Гражданин Мухосранска

I. Праздник, что всегда с тобой.
...если б не один случай, квалифицировать хорошесть или плохость которого до сих пор никто не в силах. Но обо всём по порядку: сперва – о городе моём, революционно-романтично и социалистически-глобально обнесённом стеной из десяти промышленных гигантов, равных которым уже нет не только в стране, но и во всём остальном мире не сыщешь. Если придётся какому-нибудь очередному голливудмейкеру очередного «Терминатора» или «Робокопа» снимать, то всего лишь сбросьте на город бомбочку мощностью мегатонн сорок-шестьдесят, чтобы сразу одним махом – всё, и всё – добро пожаловать на съёмки в наши неэкзотически натуральные декорации.
Это само собой, как говорится, разумеется, что ничего достопримечательного в самом этом городе и в его недолговечной истории нету и никогда не бывало, да и быть не могло, если не считать:
во-первых, того, что нынешний первейший человечище Государства Российского волею судеб провёл здесь не конкретно обозначаемую мною часть своего незабываемого и небезызвестного теперь детства, учился в школе и, поговаривают, отменным слыл хулиганом, наверное, если б знал, куда всё та же неведомая воля судьбы прикинет, заранее б позаботился о разных неприятного цвета пятнах в биографии будущего президента;
во-вторых, тот самый наш кинематографический Голосухин, что, будучи почему-то странно неудовлетворён своим, напротив, приятно смотрибельным художественным кинотворчеством, капризно снимает теперь перестроечно-доку-ментальное кино, время которого, как он утверждает, оказывается, ещё и не прошло по-настоящему, а только-только подступило – по-настоящему, так сказать, баррикадное время, честное и, блин, самое что ни на есть принципиальное, возможно даже, весьма жестокое... и светлое; так вот, тот самый Голосухин, понимаешь, вообще, отсюда родом – со всеми вытекающими из сего обстоятельства последствиями и, возможно, комплексами. А что делать, легко только бабочке, да и то – по будням и когда ветра нет, ведь правда же? Правда, она кусается;
в-третьих, сам Орджоникидзе в созидательные годы сюда приезжал и речи толкал, никак стройка первой пятилетки, так что ого-го! Говорят, именно он, забыв по возвращении в Кремль название командировочного пункта, лёгкой рукой кавказского шутника по пьяному делу и внёс в отчёт о проделанной работе нынешнее название города. Врать не буду, Ленина сюда не привозили, да и то подумайте, по такому-то делу что б об этом историкам пришлось в учебниках написать? Выступление Вождя в будущем городе... как бишь?!. Да-да, такой-то области;
в-четвёртых, пятиюродная сестра самой Аллы Пугачёвой живёт в нашем задрипанном Мухосранске, и родители олимпийского чемпиона по плаванию Веселкова – тоже, и ссыльный сын великого военного маршала Калиновского так тут и пустил свои композиторские (подумать только, самый настоящий композитор, а ещё сын маршала!) корни; а ещё – в нашем тогда когда-то ещё не окончательно сдохлом драмтеатре работал выдающийся советский актёр Бурков; а ещё – два космонавта являются почётными гражданинами города: один по праву рождения, другой – в давние-давние времена космической зари человечества по недосмотру ЦУПа рухнул в окрестную глухую тайгу; упоминается город и в художественной литературе классиков Фаустовского и Каленина; кстати, о композиторах, по вполне проверенным и подтверждённым насмерть сплетням, в местной женской колонии, например, пока мотала срок любовница ещё более известного композитора, всенародного советского и русского любимца, так сказать, он регулярно приезжал в эту самую зону с концертами;
в-пятых, некстати, великий русский писатель двадцать первого века Дмитрий Александрович Ценёв – и так далее;
в-шестых, та самая исторически необходимая гражданская война оставила ржавые пули, снаряды, пулемёты и прочее – всё в той же тайге, всё растащили дети и юные следопыты задолго до прибытия археологических историков; и да графская усадьба фаворитов Петра Великого – на другом берегу, в ещё большей мухосрани, хоть куда больше-то?! Ан есть, оказывается, и поглубже. Ермак, например, свою разбойничью дружину тоже не здесь собирал, а по соседству, южнее то есть, хоть и поблизости, но не тут, и ничего уже с этим Ермаком не поделаешь, как ни забивай местный краеведческий музей макетами и странными предвыборными доказательствами про то, разумеется, что и странный Пушкин был однажды проездом из Петербурга в Одессу и сидел на полянке под ёлкой, досочинивая «Евгения Онегина», а Пауэллеса именно наши ракетчики ещё раньше тех, что его потом сбили, заметили и скромно и с достоинством на прицеле вели, мол, как положено, только приказа подбить не получили, а то б в каком-то пятидесятом с мелочью году он не по ту сторону древнейшего горного хребта страны свалился, а по эту;
в-седьмых, команда интеллектуалов-школьников праведными трудами засветилась в телеэфире, да только ведущий передачи регулярно и упорно отказывается команду на ринг вызывать, спотыкаясь на названии города; впрочем, ни один из столичных телеведущих название города произнести с экрана оказывается никак не в силах, хотя поводы попасть в катастрофическую хронику случаются каждый божий год: то завод рванёт, то другой завод ночью окрестность с несчастными случайными прохожими на вокзале газовым выхлопом накроет, то под самый Новый Год какой-нибудь незнакомый с правилами пожарной безопасности пенсионер полподъезда с населением подвзорвёт, то людоед целую семью не только сам съест, но ещё и по дешёвке на рынке человечьим мясом расторгуется, как заправский арендаторо-скотовод...
полтергейста нет, знаменитых киллеров не родила земля мухосранская, равно как и гениев юриспруденции и криминального сыска, цареубийц и банкиров, нобелевских лауреатов не взрастила… великих политиков, полководцев, художников, артистов, писателей, учёных...
Мухосрань, она, как говорится, и в Африке мухосрань. Обидно то, долго иль коротко, но жизнь-то, она продолжается, и с нею, развесёлою, тоже ничего не поделаешь, как и с местом своего рождения. Где угораздило, там и есть твоя Малая Родина.
Досочиняя в уме и на ходу классное стихотворение, злой после очередной закончившейся полным крахом попытки «взять Москву», Грогалев ехал в непустом троллейбусе домой – с вокзала, отягчённый драгоценной призмой своего вдохновения, лживо реабилитирующего в засоренных поездным титаническим углём глазах сей тусклый мир, безысходно подсказываемый в качество объекта для патриотического поклонения. «Вернувшись из побегов и скитаний» – это хорошо, думалось ему, что ни верти, как ни злись, а есть во всём этом какая-то щемящая душу жалость, может быть, даже любовь... Здравствуйте, здравствуйте... Здравствуйте, Михаил Адольфович?! Кто это?!! Вот те на – полблина...
