Особняк

 В каждой луже запах океана…
 Н. Гумилев


 …Каким, однако, куражистым ухарем слыл дедуля в юны лета! Ни одной девки мимо не пропустит, чтоб не приволокнуться, ни одной сшибки молодецкой без него не обходилось, и до работы был жаден, всяко дело у него спорилось, будто сызмальства только тем делом и занимался, а на гармошке наяривал так, что, казалось, еще чуток поднажать – и посыпятся звезды с небес прямо в огород. Первым считался он, стало быть, и в рыбацком промысле... Женился поздно и, видать, неудачно: как женился, так все вдруг как-то разом и не заладилось. Жену ему бог послал странную – неугомонную бабенку – вечно она была чем-то недовольна, ничего не прощала и виноватила деда по чем зря. С ней он очень быстро состарился и долго еще жил старым, так долго, что и забывать уже стал те времена, когда был молод. Казалось ему порой, что он вот так стариком и родился, что старуха всегда была старухой, что дети их и внуки пригрезились им, а единственное, что было настоящим, это – золотая рыбка, которую он, впрочем, упустил по совершеннейшей глупости, ну да что теперь тужить: съеденного не воротишь…
 
 …Золотая рыбка могла бы выполнить ровно три желания, пока из разбитого корыта вытекает вода, но старик, поймавший ее, ничего не просит, молча дожидается, когда она подохнет, и остается один на берегу огромного озера, похожего на море. Он грустит. Поломав корыто на дрова, разводит костер, жарит на нем рыбку, задумчиво съедает ее и ложится на песок в надежде мирно испустить дух. И опять смерть обходит его стороной… В избушке неподалеку старуха любовно мусолит коллекцию видов Эйфелевой башни. Она без сожаления посвятила ей всю жизнь. Однако, побывать в Париже так и не довелось. Бабуля продолжает лелеять свою единственную, теперь уже последнюю, мечту, которая сбудется, если этот старый идиот ухитрится поймать еще одну золотую рыбку. Впрочем, он уже несколько дней неподвижно лежит на песке. Кто знает, быть может, он действительно умер, именно теперь, когда ей так нужна его помощь, а может, просто спит, любит поспать, бездельник, хотя, вполне возможно, что ей самой это все только снится, все, кроме Эйфелевой башни… Тем временем по Вифлеему разъезжают танки. Столько шума от них! Особенно, по ночам. Младенцы пробуждаются от дикого лязга и урчания, долго не могут успокоиться, в глазенках до самого утра корчится страх… Иисус же две тысячи лет висит на своем кресте: отличный наблюдательный пункт, откуда в ясный солнечный день видны мельчайшие подробности суеты сует… Реки все еще текут и впадают по старинке в океан, и океан пока не переполняется. И земля продолжает быть землей, и небо – небом. И разбросанные камни есть еще кому собирать. И уклоняться от объятий есть кому. И любить тех, кто уклоняется от объятий. И рождаются еще дети, жаждущие стать взрослыми. А взрослые мечтают вернуться в детство. Те и другие предпочитают играть в войну, и так самозабвенно, что война уже висит у каждого на кончике языка… Вот, наверное, и все!..
 …все это добром не кончится, и злом это все не кончится, а кончится шикарным пучком энергии, устремленным в космос… Ненавижу мужество и героизм! В любом случае они приводят к насилию, прежде всего, над самим собой. Себя надо изнасиловать в первую очередь, чтобы стать героем или святым. А это не меньший грех, чем самоубийство. Ведь грех – это всего лишь попытка заполнить пустоту. Старо, как мир. Грех возможен только по отношению к пустоте в том или ином виде… Кстати, о видах. Бывает очаг ядерного взрыва, бывает очаг эпидемии, бывает семейный очаг… Все зависит от того, какой смысл мы вкладываем в расхожее слово любовь… Слово это можно и вовсе не употреблять. Просто исключить из состава речи. Но смысл никуда не денется, смысл останется, и мы будем красноречиво молчать о том, о чем не ведаем, как это назвать… Для влюбленной женщины вполне естественно остаться невинной, родив бога, а для влюбленного мужчины нет ничего легче, как поверить в непорочное зачатие, но влюбленных так мало, что их впору обожествлять…
 …обожествлять вкатывание валунов. Это и есть мужество. В подножии любой горы легко отыскать камень по вкусу, с которым не грех начать восхождение, толкая его перед собой. Ведь без камня оно как-то несерьезно. Вот и трудимся вовсю, пыхтим, надрываемся и даже рискуем жизнью. Кураж! На вершине, оглядевшись по сторонам, понимаем вдруг, пронзительно и горько, что не нужен здесь этот чертов камень, и тогда в сердцах мы сталкиваем его вниз, и получается каменный обвал…

 (А можно ли без насилия над собой разлюбить ближнего?..)
 
 …и получается каменный обвал, когда женщина глупа, но красива. Ее ловят, словно диковинную бабочку, чтобы любоваться чудом природного совершенства, но, если она и глупа, и некрасива, в ней видят противную гусеницу, из которой так и не получится бабочки, ибо она пойдет на корм какому-нибудь жирному и ленивому гусю, а ему на праздник свернут шею и запекут с яблоками, люди полакомятся на славу, не зная, что кое-чем они все-таки обязаны глупой и некрасивой гусенице, да потом ведь нельзя же не признать ее своеобразную прелесть, эту волнообразную гибкость пухленького тельца, эту самозабвенную целеустремленность, бесстрашие, мужество, даже героизм, с каким она карабкается на огромное дерево или переползает автомобильную трассу, нельзя упускать из виду, что любое создание божие играет свою роль, и спектакль может провалиться, если вычеркнуть из него хотя бы одного исполнителя, назначенного свыше…

 (А чьей кровью поливают цветы независимости?..)

 …свыше мне послан был сон о бегемотах, скакавших галопом по взлетной полосе. Над ними кружились вороны и подзадоривали их громким карканьем. Вожак стада замедлял бег всякий раз, как замечал ползущих наперерез гусениц. Почему он так поступал, бог его знает. Но бегемоты никак не могли взлететь. Хотя и гусеницы не успевали переползти: ведь стадо не останавливалось, не сворачивало, только сбавляло скорость. Вороны потешались во всю, некоторые из них отставали, садились и принимались остервенело клевать взлетную полосу…

 (…Есть люди-птицы, но без крыльев. Они лишились их за то, что в день запретный осмелились вить гнезда. И с тех пор так поступью легки, что воспарить им было бы нетрудно, но – не могут…)

 А случается ли, когда ты вроде бы и знаешь человека, но вспомнить, что у вас с ним было, не можешь? И если тебя об этом спрашивают, ты так и говоришь, – А ничего и не было. Таким человеком, к примеру, может оказаться вон та немолодая, располневшая и, скорей всего, неузнаваемо изменившаяся за последние двадцать лет женщина. Достань-ка фотографию молоденькой девушки, от которой ты был без ума в юности, и поднеси к лицу той женщины, если, конечно, она позволит, вглядись – и ты увидишь их в новом свете, между ними есть неуловимое трепетное сходство, но это безнадежно разные внешности, а, стало быть, и люди. Ты целовал не эти губы, не эту шею, ты обнимал не эти плечи, та девушка умерла… Зачем же ты хранишь ее фотографию, зачем носишь с собой в обложке паспорта спрятанный образ, причиняющий тебе только боль? Ответ прост: это – твоя святыня. И каждый из нас хочет иметь святыню, каждый нуждается в личной религии. Человек без религии теряет разум… но обретает свободу… выбор остается все-таки за нами…
 
 Когда никто не осмелится сказать мне «мой», я получу право бесследно исчезнуть. Право на исчезновение – это и есть свобода…
 
 …свобода быть спокойным, как Пизанская башня. Бывал я и громогласно вздорен, как Вавилонская башня. Случалось мне быть многотысячелетней пирамидой. Самая почетная роль. И самая незавидная. Мои мумии становились прахом, а драгоценности расхищались авантюристами. Молодые полководцы иногда приводили ко мне своих бравых солдат, чтобы те почувствовали перед смертью, как ласково смотрит на них вечность, куда они в скором времени должны были отправиться. Но вечность не может состоять из камней, даже идеально подогнанных, а полководцы, даже самые великие, никогда не сумеют завоевать весь мир, так как им просто не хватит солдат, чтобы наполнить ими вечность…

 (…Есть люди-камни, валуны, утесы. Они наказаны за то, что забирались на недоступные высоты, прямо к небу и били кулаками в небосклон…)

 Мы не просто разные люди, мы – разные вероисповедания. Я не твой Иерусалим, а ты не моя Мекка. Чтобы жить вместе, нам придется идти на поклон к Будде.
 
 (Так было нашествие или нет?..)

 Должно быть, я слишком хорош для этих горемык. Пивняк им нужен, этакий легкий пустозвон, воняющий козьим сыром, повелевать которым не хлопотно. Никаких хитросплетенных отношений. Обстирай, накорми, да позволь иной раз посопеть в темноте, справляя на скорую руку свои мужские надобности. Ну, а приспичит поиграть с кем-нибудь в продвинутую любовь, так всегда можно найти восторженного сеньора. Вроде меня. И стихи почитает, и философским трепом позабавит, снизойдет и почешет самолюбие девушки, претендующей на утонченность. И она ощутит себя дамой высшего общества. Порезвится на славу с диким единорогом, а там пора и в хлев, к своему незамысловатому бычку. Единорог требует слишком много затрат. Правда, он и сам при этом не скупится: отдавая все, он ждет того же в ответ. Где вы прекрасные леди, готовые отдать все? Вымерли во времена последнего ледникового периода, то бишь, первоначального накопления капитала?.. Первоначального накопления независимости…
 
