Старая ель

На неё волнами накатывался шум с проспекта, что был за нелепой рукотворной скалой. В этом уродливом каменном создании жили люди, ненавистные ей существа, шум от которых вызывал диссонанс в музыке космоса. И лишь глубокой ночью старая ель могла наслаждаться бесконечными мелодиями мира звуков, проникающих из Вселенной.
Вокруг неё был до боли жестокий асфальт – дерево чувствовало его, но не видело. Она, вообще, всё чувствовала и помнила. Деревья променяли видение и речь на глубочайшую память и тончайшие чувства.
Она помнила голубое стекло неба и алмазную россыпь звёзд, рваные взбесившиеся тучи и жадные змеи молний, глухоту грязно-серого тумана и дремотную летнюю тучу над головой, с которой стекает пряный сок атмосферы. Поэтому ей никчему всё это было видеть: она знала, сопоставляя каждовременные свои ощущения с памятью.
Старая ель очень многое знала, вернее, всё, что ей положено было знать, чтобы вырасти могучей, прекрасной и свободной, несмотря на ядовитую городскую пыль, покрывавшую иглы, и свинец, что уже шестьдесят пять лет осаживался в организме. И чтобы расти ещё очень долго, и радоваться каждой весне.
«Календарная зима прошла», - медленно чувствовала она и с каждым днём всё дольше втайне надеялась, что вот-вот начнёт пробуждаться от тяжёлого сна. И снова в него погружалась. За прожитые в городе годы она привыкла долго ждать: например, в засуху, когда же с водосточной трубы снизойдёт до её бедных корней струйка кисло-горькой влаги, или когда же солнце, такое далёкое и холодное, наконец перевалит через крыши шестиэтажек и прольёт на неё хоть каплю закатного света. Научилась она и терпеть боль от многочисленных порезов и сломов её веточек, за которые постоянно цеплялись люди. Научилась она ждать вымученной весны. Да…
Но не так долго, как в этот год.
«Стара я стала», - с горечью думала она. Деревья думают, подбирая подходящие воспоминания. И ей виделись громадные вековые Родители с замшелыми стволами, сухими потрескавшимися ветками и тяжёлым жадным взглядом. «А разве я такая?» - невольно спрашивала она свой организм. Да, в городе стареешь быстрее, нежели в чистых горных лесах, но всё же её возраст ещё не был настоящей старостью, а, скорее, преддверием к ней, и то, что она стала чувствовать непривычную немощь, говорило о болезни. Но и болезнь, вспоминала ель, это не то, что можно не распознать – все деревья чутки к своему здоровью. Старая ель знала, что корни её в беспросветном мраке и холодной пугающей сырости оплетают какие-то остовы каменных червей, и что короед всё дальше вгрызается в ствол у основания, и болят старые раны, и отслаивается, осыпаясь трухой, древняя кора, изъеденная известью. Но весь прошлый год она росла, пока не почувствовала осеннюю слабость. Никогда ещё не задумывалась, что весной может не проснуться, ведь даже больные, истерзанные пращуры, подсказывала ей память, каждую весну хоть на чуточку, но оживали и светлели. На миллиметры, долгие, упругие, необходимые, отрастали их иглы, и сок, густой и смолистый, медленно полз по жилам. И они жили. В лесах, предвечных лесах Начальной эпохи.
А старая ель всё не пробуждалась. И день ото дня неясный страх нарастал.
Солнце каждый раз поднималось раньше и шло выше, и хотя ночью холодный ветер звенел ледяными проводами и сыпал пух неба на её ветви, всё равно неотвратимо весна приближалась. И ель просыпалась от ощущения, что вот-вот сладкое томление коснётся и её сердцевины, задрожат от прилива сил клетки камбия и в сосудах начнёт сочиться жизнь. Но нет.
«Все мои родичи ещё спят», - успокаивало себя дерево. Они всю зиму то пробуждались от тёплого ветра и дождя, то снова погружались в воспоминания о волчьей метели и Холодной Силе. Все деревья помнят, что её берлога находится на Шпицбергене, во владеньях чёрных северных гномов. Ещё в конце Предначальной эпохи так было заведено, и на совете Четырёх Сил положено, чтобы Холод властвовал в то время, когда солнце «болеет» и невысоко поднимается над горизонтом. И чтобы властвовал над всей Восточной Ардой – от туманных берегов Альбиона до россыпи Курильских островов. Питать же свою ненасытную злобу Холодная Сила должна была в ледниках Северной Арды, или Арктики.