- Вы, извините за любопытство, из столицы возвращаетесь? – поинтересовалась после его насторожённо разрешающего приветствия девушка-кондукторша, сразу же сочувственно демонстрируя знание его дел. – По-прежнему, да?
- Да, по-прежнему. – несмотря на мрачность темы разговора, настроение почему-то поперхнулось в сторону подъёма, «Давненько я что-то бабу не ****!» – по-эстетски грязно подумал поэт Миша Грогалев и скромно улыбнулся. – А откуда вы меня знаете?
- А мне ваши стихи ещё в юбилейном альманахе очень понравились, и тогда я сразу же подумала, что очень хочу познакомиться с вами, у нас ведь очень мало таких интересных людей, как вы. Можно по пальцам перечесть. Я на все вечера и концерты с вашим участием ходила.
Это вот самое грамотное «перечесть» и подкупило его, молодой человек возраста первой, энергичной ещё, зрелости решительно отмёл все сомнения в нужности случайных встреч, ставя укором Минздраву закономерную случайность всех нужных встреч, тех, что воистину даруют радость людям, и предложил сразу на «ты»:
- Ну, так давай же и познакомимся. Зови меня Мишей, Адольфычем или Грогом, как хочешь. – он остановился, ожидая ответной выдачи имени, а как же иначе?
- А меня Катей зовут. – юная кондукторша уже рисковала исполнением служебных обязанностей, забыв о необилеченности задней площадки.
- Катя, – на слух распробовал имя поэт, традиционно и привычно отнимая аромат у живого цветка. – когда тебя встретить после работы? И где?
Договорились встретиться обыденно, намеренно неторжественно и не в местах, подобающих романтически-первым свиданиям, а на самой обыкновенной остановке этого же – как хорошо-то! – маршрута. Погода меняется не к лучшему, в сторону мороза, так что всё просто замечательно, – принимая душ, проанализировал шансы прокатализировать проистечение приятного предстоящего приключения Грогалев. – а девочка-то общительная, да и не глупа, кажется. Наверное, продвинута, «Кемикл Бразерс» любит послушать и с компом «на ты», так что в квартире, разумеется, следует бы и поприбраться.
Редкий случай, когда он по приезду сразу разобрал вещи, состоялся, после чего подмёлся пол и вытащилась из дальнего угла бельевой полки в шкафу заначка – для ощутимого материально расчёта данности и согласования её с желаниями. Упруго, конечно, но жить можно; нежданно – он ведь так уже успел от этого ежедневного треска отвыкнуть! – зазвонил телефон. Кажется, у них у всех и впрямь чутьё на его пребывание в городе, хотя, как проверить, дребезжит ли телефон в его отсутствие или язык проглотил?
- Аллё, здравствуй, это Глючников. Есть дело. Ты, надеюсь, хочешь подзаработать?
- Кто ж не хочет? Здравствуй. Что нужно сделать?
- Сочини пердвыборные речи для кандидата.
- Ну, ты дал! Это же по твоей части...
- В том-то и дело, что на этот раз – не по моей! Его, видите ли, «этот современный пошлый, глупый и лживый популизм» не устраивает. Ему и скандал подай, и интеллект, и реализм.
- Это его слова?
- Ага.
- Почти уже интересно. Но ты-то ему объяснил, что с таким мамоном по дну раком ходят?
- Говорит, не твоё это собачье дело, мол, а если драйвер не стоит, то найди, говорит, умного кого-нибудь. В общем, хам. Я разозлился и сразу же про тебя вспомнил. Ты у нас умный и принципиальный, как дружинная песня. Дать тебе телефончик? Записывай.
- Вообще-то, лучше бы в таком случае ему дать мой телефончик. А ты сам-то будешь в его компании участвовать?
- Что я, дурак что ли, на утопленника-то ставить?
- Так ведь бабки-то, они, как говорится, и в любом случае, и не пахнут!
- Ва-ау, Адольфыч! Так ведь не один он в выборах участвует, есть и поперспективнее проекты.
Стоит – не стоит? Стоит – не стоит?
- Хорошо, Глюк, дай ему мой телефон... нет, подожди, а как у него с криминалом, он не бандит?
- Да ты не волнуйся, не говори и не думай лишнего. Жди звонка. Заработаешь, с тебя бутылка, пивом не отольёшься, понял?
- Знаю. – Грогалев посмотрел на часы.
- Пока. – словно мог видеть его жест, вовремя свернулся Глюк.
- Счастливо.
Глядя на троекратное отражение в зеркалах трюмо, Миша положил трубку, закосил брови, сделал губы бантиком, примерил поочерёдно улыбочку тигра, оскал пидора, косоглазие торчка, принял позу Фредди перед микрофоном и пропел высоким голосом, очень похоже и почти красиво: «Шов маст го о-о-он!» – после чего кончиком мизинца подправил кончики болгарских усиков и посетовал мимоходом, что фамилия подкачала и имя у папы для этой страны неподходящее, а у него, соответственно, фатальное отчество. В одиночестве можно материться сколь угодно, да вот только удовлетворения это такого не приносит, как мат публичный, б-бл-ллл-лядь! Шляпа тоже ничего, а вдруг эта девочка – девочка? Проблем не будет ли, она же вчера – из школы?!
Плевать, мухосранский плейбой! Вот ещё: нужно поскорее стихотворение записать, а потом для романтичности посвятить его кондукторше Катюше и автограф подарить. Пошляк. А может, кого на дуэль позвать? Жаль, пистолета нет. У Глючникова есть, но из всех знакомых именно его самого почему-то и хочется в первую очередь пристрелить насмерть. Наверное, для того, чтобы, дурак, талант в газетёнке не гробил? Наверное. А незнакомых-то за что отстреливать? Не за что, разве – за хрен собачий. Это тебе не DOOM, не за что, пока не познакомишься, пока не познакомишься поближе, а как познакомишься, так и... а почему бы Катюшу не порешить? Хорошая, блин, кандидатура, если задуматься, а перспективы какие открывает её висящий на тебе труп!
Класс. Семнадцать лет тебе, мне тридцать два. Что ж это – наказанье или преступленье?! Какое, оказывается, подходящее стихотворение сегодня сочинилось, а, Грог?! На мемуарах можно подзаработать, только ты не людоед, как тот японец… Какая-то извращенчески животрепещущая тема наклюнулась.
От силы полчаса спустя жертва предстоящего аффектно-ритуального убийства, увидев стоящего на остановке поэта в шляпе, пальто и при длинном цвета фальшивого кофе шерстяном шарфе, расцвела всеми ароматами радуги, заблагоухала всеми мелизмами и жаргонизмами, стилистически совсем иначе выглядя, чем при исполнении... Что с людьми эта хренова работа делает!