 У каждого на кончике языка висит война, и ежели не сплевывать ее время от времени на безлюдном пустыре, где растет один бурьян, она рано или поздно сорвется с языка и вцепится в губы самых близких в пространстве существ, а они могут оказаться и нашими друзьями. Война – инфекционное заболевание – ее возбудители распространяются через речь. Поэтому всякую речь надлежит предварять обильным сплевыванием на достаточном расстоянии от живых людей… Там, на этих безлюдных пустырях, и рождается великая литература новейших времен – из плевков, зараженных возбудителями войны... Вон батюшка идет по перону. Надо же! Решил, видать, с народом прокатиться в метро. Важно так шествует. Жиденькая бороденка болтается на сквознячке. Сплевывает ли он свою войну в одиночку или разбрызгивает на бедных прихожан во время какой-нибудь службы?.. Интересно, смог бы я работать священником?.. Наверное, смог бы. А вот монаха из меня точно не выйдет. Как же я без женского полу-то? Хотя… если хранить верность той, единственной, которой плевать на меня, то как раз именно в монастыре и жить... Молиться на нее что ли?.. Ей же плевать… Скорей всего, богу тоже плевать. Если бы ему было не плевать, молящихся стало бы куда меньше. Зачем молиться, когда он и так старается делать для вас все, на что способен? Способен на что? На все. Он же – Бог! Человеческий. Значит, он должен быть способен на все то, на что человек сам не… Глянь, какая очаровашка! И так близко! Какой запах! Запах молоденькой соблазнительной девушки! Надо быть каменным, чтобы не пожелать ее в сердце своем! Надо быть извращенцем, лобызающим камни... Молятся недоступности… Эта барышня вполне доступна. Вот она, рядом, благоухает. Нежная, хрупкая! Протяни только руку… Незадача, брат, не-за-да-ча!.. Она принадлежит другому. Видишь того кабана?.. Представь, как сей боров взгромаждается на бедную крошку, как хрустят ее суставы, как она вскрикивает от боли… Нет! Это выше моих сил!.. Экий, право же, урод!.. “Зачем вы, девочки, красивых любите?”… Ну да! И девочки срочно переключились на уродов. Так что ли? Нет!.. Думай о другом... Надо выйти на следующей станции – сплюнуть войну… Не рожайте хотя бы детей от них! А то ведь порода высоких и стройных вскорости и вовсе исчезнет с лица земли!.. Ишь ты! Малый-то! Уловил, похоже, какую-то угрозу своему счастью: озирается нервно по сторонам, водрузил клешню на свое сокровище. А сокровище так и льнет, так и льнет к нему… Женская мифология! Ничего не попишешь! Красавица, полюби чудище, и обернется оно писаным молодцем! Кто это все сочиняет?.. Выйду все-таки – сплюну войну… Почему один день тянется-тянется, и конца ему не видно, а другой начаться не успеет, как уже и ночь спешит ему на смену?.. Редко кто, выдохнув душу, становится частью ветра. Большинство выдыхающих становится тяжестью земной. Оттого Земля и не перестает быть небесной твердью, состоящей из окаменелых душ… Телом возвыситься до головокружительного падения, унизиться до горных вершин и почить в усыпальнице здравого смысла. Только телом… Душа всю жизнь взаперти… Но камни птицами летают, а птицы падают камнями... Однажды выйдешь из метро на пустырь сплюнуть войну и вместо войны сплюнешь свою душу – так среди плевков и помрешь на пустыре… А царевна твоя снова обернется лягушкой, какой была до знакомства с тобой… Мужская мифология! Ничего не попишешь! Полюби лягушку – станет она царевной... Размечтался!.. Могу назвать себя монахом… Для этого не обязательно скрываться в монастыре. Так и буду знакомиться с девушками: «Привет, я монах!» А кто-нибудь возьмет да ответит: «Привет, я царевна-лягушка! Бери меня в свой монастырь, я тебе пригожусь! Изголодался, небось, по женскому телу-то?» Нет у меня, красавица, никакого монастыря, скитаюсь вот, по чужим углам ютясь. Я – монах без монастыря. Молюсь там, где приспичит. Женское тело не в диковинку мне. На него я уже не молюсь. А она вдруг человеческим языком и ответит: «Врешь ты все, красный молодец! Не изведал ты еще всех прелестей наших, раз так говоришь. Бери меня, не пожалеешь!» Да я-то возьму, не сомневайся. Объясни только, на кой черт тебе сдался бездомный монах? « Хочу попробовать…»

 Взаимное самопожертвование – сказка для подростков. Один из двух приносит себя в жертву, а второй только принимает жертвоприношение. Старо как мир. Когда первому невмоготу делается его роль, он бунтует. Второй оскорблен до глубины души подобным предательством, он бросает первого, который вскоре после этого понимает, что был счастлив жертвовать собой ради второго. Старо как мир…

 ( …Есть люди-запахи, которые в одежды не любят облачаться – им грозит зловонное удушье, если ветер тела их не прохватывает вольно. Они виновны тем, что пробуждали в живых вещах напрасные желанья…)

 Ребятки на биржах продолжают играть в бирюльки. Дети малые. Не ведают, что творят. Жизнь деньгами не измерить. Когда-нибудь останется одна большая биржа, стилизованная под храм, а вокруг – нищенское запустение мелкооптового рынка…
 ...с которого, грешным делом, начнется новая эра...
 ...сколько раз можно умирать в течение одной жизни? Зависит, наверное, от умирающего. Примитивные модели умирают раз и навсегда…
 …навсегда темное время. Словно зима в дымном мегаполисе. Во мне вдруг объявилось жуткое пристрастие к женской уродливости. Я выбирал самые, казалось, несуразные экземпляры. Маленького роста, коротконогие, с явной дисгармонией между верхом и низом, с плоскими или угловатыми лицами, с каким-нибудь легким перекосом, с вялой мальчишеской грудью и первобытными бедрами, или, напротив, с гигантским бюстом и худосочным мальчишеским задком, но глаза у всех, кого я выбирал, были заодно – они источали похоть, наглую, невозмутимую, злокозненную, сверкающую, самодостаточную, покрытую тонкой позолотой мечтательности. Если бы не рафаэлевская Мадонна, я бы погиб. Она была эталоном красоты. Все же. Эталоном женственности. Антибиотиком. И вот я понял, наконец, кого ищу всю жизнь и кого не сыщу никогда…
 …когда-нибудь хотелось тебе взять острые ножницы и покрошить свои старые фотографии на мелкие кусочки? За то, что они слишком далеки от истины. Или наоборот – слишком близки…
 …близки мы были условно, то есть мы играли в близость, и до того порой захватывала нас эта хитрая игра, что мы переставали замечать людей вокруг. Длилось, правда, это недолго. Душевное родство вдруг оборачивалось тихой мелочной брезгливостью, и память об испытанном блаженстве только раздражала и бесила…
 …отыгрывался на какой-нибудь девчушке из провинции, не усматривавшей ничего зазорного в том, чтобы заработать деньги телом. Каждый раз это выглядело так, словно кто-то выпускал на волю ураган. Не было ни одной, кто бы под утро не взмолился о пощаде. Он оставался неумолим до тех пор, пока душа его не превращалась в сплошные развалины. Как, в сущности, наплевать, что предстоит возводить свой город заново. Или не возводить его больше? Не страдать понапрасну? Обустроить убогую хижину вкоротке от родника, жить многолетним растением, зависеть лишь от солнца… Не выйдет! Перво-наперво потянет прибраться, порядок навести, непременно созидать приспичит, и не просто, а одни дворцы и небоскребы из стекла с райскими кущами на крышах. Вот он – прогресс! Новая империя на развалинах старой. Очередной виток спирали. Или резьбы?.. Нет ясности!

 (…Есть люди-травы, корешками эту землю приговоренные над пропастью держать…)

 Богиня! Снизошла до меня, жалкого смертного. Истратила уйму своего космического времени: целых два с половиной световых часа. Осчастливила на всю оставшуюся жизнь. И смылась, черт бы ее побрал!..
 Что же это за конструкция такая – любимая женщина? Из чего она состоит? Жасмин, вернее, его запах, так пахнет невинность, сострадательность, преданность бутона стеблю, вместе с тем свобода красоваться и дарить себя всему свету, раскрепощенность. Совместимо ли это?..
 …Единорог. Редкий зверь. Свирепый, воинственный. Поймать живьем невозможно. Одним ударом слона валит. И только девица способна заманить его лаской. Так и ловят: на девицу. А потом убивают. Чтобы сделать из рога ожерелье. Какой-нибудь знатной дуре на пышную грудь...
 …Помню, один офицер в армии все удивлялся моему долготерпению: до каких, мол, пределов оно распространяется. А чего там было удивляться! Может, у меня за душой о ту пору ничего, кроме долготерпения, и не оставалось уже… Долготерпение – мой козырной туз. Им я бью любую карту. Беда только в том, что других козырей у меня нет и в помине. Вот и сижу дурак дураком со своим тузом, который, хоть и главный, а ничего в одиночку против целой своры мелких козырей не может… Или может? Если навязать миру свою собственную игру – игру одной карты: наградило тебя провидение козырным тузом – все, выбываешь из игры полноценным победителем. Держи свой выигрыш и ступай себе с богом, старче, и не приходи сюда больше, а то останешься ни с чем, и корыто с десятью драгоценными заповедями отберем… Дали тебе талант – не зарывай его в землю – пусти в рост. Если повезет, разживешься на славу, не повезет – что ж! – бог дал, бог взял. Не ропщи на господа, охальник!..

 (…Среди людей такие есть снопы, что если не прихвачены узлами, так непременно врассыпную побегут, хотя все перетерпят, когда туго их стянешь по рукам и по ногам…)
 
 …телевизор нынче превратился в большую замочную скважину… Накрою его скатерочкой, посажу сверху Будду…
 Однажды ночью к царице Индостана Майе приперся священный белый слон о шести или семи бивнях (скорее, о шести). Он долго стоял над ней и внимательно разглядывал, пока не смекнул наконец, что царица здорово набралась. Дрыхнет, стало быть, без задних ног. Только слон понял это, тут же и вошел в Майю весь целиком. Как он умудрился сие действие совершить, анналы умалчивают. Свидетелей, понятно, тоже не сыскалось. Да и вообще, толком неизвестно, вышел ли он обратно. Так или иначе, а наутро царица ощущала себя малость потрепанной, то бишь хворой. Виной чему, по ее словам, был кошмарный эротический сон, в котором священный слон выступал героем-любовником. Тотчас же кликнули придворных прорицателей, гадателей, комментаторов, толмачей и толкователей. И все они, узнав о случившемся, в один потусторонний голос заявили, что царица в самое ближайшее время понесет и родит какого-нибудь супермена, правда, неясно, спасителя или погубителя. Так оно вскоре и вышло. Разродилась матушка принцем, которого позднее стали величать Буддой. Одних он спас, других – погубил, но это неважно…
 Ежели чего хочешь, а тебе не дают, так перестань хотеть. Вот и вся недолга. Проснешься поутру, не спеши приниматься за дело, попробуй для начала избавиться от всех желаний. Может, и вставать тогда ни к чему. Да и зачем было вообще рождаться. Подумай об этом и спи дальше. Кто знает, каких бы дров ты наломал, если бы Будда не вразумил тебя на краю пробуждения…
 …одинокого пробуждения под тяжким прессом однообразия на берегу огромного озера, похожего на море… Ватное время сжимается в твердые комки дней и часов, из которых вырастают мраморные горы потерянных возможностей. В подножии любой горы так просто выбрать глыбу по вкусу… Кто-то ведь настоятельно рекомендовал землянам искать новые дороги к одному и тому же месту, чтобы не притуплялся кураж первопроходцев… А когда все дороги исхожены? И золотая рыбка съедена или законсервированна? И озеро высохло до размеров захолустной лужи? И любимая совсем сдурела: не хочет больше быть любимой? Хочет Эйфелеву башню. Да чтоб не в далеком Париже, а прямо здесь, в собственном огороде…