Но как только солнце «выздоравливает» и поднимается на высоту столпа, на котором некогда был укреплён Иллуин – светильник Начала дней, Север должен был отступить, и холодные ветра смениться южными. С этого момента, чувствовали все деревья, Тёплая Сила, что резиденцией своей выбрала остров Кипр, упрямо вытесняла остатки Холода, тлена и смерти, пробуждала ото сна их, детей Йаванны, и снова даровала жизнь.
Летняя или Полуденная Сила была, как и Осенняя, Сумеречная, намного слабее тех двух, то есть Зимы и Весны, и обязана была лишь поддерживать существующий порядок смены солнцестояний надлежащей погодой. Лето было дитя Тёплой Силы, любя те страны, где его ждут, нежилось в водах Чёрного моря, а Осень обитала на среднем Севере, прячась в глуши таёжных лесов, влажном сумраке невысоких гор и в теневых ложбинах, что были следом ушедшего ледника. И она была сиротой – всеми нелюбимой, но такой необходимой.
А теперь, с тревогой чувствовала не одна старая ель, что-то сдвинулось в этом балансе, и в последние годы Тёплая Сила всё явственней преобладала над Холодной в пределах и времени, отводимым зиме. Север же только огрызается и, будучи по природе своей сильнее, отыгрывается весенними похолоданиями, резким жестоким ветром, ночными заморозками. Теперь и зимой, и весной живёшь в страхе, ожидая от него какую-нибудь новую «пакость». Почему Тёплая Сила будоражит естественный сон природы, упрямо и слепо гоня тёплый морской воздух? Деревья чувствовали, что виноваты в этом люди. В их памяти возникали тревожные ощущения, как будто едкие чёрные дымы день и ночь ползут к небу, и тают льды, бывшие вечными, а сильные морские течения меняют свой ход; как зарождаются над пустынями ураганы, потом ползут над исполинской грудью океана и вторгаются в жизнь мирных сородичей, нещадно теребя и ломая их. А люди, загадочные агрессивные существа, всё спешат куда-то, цепляясь за истерзанную землю железными когтями, обрывая незримые нити, досадствуют на свою же неловкость. Да, природа ослепла, считали деревья, от гнева или от боли, но больше некому их защищать, и теперь Силы будут бороться, сходиться друг с другом, разгоняя и сгоняя тучи, насылать то жару, то холод… Но ведь пока надо жить. Ещё долго, что-то подсказывало им.
Но как жить, когда стаял снег, ветви обсушил ветер и обогрело солнышко, а ты молчишь, прислушиваясь к себе, и немеешь? Сейчас, ещё немного, капельку больше тепла, и!.. Снова тяжёлое забытьё. Ей оставалось надеяться.
Деревья очень выносливы и терпеливы, и, как кажется, могут ждать сколь угодно долго. К тому же переносить резкие смены ветров: с молодого, наглого юго-западного до седого жестокого северо-восточного. И ель вспоминала, как прошлой весной, уже пробудившись и приготовившись расти, много дней пережидала буйство пыльной бури, по ночам ёжась от холода. А прошлой весной? Также долго вздрагивала от перепадов погоды, но потом были частые обильные дожди, и она жадно тянула в себя их живительную влагу. А теперь уже забыла, как это… А цвести? Ведь она каждую весну цвела, хоть от года в год всё скуднее, но от этого ель молодела, понимая, что дарует жизнь другим.
А её собственную отняли.
Глухой уже нехолодной ночью, как всегда прислушиваясь к себе, замирая и вновь погружаясь в мир музыки космоса, старая ель остро ощутила, что абрикос на углу пробудился. А потом, как будто очнувшись, поняла, что просто не хотела замечать, как другие деревья потихоньку оживали, с упрямостью обречённого не верила в это, а теперь ощутила, что с ней, именно с ней, такой привычной и защищённой, случилась беда. И закричала.
Деревья кричат от боли и от страха, разрывая нить воспоминаний.
