопиться надо. Скоро бы смеркаться начало, автобусы от станции до её квартала плохо ходили. А она как неживая. Побродила глазами по кровати Гены и вышла наконец. И только она вышла, как с Геной столкнулась. Тот залетел в комнату, попросил у меня ключ отпереть соседнюю комнату. Я стал сам отпирать, психую тоже. Тогда как назло кроме нас в гостинице какие-то каракалпаки стояли, всё шатались к нам с нардами, всё хотели в нарды поиграть.
Они зашли. Я быстренько оделся и пошёл на станцию. Возьму, думаю, узнаю расписание, чтобы уехать из этого дурдома пораньше. Когда уходил, обратил внимание: в их комнате они свет не зажгли, и тихо там было, как в могиле.
На станции я позвонил домой. Мне там сказали, дед мой плох совсем стал. А я узнал, что поезд проходящий будет на рассвете. До Чарджоу на нём доеду. А там на автобус или на поезд – и в Ашхабад. И конец этой странной жизни. Да и вообще, что за дурацкое повышение квалификации в такой глуши! Нет бы в Ташкент отправили, а то нашли куда!
Короче пришёл я. Там пусто. Запер соседнюю комнату, собрал свои сумки. Написал Гене записку с адресом на прощание. Лёг спать – и уснул, однако.
Но Гену я всё ж увидел. Он притащился часа в три ночи. Я вскочил. Он зажёг свет, молча прочитал записку и сунул её в карман. Я предложил ему сигарету. Потом вторую, третью. Наконец, его прорвало.
В общем, Нина его молчала, как рыба, потом вдруг принялась рыдать. Она рыдала так, что он думал, все узбеки округи прибегут. Кое-как он её успокоил. Пешком уже в темноте пошли они к ней. “Словом, – сказал Гена, – она то так дурела, то эдак. Я хотел ей постепенно сказать. А она повторяла: “Молчи, я знаю всё”. В общем, когда они пришли, она молчала, как паинька. Гена даже решил переспать с ней напоследок. Пошёл он в ванную помыться. Вернулся – в кармане рубашки нет документов. Он их всегда с собой носил, умник. Тут она стала ему грозить, что знает всё, и что он от неё только ногами вперёд отделается, ей без него всё равно не жизнь. Она сказала, что если он и без документов сбежит, то она вены себе вскроет и всё мужу в письме напишет, а документы приложит.
Я говорю ему: “Да врёт она всё, психует, Гена”. А Гена на меня эдак ещё посмотрел и сказал: “Она это говорила уже слишком спокойно. Уж она это сделает, раз сказала”.
Рассказчика перебил Назар:
– Ну, Лёва, чем дело кончилось?
– Да ничем, – сказал Лёва. – Не знаю я. Гена этот, грешный, остался сидеть, выпучив глаза. Так люди сидят, когда уже думать не могут. Ты толкни такого, он даже не объяснит, о чём задумался. А я собрался, попил чай, пожал его вялую руку и уехал.
– Интересно, чем у них закончилось, – сказал Назар мечтательно.
– Ну и комары заели! Ну и жара! – сказал Олег.
Наступила тишина. На улице лаяли собаки и нагоняли тоску. Веранда светилась тихим светом еще не полной луны. Я сочился потом и видел себя куском мяса в духовке.

15

– Вот у меня история вышла раз, – сказал Назар. – Я до сих пор никому не рассказывал. Я думал, что никто не поверит, или даже за дурачка посчитают.
– Почему за дурачка? – вяло проговорил Лёва, – уставший от своего рассказа.
– А может, ещё по импортной выкурим? – раздался голос Олега.
– Хватит, – сказал Лёва, – от этой дури толку нету.
– Ребят, а может, кто из вас? – предложил Олег почти жалобно.
– Потом, – сказал я, – а то сейчас и так дышать нечем тут.
Олег вздохнул и заворочался.
А Назар начал рассказывать:
– Я тогда после восьмого класса впервые поехал в Россию к бабушке на Черноземье. Раньше мамина мама жила в Ашхабаде, а потом после пенсии решила вернуться на родину в своё село. Там она домик себе купила и зажила одна. Ну, не совсем одна, там полсела её родственники. Года четыре мы переписывались, но я туда не ездил ещё. А после восьмого класса решил съездить. Да и тётка там живёт неподалёку. Думал, а вдруг в какой-нибудь техникум поступлю, но ещё до отъезда мама меня разубедила, она считала, что лучше получить среднее образование в Ашхабаде, потому что я ещё слишком юн, чтобы попадать в компании техникумов и училищ...
– Короче, Склихосовский, – перебил Назара Олег.
– Ну и вот, побыл я недолго у тётки, а потом приехал в деревню к бабушке, – продолжал Назар. – От всего я попросту очумел: от воздуха, от обилия лесов и чёрной жирной земли, от запаха травы, к продуктам еле привык. Всё растительное без химических удобрений – и вкус совсем другой. Я сразу почувствовал себя там иностранцем. Там даже разговаривают по-другому. Меня там за глаза цыганом звали. Ничего не поделаешь – иранские гены примешаны.
Дом бабушки стоял на окраине села, почти в лесу. Вернее сказать, с одной стороны ореховая роща, а с другой, через дорогу, лес. Сначала ореховый да из диких груш, а дальше дубы, осины и ещё что угодно. Я особенно в этом не силён, видел с детства здесь одни колючки.
Хозяйство у бабушки небольшое: огород, конечно, куры, индюки и козёл с парой своих жён. Странные животные козы. Этот их поперечный зрачок в жёлтом глазу ну точно взгляд инопланетянина. А их привычка по-человечьи на задние ноги вставать, когда хотят дерево обглодать?
Первый день прошёл спокойно. Бабушка всё расспрашивала меня, как мы в Ашхабаде живём, охала и ахала над моей худобой и пичкала жратвой.
Ночь, когда я вышел до ветру на двор – она меня поразила. Я вообще люблю ночь. Но эти ночи в лесной глуши, это сказка! В лесу совы гукают, ветки потрескивают, в траве мыши бегают, ежи. Но эта тайная жизнь удивляет и пугает сама по себе. Меня постоянно там преследовало ощущение, что сама природа смотрит грозно на меня, очарованного чужака.
Вечером следующего дня я вышел на самый край села. Дорога вела в лес, а чуть дальше начиналась глубочайшая ложбина, огромный овраг, по дну которого в зарослях осоки протекал ручей. Это просто чудо смотреть, как из осоки встаёт густой туман, в ложбине темно, зато окрашен заходящим солнцем лес.
Окраина села была от нас совсем недалеко, и я пока не встречал молодёжи. Только старушки пристально смотрели на меня со своих лавочек и пищали детишки, когда старушки загоняли их под угрозой крапивы ужинать. В селе том и жили в основном старушки, а на лето родня отправляла им свою мелюзгу.
Когда я вернулся к нашему забору, увидел на лавочке беловолосого парня моих лет.
– Здорово, – сказал он.
– Привет, – ответил я.
– А я тебя знаю, ты к бабе Маше приехал.
– Да, – говорю.
– А я Шурик.
В общем, познакомились. Шурик оказался меня младше на два года, но выглядел куда старше. Он жил в городе, в областном центре, но все свои выходные и каникулы проводил в деревне. “На бабку пашу по хозяйству”, – объяснил он. Это был первый мой знакомый сверстник в селе, и он всем меня удивлял. Глядя на него, я понял, какая большая между нами разница.
В основном расспрашивал он меня. Как и многие россияне, он не имел никакого представления о Туркмении. Например, он считал, что от Ташкента до Ашхабада должен ходить автобус, а ещё удивился, что в Ашхабаде много не только туркмен.
В тот вечер знакомства мы решили развести костёр. Натаскали сушняка из леса, разожгли огонь, напекли картошки.
Бабушка моя вышла на огонёк, поздоровалась с Шуриком. Она вынесла мне куртку, чтобы я не мёрз, и попросила долго не гулять – “не до утра”, попросила она, и велела Шурику приглядывать за мной, поскольку я не тамошний.
Просьба бабушки гулять “не до утра” удивила меня. Попозже я узнал, что летом в русских сёлах обычное дело для холостой молодёжи собираться после заката и гулять до двух-трёх часов ночи. Это объясняется тем, что весь день они заняты крестьянскими заботами, которых не счесть, и только ночью они могут собраться вместе.
Поев картошка, мы пошли “на село на улицу”. “На село” – это в центр села, у магазина и автобусной остановки. “На улицу” означало “на сборище молодёжи”. Шурик сказал, что мы идём к одиннадцати, в самый раз, вся «улица» в сборе.
Надо сказать, та первая ночь обилием событий и впечатлений просто оглушила меня.
По дороге Шурик рассказал, что я приехал кстати, потому как сейчас у них, то есть у нашего села, идёт война с соседним селом. Началось всё дня три назад. Двое из другого села, из Сосново, то есть сосновские, приехали к нам в село Еловое, и вот они были пьяные, а мимо них к себе спать ехал Коля Гусев. Гусев – это не фамилия, это кличка его подворья, а кличка такая потому, что деда его кликуха была Гусь.
И вот те двое сосновских остановили Гусев мотоцикл и попросили им достать ещё самогона. Он послал их и сказал: “И так мы знаем, вы к Людке ездите вечером на лавочку, вы уже охамели, вам я самогонки не носил”. Сосновские, недолго думая, скинули Колю Гусева с откоса в пруд вместе с мотором. Мотор хрен с ним, потом вынули, но Колька-то был в телогрейке ватной, она намокла, и он чуть не утонул. И вот сегодня должна быть разборка.
Уже когда мы заслышали девичьи голоса и звуки музыки, Шурик посоветовал мне запомнить кличку моего подворья – Кузин, а еще, если кто на меня попрёт из своих же, тот тут же сказать, что я дядьку приведу. Действительно, бабушкин двоюродный племянник, наш сосед, только недавно вернулся из тюрьмы и мог своей лысиной и наколками кого угодно испугать. Когда я понял, что молодёжь собралась под навесом автобусной остановки, то удивился: “Где ещё собираться, клуба-то у нас в селе нету”, – сказал Шурик. Когда мы подошли, я увидел толпу ребят и девчонок человек в сорок. Кто стоял, кто валялся в обнимку с магнитофоном на траве, а кто и сидел с девчонкой на коленях на скамье остановки. Вообще, я сразу отметил простоту обращения между пацанами и девчонками в селе. Идти под ручки, сидеть в обнимку там зачастую ничего особенного не значит.
Я представился и начал на свою голову здороваться со всеми пацанами за руку. Это было долго, глупо. В темноте мне кто-то сунул вместо руки ногу для смеха. А какой-то коренастый парень сказал: “А ты откуда такой чёрный?” А Шурик ему сказал: “Ты его не тронь, Санёк, это Кузин. Гляди, лысый в наколках мухой прибегит». Шутка вызвала общий смех, а коренастый Санёк стал оправдываться: “Да нет, Шурик, я не про то, я просто думал, он шишкинский. Чего, думаю, я его раньше не видел”. Оказывается, лишь половина пацанов на остановке была наши, еловские. Но сегодня намечалась акция мести против сосновских, и наши наняли за выпивку, да и так, упросили по-соседски, ещё и шишкинских.
Шишкино было большое село, здесь оказалась лишь половина подмоги. За остальными отправили второй рейс грузовика. Заодно надо было дождаться ещё одного грузовика.
Сборище было явно неорганизованно. Боевой дух не ощущался. Но вот кто-то принёс целую сетку с бутылками, и мы начали прикладываться к вину. Девчонки не пили, хотя и хотели, но пожертвовали нам, бойцам. Вообще, поймите, каким дураком я себя чувствовал. У нас в Ашхабаде драки – редкость, в основном все проблемы решают словами, а групповая драка – редкость тем более.
Но вот приехали два грузовика с разных сторон. Один, полный свежих шишкинцев. Они поспрыгивали, уже пьяноватые, стали здороваться с нами, многие их них были с палками. Особенно меня поразил один громила. Он говорил с сильным кавказским акцентом. Оказалось потом, он был лакец, и звали его Ахмед. Лакец Ахмед, да ещё и двухметровый, в российской глуши – редкость, согласитесь. Но Шурик, как и многие русские, был слаб в национальном вопросе. Он мне шепнул на ухо, указывая на Ахмеда: “О, видал чурку, он твой земляк”. Я не стал спорить. Ведь если сказать ашхабадцу: “Я уезжаю жить в Россию”, – ашхабадец всегда спросит: “Куда, в Москву?” – как будто кроме Москвы нет России.
В общем, девчонки сентиментально попрощались с нами, и мы залезли по грузовикам. Перед отправкой один пьяный, но мудрый шишкинский крикнул: “Братва, рвите у кого что белое и делайте повязки на рукав”. – “Зачем?” – спросил кто-то. – “Да, надо, – крикнул Шурик, – а то можно перепутать и друг друга перебить”. И там и сям затрещали майки – кому не жалко было рвать.
Ехали недолго. Скоро были в Сосново. Машины оставили за селом, в поле. Дальше водители не поехали – боялись за машины.
Мы побежали толпой в клуб. По дороге разнесли пару деревянных оград на палки. У меня в руке тоже оказалась палка, и с гвоздем на конце. Впереди всех бежал Ахмед. Чтобы его потом не опознали, он нацепил на свой здоровый нос маску обезьянки из картона.
Несмотря на поздний час в клубе проводились занятия по танцам перед каким-то районным смотром. Клуб огласился визгами девчонок – пацанов там не было. Перепуганный завклубом залез по канату до потолка.
Ахмед в клуб не полез. Он поймал у клуба на газоне девчонку. Маска обезьяны с чёрной кудрявой шевелюрой спросила у пленницы: «Дэвочка, игидэ ващи малчыкы?» Но девчонка только вопила, как свинья под ножом.
Но тут наши приволокли «языка». Это был с виду спокойный паренёк. На его счастье он оказался из совершенно нейтрального села: пришёл к подружке на лавочку. Как показал нейтральный «язык», разведка сосновских прознала о нашей карательной экспедиции и все их бойцы удалились в отступление за дальнюю околицу. Вдруг кто-то крикнул: «Вон они!»
У всех нервы были на пределе и все аж гикнули. Но то оказались лишь два разведчика-камикадзе на мотоциклах. Они должны были оценить силы нашего отряда.
Камикадзе ехали очень быстро, всё же двое наших успели разнести им фары. Тем удалось уйти.
Наши вожаки, двое ребят постарше, оставили половину из нас ждать вместе с шишкинским Ахмедом, а сами с другой половиной решили прочесать стоявший тут же вишнёвый сад.
Мы в напряжении ждали. Но вот кто-то крикнул: «К бою, братва!» И мы побежали, подняв палки. Бежали мы сначала под гору. Я поскользнулся на коровьей лепёшке и полетел кубарем, но меня подняли пацаны. На бегу Шурик крикнул мне: «Назар, не лезь, а как бабушка твоя!»
Честно говоря, я испытал ужас, знаете, так ведь дрались тысяч сорок лет тому назад. А я-то до последнего считал, что еду на психологическую атаку, как в мирном Ашхабаде!
Когда нас и врага разделяли метров сорок, мы заорали от облегчения – это были свои же. Они уже прочесали вишнёвый сад и бежали назад из-за другого его угла.
«Ладно, назад! Эти козлы попрятались», – крикнул один из вожаков. Но тут кто-то заорал: «Нашли». Мы побежали и столпились у находки. Это был брошенный кем-то мотоцикл. Хотели сперва угнать, но старшие запретили: «Это вам не палкой махать, это кража! Под суд захотели?» Тогда пара мстителей решили, что это всё же брошенный врагом транспорт. Они слили весь бензин из бака, мотоцикл отволокли в сторону, а бензин подожгли. Сосново озарилось огромным факелом.
Мы стали уходить. На окраине нам встретилась троица пьяных мужиков. Один спьяну принял нас за своих, за сосновских. И попросили закурить. Несколько пацанов на ходу бросили ему: «Некогда, мужик» или «Нету курить». Но мужик так и не понял, что мы чужие. Он крикнул: «Ах вы, щенки, ****и, я завтра вас всех утром словлю!» И тут же часть нашей энергии брызнула на беднягу. Его на ходу деловито пнули человек пять, но он чудом устоял и стал говорить: «Вы что, ребятки, вы что, дядю Борьку не узнали, а?!».
Грузовики домчали нас назад. Девчонки нас ждали. Мы все принялись разговаривать, обсуждать результаты акции.
Минут через десять наши шишкинские помощники засобирались, погрузились в машины и уехали. Когда они уехали, я увидел, как мало нас, еловских, осталось. Сергей, самый старший из нас, сказал: «Зря мы мужика пинали. Теперь взрослые могут вмешаться».
Всем передалось тревожное настроение Сергея, и мы примолкли. Но никто не расходился по домам, даже девчонки. Я предложил тихо Шурику: «Ну что, пойдём?» – «Да не спеши», – ответил он небрежно. И я подумал, что раз я приехал в это село, то должен вести себя как все, иначе получается некрасиво, ведь ребят здесь немного, и я не хотел выглядеть трусом.
Впрочем, вскоре все успокоились, разместились на длинной лавочке остановки. Ребята стали вспоминать смешные моменты поездки, веселили девушек.
Внезапно Шурик сказал: «Тихо! Слушайте!» Мы прислушались, кто-то выскочил из остановки. И точно: к нашему селу приближалась машина. Её фары засветились на шоссе со стороны вражеского села. Это был грузовик. Он не доехал до нашей остановки шагов сто и развернулся. С его кузова звонкий мальчишеский голос крикнул: «Ждите, гады, вам кранты!» И грузовик умчался.
«Давайте по домам»,– предложил Валерка, самый младший из нас. – «Иди, – сказал Сергей, – а мы подождём». Но Валерка не ушёл.
Ждать пришлось недолго. Со стороны Сосново снова заурчал двигатель. «Девки, по домам, – сказал Сергей. – Пацаны, в кусты». Мы последовали за Сергеем и присели на корточки в густые заросли лопухов и крапивы напротив остановки. «Сидите тихо, когда подойдут – выскочим», – сказал Сергей.
Нас засело в кустах человек тринадцать, но не у всех даже оказались в руках палки. Назад же возвращаться было поздно. Один грузовик остановился неподалёку. Я сказал один, потому что по другую сторону от нашей засады тоже затормозила машина, и хриплый мужской голос крикнул: «Выгружайся и растягивайся! Будем прочёсывать».
Только тут все поняли, куда вляпались. Сквозь кусты мы видели тех, кто выгрузились из ближайшего грузовика и шли к остановке.
Противник был на удивление организован. Они двигались гуськом, на всех белые футболки или майки, каждый нёс на плече по палке.
Со стороны шоссе послышался шум третьей машины.
Шедший впереди цепочки противника крикнул: «Эй, козлы, вы где?! Выходите! Щас всё оцепим!»
И правда, по другую сторону от нашего укрытия раздавался топот и треск ломаемых частоколов.
Ещё один из цепочки сказал: «Слухайте, слухайте, они далеко не ушли!»
«Надо тикать», – прошептал Валерка, дико сверкая в темноте глазами. «Молчи, сука, – прошептал Сергей, – пронесёт».
Головной сосновец скомандовал: «Так, встали и слухайте». Все они стали и принялись вертеть головами.
Описывать наше состояние и не стоит. Одних только ближайших к нам сосновцев с палками было человек тридцать.
Первым из нас не выдержал самый младший, Валерка. Он завизжал: «А-а, тикайте, пацаны!» – и побежал.
– Кто куда! – крикнул Сергей.
Но это уж было ясно и без его команды.
Все брызнули в стороны в надежде прорваться. Я кинулся следом за Шуриком. Я даже не бежал, я летел. И всё же я нёсся последним, после Шурика и ещё пары ребят. За спиной топотали, кричали вслед:
– Стойте, пидарас-сы!
Позади, у остановки, слышались вопли избиваемых и удары палками, как будто выколачивали ковёр.
Мы неслись в ложбину, падали, вставали, снова неслись. Ложбина оказалась заболочена, и её мы пересекали с трудом, чавкая ногами в грязи. Преследователи от нас отстали. Потом оказалось, что наша кучка выбрала наилучший путь бегства.
– А-а, не могу, – прорычал я и схватился за грудь, которую выжгло от бега.
– Не стой, – сказал Шурик, – нас и спереди обходят.
– Тихо, пацаны, – прохрипел белоголовый Колька, кстати, тот самый, кого выкупали в пруду сосновские.
Мы молча и почти ползком пробирались в траве. Низ ложбины закончился, и мы двигались по картофельной ботве в гору.
– Эх, ботва, ****ь, – на ходу бормотал Шурик с сожалением настоящего крестьянина.
И спереди, и сзади нас слышались шум и крики.
Задыхаясь от бега и лазанья в гору, мы спрятались в какой-то заброшенной развалюхе без окон и дверей, зато окружённой густым кустарником. Так мы лежали минут десять, дожидались, когда неприятель уедет, и боялись, что и до нас доберутся.
Когда голоса стали раздаваться ближе к нашему убежищу, Шурик сказал:
– Надо расползаться.
Коля Гусев сказал:
– Тебе надо, ты и ползи.
Шурик стал выходить из убежища гусиным шагом, вертя головой по сторонам.
Я, конечно, двинулся следом. Так мы с ним пробирались довольно долго. И вот мы, двигаясь кустами, оказались у окраины села. Мы сидели в репейнике и смотрели на шоссе. Шурик сказал:
– Ну, Назар, тут сидеть не будем, надо перебежку делать.
За шоссе, перпендикулярно ему, тянулась посадка тополей. Она отделяла поле пашни от поля уже высоких подсолнухов. Мы поразмышляли с минуту, а потом навроде двух обезьян перескочили шоссе и вломились в подсолнухи.
– Не стой, не подымайся, – бормотал на ходу Шурик.
Только шагов за сто внутри подсолнухов мы повалились на землю.
– Тут уж тихо, – проговорил Шурик.
Мы помолчали, балдея в безопасности.
– Покурим, – предложил Шурик.
Я до этого почти не курил, но решил не отказываться. Горькие сигареты без фильтра драли глотку.
– Кашляет как, – усмехнулся Шурик.
– С непривычки, – оправдался я.
– А двинем-ка в Татаровку, – предложил Шурик.
– Двинем, – сказал я.
Мы вышли на дорогу между подсолнухами и посадкой и пошли в Татаровку. Тут я, кстати, подошёл к самому интересному...
– Только подошёл! – перебил Назара Олег. – Скоро рассветёт.
– Не скоро, – посветил зажигалкой Лёва себе на часы, – а через три часа.
– Ну вот, – продолжал Назар, – дорога была хоть и в ухабах, но шла полого, и у меня даже поднялось настроение. Слева шумели на лёгком ветру тополя, справа – чаща подсолнухов, небо звёздное-звёздное.
Шурик на ходу посмотрел на часы и сказал:
– О, придём в самый раз на улицу татаровскую.
По дороге он рассказал, что Татаровка – небольшое село километрах в двух от Сосново. В нём всего – домов тридцать. Зато есть клуб. Пацанов там мало, и сосновские с Татаровкой всегда дружили. Там только один мужик, кличка Пучок, неженатый, в тридцать лет на улицу шляется, он может иногда привязаться по пьяни. А так там спокойно. В клубе даже бильярд есть. Всего идти-то в Татаровку минут сорок, правда, назад в гору возвращаться, но ничего. А потом Шурик запел жалобную песню:

Тополя, тополя, все в пуху
Потерял я любовь, не найду
Потерял я любовь и девчонку свою
Вы запойте, а я допою-ю...

– Старая, – сказал Лёва со своих нар, обмахиваясь газеткой.
– ...Когда и поле, и посадка заканчивались, – рассказывал Назар, – дорога на Татаровку шла дальше вдоль неглубокой сухой низинки вроде оврага. Он зарос по бокам густой травой. Я увидел, как трава кое-где нехорошо зашевелилась и вскрикнул.
– Да то лисы, – сказал Шурик, – тут их валом.
А я подумал, что это было покрупнее лис.
Из оврага дорога поднималась в саму Татаровку. Село стояло на возвышении. Оглянувшись, я увидел над подсолнухами огоньки Сосново.
У входа в Татаровку стояло развесистое дерево. К нему была привязана белая коза. Она резко и неприятно заблеяла, когда мы проходили мимо. – «Тьфу ты, нечисть», – сказал Шурик.
После войны в Сосново Татаровка казалась вымершей.
– Здесь нет никого на улице, – сказал я.
– Т-сс, – сделал Шурик и остановился: мы услышали вдалеке звуки девичьих голосов.
Мы пошли на голоса. Шурик на ходу снова загорланил про тополя.
На ступеньках клуба сидели девчонки, человек семь.
– Здорово, девки! – сказал Шурик.
– Привет, Шурик, – ответила одна, – ты кого это нам привёл?
– Это Назар, из Алма-Аты к бабке приехал.
– Из Ашхабада, – сказал я.
Девчонки грызли семечки и жаловались, что клуб закрыт. Шурик подходил то к одной – приобнять, то к другой – семечек попросить. Особенно он увивался около пухлой блондинки. У неё были так накрашены глаза, что в темноте казались двумя чёрными воронками.
– А пойдём пожрём! – предложила блондинка.
И все пошли к столовой. Она стояла сразу за клубом.
Мы уселись на длинную скамью под шиферным навесом. Девчонки заспорили, кому грабить колхозную столовую.
– Полезешь, Валька? – спросила блондинка у молчавшей всё время девушки.
– Я не хочу, – ответила та.
В общем, пара девчонок и Шурик вытолкнули фанерное окошко и залезли в столовую. Пока они там орудовали, я рассматривал Вальку. Тогда мне не сразу удалось, но опишу её вам всю: стройная, карие глаза, гладкая медовая кожа, густые каштановые волосы, она собирала их на затылке. Но даже не в этом дело. Просто я сразу подумал, что уже видел её где-то. Или хотел видеть. А скорее это было во сне или в прошлой жизни.
– Deja Vu, – перебил я Назара.
– Ну да... И вот как будто я её потерял, а потом встретил опять...
Тогда я было совсем растерялся, но все-таки осмелился спросить:
– Вас Валя зовут?
– Почему «вас»? – улыбнулась она слабо, освещённая фонарём.
– Да, ты, конечно, – согласился я. – А почему ты, Валя, молчишь и не присядешь?
– Не хочу, насиделась, – сказала она.
И мы замолчали.
Тут вернулись взломщики, жевали на ходу. Принесли котлет и солёных огурцов. Стали угощать тех, кто с ними не пошёл.
– На, Валька, – сказала одна некрасивая толстая девчонка с обесцвеченной чёлкой.
– Спасибо, Света, не хочу, – отказалась Валя.
Тут появилась ещё одна девица. Она приближалась к нам вразвалку:
– Здорово, девки! Жрёте, да? А у нас никак гости... А, ты, Шурик... О, и ещё один! С тобой, что ли, Шурик? Есть закурить и спички? – спросила новенькая уже у меня.
– Только спички, – сказал я и дал ей спички.
Она вырвала у меня коробок, зажгла спичку и поднесла её к моему носу.
– О, а он ничё! – сказала она.
Пришла-то она по тёмной стороне, где фонарь не светил. А тут я её разглядел. В телогрейке, коренастая, глаза на выкате и нос без переносицы. Вместо переносицы – шрам. Наверно, после аварии.
– Меня Галя звать, – сказала она, и всё таращилась на меня, пока спичка не обожгла ей пальцы.
– Назар, – говорю.
А она:
– Можно присесть?
Ну, я подвинулся, раз ей длинной лавки мало показалось, и сказал:
– Можно.
А она не на скамейку, она на меня ка-ак плюхнется!
Ну, я сижу, молчу.
Она мне:
– Хоть обними, кавалер.
Я, как дурак, обнял её за талию, обхватил как самовар. А Галя стрельнула у Шурика сигарету и закурила, болтая ногами.
А я пытался оценить реакцию Вали. Но та стояла, скрестив руки, даже не глядя на меня.
Девчонки принялись острить:
– Эй, Галка, шустрая ты больно! Мы тут пока делились, кто с ним первая, а ты захватила!
– Эй, Галка, без яиц ведь парень к верблюдам вернётся!
Особенно старалась Шурикова блондинка.
– На ... все пошли, – угрюмо сказала Галка, слезла с моих колен и говорит мне:
– Ну, пошли, что ли?
– Куда? – говорю.
А все аж замерли, слушают.
– Как куда? – говорит Галка. – На лавочке у меня посидим.
Я спрашиваю:
– А зачем?
Галка говорит:
– Пошли-пошли, проводишь. Вишь я какая... беззашшитная.
Все так и покатились со смеху. Кроме меня. А я отказался.
– Не пойдёшь, значит? – спросила Галка почти с угрозой. – Ну ладно.
И ушла, как и пришла.
– Ой, пойдёмте до клуба на крыльца! – позвала блондинка.
– Да, пойдёмте, – сказал Шурик.
– Да, пойдёмте, – пискляво передразнил его кто-то.
– Света, ты идёшь? – спросила Валя у толстухи с белой чёлкой.
– А ты? – спросила та.
– Я домой.
– Я к тебе.
– Ну, конечно, чего тебе деда своего сейчас будить, – согласилась Валя.
Я решился и говорю:
– Можно с вами, проводить?
Валя пожала плечами и сказала:
– Идём.
Мы пошли. Я с дури решил быть побойче и принялся рассказывать про побоище в Сосново-Елово, старался вовсю, чуть ли выговор их не... подделывал.
– Ты всегда такой болтун? – спросила вдруг Света и засмеялась.
Я замолчал. Потом спросил:
– Далеко живёшь, Валя?
– Устал уже? – вставила Света.
– Сейчас узнаешь, – спокойно сказала Валя.
Она вообще разговаривала мало и спокойно. А я твёрдо решил побороть свою азиатскую сдержанность и быть как российская молодёжь – общительным.
Шли мы минуты три, спотыкаясь в темноте.
– …Вот мы и пришли, – сказала Валя и скрестила руки.
– Слушаем вас, молодой человек, – сказала Светка, потом что-то прошептала на ухо Вале и захихикала.
– Дура ты, Светочка, – сказала Валя, но у неё это вышло даже ласково.
– Вы что же, уходите? – спросил я.
– Да, спать пора, – говорит Валя.
– Домашних, наверно, разбудите?
– Нет, мы на сеновал полезем.
– Мы не хиппи, мы не панки, мы подружки-лесбиянки, – пошутила Света.
– Не надоел свежий воздух? – говорю, чтобы что-то сказать.
– А мы в городе весь год, в училище, так что наоборот, наслаждаемся, – сказала Валя.
– В каком? – спрашиваю.
– В педагогическом.
– А-а, – говорю, – понятно.
– А ты почему с Галкой не пошёл? – спросила Валя.
– Да ну её, не понравилась, – сказал я небрежно.
– А Валечка моя понравилась? – спросила Светка.
– А это я ей сам… завтра сообщу.
– Нет, ты сейчас, при мне, – потребовала Светка.
– А ты что, завтра сюда собрался? – удивилась Валя.
– Конечно, – говорю я.
– Ну, хорошо, до завтра, – сказала она.
– Да, мы здесь завтра как смеркается стоим и ждём, аж все трусимся, – сказала Светка.
– Нет, серьёзно? – не понял я.
– Да, говорит Светка, – без п...ы.
Я ошалело пожелал спокойной ночи. Когда я побрёл назад, к фонарю у клуба, то столкнулся в темноте с Шуриком.
– Проводил уже Вальку? – осведомился Шурик.
– Не только её, – говорю.
– Ой, не пудрий мне мозги. Ну не Светку же ты повёл, она ж вылитый Олег Попов, – сказал Шурик.
Мы присели с ним на поваленный бетонный столб и закурили. Вообще-то Шурик был мрачен. Видимо из-за блондинки.
– Понравилась Валька что ли? – спросил он.
– А что?
– Нет, ничего… Она, конечно, красивая. Но только зря ты с Лошадью не пошёл, с той наверняка.
– С какой, – говорю, – лошадью.
– Да у Галки кликуха такая – Лошадь.
– А что наверняка-то?
Шурик изумился:
– Ну ты шо, Назар? Ты вообще, для чего сюда шёл – ноги сбивать?
Тут я всё и понял.
– Неужели ты, Шурик, думаешь, Галка меня звала, чтобы…
Шурик аж сплюнул и поднялся.
Мы возвращались в Елово.
– Ты мне скажи, Назар, ты баб-то… того вообще?
Я, конечно, соврал, что да.
– Ну а чего ты тогда с Лошадью не пошёл? Это ж верняк.
– Светка, – говорю, – по-твоему, Олег Попов, а Галку твою, по-моему, Лошадью прозвали за то, что она в детстве с лошади упала головой да лошадь ей ещё и на нос наступила.
– Ишь, завернул как, – говорит Шурик, – да Светке двенадцать лет, да-да, не смотри на меня, как рак, двенадцать, просто каши много ела. А Лошадь – уже баба… Э-эх, да если бы она меня позвала, я пулей побёг бы. А ты? Тьфу, да и только!
Я попытался оправдаться:
– Да ну её, – говорю, – она, видно, прожжёная уже, ещё и заразиться можно… трихомоноз какой-нибудь…
– Какой там… моноз! Чистая она, я уверен. А нос у неё в драке поломали, по пьяни. Ну, с кем не бывает. Да если бы она только меня позвала! Я бы уж! Просто она, вишь ты, меня с детства знает, а она новеньких любит, кто в Татаровку придёт, а я ей так, пацан. А ты приезжий. Понимать надо. А ты – на Вальку замахнулся. Она… вон, учится, почти городская, и вообще – непростая она.
Так он воспитывал меня на предмет этики семейной жизни, пока мы не дошли до подсолнухов. Там Шурик насторожился:
– Прячемся, быстро!
И мы заскочили в заросли. Вскоре мимо с музыкой и воплями проехал грузовик.
– А зачем? – спросил я.
– Да то, скорее, татаровские пацаны с шишкинского клуба… Но лучше не рисковать. Вдруг – сосновские? А ты не местный, никого даже не знаешь. Спросят тебя: «С Елово?» Ты кивнёшь, а они тебя за ноги – и об дерево, об дерево. Поэтому я всегда в кусты ныряю, не рискую. Да и любые тебя могут прибить просто потому, что ты не местный.
– А почему? – спросил я.
– Да для профилактики, – ответил Шурик.
Мы вернулись в притихшее Елово и напились воды из колодца. А потом шли ещё до нашего края села. Я страшно устал, еле ноги передвигал. Бабушка уже не спала: доила коз. Она покачала головой:
– Ты хоть не пил там? – спросила.
– Нет, – говорю, и завалился спать.
Мне снились войны с копьями и Валя.
Я проснулся после обеда. Бабушка хлопотала у летней кухни, готовила вареники с картошкой. Очень она у меня хорошо готовит.
Бабушка спрашивала меня про ночную битву. Я ответил, что не знаю ничего. Бабушка просила меня быть осторожнее, потом сказала мне, что если я прихожу с улицы ночью, то могу и не будить её, а лечь в сарае. У бабушки было несколько сараев, в одном из них, дровяном, было чисто, и стояла кровать.
Весь остаток дня я помогал бабушке по хозяйству.
Вечером, на закате, пришёл Шурик. Мы сели с ним за летний стол во дворе под большой дикой грушей и поиграли в дурачка. Шурик шёпотом рассказал мне подробности ночи.
Серёге здорово отбили руку и поставили шишку на лбу. Антошка-Репа со страху сиганул в чужой двор и там его искусал кобель. Мишка-Ушастик спасался и ужом подлез под ульи деда Сёмы. А под ульями до земли сантиметров десять. Так можно залезть только спасая жизнь. Сосновские Ушастика не достали, зато он до утра ждал освобождения. Когда дед Семён его вызволял, приподняв ульи оглоблей, то пожалел, что глух стал, и не проснулся, а то бы уж он жхнул по бандюгам из двустволочки.
Мне потом ещё и не такое рассказывали из сельской истории. Я спросил Шурика тогда: а как же милиция? Он сказал, что дрались все, так что заявлять никто не станет. Вот если б убили кого…
Впрочем, как я потом узнал, в России не считается позором обращаться в милицию, как у нас в Ашхабаде. Если бы у нас в Ашхабаде народ был более буйный, то при обычае недоносительства, при привычке разбираться самому, у нас бы вышла настоящая Коза Ностра. А в России из-за частых пьяных драк милиция просто не может всех ловить, и так там слишком многие сидели или ходили под статьёй.
Поиграв раз пять, мы с Шуриком пошли на улицу. Я по его совету взял денег, и мы купили у одной дежурной старушки три бутылки яблочного вина и пачку сигарет с фильтром для девчонок.
Конечно, мы, не сговариваясь, пошли в Татаровку. По дороге присаживались в посадке и выпили одну бутылку. Две остальные попридержали.
Татаровский клуб, на этот раз был открыт. В небольшой комнате стояли бильярд, телевизор и магнитофон. Несколько ребят гоняли шары, телевизор светился без звука, зато орал магнитофон – что-то там насчёт: «вы держите штанишки, мальчишки». Я вообще заметил, что там всегда слушали песни только на русском языке. Чаще, конечно, матерные.
Я даже не разглядел толком ребят: я сразу увидел Валю. Она стояла, скрестив руки, в своём облегающем спортивном костюме, и наблюдала за игрой. Я присел в кресло и, не отрываясь, разглядывал её. При ярком освещении она казалась мне во сто крат красивее, чем вчера, в полумраке.
Шурик куда-то пропал, а потом появился в дверях в обнимку сразу с двумя – со своей блондинкой и Светкой. Светка была явно пьяна. Шурик вызвал наружу меня, а Светка –Валю.
Мы сели впятером под навесом столовой.
– Давайте быстрее, а то сейчас халявщики унюхают, – сказал Шурик и обдул пыль с какого-то стакана.
Мы вынули вино и стали угощать девушек. Блондинка с Шуриком пили по очереди из горлышка, а Светке выдали стакан. А Валя пить отказалась. И сказала Светке:
– Молодец, и не в первый раз.
Я пил из бутылки, побрезговал стаканом.
Тут нагрянули ещё девчонки, допили вино, и расстреляли у нас почти все сигареты. Валя тоже закурила. Она явно нервничала из-за Светки. Та совсем опьянела, стала икать и паясничать.
Валя докурила и стала тянуть Светку с лавочки. Светка встала, но идти не смогла. Мы с Валей повели пьяную домой.