 …нет, я не против – истинная басня всегда граничит с истинным трагизмом, окутаешься этак оптимизмом – и холодящий душу вакуум не страшен, насажен коли с молодых ногтей на кол самодовольства аккуратно, ты не охотник до смирительных идей, и смотришься не меньше чем комбатом во всем, чего тебе дают достичь приветливые чинные ребята, но если ты окутан пустотой, не сунется к тебе и постовой, не говоря уже о нищенке в заплатах…

 …довольно довольно сиятельный граф вам нужен расторопный слуга он обманет он спасет от прямого попадания… не обращая внимания на потоки урчащих машин… прекрасные длинные волосы развевались по ветру… да-да меня предупреждали они не так уж и беспомощны… ее кто-то нанял чтобы она соблазнила… всего лишь… потом и бросила как недокуренную сигарету… но ты бы мог сделать это еще тогда помнишь…спасаясь от одиночества она устало волочила ноги по мостовой…это была унизительная подачка… они усаживаются запросто на колени ко всяким мушиным жеребчикам… те распускают слюни и выкладывают свои сбережения… уже давно слышны хрипы в правом легком… из глухой провинции продвигались к столице привлеченные блеском фальшивых ценностей… довольно… самодовольные дряхлые старцы сосут свежую молодую кровь окраин империи… довольно мастурбировать дешевым способом пора бы уже обзавестись резиновой бабой… как давно я не покупал новых книг…

 (…Иль вот еще – бывают люди-рифмы, они со всяким ладят сноровисто, с любым злодеем стакнуться спешат. У них в руках сиреневые скрипки романтикой распятия глашат…)

 ...величайшее разочарование в жизни, когда выходишь на сцену, смотришь в зрительный зал… и вдруг догадываешься, что сцена там, а не здесь, что актеры просто играют зрителей. Начинаешь разглядывать их скучающие физиономии. Постепенно приходишь к выводу, что эта пьеса тебе не по нутру. Поворачиваешься, чтобы уйти, но зал взрывается от рукоплесканий, и ты остаешься, заинтригованный таким неожиданным поворотом сюжета, манерно кланяешься, болезненно улыбаешься, прижимаешь правую ручку к тому месту, где положено быть сердцу. Рукоплескания не прекращаются, они нарастают, переходят в оглушительный гром аплодисментов, в непобедимый шквал, в смерчь, ураган оваций, ты сдаешься, признаешь себя поверженным, покоренным их игрой, сломленным, опускаешься на колени, но тебе не позволяют этого – подбегают молодцы, хватают под руки, тащут за кулисы и там под звуки нестихающих рукоплесканий смачно тебя дубасят, потом волокут обратно, в зале тотчас воцаряется тишина, и твои губы, разбитые в кровь, произносят: «Признаю, признаю себя виновным по всем пунктам». Зал вновь аплодирует. То и дело звучат крики “Браво!”, “Бис!”, “Браво!”, “Бис!”, барышни со всех сторон лезут на сцену с огромными охапками цветов, подбегают и складывают их к твоим ногам, гора цветов растет, и вот уже ты завален по пояс, хочешь уйти, нет сил стоять, но и двинуться не можешь, вообще все тело как-то подозрительно затекло и отвердело, глаза смотрят вперед, в делекую даль, в будущее, в одинокую точку на горизонте. Смеркается. Люди давно разошлись. Ветерок шуршит в цветах, неподвижность уже тебя не тяготит, напротив, умиротворяет душу, душа ведь есть и у памятника…

 …был век отважных террористов, спецназовцев и футболистов, когда явилась ты мне вдруг, как мимолетное виденье, как гений – парадоксов друг… Почему бы не присвоить Александру Сергеевичу Георгиевский крест трех степеней посмертно? Или разработать спецорден “За отвагу на дуэли”. Он же у нас все-таки не один такой – великий поэт, погибший за честь… Или все-таки один? И больше у нас нет великих поэтов, погибших за честь?.. А.С., миленький, простите!.. Не ваша вина, что из вас сотворили кумира… Кумир – не вы, вы – не кумир!..

 …распечатываю конверт. И что же? “Друг мой, пишет тебе твой бог, к которому ты так часто взываешь, все больше не к месту и не по существу. Не удивляйся: я давно умею писать. Иногда озорую, посылая кому-нибудь письмо. Обычно мне не верят, подозревают близких… Ну, это, впрочем, неважно. Послушай, ты постоянно ищешь во мне слабину, а, найдя, ликуешь. Неужто тебе действительно легче от того, что и за мной водятся грешки? Странно. За десятки тысяч лет я как-то, знаешь ли, привык слыть безукоризненным у большинства народонаселения вашей планеты. Постарайся меня понять. Я видел, что им всем отрадно и утешно считать бога стопроцентно чистым. И я не решался эту иллюзию у них отнимать… Мне ведь ничего не стоит выбрать самое современное оружие и нажатием нескольких кнопок совершить акт святого возмездия (слово акт мне как-то не по душе, но здесь оно, кажется, к месту). Усмирить безмозглую сволочь, навести всемирный порядок, уничтожить заодно с людьми и скотину, потом замешать тесто и в старенькой печурке испечь адама-еву заново. Все это пустяки. Поверь, я проделывал это сотни раз. И всегда получалось одно и то же. Заколдованный круг. Вселенная не богата рифмами. В ней все наперекосяк, все несозвучно, нестабильно, неуравновешенно, непостижимо. А человек, дай только ему чуток свободы и разума, начинает выпендриваться и сочинять стишки с убийственно внятными рифмами или математические теории, в которых все непременно сходится. Любой живой организм является текстом, то есть набором слов и формул. Живые существа представляют собой доказанные геометрические теоремы, они навсегда припечатаны вердиктом логики: “что и требовалось доказать”. Но водятся еще и гипотезы. Они недоказуемы. И вместе с тем неопровержимы. Их так мало, что ими вполне можно было бы пренебречь, но как раз они-то и вовлекают мир в смертоносные авантюры. Доказанные теоремы легко поддаются на соблазн стать чем-то более возвышенным, нежели что-и-требовалось-доказать. И – гибнут миллионами. Гипотезы тоже гибнут, но лишь для того, чтобы уступить место другим гипотезам, еще более опасным для белковой массы. Решив покончить с собой, я принимаюсь сочинять список всех виновных в моей будущей смерти, но дело так затягивается, что самоубийственное воодушевление покидает меня, оставляя на месте души черную дыру, из которой кто-то злобно орет: “Да пошли вы все!” На какое-то время я освобождаюсь от болезнетворных фантомов. Я чист, я сплошной антисептик. Но длится эта чистота недолго, ибо микробы обожают заселять необитаемые острова, и в страсти своей готовы приноровиться к любому антисептику. Им не страшен даже Бог”… Письмо тянется бесконечно, хотя эта бесконечность уместилась каким-то образом на двух невзрачных листиках. Прочитываешь оба, смотришь на первый, а там уже новый текст. Всю жизнь можно читать – читать, но не перечитывать. Это поток…Поток божественного сознания, в который нельзя войти дважды, а, войдя, невозможно выйти и остановиться. Такова религия человеческого мозга. Невозможно остановиться…

 …невозможно остановиться, сударыня, ради вашей улыбки. Я готов отправиться в кругосветное плаванье на утлом суденышке с командой головорезов, и открыть какую-нибудь новую форму жизни, и преподнести ее вам в дар, но не ждите за одну улыбку больше…

 Микробы-люди всех остальных живей и многолюдней, но – вот досада! – их так трудно исповесть, хоть и навалом валом, пруд пруди, числа не счесть на кончике иглы, на лезвие ножа, под ноготком, на языке, во рту кишат, в карманах, на экранах, на кожаных диванах, в ночных японских ресторанах и не-японских, все равно, они усердствуют на славу, плоть пожирая, выпивая плазму возвышенных соблазнов духа, в мозг, в сердце, в душу проникая, распространяя яд чумы в словах и звуках, и вот уж отбивает SOS наш бедный гений прерывистой чертой пустот и точками сомнений… Земля Святая, как ты далеко, но близко в то же время – снегом замело, и только дворники выходят спозаранку помериться с нетающим дождем, с победоносным макрокосмосом – как жалко их микростойкость извивается ужом в безмерности проторивать лазейки. А божество мое, святая дева Каллиопа, спешит, причудница, к земле обетованной от заушательства бесчисленных бацилл на бригантине, что однажды в тыщу лет исправно отвозит покровительницу лавра, мать лучников любви на поселенье в кристально чистую соленую пустыню, где нет микробов хворости и порчи, но в виде платы за проезд ей предстоит команде предлагать себя в потеху моряцкого голодного стрекала. Зато потом просолится и жажду наладится слезами утолять. Гала-концерт микробов ей не страшен, спаслась она от гнилостной чумы. Вот и прекрасно! Ну а как же мы? Под микроскопами кишат, плодятся, голосят оравы новых ненасытных стрекалят…

 Психотерапевты всех стран, соединяйтесь!