Темень, глушь, а больная весна наступила.
Но не для неё.
Мир сошёл с ума, а молодёжь нагло смеётся. И живёт, растёт и упрямо зеленеет трава, и скоро раскроются почки, а по ветру полетит сладкая пыльца.
А старуха так и будет немо стоять. И, пожалуй, скоро её, никчёмную, спилят.
Но никто из соседних деревьев не услышал крик старой ели, и не потому, что они были заняты началом сокодвижения и дрожали от предвкушения ещё раз прочувствовать мир тысячами новых листьев, а просто ель была нема, и ей только казалось, что сильнее собственного крика на было в ночи. Деревья слышат голоса друг друга, если можно назвать таковыми последовательность прерываний коллективных воспоминаний, только когда очнулись от тяжкого зимнего сна. А старая ель не пробудилась.
Кричала она долго, под конец даже завыла от обиды, но только нагнала на себя страху. Ей стало казаться, что теперь начнут шататься и осыпаться иглы, ведь сколько им висеть-то? Да и зачем? Организм всё равно не ощущает их. А дальше смерть знает, что делать…
«Но почему я?» - Она ещё могла думать, но этот вопрос не был думой, он заслонил всё. Действительно, красавица голубая ель, которой она пока оставалась, всегда была предметом зависти обычных деревьев, и с самого рождения в элитном питомнике была окружена заботой. Это другие вымерзали, посаженные неглубоко и не политые на зиму, это других ломали мальчишки или обрубали излишне усердные дворники. А ею любовались, считали редкой и дорогой.
«Почему такая несправедливость? О!..» - К кому же обратиться? Ель с трудом продралась сквозь толщу памяти до фундамента Первозаложенного и произнесла, наконец, замирая от подобострастия: «Фангорн! О великий Фангорн!» Он был Духом Леса, покровителем и заступником деревьев. Правда, только к богам взывали о помощи, а духи, как правило, сами за всем следили, но теперь ведь всё смешалось… «Фангорн, ты добр и справедлив, смилуйся надо мной, пожалей меня! Ответь, за что мне такая скорая смерть? И если не смерть, то что это? Ты всемогущ, помоги же бедной одиноко ели!» - начала молиться она, и страх стал понемногу покидать чёрную тень от её ветвей. И долго пребывали её думы в областях глубинной памяти, неумело, но горячо цепляясь за ощущения о Высшей Силе, что должна была прийти ей на помощь. И казалось, что её услышат, ведь на то он и Бог, чтобы услышать немого…
Старая ель молилась днём, когда обыкновенно бывала в сознании, неустанно и чем дальше, тем обречённей. А тяжкий сон, отступая под лучами солнца, заволакивал неотвратимой глухой ночью. Тяжело выныривая из него, она стала чувствовать, что забывает свой голос и не может обратиться к памяти. Нехотя это ощущение уходило, но ненадолго. А иногда ели казалось, что она охрипла и надсадно кричит, а Фангорн, высоко, за толщей упруго-вязкого неба, только морщится и сокрушённо качает головой. Но дерево молилось из последних сил, забываясь и немея в исступлении и страхе перед тленом и вечным забвением.
Два дня лил дождь, и ветви трепал промозглый ветер. Она ждала.
Три дня светило яркое солнце, а у старой ели была смертельная усталость и пустота.
Потом с неё стали сыпаться иголки, и дерево замолчало.
Для других настала пора цветения, и они запели разными голосами: сердцевинным басом почти заревели столетние вязы, загудели тополя, на которых вытягивались красные серёжки, мелодично зажурчали ивы. Ели тоже робко зашептались, ища, кого им не хватает. «Ах, да, мрачную аристократку из района Шумных Драконов!» - вспомнили недружелюбные ей сибирские сородичи. Незнатные. А сосны, вообще, презрительно молчали, блуждая по просторам своей древней красноватой памяти и истекая смолой.
Грязная городская весна. Потом пыльная, жаркая и сухая. Глупая, пришла, как ни в чём не бывало. А ведь кто-то её не дождался…
Ночь. Теперь она всегда была для старой ели. И ожидание, когда придут с острой визгливой смертью.
Хвать - кто-то властно сжал железной хваткой её корень.