– Не надо домой, дед будет орать, – ныла Светка.
– Не надо мне песен во дворе, как тогда, – отрезала Валя.
Толстая Светка была, как два мешка картошки.
Вдруг нас окликнули сзади. Я так резко встал и обернулся, что Валя не удержала подругу и та повалилась в траву.
К нам подошли трое ребят навеселе. Они поздоровались. Один, с удалым чубчиком, сказал:
– Валя, куда вы нашу Светку поволокли?
– К дедушке, – сказала Валя.
– Давайте мы сами донесём.
Светка глупо захихикала в траве и сказала:
– Давайте, давайте, только не всем.
– Вы напоили? – спросила Валя.
– Чуть-чуть, – сказал второй парень.
– Валюшь, да чего вам надрываться, – сказал парень с чубом, – мы сами, а ты иди с пареньком поговори, – и вроде как подмигнул мне.
Валя сказала:
– Игорёк, ты же умный парень, а то вдруг пятнадцать лет захотел.
– Да ты что, Валя! – возмутился Игорёк.
– Её дед только что искал, сейчас вернётся, – закончила спор Валя и нагнулась к Светке.
Мы поволокли пьяную дальше. А её поклонники ушли несолоно хлебавши.
– Зачем вы только вино принесли, она и так спивается, – сказала Валя.
– Да ну брось, в её возрасте! – удивился я.
Валя промолчала.
К счастью Светка жила недалеко, и во дворе у неё не было собаки. Мы подвели её к низкой, без крыльца, двери и легонько подтолкнули.
– Ну, иди, – сказала Валя.
Светка, растопырив руки, вошла.
– Уходим, – сказала Валя, – сейчас дед её выскочит.
Когда мы с Валей уже обогнули дом, послышался грохот пустого ведра и хриплая ругань.
– Хочешь яблок? – спросила Валя.
Она повела меня к одинокой яблоне, которая росла на выгоне.
– На чём, на чём? – перебил Олег.
– На лугу между домами, где бычков днём на привязи держат… Представьте, ночь, тихая ночь, без сверчков и пения лягушек, как у нас, только звёзды смотрят в упор сверху, и пахнет трава…
Мы сорвали несколько твёрдых и пресных скороспелок и остановились… Если честно, я до этого лишь раз целовал девушку после выпускного вечера восьмого класса. А тут мы вдвоём… Я выронил яблоки, обнял Валю сзади и поцеловал её в затылок. У меня закружилась голова. Валя стояла неподвижно. Я взял в руки её упругую грудь. И вся она, эта Валя, была гибкая, стройная и одновременно сильная, как натянутая струна.
Валя мягко освободилась, и мы молча пошли к её дому.
Мы прошли по её улице мимо клуба. Со стороны столовой доносились голоса и смех.
Мы подошли к Валиным воротам. За воротами зазвенел цепью пёс.
– Я пойду, – сказала Валя.
Я стал просить её побыть со мной ещё немного. Она пожала плечами, и мы присели на лавочку. Я обнял её и принялся целовать. Или она не умела целоваться совсем, или дразнила меня: она прижала руки к груди и приоткрыла лишь плотные горячие губы… Я так увлёкся, что она оттолкнула меня.
Среди тёмных домов напротив послышался странный повторяющийся хрип, как будто кашляла овца.
– Что это? – прошептал я.
– Это соседский старик коз подзывает, – сказала Валя.
– Они что у него, по ночам пасутся?
– А ты не видел разве одну, у дерева, когда в село поднимался?
– Видел.
– Вот старик и подзывает домой… Странный старичок, говорят – колдун.
Не знаю почему, но меня мороз продрал по коже.
Чтобы отвлечься, я стал рассказывать ей про жизнь в Туркмении, хотел развлечь нашей экзотикой. Но она слушала рассеянно, как обычно, скрестив руки на груди… Я замолк и опять притянул её к себе, но она отвернулась и сказала:
– Ну, не надо, жадный какой.
Она будто поддразнивала меня.
Я не убрал руку с её плеч, а она смотрела куда-то в сторону. Я расстегнул молнию на её джемпере. Под ним была лишь тонкая белая футболка. Я стал трогать её твёрдые груди… Знаете, тогда я понял, почему в «Тысяче и одной ночи» женская грудь сравнивается с плодом граната. Мне показалось, что Валя тяжело задышала… Я отдёрнул руку, потому что решил, что её не нравится…
– Во даёт! – вскрикнул Олег.
– Да не смейся ты, – меланхолично заметил Лёва, – в первый раз каждому парню страшно.
Назар помолчал, потом продолжил.
– Эх, сколько раз потом я укорял себя за глупость, за неопытность… Но самое смешное, мне и в голову не пришло тогда то самое, самое запретное… Тем более с Валей. Всё-таки, первой женщиной бывает или слишком опытная и бойкая, или давняя знакомая, с которой целуешься по полгода и ходишь после занятий в кино. А я видел Валю во второй раз… Во-от.
Она сказала мне:
– А ты бывал когда-нибудь ночью на кладбище?
Я удивился и спросил:
– А далеко у вас оно?
– Да пять минут ходу, как свернёшь по этой улице.
– Пойдём, – сказал я.
– А не боишься? – спросила она.
– А чего бояться?
– Трава там такая мягкая, хочется прилечь и никогда не вставать, – она сказала это так, что мне стало не по себе. Я решил, что она хочет испытать меня…
Мы пошли на кладбище. Дорога полого спускалась и словно заманивала нас.
Мы миновали дома околицы.
– Не страшно? – спросила Валя.
Глаза её странно блестели в темноте.
– Не-а, – говорю.
Уже виднелись силуэты надгробий. И тут, представьте себе, метрах в пяти от нас в траве обочины пробежало что-то большое. Мы вздрогнули.
– Лиса, – сказал я.
– Такая большая и чёрная? – усомнилась Валя.
– Собака? – сказал я.
– Да у нас в Татаровке три кобеля, и те на привязи… Ой, Назар, смотри.
Я посмотрел вслед за её вытянутым пальцем: это что-то не исчезло в траве. Оно шевельнулось и остановилось рядом с обочиной и, казалось, смотрит на нас из-за высоких-высоких стеблей.
– Пойдём назад, – шепнула Валя.
Я схватил её за руку, и мы почти спортивной ходьбой вернулись.
Мы стояли у ворот ее дома. Вдруг она как-то нехорошо усмехнулась и сказала:
– Ну вот, а говорил – герой.
Меня всего колотило, но не из-за кладбища, поверьте, просто я понял, что Валя хочет уйти.
– Не уходи, – сказал я.
– А чем мы займёмся? – спросила она.
– А пойдём к тебе, – решился я.
– Это ты классно придумал, – усмехнулась она, – только я вот что-то перепугалась, аж ноги не ходят.
Да, я допустил ошибку с этим кладбищем.
– Ну, пойдём сходим ещё раз, – предложил я.
– Слушай, – сказала Валя, – а ты зачем вообще к нам на село ходишь?
– Просто гуляю.
– А то тут тобой один парень интересуется.
– Кто такой?
– Да Пучок его зовут, холостой один мужик.
– А, слышал, – говорю.
А она мне:
– А ты слышал, как он хорошо дерётся и что он чужих не любит.
– Ну что? Я… мне тоже драться приходилось.
– А ну-ка, – сказала Валя.
Она отошла от меня на шаг и вдруг быстро ударила меня носком спортивной туфли в лицо. У меня треснула губа, и я сплюнул кровь.
– Ой, Назарчик, прости, – сказала Валя, – но надо ж было блок поставить.
– Ничего, – сказал я.
Она, видимо, в знак своей вины, присела со мной на скамейку, и так мы просидели неподвижно минут пять. Целоваться уже расхотелось. Я мысленно ругал себя за кладбище, думал: вот, не выдержал испытания.
Посидели мы так и попрощались. Я пообещал, что назавтра приду. Хотя ей этого обещания не хотелось, по-моему.
Я брёл от неё такой расстроенный, что даже забыл поискать Шурика. А он ждал меня, сидя у того самого дерева, к которому колдун привязывал козу.
– Ну шо, Назар, пойдём? – сказал он.
И мы пошли. Мы уже стали отходить после вина, оба были хмурые и ёжились от прохлады.
На полпути к селу у подсолнухов стоял большой скирд сена. Мы решили посидеть в сене и покурить.
– Осторожно гляди, а то в том году так вот двое наших закурили, их родители до сих пор колхозу платят, – предупредил Шурик.
Мы устроились поудобнее среди душистого сена и молча курили. Говорить было не о чем: личная жизнь наша в Татаровке не ладилась.
– Я больше туда не ходок, ну ё в баню, – высказался Шурик уже в Елово. И добавил:
– И так не высыпаюсь, бабка заездила по хозяйству, а ещё ходить туда, – он сонно махнул набрякшей рукой.
Я уснул лишь, когда в затянутом паутиной окошке сарая заблестел рассвет. Засыпая, я увидел, как огромная крыса лазает по поленнице.
Я проснулся после полудня, вышел во двор и сел на крыльце. Из дома появилась бабушка, одетая во всё чистое и с сумкой – собиралась на именины к подруге. Она начала было суетиться вокруг меня. Но я выпроводил её, пообещав поесть самостоятельно.
Я поел и опять завалился спать. Проснулся затемно. Бабушка гнала в летней кухне самогон – эта жидкость незаменима в сельском хозяйстве.
Я с каким-то чувством обречённости побрился, искупался и прилизал причёску. Бабушка попыталась меня не отпустить:
– Ну, ты куда, полуношник – гроза собирается.
Я пообещал, что только поиграю у Шурика в карты и вернусь.
К Шурику я так и не зашёл. Я купил у той «дежурной» старушки сигарет и отправился прямиком в Татаровку.
Когда я уже дошёл до подсолнухов, стал накрапывать дождь. Вдали прогрохотало, как листом жести. Мне бы вернуться, но я лишь ускорил шаг.
Подул ветер, закачал подсолнухи, зашлёпал листвой тополей, как маленькими ладошками. Я закурил, но меткая капля испортила сигарету.
Тучи затянули небо, стало темно, как в шкафу. Гром дал залп уже надо мной.
Я застегнул куртку и надел бейсболку, сетчатый верх которой мне не помог. Дождь пошёл сильнее, сильнее подул ветер. А когда я приближался к концу поля, гроза с ветром превратились в бурю. Ветер мешал мне идти, я едва видел дорогу, помокшие ботинки скользили в жирной грязи, грязь налипла на ноги и они стали пудовыми.
Молния стала сверкать всё ярче и ярче. Каждая вспышка высвечивала всё вокруг, каждую мелочь, мертвенным бледным светом. Когда я почти миновал и поле, и посадку тополей, что-то зашипело рядом со мной, и тут же один из тополей брызнул во все стороны искрами, меня оглушил залп грома. Я понял, что в меня чуть не ударила молния. Я вскрикнул и побежал.
Дождь так заливал мне лицо, что я бежал вслепую. Но остановился я только в Татаровке.
Когда я подошёл к воротам Вали, гроза стала стихать, уходя дальше, ослабел и ветер.
Представьте, до чего же я обрадовался, когда увидел под козырьком ворот знакомую фигурку.
Валя стояла, облокотившись и скрестив руки. Она смотрела на меня с каким-то холодным любопытством, а я стоял перед ней весь мокрый и не находил слов.
– Я так и знала, что ты сумасшедший, – сказала она.
– Ты ждала меня? – спрашиваю.
– Нет. Просто выглянула. Постою пару минут.
Я не нашёлся, что сказать.
Валя добавила:
– А я в город завтра еду.
– Скоро учиться, – сказал я.
– Не только учиться. Я там замуж выхожу.
– Врёшь! – говорю.
– Да век воли не видать, – сказала Валя и засмеялась, запрокинув голову.
– Да нет, серьёзно, – сказала она, – я не люблю шутить, ты разве не понял.
– А как же ты со мной? – спрашиваю.
– А что я с тобой, спала?
– Нет, – сказал я.
– Слушай, есть сигареты? – спросила она.
Я достал сигареты, и мы закурили.
– Может, врала? – спросил Назара Лёва.
– Нет, не врала, – ответил Назар. – Ну, покурили мы, вяло попрощались и я похлюпал домой.
Дождя уже не было. Я продрог, аж стучал зубами, мокрые ноги совсем онемели в башмаках. Вся моя жизнь казалась мне, как та ночь: холодная, грязная, чёрная.
Подойдя к посадке, я разглядел ударенный молнией тополь – верхушки как не бывало.
Мне надо было идти быстрее, тогда бы согрелся. Но быстрей не выходило: мешали оковы жирной грязи на дороге.
Дойдя до большого скирда, я решил в нём погреться. Весь дрожа, я выкопал себе в сене ямку и зарылся, в сене было тепло, и я задремал. Дремал я недолго…
Назар замолчал и не сразу продолжил.
– Я во сне услышал голос. Кто-то звал меня негромко: «Назар. Назар». Я тут же очнулся и подумал: «О, приснилось». И вдруг голос Вали позвал меня уже наяву. Я сам не свой выбрался из сена и стал озираться, но никого сразу не увидел.
Воздух сделался ещё холоднее: наступил предрассветный час и лёгкий туман поднимался от земли. Но вот я услышал: за углом скирда что-то шуршало… Я осторожно, осторожно подошёл и… посмотрел… Там стояла и смотрела на меня белая коза… На её шее болтался обрывок верёвки…
«Коза, – подумал я. – Откуда коза? А голос? Нет, мне приснилось…»
Назар замолчал. Мы ждали минуты три.
– Ну, и ты пошёл домой? – спросил Олег.
– Ну, уснул ты? – спросил я.
– Ребята, только не смейтесь, – наконец вымолвил Назар сдавленным голосом. – Я был в уме, клянусь… Я ещё никому об этом не рассказывал…
– Не тяни душу! – сказал Лёва.
И Назар закончил:
– Коза раскрыла пасть и сказала женским голосом: «А меня ты не любишь, Назар? Мой дедушка меня любит».
В чёрной душной комнате повисла тишина. Только зудели комары.
Наконец Лёва осторожно спросил:
– А что произошло потом?
Назар словно очнулся ото сна:
– А? Потом? Потом я плохо помню. Помню, крикнул на неё по-дикому и побежал… По-моему, бежал без остановки, только падал пару раз. И очень боялся оглядываться. Боялся, что меня догоняют. Не знаю почему, но был уверен – если догонят, мне конец.
А потом я сильно болел. Бабушке там сильно, бедной, досталось. Только через неделю я стал ходить ватными ногами, за стены держался. Бабушка мне так и не сказала, о чём я бредил. Но знаю, что она посылала соседа-шофёра за батюшкой, чтобы тот почитал в доме и святой водой побрызгал… Потом Шурик пару раз заходил до моего отъезда… Я на улицу не ходил больше: вечера стали сырые, да и бабушка взяла с меня ненужное обещание сидеть дома. Я смотрел телевизор, читал, учил английский и хотел в Ашхабад. А потом уехал.