- А вот и я. – осчастливила девушка несчастного констатацией факта явки на место и ко времени смертоубийства. – И, кажется, вовремя. Ты ещё не замёрз?
- Катя, вино какое предпочитаешь?
Она пожала плечами и просунула руку в предоставленный нехлебный крендель его руки:
- Не знаю. Чтобы иметь право выбирать, надо ведь всё попробовать, правда?
Нечто приятно-шаловливо-нагловатое-наигранно-угловатое и иронично-интеллектуальное уловилося в её глазах и в том, как она это спросила.
- Не знаю, правда иль нет, но придержусь такового ж мнения: определение приоритетов требует знания жизни. А кто не пьёт шампанского, тот не умеет достойно рисковать. – как она это спросила? – Пойдём ко мне, Катя, холодно на улице. Сама природа толкает нас в объятия более тёплого общения в обстановке домашнего уюта и уединения, я бы даже сказал – объединения, а ей, матушке, нельзя не только противиться, но и просто бесполезно это. Чего к шампанскому-то купить: шоколаду, яблок, апельси... – он резко остановился, инерция развернула девушку лицом к нему. – как правильно говорить: купить апельсинов или апельсин?
Как она это спросила?!
- А можно и не покупать. – на что-то из того, непонятно, правда, на что, и из чего, согласилась всё-таки. – Ты любишь классику?
- Вот те на! В каком смысле: музыку, литературу, кино, вино, одежду, духи? Архитектуру? Сигареты, жвачку? Мотоциклы или авто? Вокруг столько классики, если верить тому, что реклама втирает.
Как она это спросила!!!
- Нет, классические вопросы любишь? – определённо, Катя смотрела хитро, смотрела... странно – и открыто.
- Быть иль не быть? – совсем не так, как репетировал когда-нибудь, приподнял брови Грогалев. Обыкновенно, как будто «который час?» спросил. – даже самому понравилось, без надрыва-то.
- Н-ну, этот вопрос нынче порядочные и взрослые люди даже и не пытаются решать. Смириться под ударами судьбы. И смиряются, просто смиряются, так честнее получается, по-анархистски.
- А как же Гамлет? – не понял поэт почитательницу своего и Шекспира талантов, и они пошли далее, воспроизводя в его голове колокольчиковый перезвук великой моцартианской вещицы, сопровождавшей все застойные киноверсии отечественной первой любви.
- Так ведь он и не решал его. И не решил. Так только – любовался. И вопросом, и самим собой в искусстве. Побаловался. Меня другой вопрос интересует, менее метафизический... Что с тобой, Миша?
- Неотвратимо медленно и печально падаю в обморок. Мухосранск не Мухосранск, когда кондуктор общественного транспорта, его гражданка, произнесла что-то про метафизику. Само слово даже… Продолжай, я уже безумно люблю тебя, пожалуйста, про неметафизический классический вопрос, если я тебя ещё не разочаровал.
- Чем же это ты должен вдруг меня разочаровать?
- Своим плохим отношением к малознакомым людям. Хочу, чтобы ты поскорее стала многознакомой.
- Мы уже знакомы, значит, ко мне ты плохо уже не относишься, хоть и уже любишь, что, кстати сказать, уже очень приятно слышать.
- Ладно, Катя, задавай свой неметафизический вопрос, будем считать, что я всего лишь с уважением отношусь и к классическим вопросам бытия, и к кондукторшам, их задающим. – пора было свернуть с Ломоносова на Советский, Грогалев задержал Катю на повороте. – Запоминай дорогу и адрес, я чувствую, наше знакомство надолго. Ага?
- Ага, Миш, а ты веришь в любовь?
Жертва предстоящего ритуально-маниакального приношения в этот момент и не подозревала, на какой тончайшей волосине повисла в этот момент над пропастью счастливого нездешнего существования. Грог взглянул на неё обдолбанным взглядом хищно-голодного барда-неформала времён перестройки и пошевелил вопросительно левой рукой в кармане, а именно – почесал пальцами ладонь, после чего и облизнулся, и сглотнул, ещё раз задумчиво почесал ладонь пальцами (тоже своего рода ритуал), повёл муторными глазами в сиреневое небо, по небу, за него и дальше – в даль тёмную космического небытия, после чего вернувшись к растерянно задремавшим баранам, не мог не отметить вслух – совсем как бы невзначай:
- Твой вопрос труден для ответа с точки зрения философского взгляда на жизнь, которым, помимо поэтического, я обладаю. Он состоит из двух интересующих тебя объектов: веры и любви. Что тебе интересно больше всего: верю или не верю или сама любовь? Постановкой вопроса непосредственно о вере ты снимаешь вопрос о том, что такое любовь и есть ли она вообще? Подразумевая этим, наверное, то, что её не может не быть и именно в том виде, как представляешь её ты? Так вот, а, по-твоему, что это такое – любовь, и с чем её, извините, едят?
Тупик номер один. Стоит ли городить банальности в месте, общественно и специально для этого предусмотренном, если есть, устроив некую договорённость с желающими продолжать об исключении из обихода общих мест, возможность исключить неисключительность автора и его персонажей? Придётся для читателей, фантазии не имеющих, порноприложение дописать.
Но о чём же тогда стоит вести беседу, повествовать, читать лекцию или нотацию? Ведь же всё уже сказалось и написалось другими, разумеется, не лучше, хоть, возможно, и не хуже, зато – раньше... вот это-то и обидно.
Всё, что произошло далее, более или менее представимо, исходя из данного, забавы ради немудрено вообразить удобные позы, слова, действия, последовательности поз, слов и действий в соответствии с собственными потребительскими вкусами, запросами и опытом.
Рано говорить о результатах, до смешного, оказывается, скушно стоять рядом и не принимать участие, однако вслед за творцом в этом положении оказывается и читатель до определённого кем-то момента полной неожиданности некоего фатального сообщения или события, или сообщения о событии, например, такого.
- Миша, скажи мне... только, пожалуйста, очень честно скажи, почему ты держишься особняком от местных художников, поэтов, журналистов и прочих эстетов? Ведь их немало даже в Мухосранске, во всяком случае, хватит для того, чтоб не скучать и чтобы не быть одиноким.
Грогалев перестал удивляться, да и, собственно, зачем удивляться, когда ты именно этого ждал всю предыдущую жизнь, ты готовился к этому и готовил это, ты ведь сам породил, взрастил и воспитал эту девочку. Для себя.
- Да ты ведь и сама всё понимаешь, Кать. У нас с ними масштаб дарования разный. Одного Глючникова я только и ставил наравне с собой. До поры, до времени...