«Я же уже умерла! - удивилась она и только потом вспомнила: - Фангорн!»
Чьи-то безжалостные пальцы рванули корень, и она услышала довольное урчание. Нашедший её не церемонился.
- Фангорн, это ты? - спросила ель.
- У-ух… Проклятые каменные пещеры, - шипел злобно Сангонт, выбираясь по её корням из подземных лабиринтов. Имя его с эльфийского переводилось как «Пастырь-Душитель деревьев». Сам же он считал себя их Инквизитором.
- Фангорн, да пребудет с тобой моё избавление! - решило возрадоваться дерево. - Но за что же сия кара на меня?
Сангонт, пыхтя, ощупывал её кору, невнятно бормоча: «Вот оно что. Тут кто-то ждал Фангорна…»
Если бы старая ель не потеряла рассудок от радости, то наверняка заметила бы хищный блеск в чёрных провалах глаз существа, напоминавшего ожившую корягу, да к тому же с каменными зубами и когтями. Он давным-давно был Онтом - Пастырем Деревьев, но так сильно возлюбил их, что стал пожирать, и был за то проклят и изгнан из Хранимых Лесов. Спустя громадную толщу времени и безвременья, скитаний по горам и пустыням, безнаказанных лесных пиршеств и звериного голода, когда хотелось грызть камни, он был вытащен из Мрака и поставлен на службу. Ибо оставшиеся в Арде после Четвёртой эпохи гоблины, гномы и прочие создания, о которых мы и не подозреваем, решили по образу и подобию людскому создать разные службы Надзора за всем живым, с их точки зрения. И с тех пор зубы Сангонта вгрызались в указанную сердцевину, ибо стал он Смертью по жребию. Однако оставались у него и свои предпочтения: более других любило это лихо елятину.





Из воспоминаний соседних со старой елью деревьев

«… В ту проклятую ночь дрожали мы от страха и не смели заговорить друг с другом, ибо чувствовали смертельную опасность. Наша память подсказывала, что рядом находится Смерть. Токмо мысленно молились мы, тополя и абрикосы, дабы избавил кто-нибудь нас от этого чудовища. И боялись мы скрипнуть, качаемые ветром, и сок застывал в наших жилах…»

- Ну, что, старая греховница, дождалась? – проскрежетал Сангонт, вцепившись когтями в тело ели. – Долго жила ты в покое?
- О, смилуйся, Фангорн, отец деревьев! За что сей гнев на мои бедные ветви? – опомнилась от радости, задрожав от боли, та. Всё-таки своего спасителя она представляла несколько иначе.
- А помнила ты про возмездие и справедливость, о дочь порока? – взвыл назидательно Инквизитор, оскалив каменные клыки.
- Но ведь ты даровал мне жизнь… - слабо возразило дерево, путаясь в неясных ощущениях тревоги.
- Молчи, несчастная! Судьба твоя свершилась. Жила ты в роскоши и изобилии, родившись в плодородной земле под защитой людей, и с первых ростков не чуяла нужды. А другие умирали от жажды и холода, их обгрызали разные твари, донимала гниль и зараза! – Сангонт вошёл в роль обличителя пороков, оправдывая свой выбор. Да, старая ель была его выбором, а почему – тут необходимо разъяснить читателю. Гоблин Макриг заведовал делами жребия деревьев в этом городе и приказывал Сангонту. Да, гоблины в последнее время захватили многие руководящие посты в канцелярии Надзора за Обитателями Первого Мира, коими считались растения. Но в конце концов, путём угроз и посулов, Сангонт добился, чтобы Макриг избрал следующей ель, ибо, как говорилось, любил её на вкус.
- О Фангорн, неужели так жестока моя судьба и нет мне прощения? – взмолилось старое дерево, трепеща от предчувствия расправы. – И ничем я не могу искупить свои грехи?