16

– Уф, совсем дышать нечем, – сказал Лёва.
Он пошёл в ванную и ополоснулся, гремя в темноте какими-то жестянками. Вернувшись, он пробормотал:
– Но вам туда не советую. Вода с глиной идёт, сразу не понял, теперь полотенце стирать.
– Назар, конечно, круто рассказал, – начал Олег. – Но и у меня история раз вышла – обалдеть. Хотите – верьте, хотите – проверьте, если сможете.
Я уж вам говорил: я из Нефтезаводска. Это есть такая тюремная дыра в песках. Единственная там радость – бухнуть, или если косяк хороший. А лучше, если бензина много – сел на мотоцикл – и доехал до Амударьи.
И как-то раз интересная такая поездка вышла. Поневоле, правда.
В тот вечер я гулял с одной Танькой. Была у меня баба, в общем. Ничего себе, хорошая, только жила не очень: как к матери её кампания соберётся, ей деваться некуда. Раз даже там её по пьяни… того, в общем. Ну, она, правда, сама всегда была не прочь. Это со мной она вроде поутихла, по шеям нет-нет от меня получала.
И вот гуляли мы с ней. А она мне и говорит: «Мне тут к одной заглянуть надо».
– Зачем это? – говорю.
– Да на минутку, к Светке, – говорит.
Я эту Светку не любил, не ладили мы с её братишкой.
Ну, сижу жду у подъезда. Жду, жду, а нету и нету. Вдруг смотрю, выходит Танька, а её за руку мент тащит. Я едва успел за дерево спрятаться.
Она по ходу рыпается, а мент ей:
– Мальчи, бльять, сейчас дашь показания и отпущу.
Оказалось, Светка с её братишкой бомбанули ларёк и всё к себе домой притащили, дураки. А ларёк-то через дорогу! Менты сразу к ним пошли, а куда же? То семейка известная. И вот пока там менты возились, Танька пришла: Светка ей какую-то тряпку обещала дать поносить.
В общем, я пошёл за ними следом. Сел, где потемнее возле ментовской и жду. Часа два ждал. До часу ночи ждал. Из окна вроде слышал, как Танька хнычет. Я-то, поймите, не мог туда сунуться, у меня с милицией свои проблемы были.
Наконец вышла. Идёт, шатается. Под глазом фингал и водкой прёт.
– Ты где, – говорю, – тварь, пила.
– Не твоё дело, – говорит.
– А почему, – говорю, – блузка незаправлена и колготки в руках?
– Отстань, – говорит, – мне что было, неделю там сидеть?
Нет, ну вы представляете! А хотя, что баба с ментами может сделать? Припугнули, дали в глаз, ну, и водки налили.
Проводил я её, а на душе так погано. Я, конечно, не жениться на ней собирался, но ведь тогда она была только моя девчонка!
Не спалось мне. Сижу у подъезда на своём топчане, и курю. Уже часа два ночи было.
Вдруг смотрю – тот же мент идёт. Явно поддатый, напевает себе что-то из Акыша Сапарова. Я аж подпрыгнул. И какое-то у меня не то любопытство, не то злость взяла. Я за ним. Ночь, сами понимаете. Даже в Ашхабаде ночью потёмки в микрорайонах, а там вообще, как у негра в жопе.
Но мент всё-таки чуял недоброе. Пару раз отлить останавливался, а сам так башкой и вертит, прислушивается. Как ящерка ушастая круглоголовка.
Я по дороге камень поднял и выждал такого места, где глухой забор шёл, чтобы из окон никто не усёк. И запустил в мента камнем. И так удачно попал ему в затылок, что тот только хрюкнул и в пыль повалился.
Я – ноги. Но слишком не бежал, больше по чёрным местам пробирался.
Утром чуть свет я пошёл к Мухаммеду, это мой кент был.
– Поехали, – говорю, порыбачим.
Взяли водки, хорошего косяка и поехали. А перед этим решили заехать к деду Мухаммеда в аул, это как раз по пути.
У нас был мотоцикл «Урал» с люлькой. Надо ж было люльку чем-то заполнить. Ну, там, дыни-мыни, хлеб-млеб…
Приехали… Дед обрадовался, бабка засуетилась, вторая жена засуетилась. У деда две жены было. Бабка-то стара стала, и он себе вторую взял, вдову лет сорока. А что, уважаемый яшули, аульский бахши в придачу.
Ну, сели мы у них в гостевой на коврики. Сидели у деда двое соседей старичков. Вид дома и много ковров меня обрадовали – богатый, думаю, мяса подкинет. На рыбу-то мы не надеялись, взяли только пару закидушек.
Вообще, раньше, до Нефтезаводска, пока отца не посадили, мы в Узбекистане жили. Там собак есть у пацанов не западло было, мы там собак ели. Как соберёмся кяйфовать, а денег мало, так выберем собаку, что плохо лежит – и всё. Ишака даже однажды ели, но это я только менту пожелаю кушать.
Короче, сидим мы с Мухаммедом, его дед Мурад-ага и пара старичков. Тут баба плову и салат из помидоров притащила, потом – бац! – и пол-ящика водки принесла.
И такие кяйфы начались!
А мы ещё с Мухой, когда во двор выходили руки мыть, по разу пяточкой пыхнули.
После косяка аппетит зверский, а плов вкусный-вкусный, водка – тоже ничё, чуть только ацетоном воняла.
Потом ещё кто-то из соседей подошёл.
Я так-то по-туркменски понимаю, но там я уже и русский позабыл. Только смарю – соседи деда что-то упрашивают. Тот руками по лицу и бороде провёл – помолился, значит, и крикнул внутрь дома:
– Эй, оглан, дутар гетыр сана.
Вышел младший сын деда и спросил:
– Какам, хайсы дутар?
– Электрический, – сказал дед важно.
Я думал, старый так шутит – и заржал. Ну, видал я электрогитары, электроскрипки по телевизору, но дута-ар! Но тут смарю – мальчишка приносит дутар с проводом, дед подключил его в розетку и забренькал. Я подумал, что у меня галюники от кяйфа начались, и ещё хуже засмеялся. А Муха мне так ещё солидно и говорит:
– А ты как думал? На заказ в Ашхабаде делали.
И тут дедуля дал жару! Хоть я и не знаток, но послушал…
Я не заметил, как отрубился и заснул под вопли деда. А Мухаммед меня не трогал, сам тоже уснул.
Как это часто бывает с перепою, мы рано проснулись. Да и как ты поспишь в доме – задохнуться, да и только.
Дед во дворе встал с топчана. Жена его сразу забегала. Мы быстро собрались – и в путь. Взяли водки, чурек, каурму, дыни – и поехали.
И чёрт нас дёрнул по дороге остановиться и покурить косяк. Покурили – и сил нет. А ехать-то надо. Муха говорит мне:
– Ты совсем готов, давай я.
Я сел сзади него, пальцы сцепил, чтобы не свалиться и мы погнали.
Мне показалось, я на минутку глаза прикрыл от пыли. Открываю – мы едем по такыру. Я сроду в тех местах такыров не припомню. Огромное поле, гладкое-гладкое, на иномарке можно гонять, и края его не видать. Я перепугался, затеребил Мухаммеда.
– Где, – кричу, – мы едем?
– Не знаю, – кричит, – как такой получилься.
Остановились, поковыряли каурмы, потом кое-как сориентировались по солнцу, где Амударья. Только к вечеру и доехали, хорошо бензина много было.
Я вот до сих пор гадаю, что это было за место такое!
Ну, у реки мы быстро нашли неплохое место. Место диковатое, но не лысое, главное. Камыша много, и берег удобный. Подчистили площадку и все дела. Потом поели, искупались, поставили закидушки и стали шалаш мастерить, хорошо, нашли по пути длинную палку, за подпорку сошла.
К закату попался один толстолобик, кило на полтора, мы стали уху варить.
Ну, уже темно было, когда мы уху поели. Курнули, конечно, остатки, и водочки добавили.
Муха и говорит:
– Может, прогуляемся?
– Ты что, – говорю, – погнал совсем, здесь некуда идти. Заблудимся.
– Да чё лежать, – говорит, – не заблудимся. Сейчас полная луна вылезет. Пока подождём, закидушки проверим.
Ну, так и сделали. А когда луна вылезла, шакалы завыли, да и ещё какие-то вопли послышались. А мы как раз лежим и всякие страсти у костерка рассказываем.
– Слышь, – говорю, – Муха, что это?
– Шакалы, – говорит.
– Да сам знаю, что шакалы, нет, ещё?
– Говорят, здесь ещё камышовые коты водятся, – сказал Мухаммед.
А камышовый кот хоть и чуть больше домашней кошки, только коренастый и всё-таки хищник. Но ничего, у нас был с собой пугач и рогатки. Да, чо смеётесь – рогатки. Вы просто не знаете. Берешь, делаешь большую рогатку из хорошего резинового жгута, а для пулек шарики от подшипников берёшь или картечины – и страшное оружие получается.
Ну вот, вылезла, значит, луна. И мы пошли погулять, только мотоцикл подальше в камышах спрятали.
Прошли мы метров двести то берега, и начались барханы.
Тогда-то мы в первый раз гиену увидели. Мы идём, к барханам подходим, тут слышим сбоку шорох песка. Я думал, ящерица. Видим – стоит собака, боком так ещё к нам стоит. Мы с Мухой молча на неё, а она – на нас. Почему собака? Да потому что дело ясное – не шакал. Шакала я те за километр узнаю, при полной луне тем более. И шакал был мелочь пузатая рядом с той псиной. Я ещё стою и думаю: «Жаль ружья нет». Ну противная какая, прямо ублюдок, будто пёс свинью покрыл. Задние-то лапы у неё коротенькие, и морда странная и уши круглые. Я шепнул Мухаммеду:
– Пугач.
Но едва я рот раскрыл, как та собака хрюкнула будто и почесала от нас.
– Сар, – говорит Махаммед. - Гиена.
И я ним согласился – больше это ничем и быть не могло.
Ну, взобрались мы на самый высокий бархан. Всё кругом, как на ладони: река блестит, и камыши, даже угольки нашего костра заметны. А впереди – барханы, барханы метров на триста. Но если идти, то будет и все семьсот – вверх-вниз, вверх-вниз.
– Нет, – говорю, – дальше не пойдём.
А Мухаммед мне пальцем налево показывает и мычит от удивления.
Смотрю – и точно, удивление, да и только; там невдалеке пустошь гладкая, колючки растут, саксаул и домик стоит. Ну, как домик – этажа в два высотой. Похоже на старинную маленькую мечеть: кубик высотой метров пять, а сверху круглый купол.
Когда мы поближе подошли, это развалинами оказалось. Та сторона, что на реку смотрела, уцелела, а другую половину как наискось топором отхватили. Оно понятно – если дом лет пятьсот стоит, то сколько ж за то время землетрясений было. Ну, а дальше обрушенной стены на земле несколько столбиков, какие лежат, какие стоят ещё. В общем, мусульманское кладбище.
Я говорю:
– И как это всё песком не занесло?
А Мухаммед меня не слышит, водит ладонями по лицу и бормочет – молится.
Потом Муха говорит:
– Это место святое, его не занесёт.
Ну постояли мы, поглазели, потом Муха говорит:
– Давай полежим в сторонке, поглядим.
Я ему:
– Чо смареть, как скорпионы нас за яйца покусают?
А Муха на меня посмотрел, как шальной и уселся на землю. Ну, и я присел, пусть, думаю, из него кяйф весь пока выйдет.
Мы так пристроились, чтобы тень от кустов нам не мешала, а то и впрямь дрянь какая-нибудь укусит в пыли.
Мечеть так обрушилась, что её было видно, как в разрезе.
Да, построено просто – куполок на коробке, но глаз притягивает. Луна ещё выше поднялась, и голубая облицовка, где уцелела, как бы сама по себе светиться начала.
Тут мы и увидели того старика. Он будто нарисовался из воздуха под куполом мечети. Мы отлично видели его. Это был тощий старик в длинной белой рубахе до пят, на голове – белая чалма, на ногах – шлёпанцы с загнутыми носками. В левой руке он держал рулон бумаги, а в вытянутой правой – светильник навроде соусницы. Его носатое худое лицо было спокойным-спокойным, а борода была, как серебро. Огонёк в плошке не горел. Или нет, для старика-то он горел, но мы его не видели. И ведь у него под ногами не было лестницы. Его лестница отвалилась лет триста назад, если не раньше. Но он важно и очень медленно спускался по ступенькам из воздуха.
Я тогда очень боялся, что старик посмотрит на нас и случится что-то страшное. Но он не смотрел по сторонам. По-моему, он о чём-то думал, поглядывая себе под ноги. А когда он почти спустился вниз, до земли, он стал прозрачней, прозрачней и совсем исчез.
Потом я подумал и решил, что этот старик не стал бы делать нам ничего дурного. Не знаю почему, но я в этом уверен.
Мы с Мухаммедом так и остались лежать сколько-то времени, как те поваленные памятники.
Когда мы шли назад, то не сказали друг другу ничего.
Вернулись. Костёр уже совсем потух.
Наутро я стал просить Мухаммеда сходить к мечети опять, но он сказал, что и так уже видел всё, что ему нужно.
Я пошёл один. Барханы горячие, аж сквозь подошвы печёт.
Пришёл к мечети. Блестит, аж видеть больно. Обошёл кругом. Потом решил войти внутрь.
Если и были там когда-то обломки лестницы, то их кто-то прибрал. Пол как пол, песок один. И ничьих следов, кроме жучиных дорожек. И на стене копотью выведено: «САША». Вот и всё, я вернулся.
Пробыли мы на Амударье в тот раз недолго, дня три. Рыба ловилась плохо, и как есть стало нечего, мы уехали. К мечети больше не ходили.
Мухаммед после той ночи изменился. Так что водку приканчивал я один. Поэтому все те оставшиеся дни помню плохо.
А представьте, Мухаммед скоро после этого поехал в Ташкент и поступил в какую-то мусульманскую школу. Больше я его не видел.
Вот что одна ночь с пацаном сделала.
– О, а вот и рассвет! – сказал Лёва.
Действительно, веранда уже отсвечивала розовым.