Он не успел докончить фразы, потому что подбирал слова поточнее, чтоб не обидеть отсутствующего в данный момент... не успел, потому что, пока подбирал слова, стараясь выразить отношение к погублению Глючниковым собственного таланта, Катя вдруг поразила его несуразицей:
- Да, жалко его, хороший всё-таки журналист был, говорят, и человек неплохой, несмотря ни на что. Вредный, конечно, дак ведь это и должно быть главное профессиональное качество, ведь правда?
Почти автоматически Грогалев согласился:
- Ну да. – не понимая ещё сути звучащих слов.
- Вы же, кажется, были друзьями? У меня в папочке дома... ну, я тебе говорила, вырезка из газеты с его статьёй о тебе, там ещё фотография с печатной машинкой над головой, помнишь?
- Помню. Правда, мы никогда не были друзьями, у меня вообще нет и не может быть друзей. Ты же читала интервью, читала?
- Читала. – пожала плечами Катя. – Но это же всего лишь слова. Не-друг не смог бы сделать такого классного интервью.
- Когда? – почему-то всё-таки спросил Грог, садясь на постели и внимательно глядя девушке в глаза.
- Так ты?.. – растерялась она. – Извини, я совсем забыла, ты же только сегодня приехал! Позавчера.
- Но этого не может быть! Я с ним сегодня разговаривал! Он позвонил мне часа в четыре и предложил шабашку. Литературную шабашку – речи писать к предвыборной компании какому-то местному борцу за очередное прекрасное далёко Мухосранска.
Теперь она повторила за ним, как сильно запоздавшее эхо:
- Но этого не может быть! Земля слухами полнится, а уж про Глючникова-то что попало не скажут... По телефону тебе кто угодно мог Глючниковым представиться.
Мысль, конечно, оригинальная, Адольфыч даже растерялся, на миг секунды испытав адреналиновый оргазм, после чего взял себя в руки и попытался рассуждать здраво. А кому это надо? – например... Нет, Глюк, хоть фигура и заурядная, но сам ещё не на такие фортеля способен.
Проще всего будет набрать номер телефона Глючникова и переговорить с ним, безобразником этаким. Потому что кого угодно, способного сымитировать голос и манеру Глючникова, в городе просто нет. Ельцина, Горбачёва там – все кому не лень, а чтобы Глюка?! Да кому это надо, кроме самого Глюка! Грог резко заставил себя резко встать с постели, просто даже вскочить – а что, мол, делать, кому легко? – и растаращить глаза, по-прежнему пребывающие ещё в каком-то неполноценном, расслабленно-масляном самочувствии. Нет, о том, что Андрюха помер, и речи не шло, но что-то с ним, пожалуй, и могло произойти, конечно, Миша нисколько не чувствовал себя Чипом-Дейлом-Спешащими-на-Помощь, но разобраться не помешает.
- Катенька, если тебе не трудно, приготовь там чай, а я пока позвоню нашему таинственному щелкопёру. – на удивлённое поднятие ею бровей он предупреждающе отреагировал поднятием ладони, мол, сам разберусь. – Пожалуйста, там хороший чай, конфетки из Москвы, ничуть, конечно, не лучше тех, что здесь можно купить, но из Москвы. Слушай, Кать, а как ты... ну, любишь по квартире голой ходить, а?
- Не знаю, – девушка пожала плечами. – не думала никогда, что это можно как-то особенно любить или не любить. Если ты настаиваешь...
- Настаиваю. Насчёт голожопости настаиваю. Просто мне очень нравится, когда по моей квартире голые женщины расхаживают. Есть в этом что-то...
Впрочем, она уже послушно поднялась с постели и потянулась. Замечательно, кажется, похвалил он её вслух и пошёл в прихожую к телефону. Как ни странно, трубку, действительно, никто так и не поднял, ждать Мише надоело, и он решил проверить давний миф о Глючникове-трудоголике, который, якобы, через день допоздна засиживает стол в редакции, но либо день был не из тех, либо миф оказался пошлым преувеличением, хотя трубку там поднял ночной охранник, но его, одинокого, расспрашивать про Глючникова не имело никакого смысла. Грогалев похлопал себя по карманам, и обнаружил что таковых на голом теле Господом Богом не предусмотрено, похвальная рассеянность...
Что-то да значит, раз подумать мысль невозможно без сигареты. Фантазия человеческая – великое, блин, дело, особенно, когда мозги набекрень и воображение начинает вкалывать раньше рассудка.
Заодним перевернув кассету в давно стыдливо потупившемся магнитофоне, поэт формации эготического эвристицизма закурил и направился было в кухню неспешно, потому как Катенька что-то там долго подзадержалась. На коленях у неё сидел Афанасий, совсем, против обыкновения, не насторожённый и даже прилично так чистый. Она почёсывала ему шею, а он тракторным басом урчал и тянул вверх морду свою усатую с полуприкрытыми глазами, по нему было видно, что появление хозяина квартиры он учёл, но проигнорировал, гад. Рисунок дешёвый.
- А почему ты не сказал, что у тебя котяра есть?
- Потому что у меня нет котяры.
- А это кто, носорог, по-твоему?
- Это Афанасий. Он не представился, поэтому я зову его Афанасием. Между прочим, этот зверь при мне никогда не заходил. Обычно на окне сидит и молчит, жратву не берёт, пока из кухни не выйду. До сих пор у меня было впечатление, что это и не кот вовсе.
- А как он к тебе-то на окно попадает? – видимо, не веря ни одному слову брехливого по статусу своему литературного работника, покачала головой Катя. – Что, прямо из воздуха вылупляется, что ли?!
- Поверишь или нет, да я бы и сам не поверил, но я ни разу не видел, откуда он в моей форточке появляется. Однажды я даже попытался его прогнать, просто, ради интересу, куда, думаю, денется? Так этот носорог так на меня окрысился, что я больше решил судьбу и не искушать. Чайник кипит. – заметил Грог очевидное. – Сиди, я сам заварю. Слушай, а ведь нету его ни на работе, ни дома. Дома вообще никто не отвечает, а время-то позднее! Где? Может быть? Семейный человек? В столь позднее время?
- На кладбище.
- Хороший ответ. – накрыв заварочник стёганой «варежкой» с пальцем для носика, Грог сел на табурет напротив голой Кати с Афанасием. – Нет, конечно, можно и в ещё одно место позвонить, да только там всё равно скажут, что его нету, даже если он там. Что остаётся? Только ждать нового его звонка. У меня про этого кота стихотворение есть. «Эклептика» называется.
- Прочти. – предложила Катя.
- Я всё не вспомню. Сколько смогу. Жеманный кот,
судьбы посланник,
Умаялся на полке над камином,
Встряхнулся и на подоконник
Прыжком переместился чёрно-длинным.
В кровавом гало из заката
Шагнул ко мне, принявши вид людской.
Из глаз его исторглась позолота,
Брильянт сверкнул надушенной тоской.