 Хотя бы понять, почему. Уже будет легче. Мне нужна вполне прозрачная причина. Тогда можно как-то жить. Но причина спрятана за семью печатями. Это разламывает меня на куски, как греческую амфору, которой невдомек, почему ее, полную отличного вина, бросили на дно морское…
 …на дне морском все хотят согреться, но мало кто хочет и может греть. Свет и тепло возникают в результате нагревания при всплытии, то есть подлинного страдания и сострадания. Неспособность сострадать обрекает на глубокое одиночество подводного хищника…

 (…А люди-факелы блуждают по туннелям, беспутно ищут путь к дневному свету, чадят безбожно, ластятся двулико к тяжелым сводам, к стенам и к асфальту. Они с людьми-шагами чем-то схожи: те тоже круглый год живут в потемках, предпочитают красться по следам или преследовать кого-то по пятам…)
 
 …я пропадаю без тебя, я помню каждый твой жест, каждый взгляд, каждое слово, каждую улыбку, мне жутко не хватает всего этого, я пропадаю, но любовь к жизни заставляет меня играть дальше, и вот я снова тасую свою обшмыганную колоду, даже подмигиваю при этом, отпускаю легкие шуточки, пританцовываю, напеваю, завожу речь издалека, нарываюсь на скандал, лукаво посмеиваясь, словно бы зная все наперед, и, открыв свои карты, опять проигрываю, потому проигрываю, что я не шулер, не фокусник, не игрок, а всего лишь экспериментатор, мне иногда нравится ставить на себе самом опыты, опасные для жизни, которая так сильна, что кажется порой бесконечной, особенно лет в двадцать, когда возможность собственного бессмертия не вызывает сомнений, но чем дальше уводит тебя эта иллюзия, тем чаще ты представляешь свои похороны и начинаешь поспешать, хотя понятно, что не успеешь, дороги расходятся, а камень один, и какую бы дорогу ты не выбрал, в конце пути будет тот же самый камень, что и в начале. Так может быть, не стоит ходить далеко, а взять да примоститься где-нибудь рядышком на лужайке, вдыхать цветочные ароматы и греться на солнце, пока оно есть?.. Похоже на молитву…
 …я обгладываю память, искривляя пространство вокруг себя, чтобы избежать столкновения с женскими лицами, среди которых так много соблазнительных, заманивающих в новый лабиринт, но мне бы выбраться сперва из настоящего, что вряд ли возможно в ближайшее время, так как я не очень-то к этому и стремлюсь… Я съежился там, где мы расстались. Чтобы жить без тебя, мне надо стать другим, то есть тот, кто был с тобой, должен умереть. Я погибаю, я уже при смерти, хотя мое тело еще долго протянет, но без меня. В нем кто-нибудь да поселится. Это уж точно. И я даже знаю, кто. Он уже был тут, примерялся к новому обиталищу. Неприятный тип. Мне горько, что именно он станет здесь верховодить. Очарованный только своим отражением в любой отражающей поверхности. Я лучший, но я погибаю. Без тебя. Меня еще можно было бы спасти от разрушения, хотя это и противоречит логике вымирания мамонтов и динозавров… А также глубоководных хищников, чуждых мести…
 Психотерапевт сказал: “Почему вы страдаете, я знаю, а вот зачем, не пойму. Это вы и должны мне объяснить. Зачем? А не почему…”
 
 Зачем страдать?

 Мстить любовью за нелюбовь. Раздавать мелкими порциями страждущим то, что предназначалось для одной, которая, скорей всего, и не справилась бы с такой прорвой любви…
 На своем командном пункте я случайно обнаружил странный рычаг – рычаг мужской гордости. Он был здесь и раньше, и, похоже, я пользовался им несколько раз, но очень давно. Соблазн отведать еще раз этого деликатеса оказался сильнее инстинкта самосохранения, и я отважно врубил мужскую гордость. Сперва погас свет. Потом стало трудно дышать. Кажется, я ненадолго потерял сознание. Вскоре, однако, голова прояснилась. Первое, что я почувствовал, был зверский аппетит. Небо посветлело. Солнышко засияло. Я страстно набросился на еду. И никак не мог насытиться. Гордостью насытиться невозможно…
 …невозможно сравниться с другими, ибо ты несравним, ты один такой во Вселенной, и пусть все остальные будут непостижимо однолики, когда тебе заблагорассудится быть разноликим, разновеликим, хотя бы двуликим, или двуглавым. Начнешь сравнивать, потеряешь собственное лицо, не на что будет напялить маску, не с чего сорвать, заплутаешь в дебрях безликости…

 (…Не растолкует ни один электрик, откуда брезг лучится в темном царстве. Но он там есть. И дело все в огарках, мерцающих в ладошках толмачей… Ах, вклепчивые эти толмачи, душеприказчики, провидцы-лихачи! Занятные ребята, право слово! Подходят к вам впритык, почти вплотную, одной рукой за пуговицу тянут – чтоб, значит, не смогли вы отступить, в другой – свеча, они ее подносят так близко, что нередко опаляют ресницы вам, вперяются в зрачки...)

 Жду, точно преданный пес, которого оставили у дверей магазина. А хозяйки все нет и нет. Где она запропастилась? Может, ее и не было? Ладно. Вон идет существо, похожее на нее. Чем? Запахом? Очертаниями? Не знаю. Жутко похожа, вот и все. Нет времени гадать, покуда и эта не исчезла. Прибьюсь к ней, а там поглядим... Но тогда мне уж точно не дождаться той, которая одна только и нужна. Что делать? Совместима ли свобода выбора с преданностью?.. Есть риск остаться навек неприкаянным, брошенным псом, сдохнуть у дверей магазина…
 …гордость брошенного пса, рыхлая и беззлобная, какие злаки способна ты взрастить, какие цветы выпестовать, какие природные богатства таишь ты в своих заколдованных недрах, что там спрятано – алмазы или окаменевшие доисторические трупы?..

 …триумфальное шествие глупости по отдельно взятой в масштабах Вселенной планете, глупости, вмещающей и жестокость, и любовь…

 …Я понял, что не должен пестовать свою любовь во что бы то ни стало, любой ценой, когда никому нет до нее дела. Увы, я понял это слишком поздно. Не до того как-то было: все крутился, вертелся, денежные знаки выклянчивал – унижался, одним словом. А женщины вокруг меня нуждались не в любви, а в ее атрибутах и симптомах. Стало быть, следовало симулировать. Их ведь не интересовала корневая система, их интересовали цветы, и даже не сами цветы, а нарядность и благоухание. Но что я получил бы, добиваясь таким образом расположения женщин? Радость Чеширского кота? Метафизическое счастье призрака? Патологический страх перед истинным чувством? Нет ясности… Отсутствие любви, кстати говоря, тоже симулировать нетрудно, если имеются задатки клоуна…
 Раз ты считаешь себя клоуном, то скажи, чем пахнет абсолютное счастье: нефтью, водорослями или деньгами? Мало кто осмелится спровоцировать его, когда солнышко светит, а мухи не кусают, и есть чем набить животик…

 (…Так вот. О канделябрах. Это – люди, давным-давно ушедшие в легенды, и мало кто теперь серьезно верит, что жили они правда на земле. Но толмачи, а также люди-кровли, те, что толкуют звезды и вселенность, отыскивают часто в здешних скалах следы обетованья канделябров…)

 Нельзя же целовать камни. Однако все их целуют. И мне доводилось. И меня целовали, когда я был камнем… После ее слезоточивых рассказов о других мужчинах трудно сосредоточиться на своих достоинствах. Что если и мне начать рассказывать ей что-нибудь этакое – пикантное, душераздирающее, слезное – о другой женщине, лучше всего вымышленной? Это будет совсем легко. Особенно посреди поцелуев… Я проворонил свое незамысловатое земное счастье, или, напротив, оно проворонило меня… Мой удел – эксперимент. Но жуть как противно целовать камни… А самому быть?..
 Сможешь ли ты прикинуться каменным, друг мой, когда ее чресла окажутся на вершок от твоих? Холодным истуканом? Тебе придется сосредоточить все свое равнодушие! Зато как любопытно наблюдать ее растерянность. Впрочем, равнодушия может и не достать. Его ведь надо было копить впрок, начиная с самого первого года вашей эры, а ты щедро расточал этот драгоценный бальзам на чужие раны, забывая о своих…

 Зачем страдать?

 Крупинка на окраинах Галактики, намагниченная марионетка, всецело зависящая от звезды мелкого пошиба, от Солнца. Мысля Землю в Центре, каждый и Себя самого почитает ядром, вокруг которого как раз все и крутится. Если бы не так, жизнь не рождалась бы в праздной крупинке…

 Случается порой, что забываешь свою роль. Растерянно бродишь по сцене, искательно заглядываешь в глаза своих партнеров, они смущенно или равнодушно отворачиваются, потому как и сами-то не очень сильны по части знания текста. А режиссера вызвали срочно в какую-то инспекцию, про которую никто не помнит толком как-ее-там-называют. И вот, чтобы не выглядеть глупо, ты берешь на себя труд сочинять слова, проникаясь попутно дерзостью самозванца. Звонит режиссер и умоляет вас, актеров, как можно быстрее забыть пьесу, которую вы разучивали, потому как там, в самой верхней инстанции, в такой верхней, что вам даже не понять, ее признали злонамеренной, вредной, преступной, оскорбительной, гадкой и запретили под страхом конфискации личных свобод…
 Полноценных уродов заманивают соблазнительными посулами на всеобщее обозрение, на базарные подмостки, чтобы они покривлялись там и раззадорили сонную публику демонстрацией своего очаровательного, иногда изящного, уродства. От подозрений, что это – зеркало, а не экран, легко отмахнуться, так как публика всегда согласна быть обманутой. Наблюдать всякие гадости через стекло гораздо веселей, чем разглядывать в зеркале свои прыщи, кособочины и жировые наросты: щемящее удовольствие, получаемое ребенком, когда ему удается подглядеть и подслушать. За стеклом, то есть в зеркале, красуются довольно юные уродцы, чье уродство пока что камуфлируется их молодостью, а молодость всегда привлекательна сама по себе. Постаревший урод – это урод вдвойне. Зеркало-стекло никогда этого не допустит. Молодой же симпатичен своей гладкой розовой кожицей, непосредственностью, неопытностью, наивностью. Он не возбуждает отвращения, его даже можно полюбить. Поросята милы, а свиньи отвратительны. Но ведь и тем, и другим одинаково невдомек, что такое настоящее свинство…

 (…Давно смекнули канделябры, что нет дела богам до театральных представлений, что боги сведущи в различных сплавах меди, и если в твоем сплаве меди мало, дурное олово, да всякое дрянцо, то как ты благородной позолотой себя не покрывай, все канделябра не выйдет из тебя, – ну, разве плошка, где в сале фитилек едва коптит…)

 О ком же еще и мечтать, как не о греховодниках? Кто еще способен развеять эту безумную скуку, в которой барахтается жизнь законопослушных граждан? Кровь в жилах мерзнет, когда видишь их невинные физиономии. Невмоготу делается от холодной размеренности и пошлой целеустремленности быта? Творцы скуки! Одолжите мне хоть малую толику вашего противозачаточного мужества! Иначе разнесет мой мир на ошметки от постоянной невыполнимости желаний. Моих, а не ваших. Ваши желания бесхитростны, как тараканы: квартира, мебель, зарплата, брак… Господи, обкарнай меня так же! Я буду мирно пастись в этом стаде млекопитающих, радостно мычать от легкодоступной сытости и благодарно помахивать хвостиком в ответ на заботливость скотовода. Зачем разведывать, куда мы идем? К чему заглядывать вперед? Или оборачиваться на пройденное? Иди себе куда ведут и будь по-коровьи счастлив. Какое тебе дело до заката Европы? Есть ли, право, нужда терзаться вопросом о мистической душе, когда подножного корма еще вдоволь? Неймется тебе что ли? К чему эти томления, эта изощренность чувств? Перепихнулся разок-другой с подружкой, полакал пивка с дружком, помусолил газетенку про спорт… Что тебе еще надо? Разве это не предел мечтаний доброго налогоплательщика? Смотри рекламу чаще, не отворачивайся, не затыкай уши! Реклама учит быть по-скотски счастливым. И никто ни в чем не упрекнет тебя, если, конечно, есть ИНН, гражданство, регистрация, хотя бы временная, страховой полис и… что там еще?..