16

Всех нас разбудил громкий стук в дверь.
Пока мы спали, снова дали свет, лампочка горела и крутился вентилятор.
Стук повторился.
Лёва спустился и пошёл открывать. Из-за одеяла на входе в комнату и сквозь поскрипывание вентилятора я услышал только бормотание Лёвы и гугнивый голос другого мужчины.
Минуту спустя Лёва закрыл за ушедшим дверь и вошёл в комнату. У него был очень странный взгляд. Он выключил свет и улёгся на нары. Затем он снял с руки часы, повозился с ними немного, щупая кнопочки, а потом повесил их на гвоздик над своей головой.
– Ещё поспим часок, – сказал Лёва. – Кто услышит писк, сразу будите, а то мы с Назаром не улетим. Назар, ты тоже прямо отсюда поедешь?
– Да, – сказал Назар, – мама приедет сразу в аэропорт к началу регистрации.
– Кто приходил? – спросил Олег.
– Парень из уголовного розыска. Удостоверение давал посмотреть, – пожевав губами, ответил Лёва. – Показывал фото одного парня. Говорит, скрывается тот где-то в микрорайоне. Я посмотрел, посмотрел, и не узнал.
– А как тот выглядел? – спросил Олег.
– Да-а… мужик с бородой и большими глазами – вылитый Гришка Распутин, – Лёва зевнул и отвернулся к стенке.
Засыпая, я услышал, как Олег подкрался к нарам напротив и зашептал:
– Лёв, а Лёв.

17

Мы все как один встали по будильнику. Чувствовалось, что Назар нервничает перед полетом, Лёва только молча сопел и возился с багажом, а Олег глупо метался по комнате, как животное в зоопарке, и всем мешал. А я решил не откладывать и поехать за билетом в ближайшие авиакассы.
Мы наскоро перекусили дыней и банкой тушёнки. Лёва собирался перед отлётом заехать попрощаться с женой. Времени у него оставалось немного: пассажирам местных авиалиний надо прибыть в аэропорт на регистрацию за три часа до вылета, чтобы таможня всласть порылась в их сумках.
Назар сразу засобирался в аэропорт – он надеялся, что мать приедет наговориться с ним перед разлукой до начала регистрации.
Олег никуда не собирался. Но выглядел, как перед казнью – ронял то хлеб, то вилку, застывал с выпученными глазами и часто почёсывался, даже там, где не было заметно комариных укусов.
Я ополоснулся, оделся и попрощался с ребятами, я сказал:
– Ну, мужики, прощайте. Не поминайте лихом, как говорится. Мир тесен, может, свидимся когда.
– Счастливо и тебе, – сказал Лёва.
– Пока, – сказал Назар, – я буду вспоминать тебя, хотя ты и молчун.
Я быстро развернулся и вышел. Не люблю долгих проводов, как не люблю за то же вокзалы и порты.

18

Я решил сначала съездить в новый аэропорт. Эту громаду из стекла и пожарного цвета железа выстроили англичане с американцами через вездесущих в Туркмении турецких субподрядчиков. Старый аэропорт, находящийся в черте города, обслуживал теперь только грузовую авиацию.
Мне повезло. У кассы аэропорта было мало желающих воздушного риска, и рыхлая мадам с оловянным лицом поимела с меня лишь сорок долларов сверху, зато я получил билет на послезавтра, на утренний рейс. Я едва не перевесился через прилавок, чтобы обнять эту бледную от алчности сестру-славянку.
Я пошёл к таксофону и набрал номер соседки, тёти Люси. Естественно, говорил я с ней, ни на минуту не забывая, что я в общественном месте:
– Алло! Тётя Люся? Здравствуйте! Да, Антон… как ваши дела? А, через неделю. Я уехал? Нет, я у друга… ремонт делали… Да, да. Нет, работу пока не нашёл, нет. Тёть Люсь, ко мне никто не приходил? Кто? А всех обходили, насчёт того случая с парнем возле коммерческого? Ясно… А… Какой портфель? А, дипломат… Почему мой? Открывали… Нет, нет, ничего страшного. Ладно, я зайду, да… Пока!
Несмотря на самую малость денег, что у меня оставалась, я взял такси и поехал прямиком к своему дому.
Обмахиваясь паспортом, я поднялся к двери своих соседей напротив и позвонил. Дверь открыла сама тётя Люся:
– А, заходи, Антон, заходи.
Я вошёл в квартиру, в которой после отправки контейнера пустые стены отдавались эхом на каждый звук. Пахло жареной рыбой. Её муж побывал с друзьями на рыбалке на канале и привёз сома и белого амура. Приятное разнообразие, но от рыбы я отказался.
Тётя Люся вынесла мне к порогу из боковой комнаты мой драгоценный дипломат, спутника студенческих лет и виновника переживаемого мной страха. Я едва сдержался, чтобы не вырвать его из рук соседки, как вырывает из рук хозяйки кусок сырого мяса сиамский кот. И хотя она рассказала мне интересную историю, я дослушал её до конца с душевным зудом:
– … и такой большой, что голова и хвост со столика свешивались. Ой, и я так перепугалась, когда стали чистить, а он как зашевелится! Ой, прямо жуть такая! А уже поздно было, когда постучали. Думала, это алкашка, которая всегда в подъезде у нас писает, опять пришла в долг просить. Я Гене говорю: иди, пугни её, надоела совсем. И смотрим – у твоей двери дипломат. Открыли – а там бумаги, бумаги, а сверху газета с твоим стихотворением, помнишь, ты раньше нам такую же дарил. Мы и подумали, ты где-то потерял.
– Да, – сказал я, – выпивали с товарищами, я им газетой хвастался, а потом вот в такси забыл, очень расстраивался.
– Ну надо же, как бывает, – удивилась тётя Люся, – и ведь нашли тебя!
– Да, – говорю, – у меня нескромная привычка чуть ли не на каждом листке фамилию писать с инициалами. Не поленились… мнэ-мнэ… добрые люди, так скаать, видно, по телефонному справочнику искали методом исключения.
– Ой, ну надо же! – восторженно всплеснула руками тётя Люся, – а скромный-то какой оказался!
– Ну да, – кивнул я, – возможно боялся, я ему… вознаграждение давать стану.

19

Забежав к себе, я уселся на диван и открыл дипломат… Да, почти всё оказалось на месте, особенно кое-какие дневники той глупой моей и недавней поры, когда я ещё интересовался аборигенской политикой. К тому же среди бумаг я увидел свой утраченный ключ от квартиры. Рядом с ним неплохо бы смотрелась записка: «Ара, Васек, да ты писатель». Но записки такой, естественно, не было. Не хватало только порно-эротического рассказика. Видно, он начал распространяться в списках, и лет через тринадцать попадётся мне под подушкой моего вероятного ребёнка, напечатанный на машинке с кучей ошибок, да ещё и приписываемый раннему Алексею Толстому.
Я вышел из подъезда и приблизился к близрасположенным помойным бакам. Я открыл свой обшарпанный пластмассовый кейс, положив его край бака, быстро скомкал пару верхних листков и поднёс к ним огонёк зажигалки. Я подождал, пока бумага хорошенько не занялась излишним в знойный день огнём и отпустил ручку дипломата. Он свалился в бак и распугал оттуда стаю зелёных мух. Помнится, Булгаков говорил, что это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Я бы заявил со всей ответственностью: в Средней Азии, в особенности летом, она горит очень хорошо.
Я отвернулся с чувством печального облегчения и увидел тётю Люсю. Она, оказывается, несла выбрасывать рыбьи головы и стала невольной свидетельницей. Лицо её оказалось продолговатее обычного и она разительно напоминала о печальной участи супруги Лота. Я вымученно осклабился и пробормотал:
– Я не Гоголь, но всё же.
При всём цинизме ситуации, я испытал угрызения совести. Ведь я как назло, не в первый раз шокировал добрую свою соседку. Да вот хотя бы взять случай, когда я ещё школьником возвращался с дружеской попойки, совпадавшей с международным женским днём. Дело было утром, девятого марта, и тётя Люся за какой-то надобностью шла из дома – и мне навстречу. А я был в костюме-тройке, в белой рубашке и с галстуком. Завидев тётю Люсю, я стал мысленно заготавливать приветствие. Его следовало произнести загодя, чтобы не обдать соседку перегаром. И вот нас разделяла лишь большая лужа от недавнего дождя. Мой каблук зацепился за какую-то неровность асфальта и я под вскрик тёти Люси повалился в лужу, обдав её мутными брызгами. Поднявшись, грязный как боров, я ляпнул: «С праздником!» И самое обидное, что я был уже почти трезв!
Или взять тот случай, когда они всем семейством, с детьми, возвращались с последнего сеанса кино, а я в это время высунул из окна своей комнаты голову и меня выташнивало с высоты второго этажа. Как описать невольные восклицания их недоумения! И это после слов моей мамы в разговоре с тётей Люсей о том, что я прилежный студент, только и коротаю ночи над книгами! Сегодня, скажем, днём, я слышу, как она говорит это с материнской гордостью тёте Люсе на кухне, вечером – милости просим, поглядите, а главное, послушайте! И ведь не докажешь, что подвела меня лишь бутылка пива, неблагоразумно соединённая в моём желудке с абрикосами. Ну, естественно, абрикосы стали катализатором внутреннего брожения, хотя, впрочем, ашхабадским пивом в последние годы можно отравить любую свинью. И всякий раз тётя Люся улыбалась мне и здоровалась с неизменной приветливостью. Вот так.
Войдя в квартиру, я набрал телефон Ольги. Трубку взяла её мать, но голоса их так похожи, что я в ответ на её «слушаю» лишь неуверенно просипел:
– Добрый день.
– А, это ты, Антон, – узнала меня моя полу-тёща. – Сейчас, я Олю позову… Оля!.. К тебе… Кто-кто, Антон твой…
– Pronto! – сказала Ольга.
– Здравствуй, – сказал я пыльным голосом.
– Здравствуй, Антоша, – сказала Ольга.
– Я не отрываю тебя от срочных дел?
– Нет, я просто музыку слушала.
– Ясно… Ну, как твоя работа в качестве ассистента фирмы?
– Пока затишье, шеф уехал в Турцию на неделю. А почему ты так выделил «в качестве»?
– Тебе показалось… По принципу «на воре шапка горит».
– М-м-м… Знаешь, ты озлобился и стал неостроумен.
– Не только ты так считаешь… Я вот давеча встретил на улице твою подругу Зину, и она со мной очень сухо побеседовала. Видишь ли, все подруги имеют свойство проявлять излишнее усердие по отношению к… Тьфу-ты, запутался в словах, слишком закрутил… Ну, ты меня поняла: куда ты, туда и Зина твоя.
В трубке послышался смех, красивее которого я никогда не слышал:
– Так тебе и надо. Проще будешь говорить. Будь проще, и люди к тебе потянутся! А к Зине ты несправедлив. Неужели не понял, ты ей всегда нравился.
– Ой, а у меня даже телефончика её нет.
– Как ты гнусно сказал – «телефоньчика»! Неужели такие трудности? Последний раз ты говорил что-то о «море баб».
– Ну, тогда мои мозги осыпал алкоголь… А из положения я выхожу по рецепту из Генри Миллера: берёшь яблоко, вырезаешь сердцевину и смазываешь внутренности кольдкремом…
– Бр-р! Прекрати!
– Ну, извольте-с… А в общем, Оля, мне надо тебя видеть.
– Последние два раза ты так это делал, что мама очень попросила…
– Да, да, знаю, поздно и пьяным, было дело… Но на этот раз я буду цивилизован… И-и… Не бойся, я не собираюсь травить тебе душу и хватать тебя.
– Ну, откуда ты знаешь, может, я и не против?
– Ах, что ты со мной делаешь! Так когда?
– Да хоть сейчас приезжай.
– Нет, не сейчас. Лучше завтра и на нейтральной территории.
– Интересно… Ну, хорошо. Где и когда?
– It’s up to you.
– Тогда завтра… В девять вечера…Только вот где?
– А давай у Зураба? Это возле цирка, помнишь?
– Договорились. Пока, – и она положила трубку.
Я посидел, оцепенело, и похрустел пальцами рук.
Я рухнул ничком на диван и расплакался, как ребёнок.