Он предложил сыграть в премудрость
Восточную на клетчатом незнаньи
Стола, накрытого на радость
Прибором для чернильного писанья.
Как мышцами, играя интеллектом,
Мой виз-а-ви... всё, дальше – забыл.
Афанасий, казалось, тоже вдруг заинтересовался хозяйской декламацией, отчего, собственно, при взгляде в его вечно-пьяноватые жёлтые глаза поэту стало не по себе.
Нет, ведь на самом-то деле он не забыл одно из своих наилюбимейших стихотворений. Но что-то совпало с реально балдеющим на коленях у Катюши Афанасием, человек испугался, посему, специально для читателя, чтоб не смущать его и не вводить во искушение напрасного фантазирования, стоит привести непрозвучавшее окончание произведения в надлежащем виде.
 ...меня очаровал
И, объясняя прелести контракта,
Отнёс меня на грозный перевал.

Мы жгли костёр, варили травы
Волшебные, наверно, и не очень.
Над нами ночь раскинула покровы,
Во мне лелея сладость червоточин.

Я распадался, медитируя игриво
Пространственно-вневременную чудь,
Тогда-то он и предоставил право...
Мне самому избрать свой путь...

Сбежав, вернувшись в кабинет, я обезглавил
Любимого и странного кота...
Ведь я хотел забыть то слово,
Что мне отверзло адские врата,
но было поздно... Стоит только представить себе, как вот этот вот жеманный кот с неподтверждённым древнегреческим именем, присвоенным ему по иронии и вдруг наполнившимся мистическим содержанием, встаёт в полный человеческий рост, проявляет на себе одежду, брошки, запонки, всякую мишуру, узенькие такие стильные тёмные очёчки приснимает на мгновение и, глядя блудливо-оценивающим взглядом, вдруг произносит что-нибудь незаурядное... или, наоборот, нечто настоль примитивное и низкое, вроде «А не угостишь ли меня чаем, Адольфыч?» Так и до инфаркта недалеко человеку суеверному и увлекающемуся.
- Удивительное дело, ты что, ни одного своего стихотворения наизусть не знаешь? Сколько ни видела, как ты выступал, всегда по бумажке читаешь. Нет, Миша, пойми правильно, ты замечательно читаешь, очень даже артистично, но если б не эти листочки, которые мешают и тебе, и слушателям, было бы ещё круче, понимаешь?
- Что ж тут непонятного? Да только вот память у меня такая, ничего не держит, и в первую очередь – собственных стихов. Тебе покрепче или не очень? – чтоб замять свой непрошенный потусторонний испуг, Грогалев агрессивно занялся делом. – Я пью крепкий и без сахара.
- Ну и мне так же сделай, как себе, чтобы поближе узнать человека, я думаю, стоит хотя бы попробовать всё так, как он, а?
- Ага. Только с этим ещё совладать надобно. Справиться, так сказать, с примеркой на себя. А то ведь вон, иногда из благих намерений такое на себя напялишь, что и шагу ступить не получается, сразу же – мордой об асфальт, и быть бы живу – поскорее б дал Бог избавиться.
- «Но было поздно», да?!
Миша вздрогнул, ему очень захотелось избавиться от кота, нет, не так, чтоб навсегда, пусть, конечно, приходит, только желательно, чтобы вовремя или предупреждал заранее, а не так, как сейчас... И ведь прогнать-то его не получится. Не подпустит к себе.
- Да, совсем забыл про конфетки-то, угощайся. Я чай пью без сахара, но конфеты обожаю.
Зазвонил телефон. Не то, чтоб очень уж неожиданно, но довольно-таки спасительно. Особо не торопясь к нему, Грог заметил, аккуратно проткнув межличностный воздух средним и указательным пальцами с дымящейся поперёк сигаретой:
- Между прочим, что я в городе, знаете только ты да Глюк. Плюс Афанасий. Кто из вас троих звонит?
- Афанасий. – естественно, пожав естественно плечами, естественно ответила Катя. – естественно.
- Хорошо, я учту это, как всегда, странное и, настаиваю, отягчающее обстоятельство. – нависнув на секунду над котом, Грог поцеловал Катеньку и отправился в прихожую, напевая. – Йестэрдэй, о, май джёбл, зынд зу фарувэй! Аллё-у?
- Здравствуйте, извините за поздний звонок, это квартира Грогалева?
- Йес, ай ду! – выпалил нежданно для самого себя нагло обанглоязычившийся русский поэт, будущий классик, между прочим, а вон как хулиганит. Просто по-хамски себя ведёт, можно сказать. – Плиз, пожалуйста.
- Извините, я по-английски понимать же не па, можно по-русски?
- Я тоже по-английски нихьт ферштеен, так что давайте по-русски, если умеете.
Голос был более-менее приятный, но мужской, к сожалению, так что шутовство прекратилось само собой, когда голос подтвердил свои самые что ни на есть серьёзные политические намерения местного уровня сложности.
- Вас Глючников обо мне предупредил, мне сказал, что можно позвонить, я ещё раз прошу прощения за поздний звонок, надо договориться бы о встрече.
- Представьтесь, пожалуйста. Мне трудно говорить с человеком, когда я не уверен даже в том, что это человек.
- Извините ещё раз. Можно я пока останусь при себе, просто завтра есть возможность мне посмотреть на вас со стороны, оставшись нераскрытым, а вам себя показать.
- А какой мне интерес себя показывать?
- Деньги. Я знаю, вы не прочь подзаработать, а у меня их есть.
- Простой ответ, и какие же это деньги? Стоит ли ради них плясать на проволоке перед толпой невидимок?
- Гарантирую вам, Михаил Адольфович, стоит. Вашему Глючникову, например, такие гонорары и не снились, а вам и подавно.
- Я не люблю, когда меня покупают. Наше сотрудничество возможно только лишь в случае, если мне действительно понравится ваша программа.
- Какая программа? – искренне несказанно удивился голос, несказанно искренне удивив здешнего абонента, но спохватился, ещё более удивляя собеседника, автора и читателя более безразличием, чем чем-либо другим, что можно обнаружить при отсутствии главного. – А, это! У меня нет никакой программы, именно поэтому я и нанимаю вас.
- Вот как?
- Да, разумеется, в случае, если вы мне понравитесь на завтрашних смотринах.
В принципе, давно надо было бросить трубку, подумал Грог почти вслух, и предложить наглецу навсегда забыть номер моего телефона, но почему-то... что-то... кое-где... у нас порой... заклинивает... каким-то необъяснимым, просто патологическим, интересом. Вот как сейчас. Однозначно, блин, понимаешь. Он решил не ругаться, просто выдал оценку:
- Смешно, но... – выдержал достойную собеседника паузу, выверяя рефлексы – свои и его, и закончил разговор. - Я слушаю вас.