 Зачем страдать?

 (…Приживчивы, нет спору, люди-плошки. Им стародавнее былье глаза не колет. И нет на них ни удержу, ни сладу, когда сглупа к любому горизонту охотно по ветру курят свой фимиам. И если даже солоно придется, они не станут спозаранку сумасбродить, сальцо свое не пустят на распыл, с одной и той же тусклостью осветят пристанище пустыннику-святому, и буке одноглазому – циклопу, и богомазу, и свирепому пирату, и скалолазу, и пройдохе с автоматом – кому угодно, лишь бы господин давал деньжат на сало им…)

 Слова израсходовались. Это иногда случается. Говоришь, пишешь, думаешь словами, и повторы накапливаются, как усталость. С утра до вечера захлебываешься в сточных водах шаблона – простоты, что хуже воровства. Неужели счастье – это сотня убогих, бледненьких словечек, вмещающих примитивный быт и немудрящие желания их владельцев? Уж лучше молчать, коли взамен “приятного аппетита” ты так ничего и не изобрел… Тирания родной речи… Вначале все-таки было слово, но и умирает, похоже, вначале тоже слово… Мычать о своих чувствах, лаять, щебетать, выть, повизгивать, каркать, блеять, рычать, но только не говорить, словами чувств не выскажешь, даже если твой запас слов достигает ста тысяч, все равно не найдешь подходящих именно тебе, именно вот в эту самую минуту… Легче сыскать нужные деньги, чем нужные слова…

 Жизнь сводится к парадным шествиям по коридорам лабиринта, прекрасно освещенным, теплым, сухим, безопасным, но до ужаса похожим один на другой. Свобода, оказывается, лишь в том, чтобы выбрать тупик по вкусу…

 Я сам себя пожрал. И вот я уже обновлен. Вижу в зеркале новую личину. Фауст или Мефистофель? Нет ясности. Мужчина? Это точно. А что есть “мужчина”?.. Бог или придурок? Нет ясности…

 Бог нам требуется для того только, чтобы, напакостившись вдоволь, то есть до одури, попросить у него прощения, зная, впрочем, заранее, что он не сумеет отказать, хотя бы уже потому, что его никто не услышит. (Молчит, значит, не возражает. Прости, господи. Низко кланяюсь тебе. Один ты у меня такой добрый и понимающий. Ну, мне пора. С легкостью в сердце иду я на дело…) Утоли наши разгневанные печали и незаслуженные желания, господи! Пускай мы утешимся. В конце концов… Зачем страдать?..

 …семь жизней прожито было стариком, и теперь, лежа на песчаном берегу, он вспоминает то одну, то другую, и никак ему не удается их счесть и свести воедино, хотя все они прожиты им, и прожиты – он готов поклясться – с одной и той же старухой, которая всякий раз под конец заставляла его ловить золотую рыбку и выклянчивать у нее халяву за халявой, рыбку это, понятно, бесило, и она устраивала все таким образом, что старуха впадала в кромешный маразм, а старик валялся целыми днями на песке, силясь вспомнить что-нибудь еще, кроме старости, при этом ему совершенно явственно представлялось, как он жарит золотую рыбку и поедает ее, потом лежит на песке и хочет умереть, но смерть не приходит, потому что он не может вспомнить свою жизнь до старухи…Как странно! Будто бы без нее старика и вовсе не было, не могло быть! Уж не она ли его и родила, прости господи?..

 (…И люди-помочи, и люди-душегрейки, и люди-петушки, и люди-сундуки, и люди-мухи, обрастатели, улитки, и люди-глотки, люди-сквозняки, люди-фиалки, люди-слитки, ступеньки-люди, люди-веера, а также привиденьевые люди, – помянуты должны быть по делам. Коли дела, вестимо, того стоят…)

 А что? Ведь и впрямь хочется порой, чтобы отвалили кучу дензнаков в качестве благодеяния. И все будут при деле: дающий спасет руку свою от оскудения, получивший займется приумножением дармовщинки…

 Чтобы железо не осточертело, надо придумать способ изменять ему, как любимой женщине, говаривал один мой знакомый культурист… О чем это я?... Измена как способ уберечь любовь?.. Или любовь как разновидность измены?..
 …измена – основной принцип существования. Белое переходит в черное, и – наоборот. Прямая перестает быть прямой, искривляется, расслаивается, сворачивается кольцом, теряется в завитках и петлях. Прямых линий много, но бесконечность кружит их в вихре космической пыли. А наблюдатель по-прежнему далек, слишком далек от тех мест, где время уже не мера, не отрезок, не смысл, не цифра, не слово, он все еще там, где нагромождением нулей можно изменить судьбу, а бразды правления всегда у кого-то другого, у того, за кем наблюдатель никогда не признает права быть, быть в мире побитых градом яблонь, заваленных пеплом извержения городов, перекошенных башен и медленно оседающих фундаментов, где дожди навевают грусть, а грусть тешится рифмами, стучащими надоедливо по кровлям — они трезвонят на весь мир свою немудрящую песенку. Как славно колосится трава на забытых могилах, какие жирные черви там копошатся, стоит лишь немного копнуть, копошатся без устали, тупые непоседы. Наземные сооружения современного человека подстать подземным древнего: они также чрезмерны для мертвых и также подавляют живых. А кругом расползаются трещины. Человек заваливает их мусором, засыпает камнями, заливает асфальтом, но им все нипочем, они царят. Как быть с трещинами? С прямыми, переставшими тянуться впрямую. Время искривляет их… Оно и само порядком искривилось. Уже не сказать наверняка, что прошлое – это прошлое, будущее – это будущее. Первое повторяется, а второе никак не наступает. Вот загвоздка!.. Измена прошлому безболезненно дается лишь тем, кто в этом прошлом жил одной мечтой о будущем. Чем больше в обществе таких людей-гипотез, тем легче совершить революцию, “дело со взломом”, уголовное, в сущности, преступление…

 Зачем страдать?

 …идти, двигаться, с достоинством нести свой взгляд, сохранять всеми силами самоуверенное выражение, словно ты бессмертен и тебе ничего не стоит отменить незадавшуюся эру и начать все заново с тем же молодым и ясным лицом, что и две тысячи лет назад…
 …две тысячи лет назад те же самые люди торговали теми же товарами. История человечества была бы скучной историей торговли, если бы не военные действия покупателей за более дешевые рынки…

 Кругом твои следы. Ты изрядно наследила в моей жизни, а теперь пытаешься улизнуть и схорониться. Не выйдет. Несколько раз я упускал тебя. По глупости. И на молодца промах живет. Но след твой никогда не терял. Я точно знаю, как ты пахнешь, ты пахнешь абсолютным счастьем, счастьем охотника, охотника за неповторимостью, неповторимостью твоего тела и души, живущей во мне и дающей мне жить… Похоже на молитву?..

 Ежели в темах нужда, так бери наугад любого нашего классика и пытай его записные книжки. Вот, к примеру, создатель великого комбинатора: “У баронессы Гаубиц была большая грудь, находившаяся в полужидком состоянии”. Наверное, они встретились на улице: молодой писатель и стареющая аристократка…
 Когда баронесса вышагивала по мостовой, отчетливо слышалось бульканье. Прохожие оглядывались, а Гаубиц краснела и пряталась в первый же подъезд. Это самое полужидкое состояние всю жизнь доставляло ей кучу неприятностей. К тому же кожа растягивалась, и ежели бы, пардон, груди не были закреплены двумя специальными кастрюльками, то давно бы растеклись по всему телу. Тело баронессы на ощупь напоминало каждому, кто имел честь к нему прикоснуться, только что вспаханное поле. Оно также благоухало дикой природой и также готово было принять в себя и взрастить любое семя. Однажды баронесса с ужасом обнаружила, что в ее полужидком состоянии завелись мальки. И растут. Не по дням, а по часам. Знакомый ветеринар с удовольствием осмотрел и ощупал баронессу. После чего авторитетно заявил, что мальки кормятся мягкой тканью, посему, де, очень скоро баронесса останется без своего состояния. Гаубиц зарыдала. Однако, успокоил ее ветеринар, путем простейшей операции мальков можно выловить, честь баронессы будет спасена, мальки, правда, погибнут. –Ах! – простонала бедняжка и зарыдала с удвоенной страстью. Все ее необъятное материнство противилось гибели этих невинных созданий, которые вдобавок же в ее собственной плоти и зародились…

 Милосердие божие по человеческим меркам почти невозможно. Хотя бы потому, что страсть мольбы подразумевает страсть самолюбия. Даже если ты просишь бога не о себе, все равно ты просишь для себя.