20

Я натаскал воды из крана соседнего детского сада и вымыл квартиру. Вытер пыль с подоконников и с той немногой мебели, что оставалась в квартире после отъезда родных. Зачем? Я сам не знаю, ведь вездесущая ашхабадская пыль вскоре налетела бы сквозь все мыслимые щели…
А может остаться? С дипломатом всё прояснилось, работу я себе ещё найду, может, и с Ольгой всё вернётся. Буду писать, много писать, да вот хоть запишу рассказы Лёвы, Назара и Олега.
Но есть такая штука – тяга к перемене мест. Вы еще не сочинили ни единого приличного рассказа, а вас тянет истратить целое состояние на путешествия, чтобы набраться впечатлений Это похоже на саморазрушение. «Тот, кто в Пути – одинок и в опасности».
Выходя из квартиры, я подумал, что могу переночевать и в ней. Но я бы, конечно, не уснул, если бы и остался.
Мне повезло сесть в один из последних автобусов, который довёз меня почти до нужного места. Счастливый день и завершался удачно.
Олег должен был оставаться в квартире. Да, замок на двери не висел. Но на мой стук долго не открывали. Наконец я крикнул, пнув дверь:
– Это я, Антон!
– Ты один, Антон? – тут же ответил из-за двери Олег.
– Да один, один.
«И этот чего-то боится. А может, косяком всю комнату провонял?» – подумал я.
Нет, ничем Олег комнату не провонял. Напротив, он даже попытался навести порядок: клеёнка на полу была чиста и на её углу громоздилась вымытая посуда.
Мне показалось, Олег спал ещё меньше, чем я в последние сутки: он был вял, синева под глазами густо потемнела на бледном лице. Он присел на пол и безвольно поник, сделался, словно тряпичная кукла.
– Я есть хочу, а ты? – сказал я.
– Можно, – сказал он.
Я искупался и отправился на веранду искать съестное. В холодильнике я нашёл с полкило вермишели в пакетике, кусочек голубоватого маргарина и несколько пожилых помидоров. Через пару минут сковорода шипела красной жижей, а из железной миски валил пар. Олег приплёлся следом за мной и сел на порог веранды.
– Макароны варишь? – спросил он.
– Да уж, да уж… Тебя хумарит, наверное.
– Нет, просто не выспался… Да ты не думай, я не наркош какой-то там, просто балуюсь иногда.
– Ясно, – сказал я.
– У тебя есть сигареты?
Я принёс сигареты, и мы с ним закурили. Недавно я видел у Олега приличную пачку денег, и сигареты продавались за углом до глубокой ночи. Занятно: Олег ни разу не выходил даже за куревом с того дня, как пришёл на постой.
– Знаешь, Антоха, – проговорил Олег задумчиво, – когда я сюда пришёл, в эту хату, я удивился… Просто обалдел… Мне как-то одна женщина нагадала…
«А мне цыганка нагадала вором стать», – пронеслось у меня в голове на блатной манер.
– …нагадала, что конец мне придёт у чужого дома… Будут в нём постели, как в казённом доме, но это не тюрьма будет, и не больница…
– Ну, это можно понимать и как гостиницу, – вставил я, имея в виду квартиру, в которой мы находились.
Надо сказать, что после ночного рассказа Олега я так и не припомнил ни одного памятника мусульманской архитектуры в описанной Олегом местности и перестал воспринимать Олега всерьёз, хотя при его скудном и испорченном лексиконе он был неплохим рассказчиком.
– А я спросил, это ж как понимать, – не обращая внимания на моё замечание продолжал Олег голосом смертельно уставшего человека, – а она мне сказала, что ясно видит тот дом, но где он будет и когда – не знает… И будут в том доме ещё кроме меня три человека. Нет, они мне вреда не сделают, сказала она. А узнаю я их так: двое из них будут знать по-немецки. А потом, сказала она, я умру не от воды, и не от оружия, а от злых людей, и рычать они будут, как псы. И вот Антон, как я сюда пришёл, сначала нары увидал, а потом услышал тебя с Назаром, как вы лопочете не по-русски. И вспомнил сразу про ту женщину.
– Буду погибать молодым, буду погибать, буду погибать молодым, буду погибать, – пробубнил я речитативом, но, споткнувшись глазами о затравленный взгляд Олега, я принялся разглагольствовать:
– Ну да, хатёнка смахивает на казённый дом, это верно. А двое человек, которые по-немецки лопочут, это верно, очень смахивает. Прорицательница твоя была, видимо, женщина малообразованная и была она русская…
– Белоруска, – сказал Олег.
– Ну вот, белоруска… Понимаешь, в старину русские многих неславянских выходцев с запада называли «немцами», потому что и германцы, и шведы говорили на немом для русских языке. И если твоя белоруска не владела иностранными языками, то мы с Назаром и вправду, по её разумению, перебросились парой немецких фраз. Так и древние римляне называли народы, не знавшие ни греческого, ни латыни, варварами. Потому что когда варвары говорили, римляне слышали только «вар-вар-вар». Или возьмём народ на севере Африки – берберов. Название явно из той же оперы – «бер-бер-бер». Только не пойму, откуда злые люди, которые рычат?
– Ты когда заходил, никого в подъезде не видел? – спросил Олег.
– Видел.
– Кого?
– Мёртвые с косами стояли, – сострил я.
Олег болезненно поморщился.
– Ты помидоры пожарил? – спросил он.
– Да.
– А лапшу сварил?
– Нет ещё.
– Ну, ставь на медленный огонь, пошли.
Я пожал плечами и пошёл за Олегом в комнату.
Я присел на пол у клеёнки и прикурил одну от другой: нервозность Олега передалась и мне.
Олег присел на корточки у своих нар, покопался в сумке и выбросил на клеёнку три плитки тёмной смолы в клеёнке с выдавленным на каждой афганским орлом и пакетик с коричневатым порошком.
Повисла минута тяжёлого молчания. Потом я взял в руки плитку, повертел перед глазами, потом подбросил на ладони пакет – грамм триста в нём было.
Я блеснул вполне естественной для ашхабадца эрудицией:
– Это – плитки чарса, афганского гашиша. А это – героин низкопробной выделки.
Олег кивнул.
Дело в том, что ашхабадскому парню вовсе не надо быть наркоманом или экспертом-криминалистом, чтобы распознавать наркотические вещества. При местном обычае недоносительства в любой мужской кампании можно увидеть человека, который покуривает что-нибудь эдакое или размешивает чёрную крупинку в пиалушке с чаем. А раскуривание косяка в Ашхабаде, это всё равно что в России распитие на троих – общественное мнение не считает анашу серьёзным наркотиком. Впрочем, если малознакомый туркменской компании человек отказывался покурить, то это нисколько не волновало остальных и его могли разве что спросить: «Ты белый верблюд видел?» Полагалось ответить, что не видел, и все успокаивались. Действительно, какой-такой белый верблюд? Нябилим такой бывает.
– И что же дальше, мужик? – спросил я Олега.
– А то. Ты помнишь, вчера утром Лёва с ментом разговаривал?
– Ну.
– Если бы мент вошёл в комнату, и мне, и вам была бы крышка.
– Ведь он искал бородатого.
– Да какого там бородатого! Когда все уснули, я Лёву спросил. И Лёва мне сказал: «По-моему, им нужен ты», – и уснул.
– Крепкие нервы у спортсмена, мог бы хоть нам сказать.
– Вам сказать, вам сказать… Короче слушай. Я сразу после армии остался здесь на сверхсрочную, чего мне было в свою дыру возвращаться. А по службе я часто со складом дело имел. Ну представь: служил – света белого не видел. А тут свободно стал в город выходить. Ну, познакомился с красивой девчонкой, такая джана оказалась – слов нет. И такая, знаешь, домашняя, я даже жениться замечтал. А у меня даже носков запасных не было. Зарплата сам понимаешь какая. Знаешь, да лучше бы я к проститутке ходил – дешевле бы вышло. Уж очень я хотел эту девчонку чем-нибудь обрадовать, сводить куда-нибудь. Ну, когда мой майор засёк на складе недостачу, то попросил поделиться. А у меня откуда такие деньги? Думал в бега уйти, да куда и на что? Ну, тут мне подвернулся пацан один: «Давай, – говорит, – поехали в одну часть пехотную у границы».
– Что за пацан?
– Да земляк один из Ташкента ещё. Представляешь, тут ошивался – мир тесен. Ну, поехали мы с ним. Там его знакомый у той части закопал то, что ты здесь видишь. Кажется, он там грохнул афганца и товар забрал. Короче, нам на троих. Мы потом должны были того солдата от службы выкупить. Ну, чуть-чуть порошка продали, я свои дела уладил и уволился. Нет бы мне всё бросить и к бабке в Ташкент. Балда… Пожадничал… Ну, слушай дальше. За пределы Туркмении вывозить – хрен вывезешь. Это ж не страна, а мышеловка: путей наружу раз-два и обчёлся. Стали тут клиентов искать – и опасно, и пацаны одни попадаются. Покупают грамм-два – и всё. Нам бы надо было это всё прятать и ждать, пусть бы подешёвке сдали, но оптом – один раз бы рискнули по-крупному. А этот мой кент-придурок через день к нам на хату пацанов водил – по полграмма продавал. А я сидел тихо. Он мне уже стал намекать: не хочешь – проваливай, если боишься, бери немного и проваливай. А один раз он ушёл – и не вернулся. Товар весь при мне, я день один, два один, три один. Потом мне эта газетка попалась – и я сюда…
– Где они могли твоё фото достать? – перебил я Олега.
– Вот это и главное. Ну, понятно: мой кент попался и его раскололи… конечно. Образец-то в пару грамм он с собой носил. Но он даже моей фамилии не знал и не знал, где именно я после Ташкента жил – я врал, что в Чарджоу. Слушай дальше: я когда из части увольнялся, то забрал оттуда все документы свои, ни одной фотки не оставил…
– Может, фоторобот?
– Нет, я потом у Лёвы спросил: увеличенное фото… Так что остаётся или моя девчонка, или родители. Но про девчонку никто не знал, и кент мой тоже. И кроме того она сейчас у тётки на Украине. Хоть это спасибо, её не впутал…
– Значит, родители.
– Во-во… Эх, бедная моя матушка.
– Знаешь, Олег… Ссыпай всё это дерьмо в унитаз, чарс мельчи и смывай туда же.
– Ты сдурел, Антон? Ты знаешь, сколько это стоит?
– Что ж, так и будешь сидеть здесь?
– Да, надо уходить, надо уходить, – закивал Олег.
Я пошёл на кухню – сцедить макароны и заварить чай. Вообще-то, мне захотелось затолкать вещи по сумкам и долой оттуда. Или лучше стать маленьким, как таракан, и юркнуть в щёлку… Там, конечно, меня атакуют настоящие тараканы, уже ростом с тигров, и мне придётся отбиваться поварёшкой. Но это даже не так страшно…
Я принёс чайник и дымящуюся сковороду в комнату – Олега в комнате не было.
– Эй, Олег? – позвал я.
Тишина.
Я выглянул в прихожую и увидел, что дверь заперта изнутри на засов. А вот из ванной до меня донеслась подозрительная возня.
– Олег, – постучал я в ванную.
– Олег, твою мать! – опять постучал я.
– Уйди, я скоро, – хрюкнул из-за двери Олег.
– Что ты «скоро», мать твою, паршивец! – крикнул я, понимая, в чём дело, и толкнул дверь плечом.
Крючок не выдержал и дверь резко отворилась. Видимо, она стукнула Олега, потому что я увидел его сидящим на унитазе в штанах. Левой рукой он держался за лоб, по лицу его текли слёзы, а правой рукой он сжимал конец бельевой верёвки. Другой конец верёвки был уже привязан к трубе под потолком.
– Уйди. Уйди, сука, – прошептал Олег.
– Грешно, батенька, грешно, – сказал я.
– Всё равно вздёрнусь, – сказал Олег.
Я не выдержал и дал ему такую оплеуху, что щуплый Олег слетел с унитаза и ударился головой о стену. Он заплакал и забормотал:
– Уйди, уйди, уйди…
Он сидел на полу, вцепившись обеими руками в щеки, покачивался взад-вперёд и повторял одно слово. Смотреть на это было тяжело. Ведь мы оба с ним понимали, что он в большой опасности. И он отчаивался, как может отчаиваться только обречённый.
Я не очень чувствительный человек. И у нас в Азии даже дружеские похлопывания по плечу не приняты. Но я присел на корточки рядом с Олегом и обнял его, как маленького:
– Ну, мужик, вставай… Ну, успокойся, Олег… Ну, прости, прости меня… Сейчас мы пойдем, пожрём, покурим, чай попьём… Ну, потом повесишься, если хочешь.
Сейчас я вспоминаю, что говорил это с интонацией чуть ли не любящей матери. Мне и впрямь стало очень жаль этого низкорослого прыщавого мальчишку, который в свои двадцать лет выглядел, как школьник. Его не любили девушки, его избивали в армии, возможно, заставляли стирать чужие портянки и чистить зубной щёткой очко туалета. У него никогда не было денег, и он с друзьями в детстве лакомился собачатиной вместо того, чтобы пойти и купить себе шашлык.
Олег отвязал верёвку, встав на унитаз, умылся и высморкался.
Мы пошли в комнату и стали вяло ковырять макароны, залитые жареными помидорами, хотя и были очень голодны. Глаз друг на друга мы не поднимали.
Ну, какие шансы у русского преступника в Ашхабаде? Эстонец в крошечной Эстонии располагает тысячей дорог и пятью тысячами хуторов, не говоря уже о лесах. У русского в России – сотни городов и десятки тысяч сёл, посёлков, деревень и бессчётные дороги. И если бы Олег, даже убив сотню человек, выбрался из Туркмении в Россию, он был бы спасён. Туркмения объявила себя такой независимой и нейтральной, что устроить ей розыск человека в пределах бывшего Советского Союза обойдётся ей даже не в тысячи, а в миллионы долларов. А если Олега и поймают в России, то это вам не тут, скажем откровенно. Ведь в Туркмении после распада Союза почти не стало преступности среди обывательского населения. И вы теперь можете поехать в Москву, занять там пару миллионов долларов и вернуться, оставив с носом москвичей. Они обратятся в Туркменский суд? Пожалуйста, ведь у Вас же два миллиона. Или, быть может, они пошлют за Вами наёмного убийцу? Ну, в Америку бы они его послали, но в Ашхабад ни один киллер не поедет – здесь убийц энергично расстреливают, а потом даже могут показать мух на их лице по телевизору.
Если Олега ищут уже по фотографиям, то дела его плохи. Он – представитель национального меньшинства, он – чужак, кто ж его укроет в ауле, в горах или песках? Собственно, взгляните на карту Туркмении: её жители – заложники песков. В песках разбросаны несколько городов, связанных тощими дорогами. Сто постовых на всю Туркмению хватит, чтобы и мышь не проскочила. Как-то года за полтора до описываемых событий в Ашхабаде отлавливали двух мужчин, будто бы опасных для всего государства преступников. И дня через три их выдали властям какие-то нетипичные ашхабадцы. Враги народа скрывались где-то на чердаке, не в состоянии выбраться из оцепленного города.
Кое-как поев и попив чай, я залез на свои нары с пустой пачкой от сигарет вместо пепельницы и закурил.
Олег сложил сумку. Потом посидел и подумал. Затем вынул со дна сумки газетный свёрток с пачками манатов и стал пересчитывать.
– На сколько там баксов? – спросил я.
– Долларов на триста.
– Не густо, но и не пусто… Так что топи дерьмо.
Олег тяжко вздохнул, вынул из сумки пакет с героином и вышел из комнаты. Из ванной послышался рокот унитаза.
В комнату он вернулся с ножом. Выложил на клеёнку плитки чарса и изрезал их на мелкие кусочки. Потом вышел из комнаты и повторил процедуру.
Когда он вернулся в комнату, я спросил:
– Нож вымыл?
– Да.
– А пакет из-под порошка?
– Выкину, когда выйду.
– Нет, подожги и выброси через решётку веранды в огород, там никто не ходит.
– Да.
Олег вышел на веранду через прихожую и через пару минут вернулся.
– Ну, всё.
Я спустился с нар, накинул рубашку и сказал:
– Ну что, присядем на дорожку?
– А ты куда?
– Выйду сигарет куплю за углом… Ты как поедешь?
– Поднимусь тут на дорогу и поймаю такси.
– До дороги тут близко, но по ней редко ездят, спустился бы в другую сторону, через микрорайон, там легче поймать.
– Да ну, тащиться…
– Как хочешь.
Мы вышли из подъезда на пустынный дворик – близилась ночь. Я протянул Олегу руку:
– Ну, брат, прощай.
– Прощай, – подал мне руку Олег. Рука его была влажной.
Он быстро пошёл к дороге, а я свернул к коммерческому киоску. Купив сигареты, я не пошёл в дом.
Я закурил и пошёл следом за Олегом. Он шёл метрах в пятидесяти от меня, еле заметный, я слышал его шарканье по неровному асфальту в темноте.
Вскоре он был у дороги. Это была окраинная улица, и машины по ней и в самом деле ездили редко. Я увидел, что не горят фонари вдоль обочин, оглянулся и понял, что в микрорайоне только что отключили свет.
Я присел на корточки между чёрными кустами дома напротив того места, где стоял теперь Олег. Он то пропадал, то появлялся в свете фар нечастых машин. Вот он остановил одну, наклонился к окошку, но его не взяли.
Так прошло с четверть часа. Но вот он остановил ещё одну. Ухватив глазом силуэт «УАЗа», я едва не вскрикнул. Олега ослепило фарами, и он не видел, кого останавливал. А когда увидел, даже отпрыгнул от машины, словно сверчок.
– Эй! Стой! – крикнули из машины.
Дверца открылась, и из машины вывалился полный мужчина в фуражке. Он не поленился подойти к Олегу:
– Ты что прыгнул?
– Я… извините, товарищ лейтенант, я не видел, что это милицейская…
– Молчать! Почему волос короткий? Солдат?
– Нет… Просто жарко, – я увидел, как Олег провёл себя рукой по волосам.
– Руками не мотай! Почему поздно ходишь?
Из машины вылезли ещё двое мужчин в штатском, не спеша подошли и встали за спиной толстяка.
– Я не гуляю, я такси ловлю…
– Чо в карманах?
– Я сам! – почти крикнул Олег, опустил сумку на землю и стал выворачивать карманы.
Среди мальчишек всегда ходили разговоры о том, что нельзя доверять менту карман – тот может подбросить наркотики.
Пока Олег возился с карманами, один из спутников толстяка быстро взял сумку Олега и стал рыться в ней при свете фары. Он отрывисто бросил толстяку:
– Тут бабок валом!
– Та-ак! Паспорт есть? – сурово рявкнул толстяк.
– Да, – Олег полез в задний карман.
– Почему сразу задний не показал? Давай сюда! – толстяк протянул руку за паспортом.
В мгновение ока Олег перекувыркнулся через голову назад, взметнув пыль на газоне, и бросился бежать. Но белобрысый помощник лейтенанта догнал его почти в десяти шагах от меня и подсёк сзади ногой. Олег рухнул в пыль. Я вжался спиной в колючий куст маклюры.
Догнавший пнул Олега раза два, взял одной рукой сзади за брючный ремень, а другой за шиворот, и потащил к машине.
– Вай-во-о-о! – воскликнул толстяк, как будто его неприятно поразила сцена насилия.
Всё это произошло очень быстро, так что другой помощник только и успел оторваться от сумки и подскочить к Олегу уже на газоне возле машины. Он сходу ударил Олега в живот. Олег крякнул и обмяк. Державший его разжал руки, и Олег повалился ничком на землю, и он лягнул Олега. Он метил в зад, но не рассчитал и попал, видимо, в мошонку.
Олег страшно вскрикнул, сжался в комок, а потом истерически завизжал:
– Ай, суки, гады, чтоб вы сдохли!
Оба человека в штатском стали бить его ногами по бокам, причем один бормотал ругательства по-русски в соответствии со своей светлой шевелюрой, а другой, как мне показалось, по-армянски. Толстяк тем временем поднял сумку, крикнул шофёру заводить машину и кинул помощникам несколько слов. Я разобрал лишь «быстро» и «хватит». Олега втащили на заднее сиденье, лейтенант сел впереди, обнимая сумку, и машина поехала.