- Завтра конкурс «Мисс Мухосранск Дейли», там и будьте, пожалуйста. Билет вам вручат при входе. Я буду рядом, только не пытайтесь...
Грог эффектно не стал дослушивать и, нажав на рычаги, выдернул шнур из разъёма, решив завтра проверить, дадут ему ли после такого финала сегодняшних более чем странных переговоров на входе билет на самое пошлое, самое ежегодное и самое помпезное городское культурное событие.
Если билет будет, значит, с этим человеком можно иметь дело... Хотя – почему? А так – из каприза. Или – из принципа?! Ежели так, то – из какового такого?
Кота не было. Катя намазала себе и ему – не коту, а Грогу – по толстому бутерброду с маслом и разглядывала теперь эротически-педагогический журнал «Тутуся», предусмотрительно заранее оставленный хозяином на холодильнике.
- Нравится?
- Нет, смотреть – мало, надо трахаться, а так что?
Ни кайфа, ни заботы...
- Совсем не нравится? Меня вот, например, возбуждает.
- Мужчины любят глазами.
- А женщины ушами?
- А-а! – отрицательно покачала она головой. – Что, ты не знаешь, чем женщины любят?
- Подозреваю, но не уверен. А куда Афанасий-то делся, ты видела?
- Нет, я пока журнал брала, он испарился. Кто звонил? Не я, надеюсь?
- Нет, не ты. Но и не Глюк. Наниматель.
Разговор остался вял, юность и здоровье взяли свой верх, на абсолютно всё остальное стало наплевать, на всё, кроме друг друга и тех мест, на которые не наплевать и которыми любят мужчины и женщины.
Тупик второй. Решительный и долгий – в порноприложение. До самого щемящего радостно-тоскливого утра, когда сипло-простуженно сквозь сон скрипит на сковородке яичница какой-то магический бред в духе Маккартни на стихи Бродского и аромат кофе расползается по, казалось бы, известной до мелочей холостяцкой квартире – змиёю призрачной, многообещающей, лживой и кровожадной. По-английски слово «десерт», если прочитать его побуквенно, так сказать, более в соответствии фонетике немецкой, нежели оригинальной, означает пустыню. Представляешь себе, Адольфыч, «на пустыню» у нас сегодня взбитые сливки с ананасами» или, скажем, «книга какого-то там достопамятного француза под душераздирающим названием «Десерт любви». Весело, каким боком ни повернись, какое порноприложение не задействуй, как ни ляжь, только драйвера не погни, а так – всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо. Особо приятным воспоминанием прошедшей ночи стало то, что Катя наконец отважилась попробовать назвать его Грогом, и, видимо, ей это понравилось.
Обычных разговоров о свободе и несвободе, любви и ненависти, и о прочей чепухе не было, никакой оправдательной философии, никакой тебе философии вообще, кроме абсолютно посторонней – длинною во всю ночь разговора о «Короле Лире» и о том, как бы его было здорово поставить в эстетике «DOOM-2». Впрочем, и этого поутру не сталось, так что яичницей несло на всю квартиру, а не сернистыми испражнениями колючих и злобных дьяволов и не потным духом мужиков с винтарями и пулемётами наперевес. В окне светилось солнце, то самое, которое разбудило и которого так не хватает в катакомбах земного ада.
Красивые средневековые слова нерусского происхождения полезли в голову постромантическим бредом нестрогой поэзии. Изенгрим, например. Именно так называется то стихотворение, на которое так здорово удалось сочинить музыку Григорьеву.
Закончилась сказка,
Настало похмелье.
Оскалом звериным смеялся сатир.
Сорвав с себя маску,
Лишив меня зелья,
Кумир мой разделась и вышла в сортир.
Поклялся тогда я
Идти бесконечно
Проспектом безверья – смешной пилигрим,
И правда нагая
Вдруг вышла навстречу –
Такой одинокий седой Изенгрим.
Моим приглашеньем,
Как ветер, уставший
В пустыне, решил не побрезговать Волк.
Найдя утешенье
И дружбу принявши
Мою, у костра он присел и умолк.
Мы с ним помолчали,
Попели, повыли.
Потом о тебе рассказал я ему:
О страстной печали,
О том, как любили,
О том, что сейчас я никак не пойму.
А звёзды оплыли,
И звёзды упали,
Ночную тоску обнажила Луна.
Да где же мы были?
Я вспомню едва ли...
На кайфе, в дыму иль в бокале вина?
Иль, может, всего лишь объятия сна
Над нами шутили?
И нас убивала,
Лаская телами любимых, весна?
Включите светила!
Включите паяла!!
Закончилась сказка, и чья в том вина?!!
Сожгите же книжки,
Порвите тетрадки!
Сломайте мне спину, рублями звеня!
Любовь – лишь излишки,
Издержки, помадки...
Ублюдки, прошу Вас, убейте меня!!!
Любя невезенье,
Стремясь к обладанью
Костром, я останусь с тобой, Изенгрим.
Возьми моё зренье,
Душою как данью
С тобой расплачусь я за клоунский грим...
 И расплачусь. Навзрыд. Жаль, что стихотворенье сочиняется, что и книга читается, только один раз, всё остальное – лишь жалкие попытки второй раз войти в ту же воду. Что-то там вчера было про первую любовь? Ах, не про первую, а про «с первого взгляда»!
Нет, про любовь совсем, кажется. Кто тут в неё верует?! Грогалев перевернулся на спину, дабы в сопротивление нежданно нахлыневающему блаженству узреть безысходным взором печальные и низкие потолки родной хрущобы, сразу же и появилась в комнате со сковородкой наперевес Катя в минимальном, кажущемся даже на ней детским, передничке на голое тело. Есть в этом что-то антигигиеническое, ради взращения внутри неприязненного чувства поспешил уверить себя поэт и... обломался, эротоман зверский, зверски-несчастный, заради жирно-развратной картинки готовый, оказывается, на всё, что угодно – даже неряшество стерпеть, или – о, Боже, только не это! – нечистоплотность. Подлые-подлые-подлые гуроны напали исподтишка, стрела вонзилась в сердце последнего могиканина из могикан, он на мгновение замер в синем небе Гранд-Каньона (если смотреть снизу), будто задумавшись о смысле бытия и бессмысленности всей прочей жизни, а потом сложил свои орлиные крылья и рухнул на острые камни в тени скал и громадных, с дом величиной, кактусов пейотля, вот гля!
- Катенька, а тебе разве на работку не надобно? – Грогалев сел на постели по-турецки и принял из рук умытенькой и причёсанненькой девочки только вилку, оставив ей почётное право держать сковороду. – Прогуливаешь?
- Не-а, я ещё вчера отгул взяла. Как в воду глядела, ты не находишь?