 Баронесса Гаубиц вполне могла примириться с прыщом на лысине, но только не с бородавкой на носу. Допускалась также буйная растительность на груди, под мышками и в паху, но густые пучки из носа, из ушей и на тыльной стороне кисти возбуждали в ней злобное омерзение. Что же до волосатых ног, то баронесса очень даже была не против, если от них не разило сами-знаете-чем. Она частенько произносила при разглядывание очередного самца давно наскучившую, но незаменимую фразу: “Мужчина, ежели он чуть казистее черта, уже красавец”. Мир вокруг баронессы тем временем упивался очередной кровавой оргией. Голая суть была в том, что пьяная матросня бесцеремонно срывала все покровы с очаровательной тайны бытия. Заодно с покровами срывались бриллиантовые колье, алмазные подвески, золотые кольца… Приличные люди становились неприличными или исчезали бесследно. При старом режиме баронесса Гаубиц пять раз была обручена, но так до сих пор и не испытала мистического оргазма супружеской жизни. Потому она уверенно и недвусмысленно именовала себя девицей, коли об этом заходила речь. А речь об этом заходила все реже. Огромный особняк, в котором обитала баронесса, теперь до краев был наполнен пустотой.

 Приснится же такое! Будто мне сообщают, что одна моя добрая знакомая, с которой мы виделись накануне, скоропостижно скончалась, хотя и была вполне здорова. Дальнейшее течение сна развивалось вокруг моих страданий по поводу того, что теперь мне не вернуть денег, которые я одолжил этой бедняжке на днях.

 Кадет Ванечка, одержимый мечтой найти пуп земли, встретился баронессе на рынке. Среди попрошаек он выделялся явно непопрошайским видом. На нем была задрипанная шинель без петлиц и видавшая виды монгольского нашествия фуражка без кокарды. Глаза же сверкали фанатическим блеском. Худой и низкорослый, он издали казался совсем пацаном, что было как раз во вкусе баронессы. На плакатике в его руках значилось: “Дайте мне денег, и я переверну мир!” Баронесса дала ему денег, но для начала не так много, как требуется, чтобы перевернуть мир, почему Ванечка и не отказался последовать за ней. Она пообещала приютить его, а он в свою очередь – поведать о своих космических планах. Когда он помылся и сытно поел, лицо его приняло обычное свое выражение – расплывчатое. То есть казалось, что черты его колышутся, словно отраженные в проточной воде. Может, оттого он так нравился пьяницам, наркоманам и барышням. Но ему нравились только пупки. Он и питался-то одними пупками. Куриными. Трескал их с отрубями и простоквашей. И не мог никогда толком уразуметь, как он относится к тому или иному человеку, пока не представлялась возможность поглазеть на его пупок. Ванечка жаждал найти пуп земли, чтобы построить там башню с передающим устройством, с помощью которого он надеялся управлять магнитными завихрениями планеты. Власть над миром, по его мнению, была обеспечена тому, кто приноровился бы устраивать по своему желанию ураганы, землетрясения, извержения и прочие природные катаклизмы, сидя за пультом в теплом и уютном штабе.

 У каждого человека есть тайная история, которую не выведать никому, даже психотерапевту, даже под гипнозом, даже под пыткой. Это история жизни клеток и микроорганизмов. Наблюдая свою физиономию в зеркале, мало кто подозревает, что за этим обманчиво-неизменным фасадом ведутся жестокие гражданские войны и гибнут миллионы живых существ. Самая кровавая история – это история внутренних органов.

 Особняк возвели давно, еще во времена Николая I. Он был ветхий и жалкий. Лестницы и половицы самовольно скрипели днем и ночью. Баронесса обожала гулять по дому в сумерках, не зажигая света. Она мечтательно запускала руку в густую сеть паутины где-нибудь в углу и замирала в ожидании чуда. Растопырив пальцы, она приглашала своего давнишнего знакомца – паука – поиграть с ней в летучую мышь. Так они играли в далеком детстве. Между пальцами создавались ажурные перепонки, и кисти становились похожи на крылья летучей мышки. Но теперь чуда не происходило. Не то чтобы паук исчез, нет, он продолжал творить свои тончайшие произведения, однако, упорно избегал встреч с баронессой. Что-то непоправимо изменилось. Быть может, беда с победушками забралась и в этот дряхлый беспомощный дом? Притаилась в темноте закоулков, пропитала самый воздух. Баронесса вдыхала эту беду, не замечая опасности, и тоже становилась частью беды. А беда была в том, что тараканы появились раньше динозавров и благополучно пережили их. Они пережили мамонтов и саблезубых тигров. Они пережили тупых и угрюмых синантропов, были свидетелями вымирания заносчивых и драчливых неандертальцев. Два ледниковых периода, несколько обширных засух, три потопа остались на памяти этих невзрачных уродцев. Они переживут человека разумного, перехитрят человека умелого и станут основным блюдом человека озверевшего. А потом в Землю врежется астероид диаметром в километр, и тараканы разлетятся на осколках планеты завоевывать Вселенную.

 Нужна пауза длиной во всю оставшуюся жизнь.

 – Чуешь, чем пахнет, выродок! – кричал Император, тыча сыну в нос пачку ассигнаций. – Нет, не чую! – злобно отвечал тот. – Ну и зря! Эти денежки воняют общественным сортиром, тунеядец! – орал Император и разражался диким хохотом. Император был блатным. А кличку свою приобрел на каторге: уж больно он был похож на Николашку. Теперь для него наступили трудные времена. В городе вдруг перевелись богачи. Остался сплошной пролетариат, да всякие прослойки вроде интеллигенции. Что с них было взять? Император, однако, недаром слыл хитрой бестией. Не сплоховал он и на этот раз. Ему пришло на ум, что ведь ежели прибрать к рукам общественные уборные и сделать их платными, то можно недурно заработать, причем вполне легально. Естественные надобности люди справляют при любой власти, а при диктатуре даже чаще. Нужда завсегда крепче закона. Надо лишь заручиться поддержкой какого-нибудь крупного чина, и считай, что дело в шляпе, то бишь, в унитазе. Любил Император между прочим терзать народ загадками. Сфинкс, да и только. Бывало, схватит беднягу какого-нибудь и ну давай пытать его, а не ответишь, мол, так я на тебе жирную такую точку поставлю. И ставил, душегуб проклятый. Однажды он так и Ванечку припер к стенке, но тот парень-то был не промах, он загадку-то отгадал. – Чего с земли не поднимешь и к стене не прислонишь? – спросил его Император. – А того самого, что как женщина: мы за ней, она от нас, мы от нее, она за нами, – гордо отвечал Ванечка. Понравился он Императору. И привел Ванечка своего нового дружка в особняк к баронессе.

 Вороны – это нечисть? Или просто вороны? А природа для чего? Сама для себя? Или для тех, кто может воспользоваться ее красотой и богатством? А рифмач и фирмач – не родственные ли слова? Разве деньги нужны кому-то еще, кроме человека? Человек – звучит гордо. Звучит?

 Баронесса Гаубиц палила по новому предмету своей извилистой похоти из всех калибров состояния. Полюбив, она не только все прощала избраннику, но и великодушно принимала любые его чудачества и капризы. Она безоговорочно выдавала ему деньги, не углубляясь в подробности дела, хотя это было вовсе не в ее правилах: она всегда очень щепетильно распоряжалась деньгами и даже снискала у своей прислуги репутацию скаредной и мелочной самодурки. Но прислуга разбежалась почти одновременно с выстрелом мятежного крейсера, который послужил сигналом к началу погромов. Жители окраин громили лавки и магазины в центре города. Подобного веселья никак не могли пропустить бывшие лакеи и приказчики, люди весьма завистливые и жадные до дармовщинки. Между тем оккультные занятия просвещенных мещан, то бишь спиритические сеансы, возобновленные тайные общества розенкрейцеров и тамплиеров, свободная любовь сектантов (очевидцев зачатия девой Марией Христа от святого духа) процветали и множились. Вера была повергнута, а на ее место воздвигалась вавилонская башня косноязычного колдовства, шаманства и мошенничеств. По городу разгуливали довольно мерзкие типы в высоких колпаках, украшенных золотыми звездочками. Они приставали к девицам с недвусмысленными предложениями отправиться в путешествие по млечному пути желаний, обещая при этом неземные блаженства и райские наслаждения. Иногда их останавливал солдатский патруль. Но документы у этих звездных новопроходимцев всегда оказывались в полном порядке и подписаны были самим Замнаркомом.

 …что мы последний день живем, спросила она у меня. Каждый день последний, и солнце сегодня последний раз светило, завтра может быть, может и не быть, это уже из области научных гипотез, и вчера ведь тоже на все сто не докажешь, что оно было. А сегодня – что ты вытворяешь с самим собой? Просто сопротивляюсь распаду. Нет, приятель, лукавишь, ты не хочешь страдать по-настоящему, душа твоя слабая и трусливая избегает страданий, обрекая на них тело, ты умерщвляешь плоть свою и делаешь это неопрятно, скорее, даже по-скотски. Я ведь не только напиваюсь, я еще и молюсь: “пью-чтобы-забыть-что-я-пью”. Помнишь этого пьянчужку, жившего одиноко на своей крохотной планетке? Помню, только меня занимает другой вопрос: где он брал выпивку?..

 Зачем страдать?

 …Ванечка был вкрадчив и ползуч, словно таракан…

 Выручи папироской, господин хороший! Разве папироской можно выручить? Ох, как еще можно! Тогда я дам тебе всю пачку. Для меня не велика потеря, а ты, может, обернешься добрым молодцем. Ну, что ж, попытай судьбу-воровку. Отчего же воровку? Она ж мое счастье украла. Расскажи. Получишь денег в придачу. Много ли? На обед хватит. Ну, слушай, только не пеняй, сам напросился. Был я слеплен, как все, из глины, не первого сорта, конечно, а так, на пустыре наковыряли, фарфоровой вазы не получится, но горшок спроворить можно, лепили меня нежные ручки моей маменьки, а батя своим кулачищем все норовил эту лепнину переиначить, чтоб горшочек, стало быть, выходил не гладенький да кругленький, как мамаше того хотелось, а угловатый да спесивый, не разбить чтоб с первого разу-то, вот они так и трудились надо мной: маманя все лаской округляла, папаня кулачком подправлял, диковинный горшочек выходил: то плавный изгиб, то зазубренный край, то острый угол, обжигать, правда, меня не спешили, в сыром виде этак годков осьмнадцать я и проторчал в родительских пенатах, негодящий был вроде, да как война случилась, так и пригодился царю-батюшке, тут уж стали меня обжигать заправские мастера, в самое пекло затолкали, раскалился я весь, да как тресну, ну, меня с этой трещиной в лазарет и определили, валялся я там на белых простынках два месяца, вши, клопы, лекаря хворую кровушку мою посасывали, выставили потом на торг, в базарный-то день пришла красная девица и за грошик-то меня и купила, до хором своих писаных, правда, не дотащила, в темном переулке шальные урки ей ножичек показали, так она со страху-то меня и уронила, не разбился я, но в канавку скатился, в грязи вывалялся, на себя стал непохожий, а мне так-то оно и способнее: никаких особых примет, нас таких бесприметных по Руси цельная прорва, отбросы, хлам завалящий, но ежели нас приласкать как следует, так мы и на великие дела еще ой как способны, вот и вся моя история, давай денежку-то господин хороший…