- Нет, ты можешь их выстрадать! – захохотал Инквизитор. – Только мучения откроют врата твоей затхлой душе, - пояснил он в предвкушении сочной сердцевины дерева. Но древнейшее существо умело ждать, и поэтому, облизнувшись, добавило: - Вот ещё что. Если ты, лиходейка изнеженная, всё же хочешь продлить свою глупую бесполезную жизнь… То ты должна открыть мне логово молодых греховниц, ублажаемых людьми, - то место, где выращивают подобных тебе елей. Этим ты поможешь Фангорну в его борьбе, дабы зло от роскоши не распространялось далее… Откройся мне! – вкрадчиво прошипел Древоед, прильнув к стволу старой ели. – Помоги борьбе с грехом и пороком, хоть раз сделай шаг к добру!
Но она молчала, и тёмный древний ужас затмил её воспоминания. Ель чувствовала энергию своих собратьев, когда-то бывших живыми, но съеденных Сангонтом. У дерева ещё оставался инстинкт самосохранения, который подсказывал открыться Инквизитору, и тем спасти свою сущность, но видно он сильно ослаб от магии, заставившей её не пробуждаться. И когда ужас понемногу отхлынул, а в кору настойчиво вонзились когти Сангонта, ель ощутила, что Фангорн не внял её мольбам и оставил погибать. Да, и был миг, когда она припомнила всю свою жизнь от первого ростка и луча света, и своих братьев и сестёр по питомнику, но не могла предать их, хотя внутренний голос нашёптывал: «Всё смешалось, предай, продли свою жизнь…» Просто не могла, как не была в состоянии, например, взять и сдвинуться с места или заговорить.
Ощущение неотвратимости гибели заставило ель молчать. Молчать и терпеть. Но было ли оно сильнее Природы? А разве Природа решила её умертвить?
- Ну так погибай же, глупое бревно! – закричал в гневе от бесплодного ожидания Инквизитор. – Ты сделала свой выбор!
И Сангонт стал жадно рвать и кромсать кору дерева, клыками вгрызаясь в сладкую для него плоть. Инквизитор ждал добровольного ответа от обречённой не особенно долго, ибо знал, что, даже еcли та ему не откроется, то истязания и пытки всё равно заставят ель закричать от боли, отвечая на его подлый вопрос – таково парадоксальное свойство деревьев, а именно: после обращённого к ним вопроса они не могут кричать, не отвечая на него. Сколько раз уже Сангонт проверял этот способ!
Существо с наслаждением нетерпеливо драло тело старой ели, добираясь до сердцевины. И боль, сотрясавшее дерево до самых корней, становилась нестерпимой. Но когда не можешь кричать – это не страшно. И старая ель стояла, истязаемая и разрываемая на части, и медленно погибала. А Сангонт взъярился от такой бесчувственности, ведь был уверен в собственном успехе, да и к тому же нуждался в живительной энергии дерева, которая питала его чёрную душу, без её вливаний он давно истлел бы. Инквизитор, завывая от злости, утроил свои усилия и, наконец, добрался до её сердцевины…
От истошного «недеревянного» вопля деревья в округе покоробило и пригнуло к земле. Сангонта чуть не разорвало чудовищным выплеском годами сдерживаемой энергии.
Да, сердцевина могла заставить уже полумёртвую ель в последний раз безнадёжно обратиться к Фангорну.
Никто не мог сдержать этот крик. Это была Природа.
И тот услышал и внял, ибо понял, что такое бывает только раз.
Но спасти старую ель было уже нельзя. Она умерла, и Дух Вечной Памяти в ней угас ещё до рассвета. А Фангорн выпустил свой гнев на свободу, и тот ледяным бураном обрушился на несчастный город. Снежная буря и жестокий мороз вмиг сковали деревья, и многие из них погибли. И слепая Холодная Сила властно вернула зиму. Фангорн тоже ослеп от гнева и, казалось, навсегда.
Но на рассвете вдруг случилось чудо: солнце прорвало красноватым тяжёлым лучом клубящиеся снежные тучи, и тот ударил прямо в тело оживавшего Сангонта, лежащее подле истерзанной сломленной ели. И превратился лиходей, согласно древнему проклятью, в корягу – до следующей ночи
Но день не спас его: люди, озадаченные зверским убийством ели и рассерженные вернувшимся холодом, потоптались в снегу около места расправы, посудили, погрозили каким-то отморозкам, а потом решили отвезти труп ели на бумажную фабрику, а корягу сжечь.
А от всепожирающего огня, как известно, никому спасенья нет.


 23 – 29 марта 2005г.