- Нахожу. Больше того, это тот редкий случай, когда мне понравилась чья-то излишняя инициативность. – нетрудно, ему, скорее, очень даже привычно всегда было разговаривать через пень-колоду жевания-переваривания пищи, вот и сейчас он совместил полезное с приятным. – Пожалуй, ты кое в чём права. Я привык оценивать мир и людей от обратного. То есть, я точно знаю, что есть ненависть с первого взгляда, а так как это то же самое, что и любовь, то я могу согласиться, что есть и любовь с первого взгляда, но лучше, чтобы первые эти взгляды приходились на дневное или утреннее время, чтобы, не дай Бог, не ошибиться...
- А мы с тобой познакомились днём. – чуть не выронила изо рта кусок жуюемой яишницы Катя. – Надеюсь...
- Так я про то и толкую, что на данный сиюминутный момент времени счастлив. Возможно, и это уходяще так же, как и преходяще, но факт остаётся фактом, да, Катюша?
- Я рада, что тебе понравилась яичница.
Грог помолчал, серьёзно задумавшись над тем, как стоит расценить такой странный её ответ? Сломав голову, решил больше не думать... Ах, как хорошо было б жить, вообще никогда ни о чём не думая... Не думай о былом, не вспоминай, что будет. Блаженство и покой. Всё – суета сует.
Философ и поэт, по сути – тоже люди. Жаль, трудятся над тем, чего реально нет. Прилично ль смиряться под ударами судьбы, когда о таковых никто, кроме тебя самого никто и не знает, это во-первых, а во-вторых – и знать-то не желает? – у каждого другого своих проблем полна жизнь, не убавишь и не прибавишь, но решить, как ни напрягайся, так всё равно никак не смочь.
- Что есть счастье? Субъективно определяемое состояние констатации получаемого удовольствия, может быть, удовлетворения... или – наслаждения, как хочешь, если ещё чего-то можешь хотеть в этот самый момент, минуту, час, день, месяц, год... жизнь счастья...
Мысленно Грог стоял голым посреди комнаты, держа одной из рук, предположительно – правой, пистолет у виска лежащей у его ног обезумевшей от счастья жертвы, левая же рука его в это время тянула волосы Кати вверх, доставляя ей, по всей видимости, дополнительные удовольствия физического страдания, столь усиливающие обычно наши чувственные переживания. Но этого ему становилось всё меньше, совсем уже недостаточно, и он повёл воронёным стволом по утренней беспорочной свежестью горящей девичьей щеке – к уголку влажно-алых губ, раздвигая в ужасе сцепившиеся было зубы, входя меж них в тёплое судорожно вздрагивающее марево нутра холодным пахнущим ещё машинной смазкой железом всё глубже, кажется, рецепторы продлились до самой мушки, до пулеизвергающего жерла самого и теперь касаются того маленького язычка, что ответствен в разделении носовых пазух и глотки. Конвульсивная икота подкатила к горлу девушки, инстинктивная, как сама жизнь, которую трудно заставить по-другому реагировать на вторжение инородного тела.
- Самое смешное, что самому счастью абсолютно до фонаря его собственная причина. Кого-то прёт на везении в азартных играх, а кто-то тащится от куска колючей проволоки в заднице. – прикончив глазунью, которой, кстати, для аппетитов его было всё-таки маловато, Миша безвольно зевнул, едва успев прикрыть рот ладонью. – Ой, извини. Так вот, о чём бишь я солёный базар крошу на пламя твоего искреннего сердца, одних прикалывает адреналиновый шок, а других – тёплая постель и незаведённый, посему и не звонящий, будильник. Определяющим порядок любви и ненависти является не само это странно двойственное чувство, а непосредственное сиюминутное, ежечасное, сквозьвременное чувствование приносимых им страданий и наслаждений, что опять же – суть одно и то же, только с разными знаками. Сегодня вечером... это, ты составишь мне компанию на «Мисс Мухосранск Дейли»?
Теперь он мысленно кончиками мизинцев обеих рук неистово чистил уши, так далеко засовывая их внутрь, что рисковал сломать там барабанные перепонки. А ещё ему очень хотелось осторожно ввести в ноздрю кончик спички и пощекотать там до облегчающего мозги, прочищающего рассудок чихания.
- Откуда у тебя такие деньги, Грог? – почему-то очень серьёзно удивилась девушка.
- А у меня и нет таких денег. Просто мне дадут бесплатный билет, – Миша предугадал следующий вопрос. – и пусть только попробуют не дать мне билет для моей скво.
Тупик третий, утренний. Честно говоря, кто из них двоих ненасытнее выяснить так и не удалось, а посему в основном, читай – приличном, варианте текста вместо возникающей интимной паузы стоит привести что-нибудь эстетически более приемлемое, композиционно менее оправданное и художественно более выразительное, например, стихотворение.
* * *
накрыла прядь бесстыжий горизонт
светила скрылись в лабиринте грёз
был судорожен языка озон
пронзив росой истому жадных роз

наш вечер не был груб и стал так свеж
ознобом павших друг на друга тел
и душ среди растерзанных одежд
Взорвался мир и с губ твоих слетел

твой стон истошный крик прощальный вой
сорвало крышу райский вход отверзт
и Смерть прислала свадебный конвой
из женихов жених невеста из невест

рука ласкала милый горизонт
светила вниз упали ливнем слёз
разлился над землёю чудный звон
мертвецким сном в траве любовных грёз
Иногда Грогалев и без посторонней помощи признавал себя серым пошляком, находя свои решения любовной темы довольно тривиальными и оправдывая себя лишь тем, что даже у пушкиных и лермонтовых можно, особо не копаясь, найти столько дряни и чепухи, что куда уж нам, смертным конца двадцатого века, чай с бальзамами пить на поэтическом одре, мол!
Одрэ-э-э!
Одрэ-одрэ-одрэ!
Спар-так! Чем пеон удобрял в саду свой пион?!
Пусть будет мелодрама, рок-н-ролл, триллер – да всё, блин, что душе угодно, и свыше! – но только по телевизору, а не в личной жизни. Живут же люди, туда скакали – стреляли, обратно проковыляли – опять стреляют, а у тебя – как деньги есть, так аппетитов никаких и нестояние, а как нет денег, так пьёшь без просыху и банкуешь непотребно.