 …Вороны, помнится, в то лето ошалели, вконец оподлились, как есть осатанели, не просто каркали, а злобно угрожали расправой скорой, яростно стращали, что вот ужо придет и ваш чер-р-ред и кар-р-рачун вас растерзает, раздерет…

 Особняк понемногу оживал. Колдуны и спириты всяческих мастей распространились по закоулкам и круглые сутки неистово волховали. В коридорах появились огромные крысы, которые важно прогуливались на задних лапах, насвистывали разные места из “Щелкунчика”, курили гаванские сигары, пили ром и горланили развеселые пиратские песни. Иногда между ними случались кровавые потасовки со смертельными случаями. Трупы, правда, долго не залеживались, полчища мохнатых паучков-мутантов набрасывались на них и в считанные минуты пожирали. Баронесса с тоской вспоминала еще совсем недавние времена, когда в этом доме собиралась самая изысканная публика, галантные кавалеры целовали дамам ручки и пили шампанское… Шампанское говоришь? Ха! Так я бы не прочь опрокинуть бокальчик, прогнусавил противный голос. Баронесса вздрогнула, оглянулась, но никого, владеющего человеческой речью, не обнаружила. Ты глазенки-то не пяль по сторонам, а гляди прямо в угол, как говорил кто-то из великих, тут меня и просечешь! В углу между диваном и книжным шкафом зияла довольно большая пустота: там что-то ведь раньше стояло, подумала баронесса, что-то высокое, какая-то фигура, ах, ну да, Афина со всеми своими доспехами, она ведь, кажется, была из бронзы… Теперь там гнездилось настоящее исчадие – таракан размером с бульдога. Он медленно двигал усами, и на его роже читалась презрительная усмешка. Ну, так что, мамаша, как насчет шампанского? Позвольте, сударь, но мы ведь не представлены! О, какие пустяки, сударыня! К чему, право же, эти церемонии? Впрочем, как вам будет угодно. Князь Поджарский. К вашим услугам! Знаете, князь, я бы с удовольствием выпила с вами шампанского, но уже год как мы его не держим. У нас тут, видите ли, опять смутные времена, не до шампанского. Скудные сбережения мои совершенно иссякли, приходится, князь, хлеб свой насущный зарабатывать трудом отнюдь не аристократическим. Ну, плакаться-то вы все горазды. Меня этим не проймешь. Подавай шампанского, а не то сейчас свистну, гаркну, кликну войско свое непобедимое, так оно тебе весь дом разворошит, как есть до основания разрушит, а тебя, толстушечка, закусаем до смерти. Ах, князь, слезы ведь мои не могу же я превратить в шампанское. Ну, сокрушишь ты весь дом до основания, а затем? Где сам-то жить станешь? Резонно. Однако, поищи все-таки какой-никакой выпивки. Я подожду пока вояк своих звать. Глядишь, мы с тобой и подружимся. Таракан подполз к баронессе и со смехом ее ущипнул. Смех его был подобен скрипу старого-старого дивана, который стоял внизу, в прихожей. На нем прежде ночевал старик Филимон – нищий философ, иногда отдыхавший у баронессы от своих неприкаянных скитаний по земле русской. Вспомнив его, баронесса заплакала. Чего ревешь, дура! Боишься меня, брезгуешь? А я, может быть, тоже в сострадании нуждаюсь…Сострадания нет, князь, есть тихая радость, что беда стряслась с другим… Это кто сказал?.. Не важно... Да, но на этот раз беда-то с нами приключилась. Я вот облика человеческого лишился, а у тебя будущее украли. Мы могли бы друг другу и посочувствовать… Я вам сочувствую, князь, искренне сочувствую, но помочь никак не могу. Дура! Поцелуй меня, приласкай, напои, накорми, вот и вся помощь. А я буду предан тебе, как пес. Завоюю для тебя столицу, возведу на царство… Вы с ума сошли!.. Станешь царицей тьмутараканьской! Весь мир к твоим ногам брошу! А там, глядишь, и всю солнечную систему! Попросишь галактику – завоюем!.. Бред какой-то!.. Зря ты так! Будущее за нами, за мутантами!.. Ну, так мне лучше не жить в таком будущем… Что ты, матушка, опомнись! Мне тебя рекомендовали как передовую женщину, а ты нос воротишь. Кто рекомендовал?.. Да вот, постреленок твой, как его там, бишь… Ванечка, что ли? Вот-вот. Он с вами? А как же, он ведь тоже мутант, правда, иной масти… И чем же он мутант, господи? У него мозги плотнее. Ты, матушка, не замечала разве, с каким трудом он голову носит? Тяжелая она получается при такой плотности мозгов…

 Иногда я внезапно ловлю себя на том, что взираю на людей так, будто сам я вовсе не из их числа, не человек, а какая-то иная сущность, для которой все затеи homo кажутся нелепыми, а голос и повадки – вызывающими. Что это? Хроническая маргинальность? Осень в мае? Или весна в январе? Нет ясности… А рифмы, должно быть, порождены глухотой человека. Поэзия хороша и без них, но без них мало кто ее слышит.

 Маргинальная личность! Да-с, оригинал, большой оригинал! Фингал? Какой такой фингал? Весьма, весьма оригинальная личность! Наличность? Ну, деньги-то у него водятся, он же при делах. В бегах, говорите? Вот уж оригинал, так оригинал! Да где вы видите фингал? Хотя, извините, я малость подслеповат… Аляповат, правда ваша! Но личность выдающаяся!.. Сухие, как щепки, ледащенькие, глухенькие, слепенькие, но говорливые, эти два старичка втерлись в обстановку как-то незаметно, исподволь. Баронесса теперь постоянно чувствовала их присутствие. Сперва ей даже было радостно: сносить одинокость стало куда проще. Но старички появлялись и там, где воспитание повелевало ей уединяться. Как ни в чем ни бывало они торчали, к примеру, в ванной, когда баронесса совершала свой туалет, или позволяли себе наглость наведываться в спальню. А это уже было чересчур, даже слишком чересчур. Баронесса злилась на них, один раз даже прикрикнула, но по слепоте своей и глухоте они не заметили и не услышали ее. Они были слугами князя, но он в них, похоже, нисколько не нуждался. А может, они как раз тем ему и служили, что досаждали баронессе. Кто знает?

 …я пожелал ей по-прежнему не видеть снов и жить как во сне но однажды все-таки проснуться чтобы отведать жизни наяву и бредятина сия была мной высказана с весьма почтенным видом так что эта в сущности славная и безобидная особа вполне доверилась мне и у нее не возникло ни малейшего подозрения насчет свежести данной сентенции каковая на самом деле за последние три тысячи лет обгладывалась три тысячи раз учеными трепачами разных мастей и вот когда губки ее пролепетали несколько затертых формулировок в ответ и вся она робко подалась мне навстречу я промолвил: итак для начала я был бы вовсе не прочь сделаться всего лишь предметом твоих грез и желаний всего лишь предметом заметь я не рассчитываю на большее пока…

 …Тайком, я помню, собирался кто-то в облупленном домишке почитать вполголоса какого-то там Бло-ка, какого-то Шо-пена подрынчать на инструменте древнем, на ро-яле. Их, в общем, полудурками считали, дурацкие причуды им прощали…

 Ба, какая любопытная мысль! Вот, послушай-ка, матушка: “…отдельное существо, которое, как другие, считает себя самым главным, а свою сексуальность средством своего удовлетворения, с биологической точки зрения лишь эпизод в ряду поколений, кратковременный придаток зародышевой плазмы, наделенной виртуальной бессмертностью, подобно временному владельцу майоратного имущества, которое его переживет”. Каково? А? Прости, милый друг, но общий смысл цитаты не дошел до меня. Только два слова задели мое воображение. Надеюсь, ты смекнул, о чем я? Да уж, смекнул, но давай обсудим эти два слова после ужина. А теперь мне охота еще немного позабавиться изысками венского лекаря. Есть в них что-то необъяснимо влекущее.

 …жажда терзала душу, я исправно пытался жить свободным, эту мою свободу так пересолили, что я никак не мог утолить жажду, и вот мысль о смерти перестала казаться неуместной, неуместной была в этом случае только логика оптимизма, которая твердила как всегда нудно и неотвязно: все-будет-хорошо-все-будет-хорошо. Древние называли оптимизм разновидностью трусости, и первым признаком глупости, добавил бы я, падаешь в пропасть и говоришь себе, улыбайся, все будет хорошо, но ежели пропасть бездонна, то можно еще и спастись: невесомость и одиночество космонавта на орбитальной станции, он ведь тоже постоянно падает, проваливается в пустоту, но земное притяжение позволяет ему падать по кругу, то есть не падать, а просто висеть, повисишь этак лет пять и возлюбишь ближнего всей страстью и себя познаешь с точностью до миллиметра. Оптимизм это и есть инстинкт самосохранения рода, значит надо выбирать: или “кратковременный придаток” или “отдельная личность”, первый всегда доволен собой и по коровьи счастлив, законопослушный производитель потомства, не потерпит в себе ни малейшего намека на сострадание, ближний нужен ему только, чтобы порадоваться, когда у того беда, если беда не у тебя, а у ближнего, значит, все-будет-хорошо-все-будет-хорошо, а тебе не поздоровится, так утешайся тем, что кому-то рядом с тобой стало намного легче, и вот уже кто-то другой с тупым безразличием щебечет: все-будет-хорошо-все-будет-хорошо. Круговая порука оптимизма. Пустота и смерть – это одно и то же, и если бы жизнь не сопротивлялась, пустота очень скоро растворила бы ее в себе. Крохотные сгустки энергии превращаются в тела, а тела вырабатывают силу притяжения: чем больше, тем труднее их уничтожить. Я разрушен до основания и готов раствориться в пустоте, но пока тело в состоянии притягиваться и притягивать, душа не оставит его…

 …Но я отвлекся. Ладил про ворон – и вон куда меня вдруг занесло. Вороны, помнится, весь мир заполонили, – трещали, воздух рвали злые крылья... Не стаями, а гроздьями, клубками они роились, копошились на ветвях... Которые под весом их ломались, – взрывались клочья черные тогда и в небеса осколками вонзались. С земли же доносилось, – Твою мать!..