21

Я остановил такси за один квартал от дома Сергея. И когда дотащился до его двери с сумками в руках, я основательно взмок. Сергей открыл сразу – он не спал. Несмотря на свою обычную невозмутимость он на этот раз засыпал меня вопросами.
– Ты что? А сумки зачем? Ограбил директора водокачки, дружок? Ого, да у тебя сзади майка в крови. Дрался со стадом диких обезьян?
Я бросил сумки в прихожей и повалился в зале на диван. Для начала я сказал только:
– Пить.
Сергей отправился на кухню и принёс мне бокал с остывшим зелёным чаем. Я выпил чай, стянул с себя майку, посмотрел и решил, что кроме маклюры за моей спиной оказалась колючая проволока.
– Вода идёт? – спросил я.
– Тебе повезло.
Я отправился в ванную и с полчаса не вылезал из-под струйки душа; застирал футболку и побрился.
Когда я вышел из ванны, на охлаждённой кондиционером веранде меня ждал свежезаваренный зелёный чай. Я присел и не спеша выпил две горячие, как уголь, чашки. Сергей сидел напротив меня и ждал, когда я заговорю. Но я против обыкновения молчал.
Сергей приоткрыл окно и мы закурили.
Сергей спросил:
– Ты как узнал, что у меня выходной?
– Никак. Я вообще забыл, что ты работаешь в ночь и у тебя скользящий график.
– Да, не могу вот спать. Стал как нетопырь.
– А матушка?
– Уехала в Турцию за шмотками, послезавтра вечером приезжает.
– Я поживу у тебя сутки.
– Живи. А чего с сумками?
– Послезавтра 702-м рейсом вылетаю.
– И больше не вернёшься?
– Нет, вернусь попозже.
– Долго не пропадай: хату отберут.
– И пускай себе засунут.
Мы с Сергеем дружили с первого курса института и понимали друг друга с полуслова.
– Ты чего-то того… – сказал Сергей.
– Не выспался.
– Рассказывай дальше.
– Это что за амбре?
– Я не чувствую.
– Кошками?
– Да, Манька окотилась в очередной раз, теперь в коробке в зале.
– Ясно…
– С Ольгой не помирился?
– По-моему, она уже с турком.
– Обычное дело.
– Как твой бар?
– Турецкий он, турецкий… Скоро всё здесь будет турецкое, даже мозги в головах… Стою, значит, недавно в баре, подбрасываю стакан правой рукой, ловлю левой, а правой уже через левое плечо кидаю в него лёд, а потом наливаю виски, толкаю стакан, он скользит по стойке и останавливается прямо напротив клиента. Его баба аж захлопала. А наш мерин Седат-бей увидел, подошёл, сладко улыбнулся и говорит мне на ухо: «Ты что, тупой? А если разобьёшь? Имей в виду, я всегда могу тебя уволить». Ты понимаешь, – Сергей возмущённо вытянул руку ладонью вверх, – их там шестьдесят миллионов, а в нашу банановую республику эти бедолаги прибывают уже тузами. Каждый турецкий головастик раздувается здесь до размеров кита. Это местные здесь еле дышат, а им-то здесь всё дешевле, включая русских баб…
– А ты хочешь назад в Советский Союз? Коммунисты лучше турок? – не выдержал я.
Наконец Сергей, видимо, понял, что несёт давно всем известную пошлятину, и осёкся, смущённо улыбнувшись:
– М-м, сейчас, погоди, на работу звякну: как там справляются, – Сергей выкинул окурок в окно и ушёл в зал.
Он вернулся через минуту, но я уже спал, навалившись на стол. Сергей так и не сумел меня растолкать и сонного кое-как дотащил до кушетки.

Я проснулся часа в два пополудни. Сергея дома не было. Я высунулся в окно и стал наблюдать за курами в соседском огородике.
Сергей вернулся с базара с покупками.
Пока он разгружал сумки и стряпал, я успел рассказать ему всё. Он внимательно слушал, поглядывая на меня исподлобья.
– Мог бы чарсику захватить, – сказал он.
– Да какой там чарсик… У меня гонки…
– Да ну брось! Гонки у него! Кому ты нужен… Но нет, ты вообрази: те знают, сколько у него было, а тут у него ничего не оказалось – царствие ему небесное… Да, могут, могут тобой заинтересоваться… Он знал, что ты билет купил?
– Нет, я не сказал. Надеюсь, успею улететь… Ты понимаешь, жалко пацана. Если бы он, дурень, не дёргался, а нагло бы держался, всё бы обошлось. Я тут, как проснулся, вспоминал про дело Ионесяна, убийцы, которого лично Никита Сергеевич велел расстрелять поскорее…
– Ну-ну…
– На того подавали во всесоюзный розыск. А он грабил и убивал под носом у ментов. Тогда провели эксперимент: загримировали похожего на него актёра, тот заходил в ментовскую, становился напротив фото разыскиваемого двойника и спрашивал у проходящих мимо ментов который час. Его не узнавали!
– Классическое решение – прячься на виду!.. Ну, а чем до отъезда займёшься?
– Мне только вечером вот надо с Ольгой повидаться, а так ничем.
– О, память сердца, ты сильней… Не забудь предохраниться, ведь после иностранца.
– Нет, я только посижу с ней у Зураба.
– Сам позвал?
– Да.
– Как скромно после турка. Она знает, что ты не работаешь?
– Должна знать.
– Тогда пусть сама платит, – Сергей сделал свирепое лицо, – и чуть что не так – по морде ей, по морде…
Я невесело посмеялся его шутке.
– Да. Если честно, я бы предпочёл говорить с ней по телефону. А то как-то неловко.
– Что тебе неловко? Совсем на нулях сидишь?
Я кивнул.
Сергей вышел из веранды и вернулся с зелёной банкнотой:
– На, только не делай такое лицо – отдашь, когда сможешь.
Я поблагодарил и добавил:
– В последнее время я стал плохо думать об отношениях с женщинами. Только за то, что у них есть кое-что, мы готовы работать на них, терпеть их тупость и злобность и вынуждены беспокоиться их потерять… Явные проститутки и честнее, и в душу не лезут.
– Любишь ты хулить и обобщать... Родителям сообщил?
– Нет, так полечу… Ну, уже из Москвы звякну, что на пути. А то уедут картошку копать, а я ткнусь в запертую дверь… Господи, Сергей, как я по ним соскучился.
– Что-то ты по ним скучаешь, только когда тебе хреново, – сделал еще одно меткое замечание Сергей.
– За это я в будущей жизни стану многодетной матерью, – сказал я.
Сергей кивнул:
– Мало тебе будет.
Так вот мы с ним и дружили – обогащали друг друга взаимной критикой.
Потом мы с ним ели, пили чай и вспоминали студенческую жизнь. Разговор перешёл на общих знакомых. И я, как осёл дома без работы, и Сергей со своей ночной работой редко кого встречали в последнее время и редко куда ходили.
– Да, кстати, – сказал Сергей, – я тут недавно встретил на улице подружку твоей Ольги, эту…
– Зину, – подсказал я.
– Да, Зину… Миленькая девчушка, однако, только тонковата. Но какая-то она немного не в себе… Что у них общего?
– Одноклассница.
– Да, одноклассница… Кстати, она о тебе как-то неловко поинтересовалась. Я ей говорю: «Один парень, страдает. Ты бы зашла к нему, утешила». Она сказала, не очень лестно, что я олигофрен. Ну так, впрочем, полушутя. А я ей так, ненавязчиво: «Его номер телефона такой-то». А она поморщилась, как будто запоминала, и говорит: «Зачем я ему буду звонить, ему яркие девушки нравятся, всесторонние». Нет, ты понимаешь – «всесторонние». Вот тебе и подружка – не удержалась от ехидства. Но в ней что-то очень даже есть.
– Вот и займись.
– Дурак ты.
Какая-то догадка зашевелилась во мне.
Сергей пригубил чайку и пристально посмотрел на меня своими умными дельфиньими глазками. Это значило, что он готовится сказать мне что-то важное. И он произнес целый монолог:
– Уедешь ты... Конечно, теперь тебе лучше на время смыться. Ведь есть в кодексе статься о незаявлении или как ее там. И косяк ты с ним курил. Если он там запоет, как ты докажешь, что не его сообщник? Только знаешь что... Если ты уедешь навсегда, ты сильно пожалеешь. Бывал я в твоей России – ничего там хоршего нет. И людишки поганые. И это я еще был в Ставрополье у бабки, там вроде как казачество. Это не потомки рабов, это потомки свободных людей. А все эти крепостные люди в остальной России... Мы, в Азии – это как те ирландцы, которые переехали в Новый Свет. И ты, и я – потомки недораскудаченных русских. И мы сильно отличаемся от российских. Вот посмотришь: Туркмения раньше России поднимется. Тут хоть турок и ругают, но это больше от зависти. Только те же турки уже россиян обставили по всем статьям. И как строители, и как бизнесмены. Если туркмены скопируют их модель, здесь можно рай построить. И вот приедешь ты сюда лет через десять, увидишь меня на белом лимузине в тени небоскреба – и локотки будешь кусать. Да, проблемы, да, газету московскую не купишь. Ну и что? Сейчас еще вода грязная в кране, но турки уже строят очистные фильтры. Ты посмотри, сколько он строит. Ты не задумывался, почему его зовут Папа? Не задумывался? Да потому что он вполне соответствует образу, который называется «отец строг, но справедлив». Он строг, но дышать всем дает. А когда трубу газовую на Запад проведут, что будет? Арабские Эмираты. И потом, если честно, твои российские демократы – это шайка воров. Русские – это не европейцы, русские – это восточные люди. Нам надо жесткие законы. Нам нужен царь. Уважаемы лидер, понимаешь? Да я, если честно, и русским себя не считаю. То есть мне плевать, кто я по крови. И Россию я родиной не считаю. Если б я уехал, то в Австралию или хотя бы в Чешскую Республику. Там все культурно, понимаешь? Россия уже давно не авторитет... Я не сильно тебя шокировал?
– Да нет, – усмехнулся я.
– Так что не поддавайся моде, не ломись в открытую дверь. К русским здесь относятся лучше, чем в твоей Туле или как там ее, – резюмировал Сергей.
– Уговорил, – засмеялся я. – Годик поживу там и вернусь.
К слову сказать, никогда Сергей не толкал такие пафосные речи. Я это отнес на то, что ему жаль разлучаться с давним другом и я даже был тронут.
Время близилось к вечеру. Сергей погладил свою форменную белую сорочку с воротником под галстук-бабочку, оделся и пригладил волосы на пробор с помощью желе.
– Вылитый мерзавчик, – сказал я ему.
– Вот ключ, – сказал Сергей, – больше не увидимся. Кошек покорми… Будешь уходить насовсем, ключ оставь, а дверь просто захлопни… Позвонить тебе ночью, разбудить?
– Не надо, высплюсь в самолёте. Я последнее время плохо засыпаю, только если совсем устану.
Мы стояли друг против друга и не знали, что сказать ещё.
– У меня адрес твой записан. Как доберусь, позвоню, а потом напишу.
– Ладно. Передавай своим от меня привет.
Мы пожали друг другу руки и Сергей, на миг заслонив дверной проём широкими плечами, сбежал вниз по ступенькам.

22

Шашлычная Зураба находилась в уютной тени аллеи между золотистой глыбой одного из турецких отелей и гигантской бетонной шайбой цирка. Его шашлык был не дешевле, чем у конкурентов, зато он был лучше, а само гастрономическое имя шашлычника и вся его солидная фигура в белом халате создавали его заведению неплохую рекламу.
Я пришёл раньше условленного с Ольгой времени и занял один из столиков с металлическим навесом. Турецкое баночное пиво оказалось здесь дорогим, но искупающе дороговизну холодным.
Я изредка пригублял его и посматривал по сторонам. Народу кругом было немного, приятно пахло дымом от мангала. Звуки раздавались по-вечернему ненавязчиво.
Ольга не опоздала ни на минуту. Не скрою, сердце моё застучало где-то, когда я увидел её, стройную и прекрасную, несмотря даже на пёстрый турецкий балахон до пят.
– Привет, – сказала она, присаживаясь.
– Здравствуй.
Я сходил и принёс горячий шашлык, посыпанный рубленной зеленью, хлеб и напитки.
– Здесь пьют пиво из банки? – спросила Ольга.
– Да, так вкуснее.
– Ты стал совсем худой, – задумчиво сказала она.
– Худой – скверный, или худой – тощий? – сказал я.
– Худой, потому что тощий и худой, потому что зануда, – засмеялась Ольга примирительно.
Глядя ей в глаза, я вдруг подумал, что могу сказать ей «пойдём», и она мне не откажет.
– У тебя новая рубашка? – спросила она.
Ольга всегда замечала у всех своих знакомых каждое их новое вещевое приобретение, даже если это был ремешок для часов.
– Нравится?
– Очень.
– Взял у Сергея разок поносить… Не хотелось гладить, у него висели отутюженные.
– Ты что, поселился у него?
– Да. Мать у него в отъезде.
– А он работает в ночь, да? – как бы самой себе проговорила Ольга и положила свою руку на мою.
– А ты сдал свою квартиру? – спросила она.
– Сама догадалась, или кто подсказал? – сказал я.
– И за сколько? Кому?
– Я подарил её домовому.
– Ну серьёзно!
– Я вполне серьёзно.
– Не хочешь, не говори, – улыбнулась она и тронула мою ногу под столиком своей ногой.
– Покушаем и пойдём к Сергею в уютную квартиру? – спросил я.
Ольга улыбнулась с набитым ртом и потупилась.
– Кстати, Лёля. Что такое по-турецки «эфендым»?
Она оторвалась от банки пива, убрала руку с моей руки и посмотрела мне в глаза без тени улыбки.
– Почему ты спросил?
– Отвечай, будь так добра.
– А ты разве не запомнил, что это, когда на турок… суетился гарсоном или этим, как его, мальчиком по звонку?
– Бэлбоем, – уточнил я.
– Да, бэлбоем.
– Кажется, в телефонном разговоре это означает «алло», вернее «слушаю».
– Блестящий перевод, – Ольга подправляла носовым платочком контуры размазанного рта. На лице её появилось рассеянное выражение человека, который думает о чём-то своём, но слушает собеседника из вежливости.
– Вы с маман сдаёте часть квартиры под офис? – спросил я.
– Почему?
Я не выношу, когда мне отвечают вопросом на вопрос, и она это знала.
– Ну, тогда твоя маман с турком встречается, – я употребил столь любимый женщинами универсальный термин «встречается» с таким нажимом, что Ольга больше не смогла оставаться светской дамой.
– Не смей про мою маму! – сказала она так громко, что люди за соседними столиками заоглядывались на нас.
Мне стало стыдно, что я пытался хладнокровно ломать комедию и я сказал:
– Извини… Мама тут твоя ни при чём. Но скажи мне теперь, Оля, для чего было говорить мне о наших разных характерах, что у нас разные цели, интересы, что работа отнимает у тебя уйму времени? Зачем? Сказала бы просто – я хочу дружить со своим начальником. И всё.
– Долго вычислял и выискивал? – прищурившись, спросила Ольга.
– Долго ли, не долго ли… Не ты ли сама поделилась со мной мудростью: женщина уходит не тогда, когда хочет, а когда есть к кому.
– По-твоему, надо обязательно к кому-то?
– Теперь ты говоришь «по-твоему», будто это я сказал… Ну, не обязательно каждая… но если это темпераментная особа, то да.
– Какое слово подобрал!.. Да какое ты имеешь право меня осуждать? Разве стыдно встречаться с человеком, с которым… интересно, необычно, весело наконец?
«Весело – на конец», – мелькнуло у меня в мозгу.
– Я запамятовал, как там твоего шефа звать – Табун?
– Тайфун, – поправила Ольга, дёрнув головой. – И прекрати острить, иначе я уйду.
– Ладно, ладно, Лёля. Ну вот, почему же ты скрывала, что тебе нравится этот самый Тайфун, и лгала мне, мне, понимаешь? Ведь это же не стыдно, сама говоришь?
– Я позволяю тебе позудеть, – Ольга откинулась на спинку стула и скрестила на груди руки.
Я внешне невозмутимо продолжал:
– Но нет, вы все, кто кинулся за турками, прекрасно понимаете, что вы для них только любовницы…
– Меня и раньше удивлял твой… примитивизм, – язвительно сказала Ольга, – ты – косный обыватель, ты собственник… без собственности. Ты, такие, как ты, только и можете, что жениться, заделать детей, и требовать от женщины верности и вкусного ужина. А что вы можете дать взамен? Кому сейчас нужен этот брак? Сейчас любая может прожить сама и не погибнет даже с ребёнком…
– Если я и задел тебя, Оля, то не надо так злиться, – успокаивающе сказал я.
– Я так и знала, так и знала, что ты пригласил меня в эту харчевню, чтобы отравить мне настроение на неделю вперёд… Не знаешь, как отомстить…
– Заманил, заманил, – кивнул я с выражением покорности, чтобы дать ей высказаться.
– Ты наверняка перемыл мне кости со своим собутыльником Сергеем, а теперь сидишь тут в его рубашке и в душу мне лезешь.
Что ни говори, а женщина всегда найдёт, чем уязвить. Ольге за время разговора это удалось не раз.
– Сергей – мой лучший… собутыльник, – как мог вкрадчивей сказал я. – И позвал я тебя проститься.
– Обдумал и наконец постановил! Что, и здороваться теперь не станешь?
– Я улетаю завтра утром, Лёля. И если вернусь, то не скоро.
Повисло молчание.
– Быть не может, – наконец сказала Ольга.
– Что же тебе, билет показать? Сейчас достану.
Она не взглянула на билет.
– Поедешь к родителям и станешь в земле ковыряться? – бесстрастно спросила она.
– Почему бы и нет?
– И женишься там на какой-нибудь деревенской?
– Угу. На Фросе Бурлаковой или хотя бы на Дуне Кулаковой.
– Квартиру за сколько продал, если не секрет? – поинтересовалась Ольга.
– Не вышло. Так поеду.
– Серьёзно?
Я давно приметил слева от себя на газоне тощую большую собаку с печальными глазами, поблескивавшими лунным светом. Собака стояла и покорно надеялась, что я кину ей огрызки. Я взял со стола блюдо с остывающим шашлыком и высыпал мясо собаке. Она как-то неуклюже плюхнулась на брюхо и стала пожирать куски.
– А ты помнишь, Лёля, как мы с тобой ездили как-то на озеро?
– Что? Когда?
– Год назад, летом.
– А, да, помню.
– Мы ждали автобуса назад в город, а среди таких как мы ходили мальчишки и просили мелочь у взрослых. Они говорили, что им не хватает на проезд… Маленькие такие остриженые туркменские мальчики лет по семь, по восемь.
– Нет, мальчишек я не помню.
– Я дал им денег, а ты сказала: «Зачем даёшь? Ты такой наивный. Да ты посмотри, у них уже полные карманы».
– Ну и что, сказала, что дальше? Ты о чём, вообще?
– Тебя проводить? – спросил я, вставая.
– Я и сама дойду.
– Нет, я провожу.
Мы пошли по площади перед цирком. Мне вдруг показалось, что Ольга хочет взять меня под руку. Я невольно сделал шаг в сторону, достал из кармана зубочистку и принялся ковырять в зубах.
– Так и будем молчать? – спросила Ольга.
– Ну нет, отчего же… А скажи, Лёля…
– Не зови меня Лёля, не обижайся, но сейчас у тебя выходит неискренне…
– Ладно, не буду… Но ты мне скажи, часто ты ходишь теперь в рестораны?
– Ах, ты опять…
– Да нет же, я, честное слово, просто спросил – часто? Я и сам, например, ещё до увольнения туда с тобой заглядывал.
– Но зачем тебе это?
– Ты назвала заведение «харчевней». А мне там очень нравится. У Зураба настоящий шашлык.
– Да нет, там было вкусно, зря ты придираешься…
Я, сам того не желая, громко засмеялся.
– Нет, я и вправду зануда, – успокаиваясь, сказал я.
Больше мы не вымолвили не слова до самого Ольгиного дома. Я впервые был рад, что мне недолго пришлось её провожать.
Она стояла спиной к подъезду и казалась при луне страшно бледной. Её пухлые губы казались запёкшейся раной.
– Если хочешь, можешь зайти. Мама не будет против.
– Мама не будет, – повторил я.
Ольга быстро отвернулась и прошептала.
– Уходи.
Я засунул руки глубоко в карманы брюк, хотя это и мешало мне идти, и зашагал прочь.