II. Неистовый Демьян.
В пять Артур встретил его на вокзале, полшестого они сидели уже у Серёги дома за празднично накрытым столом. По всему видно, к демьянову приезду, как всегда, готовились с радостью и плодотворно, Ленка расстаралась: да и то сказать, однокашник из далёких сибирских краёв приезжает только раз в году – аккурат, убивая на поездку ровно треть своего отпуска. Материальный прогресс семьи Гриммельсгаузенов был налицо: музыкальный центр в качестве, которое некогда и не снилось среднему русскому меломану, с CD-панели выдавал ностальгическое старьё из школьно-дискотечного детства, на сложной конструкции телевизионной тумбе, кроме собственно телевизора, естественно, японского, примостился уютно подмигивающий таинственными зелёными глазками и электронными часами не менее японский видак более, чем средних, возможностей, из тех, что рекламируют, в окружении полутора десятка видеокассет в пёстренько-лаковых обложках. Демонстрируемые между делом фотографии великолепного качества были сделаны приличным фотоаппаратом, а в углу фотонным космическим кораблём из недалёкого уже будущего – с колёсами, антеннами и рефлекторами в сложенном виде – затаился огромный пылесос.
Демьян посетовал на то, что в прошлый раз, то есть год назад, всех, кого хотел, увидеть ему не удалось, на что Артур честно спросил его, как и в прошлый раз, то есть год назад:
- А тебе это надо?
- В смысле?! – не понял его настроения друг детства. – Конечно, надо. Это ты здесь всех видишь, всё про всех знаешь, а мне...
От неподдельного возмущения Демьян даже не договорил, споткнулся. Леночка вздохнула, поняв мысль мужа:
- В том-то и дело, что мы тут хоть и в одном городе живём, а с некоторыми видимся реже, чем с тобой.
- Ага, – закруглил, разливая водку по стопарикам, Артур. – и ничуть не жалеем. Я тут однажды Габора видел, ну и что? Спросили друг друга, как дела, как семья, мол, как работа, одно что про погоду не обмолвились и про хреновую игру «Спартака». Вроде поговорили. А что на самом деле? Давай-ка выпьем как раз за то, что у нас есть общее, за то, бляха, что нас объединяет. За то, что нам не надо придумывать, что вспомнить.
Демьян согласился:
- Я понял тебя, Тур. – и выпил, почти раньше друга. – Только вот знаешь, кг-х-хм... не в то горло пошло... знаешь, страшно иногда становится, чем дальше наши времена, тем... как бы это сказать, чтоб никого не обидеть, а вдруг мы перестанем ценить... Был бы Мишка, он бы сказал правильно, а я вот так и не научился... Понимаешь, что я хочу сказать, а, Тур?!
- Так я тебе про это и говорю! Ты да я, да Мишка вот, Вовка да Игорь! А все остальные, между прочим, как были когда-то, так и остались отставной козы барабанщиками! Подумаешь, за одной партой сидели... Демьян, честно говоря, и у нас-то, кроме воспоминаний о детстве, уже ничего общего не осталось. Каждый день новогоднюю пьянку у Горбина вспоминать ведь не будешь, правильно? Ну?!
- Н-ну-у, правильно.
Артур встал, сел, снова вдруг встал и, оставшись стоять, схватил со стола бутылку, каким-то странным, суетливым движением снова налил:
- На последний вечер встречи только мы с Ленкой и пришли, а нам, нашему выпуску то есть, даже стола не поставили, так, с краю посадили... Ленка, там телефон звонит, скажи, меня нет...
Ленка пошла в прихожую к действительно надрывавшемуся и только сейчас услышанному телефону. Гриммельсгаузен сел, будто выдохся.
- Вот. Давай-ка выпьем, и я тебе вот ещё что скажу, даже с Грогом после твоего прошлого приезда мы только один раз виделись, когда мой тридцатник отмечали. Понял?
- Не совсем.
Они выпили, и Тур снова налил. Успел, как и хотел, до возвращения жены. Она принесла радиотрубку:
- Мишка Грогалев.
- Долго жить будет! – встрепенулись друзья.
Сразу же после приветствий Грог взял в карьер:
- Тур, есть возможность поразвлечься, ты ещё не слишком пьян?
- Смотря для чего. Если бабу завалить, так меня ещё хватит...
- А если мужика? И не одного?!
- Что, так серьёзно?! – Артур, наверное, даже и отчёта себе не отдавал, что уже согласился. – Говори пояснее, пожалуйста!
- Да я ещё и сам ничего толком не знаю, но чую запах. Жаркого запах. Мне одному соваться и страшно, и бесполезно. А может быть, и ложная тревога, я пока толком не могу сказать. Сам не знаю...
- Ну, ты ещё в третий раз мне это повтори! – Артур подмигнул Демьяну. – Куда и когда? И с кем придётся иметь дело?
- В семь у отеля. Конкурс «Мисс Мухосранск Дейли». А с кем... ну, это... я не знаю. С кем придётся, с теми и дело будем иметь, всё возможно – от охраны банкиров до ментов.
- Не круто?!
- А кому нынче легко?
- Тоже верно. А Ленку мне с собой можно взять?
- Лучше не надо. Нам не до смотрелок этих будет, боюсь, придётся обшарить весь отель, пока крутые развлекаться будут.
- Это уже весело. Бабки брать с собой? Или так пройдём?
- Возьми на всякий случай. Да, раз Демьян здесь, то он очень вовремя. Спроси... нет, Ленка услышит, дай его мне. – Грог в своём Смольном на том конце провода был потрясающе интригующ. – Демьян? Здорово, я тут культурно-физкультурную программу вам с Туром предлагаю, полуголых девочек посмотреть и при случае пару-другую морд набить, ты как к такому развлечению относишься?
- Плохо. Объясни. – Демьян наморщил брови, он пьянел быстрее своих друзей, поэтому сейчас как бы всерьёз задумался над тем, к чему он в действительности годен на данный момент.
- Потом объясню, время ещё есть. Возьми пистолет, надеюсь, ты его не оставил в своей мухосрани? Помнишь, ты мне обещал дать пострелять? Помнишь?
- Помню.
- Вот и прекрасно, заряди его, возьми с собой патронов побольше. Мы будем осторожны, надеюсь, тебя не уволят и не осудят.
Проглотив подсунутую Артуром водку, Демьян совсем потерял голову:
- Не уволят, некем заменить будет, а осудят... А за что, собственно? Если придётся применить, я потом отчитаюсь уж как-нибудь.
- Тогда всё в порядке, я вас жду. А Ленку успокойте, мол, после бала – сразу все и нагрянем, с миссами мухосранскими не задержимся. В семь у отеля. Рад тебя слышать и ужасно буду рад тебя увидеть! Пока!
- До встречи. – глядя в глаза Туру, Демьян признался. – Я ничего не понимаю. Он что, кого-то грабить собрался?
- Если бы! – возмущённо посетовал друг, пожимая плечами. – Тогда бы хоть какая-то польза была. Понятно: деньги. А он хрен знает зачем...
Гриммельсгаузен осёкся, Ленка тихо произнесла:
- Никуда не пущу!
- Молчать, женщина! Грогалев... ты что, Мишку не знаешь? Шуточки у него такие, пока на голову ведро воды не выльет, так и не поймёшь, шутит или нет!