23

Я поехал на троллейбусе по центральному проспекту. Проехав остановки три, и не доехав до нужной мне улицы остановки четыре, я проворно вскочил и едва успел протиснуться между закрываемых дверей. Водитель что-то сердито крикнул на весь троллейбус.
Я не сразу вспомнил, где находится дом Зины. В уютном дворике с беседками гуляли женщины с детьми, а на лавочке перед подъездом сидели старушки.
Я позвонил. Мне открыл белобрысый мальчик лет десяти.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Здравствуйте.
– А почему не спросил кто там?
– Ой, а кто вы? – мальчишка испуганно отступил на шаг назад.
– Я к Зине… Зина дома?
– Саша, кто там?! – крикнул из гостиной, где громко бубнил телевизор, мужской голос.
– Это к Зине! – крикнул мальчик.
Я закрыл за собой дверь и разулся.
– Бери тапочки, – сказал Саша.
– Спасибо, я так!
Я подошёл к прикрытой двери в комнату Зины и постучал.
– Да заходи, она не спит, – сказал Саша и ушёл в гостиную.
Я толкнул дверь и увидел Зину. Зина сидела спиной ко мне, за столом, освещённым зелёным абажуром, и говорила по телефону.
– Да, я понимаю… Да, завтра обязательно поеду баланс сдавать. Неделю из-за стола не выходила… Ну конечно… Ой, Светлана Петровна, погодите…
Зина прикрыла трубку рукой и строго сказала:
– Так, Сашка! Опять подслушиваешь?! Я сейчас спрошу у мамы, делал ты уроки или нет!
Не услышав ничего в ответ, она обернулась и увидела меня. Она так сильно вздрогнула, что уронила трубку. Трубка повисла на витой пружине провода и закачалась над полом.
– Здравствуй, Зина. Извини, что поздно и не предупредил.
– Антон… Заходи, садись…
Зина вскочила со стула и стала убирать с пледа на узкой кровати какие-то тетрадки. Я прикрыл дверь и сел на кровать.
Зина села лицом ко мне, почти касаясь меня коленями и смотрела на меня.
– Ой, я сейчас чай… – она хотела вскочить со стула, но я опередил её и, схватив за руки, легонько усадил на место. Я почувствовал, как дрожали её запястья.
– А я вот только баланс закончила, – улыбнулась Зина и поправила волосы, а другой рукой быстро проверила, не оттопырился ли на груди её куцый сарафан на бретельках.
– Трубка-то, – сказал я.
– Ой, да, – Зина подняла трубку за шнур и приложила к уху.
– Видимо, сорвалось… Потом перезвоню.
Я не знал, о чём говорить с Зиной, но с удивлением подумал, до чего же приятно мне её видеть. Худенькая и невысокая, она походила теперь чем-то на мою одноклассницу Ленку. Мы сидели с Ленкой за одной партой и постоянно грызлись, как кошка с собакой. А когда Ленка внезапно куда-то переехала с родителями, я так затосковал, что стал получать по невнимательности двойки. Было это во втором классе…
– Может, всё-таки чай? – спросила Зина.
– Спасибо, Зиночка, – у Зины изумлённо расширились зрачки при этом имени, а потом недоверчиво и строго сжались губы.
Я только теперь заметил, что Зина почти не пользовалась косметикой. Сейчас, когда на ней не было и тени краски или помады, я понял, насколько свежими и яркими были её зеленовато-карие глаза и розовый рот с искусанными губами.
– Я не хочу чай.
– Ты видел Ольгу? – спросила Зина, отводя глаза.
– Когда?
– За последние дни.
– Сегодня.
– А-а, ты от неё, – закивала Зина, находя подтверждение каким-то своим мыслям.
– Я не от неё. Мы посидели с ней на воздухе, в шашлычной… я встретился с ней, чтобы попрощаться.
– Попрощаться, – как эхо повторила Зина.
Она отвернулась и стала чертить что-то на клочке бумаги карандашом.
– И что, простились? – с безразличием в голосе спросила она.
– Да, я понял всё до конца про нас с ней…
Зина взглянула мне в лицо и мягко сказала:
– Извини меня, Антон, но… я не стану обсуждать того, кого здесь нет.
И она опять принялась чертить что-то, по-моему, просто восьмёрки и ромашки. Грудь её часто вздымалась.
– Зина, я… я и не собирался делать это. Просто я разобрался в одном своём большом недоразумении.
– Просто недоразумение, – повторила Зина.
– Не думай, что я легко отношусь к… этому. Но… если я был только приятелем год-полтора, то я, наверное, и в самом деле не мог любить…
Зина кинула на меня странный взгляд и положила карандаш. Её тонкие золотистые руки с длинными сухими пальцами безвольно лежали в кругу света.
– Если я перестал уважать, я, наверное, действительно не любил…
Мне странно было говорить эти слова девушке, с которой до этого дня я едва ли обменялся сотней фраз. Я говорил ей то, что мог бы сказать лучшему другу.
– Ты знала про её новый роман? – спросил я.
– Антон, умоляю тебя, – лоб её болезненно нахмурился.
– Ты права… Теперь это ничего не значит.
Мы молчали.
– Как твоя работа? – спросила Зина.
– Меня уволили месяц назад.
Она подарила мне тот сочувственный взгляд, который значил больше любых утешений.
– Да и месяц у меня был такой бурный, что я бы и сам уволился… Так, богемная жизнь... А прошлой ночью в милицию забрали одного человека… Если он назовёт меня и обстоятельства нашей встречи… В общем, кто его знает.
– Ты в опасности? – спросила Зина.
– Не думаю. Но как бы там ни было, я… – я взглянул на часы, – через шесть с половиной часов буду в аэропорту и – в полет. Съезжу на разведку.
Зина опустила голову.
– Я пойду, – сказал я, поднимаясь.
– Я провожу, можно?
– Да, – я снова присел.
– Антон, отвернись, пожалуйста, я переоденусь.
– Да иди так. Что тут – до дороги, и я поймаю такси.
– Я не хожу на улицу в коротком.
– Почему? У тебя хорошие ноги.
Мне показалось, Зина покраснела.
– Я наоборот считаю, слишком тонкие.
Я опустил голову. Боковым зрением я заметил, как мелькнуло что-то золотисто-белое, потом услышал, как вжикнула молния.
– Я – всё.
Я поднял глаза и увидел её в узких джинсах и длинной белой футболке навыпуск.
Когда мы вышли в подъезд, я сказал, на ощупь пробираясь в темноте:
– Ты даже не предупредила родителей, что выходишь.
– Я же на минутку, – сказала Зина.
Мы вышли к проспекту. Машины ездили одна за одной – ещё не было и одиннадцати. Я стоял, жмурился от света фар, но не голосовал.
– Ты что? – спросила Зина.
– Да-да, – опомнился я и поднял руку.
Сразу же возле нас затормозил белый «Москвич». Я назвал адрес. Водитель кивнул.
Но я не сразу сел в машину. Я вдруг набрался решимости и сделал немыслимое: я взял Зину за руку и сказал:
– Проводишь меня в аэропорт?
Зина на мгновение замерла, широко открыв глаза.
Я раскрыл дверцу, мы сели в машину и поехали.
Водителем был худощавый разговорчивый туркмен лет пятидесяти.
– Ай, клиент сёдня мало, – начал он, – и бензин дорожал, и клиент мало. Пять детей, пять детей, – он оторвал руку от баранки и растопырил пальцы. – Как, чо делать – не понимаю. Ничего нет, всё пропало, запчасть такие дорогие? А?
– Да, – сказал я, – это точно.
Мы с Зиной вышли у машины и пошли по тёмным переулкам. Около павильона кафе ещё делали шашлык и сидели на корточках туркмены.
Мы поднялись в тёмном подъезде и я открыл дверь.
– Здесь пахнет кошками, – сказал я.
– Да, – сказала Зина.
– Ты не куришь? – спросил я Зину, включая кондиционер.
– Иногда.
Я приоткрыл окно веранды, мы сели за столик и закурили.
У Зины было растерянное лицо.
– Разве это твоя квартира? – спросила она.
– Нет, это квартира моего друга, он сейчас на работе.
– Где?
– Барменом в казино.
– Здесь есть телефон?
– Да, включи в зале свет.
Зина робко вошла в дом с веранды и щёлкнула выключателем.
К моей ноге подкралась серая лохматая кошка и потёрлась.
Я открыл холодильник, отрезал колбасы и кинул кошке.
– Алло, мама? – услышал я тихий голос Зины. – От… знакомого. Мама! Мама, да начала уходить… Мама, он улетает в Москву и я только провожу его… Пойми, так получилось… Мамуля, ну… Мама, я тебя очень прошу… Я не сбежала, я просто решила ехать, когда уже вышла… Мама, мне двадцать три года, я могу наконец-то один раз быть не дома ночью… Да, надо, у него неприятности и я хочу знать, как он улетел… Да, всё потом расскажу… Спасибо, мамуля, ладно, пока… Да, часов в семь буду дома, ну, в восемь… Ладно, целую… Ладно, пока…
Зина вернулась на веранду, взяла с края пепельницы ещё дымившуюся сигарету и глубоко затянулась.
Я забрал у неё сигарету и выкинул в окно. Я сказал:
– Ты не голодна?
– Нет.
Заметно было, что она волнуется.
– Может, кофе?
– Нет.
– Пойдём в комнату?
Она внимательно посмотрела мне в глаза, как будто пыталась прочесть мои мысли… А может быть, почувствовать мои чувства…
Она пожала плечами и мы пошли в зал. Она хотела включить свет, но не успела. Я осторожно взял её за плечи, повернул к себе и обнял. Я почувствовал, что её бьёт мелкой дрожью.
Я попытался её поцеловать.
– Пожалуйста, не надо, – прошептала она мне в плечо.
Мы стояли, и я гладил её по волосам. Потом она отстранилась и села на краешек дивана.
Я подошёл к магнитофону и стал в полумраке греметь кассетами. Я плохо разбирал названия на футлярах и поставил наугад. Грянула бодрая танцевальная латиноамериканская музыка. Я сделал звук тише.
Я присел рядом с Зиной и взял её за руку. Но она забрала руку и попросила полушёпотом:
– Выключи, пожалуйста.
Я встал и отключил магнитофон.
Я вернулся, сел на диван и понял, что Зина плачет. Я обнял её за плечи и притянул к себе.
– Не плачь, Зина, – попросил я.

24

Мы лежали рядом в полумраке комнаты. Ровно гудел кондиционер. Слышно было, как за окном надрываются сверчки. Светящиеся стрелки настенных часов показывали три часа утра.
Я смотрел широко открытыми глазами в потолок. Можно было подумать, что Зина уснула, но её ресницы мерно задевали мою ключицу. Я хотел спросить её:
– Зиночка, тебе было…
Но она быстро накрыла ладошкой мои губы. Я стал целовать ей пальцы.
– Зина, ты когда-нибудь звонила мне?
Она не ответила.
– Я знаю, это была ты… А я, дурачок, думал меня выслеживают какие-то враги… Совсем крыша поехала.
Я почувствовал, как она улыбнулась.
– Зина, ты такая… как будто из золота… Ты так загорела.
– Ездим с семьёй на дачу.
– Ну и как там?
– Когда ничего не вырастет, а когда не успеем собрать – кто-то успевает растащить.
Мы засмеялись.
– Твой отец тебе ничего?
– Мама с папой меня любят и доверяют мне… И ему сейчас ни до чего дела не стало… Как остался без работы – как будто потух. Сидит уже полгода и смотрит пустыми глазами в телевизор.
Она приподнялась, села рядом, попросила меня закрыть глаза и надела свою футболку.
Через несколько минут она вернулась из ванны, растирая голову большим красным полотенцем Сергея. Я сидел голый на диване и курил.
– Простыня, – сказала Зина и вздохнула.
Я взглянул на неё виновато, но она не могла видеть моего взгляда.
– Выкинем, когда выйдем, – сказал я.
– Отвернись, – попросила Зина.
Я отвернулся и услышал, как затрещала разрываемая простыня.
– Помочь? – спросил я.
– Не поворачивайся, – строго сказала Зина.
Уже одетая в джинсы она присела рядом со мной.
– Всю квартиру прокуришь, – сказала Зина.
– Тебе больно?
– Меньше, чем я думала.
Я принял холодный душ и стал рыться в своих сумках, чтобы взять рубашку. Когда я выбрал наконец свою любимую фиолетовую футболку, Зина спросила, где здесь утюг.
– На веранде, на другом столике, – сказал я и протянул ей футболку.
За тот год, что я прожил, в общем-то, в одиночестве, я выучился прекрасно утюжить свои вещи. Но мне было приятно, что это делает для меня Зина. Ольга никогда не просила помочь мне, вела себя как нарядная гостья, к каждому приходу которой я готовил ужин и драил полупустую квартиру до блеска.
Я включил в зале свет, отыскал среди записей Сергея кассету с «Gipsy Kings» и вставил ее в магнитофон. Когда-то я при помощи знакомого, работавшего в звукозаписи, переписал на эту кассету те песни ансамбля, которые мне нравились больше всего, и подарил кассету Сергею. Сергей слушал её очень редко, он говорил, что я принёс ему самые унылые песни «Gipsy Kings». Когда я включал кассету, я ещё не мог знать, что больше не смогу потом выносить этой музыки.
Зина подала мне ещё горячую футболку и я одел её.
Я распахнул окно, за которым уже в третий, неурочный раз, пел соседский петух.
Мы стояли с Зиной обнявшись и смотрели на большую, как серебряный щит, луну. Ей совсем недолго оставалось быть на небе в это утро.
– Я скоро вернусь, – говорил я Зине.
– Спасибо, Антон, – сказала она.
– Нет, а серьёзно, ты мне веришь?
– Верю, милый.
Нам с ней оставалось стоять полчаса. Потом надо было идти и ловить такси.

КОНЕЦ
1996-1997 гг.