 Ну, тяжело, я понимаю: всякие там реликвии, на каждом шагу памятные зарубки: вот здесь мы вместе сидели, здесь мы вместе лежали, здесь мы вместе гуляли, у этого дерева обнимались, смотрелись по утрам в одно и то же зеркало, умывались над одной и той же раковиной… Нет, милый мой, ты послушай, и не только послушай, а попробуй сам все это произнести. Вот одежда, к примеру… Ведь все, что ты носишь, было куплено при ней…
 Господи прости меня господи прости меня господи прости меня помоги господи верни-ее-мне-верни-ее-мне-верни-ее все будет по-другому я знаю я виноват я грешен прости меня… ты сам должен себя простить… Кому я молюсь?..

 Старцы примостились на ковре у камина. Им было зябко и они придвигались все ближе и ближе. Потрескивали поленья в огне, потрескивали старые косточки. Император делил добычу. Все состояли у него на службе, каждый рассчитывал на свою долю.

 Способен ли унижающий полюбить унижаемого? Разве что любовью кнута к спине, по которой он прогуливается. Можно ли выпросить любовь у того, кому она в диковинку? Можно. Только опять же это будет любовь кнута. Или плетки. Эй, вы, чистенькие и аккуратные, что вы понимаете в разврате? Чистенькие и аккуратные кнуты и плетки. Жить в грязи и любить эту грязь пуще всякого рая – подобный разврат вам и не снился. А это и есть самый натуральный разврат из всех возможных. Да простятся грехи тем, кто не ведает что творит! Бог плеток и кнутов может только наказывать. Бог слабых и грязных – помогать и очищать. Бог влюбленных – любить и прощать. Бог атеистов – прятаться от тех, кто его ищет.

 …Опять отвлекся. Я ведь про ворон, душа моя, хотел тебе поведать. Пойми меня, прошу, не проворонь малейшего счастливого просвета, хоть застят небо сонмища ворон, – тьма тьмущая слетелась их в то лето, когда среди ворон с тобой вдвоем мы жили в городе, что, кстати, и подвергся внезапному нашествию ворон…

 (Так было нашествие или нет?)

 Позвонил друг и спросил, не хочу ли я чего-нибудь кому-нибудь передать туда, где, вполне вероятно, что-нибудь да есть, хотя никто из ныне живущих этого толком не знает, каковое обстоятельство служит одинаково двум противным друг другу мнениям – там решительно ничего нет и там решительно все есть, посему не повредит, собираясь туда, основательно подготовиться и к тому, и к другому, к последнему, то бишь, к полнейшему небытию, мы, как ни странно, готовы с детства, а вот первое представляется нам настолько сомнительным, что заботиться о нем заранее вроде бы не очень и серьезно, тогда как именно оно и требует по логике вещей самой всесторонней подготовки, так вот, дело в том, заявил мой друг, что он уже там – одной ногой, или рукой, или каким-то из двух полушарий, и хотел бы поэтому разузнать у друзей и знакомых, не хотят ли они воспользоваться оказией, чтобы передать, скажем, кому-нибудь весточку, или попросить о чем-нибудь кого-то такого, о ком многие думают, что он там есть… речь моего друга, несомненно, тронула меня, но, увы, я с утра ничего не ел, и как раз намеревался откушать, яства уже были выставлены и распространяли невыносимое благоухание, так что я со всей любезностью просил его перезвонить через часик, чтобы основательно все обсудить, он положил трубку, и только на следующий день мне пришло на ум, что ведь это, возможно, была вовсе не шутка…

 Какая любопытная мыслишка! Послушай, душа моя: “…одна позиция Я как самостоятельного отдельного существа противоречит другой его позиции как звена в цепи поколений. Возможно, что до такого раздвоения дело доходит только у человека, и поэтому в общем и целом невроз является его преимуществом перед животными”.

 Мутанты всех мастей, соединяйтесь!

 …невроз – наше преимущество… куда этим тварям до нас… им бы только пожрать да поспать в безопасном углу когда человек – этот несравненный властелин неврозов – не колец а неврозов – палит из двенадцати калибров в беспомощного пса – тому ведь и на ум не придет что тут всего лишь неразрешимое противоречие между кратковременным придатком и отдельной личностью и что кратковременный придаток сам нуждается в помощи в жалости в прощении хотя он и ближе к зверям он тоже зверь хищный зверь получающий усладу в убийстве – это вовсе не тот на любовь к которому спаситель обрек дикую собаку лизавшую ему ступни но псу не растолкуешь кому лизать а кому нет его разумом-то обделили он вообще видит все в черно-белом цвете и только нюх отменный да что толку ведь ступни пахнут у всех одинаково – типичный химический состав ничего не поделаешь а собакам как раз почему-то больше по нраву запашки малость неопрятные… любопытно как пахло от спасителя – прости меня господи – святой дух не пахнет но человеческий дух он ведь недаром нечистой силе в нос ударял да его всякое зверье чует за версту в час пик в вагоне метро летом вы можете насладиться концентрацией этого великого духа… и все-таки собаки что-то еще кроме пота и грязи слизали с ног Христа уж очень взгляд у них трагичный бывает зачастую словно им понятна тщета мирская словно бы они тоже про камень знают – знают что направо пойдешь потеряешь друга налево – жену а прямо пойдешь – свою смерть найдешь но ведь не обязательно ходить куда-то – лечь на травку и обгладывать косточку – надоест косточка так ее можно и припрятать – скоро появится хозяйка и накормит до отвала погладит почешет за ушком отведет на ближайшую полянку там встретится им пьяный ветеринар с ружьем прицелится в собаку да промах даст – попадет в хозяйку – прицелится в хозяйку чтоб добить а пуля-дура угодит в собаку – ветеринар плюнет озадаченно и сделает ноги… и будут они недобитые лежать на той полянке ждать смертушки своей но смертушка заплутает и найдут их люди добрые обмоют им раны живой водой отнесут в терем-теремок что ни низок ни высок окружат заботой и лаской вот они и выживут – да не возрадуются…

 …Третьи сутки шла охота. Мы отстреливали гомиков. По приказу нашего президента. Великий человек! Он понял, с кого начать. И вдруг повалил снег. Это в мае-то. Вот проклятье! Теперь надо расходиться за теплыми вещами. Мужиков это порядком бесит. Но делать нечего. С природой не повоюешь. Синоптики обещали дальнейшее похолодание. (Это мне, верно, снится. Снится или нет? Не знаю. Слишком документально. И слишком непостижимо.) Дальше. Все переоделись. Напялили свитера, кожаные куртки, кепки. Почистили и смазали калаши, выданные по месту жительства. Под расписку, конечно. Запаслись патронами. Каждый имел пять полных магазинов. Автоматы были с глушителями. Операция проводилась тайно, тайным пока еще обществом. Кто мы такие? Водители, учителя, комерсанты, строители, спортсмены, грузчики, художники, поэты, электрики, водопроводчики, охранники, гонщики, сварщики, продавцы, машинисты, механики, юристы. Был даже один повар. Всех нас объединяла любовь к пиву и ненависть к гомикам. Все когда-то служили в армии, где и попали в Сопротивление… Нам предоставили список «голубых» адресов нашего округа. Оставалось только выслеживать их и при всяком удобном случае «нейтрализовывать». Мы прекрасно знали, где эти суки прячутся, и вполне могли бы как-нибудь под вечер окружить их там и всех замочить, но гребанные журналисты назавтра же подняли бы такой вой, что властям пришлось бы нас выдворять из страны в спешном порядке, засадить нас они бы не рискнули, ведь на первом же судебном слушание открылось бы, кто отдал нам приказ и кто нас вооружил. Без суда в наших местах действовать пока еще невозможно. Тем временем рабочие отряды заняли центр столицы. Вызванные для отвода глаз войска в город не вошли, остановились на подступах. Жратву и проституток им подвозили регулярно. Танкистам не очень-то и хотелось сперва по минам, а потом по телам мирных граждан. Постреливали из пушек. Пытались забросить спецназ на вертолетах: создавали видимость борьбы Но газеты еще выходили. Их еще читали. Им еще верили. Хотя бы горожане. Нам не хватало сил сразу на все, поэтому было решено укокошить по возможности больше всякой сволочи. А затем уже браться за настоящих политических противников, за СМИ…

 …Что если мы веками лишь зверели?.. Нам предвещали – мы плевались и ворчали. И кто теперь сорвет стальные двери – прогнать гостей, которых залучали давно к себе, не чуя стен и дней, к которым в страхе спинами мы жались?.. Как часто чадь за знать лихих коней случать с поганой смертью выезжала! Вначале нам фартило – сытно жили – ушкуйное весло-рукомесло кроваво, но доходно – мы всех крыли, рубали головы на пнях – не счесть числом. И волосатые тела хитро скребя, поддать мы обожали жару черту, чтоб исповедать нечисть на углях, а после – чем не кредо? – бить всем морды. Но кем? рожна какого? этой метой — клеймом острожным – изуродованы лбы? Тем, кто отвергся нами в детски лета?.. Эхма! Узка, убога тропка вора из тюрьмы, но – широка, как просека, обратно!.. В тюрьму! В тюрьму! В тюрьму!.. Повадно…

 Героическая личность доказывает, что она способна обойтись без всех, что все они, эти жалкие людишки, ей, вообще-то, без нужды, но как только она это докажет, так и перестанет сама быть нужной... Акт о безоговорочной капитуляции подписан – остается тихо умереть…

 Сам прибежишь, голубчик! Слюни будешь пускать от радости! Мошной трясти, денежные знаки разбрасывать. Это она мне так сказала, когда я спросил, а как, дескать, она узнает, что ее колдовство достигло цели. Ну, хорошо, колдуйте, верните ее мне. И совсем не обязательно за день, можно и за два, за три. Короче, без спешки. Но мне потребуются ее фотографии, говорит она, самые свежие, и какие-нибудь вещи. Тоже свежие, спросил я? Как раз наоборот, не стиранные еще после носки, понятно. Лучше всего блузки и перчатки. Где же их взять? Вам видней. Мне будет видней, когда вы ее мне вернете. Да верну, верну, можете не сомневаться, 100% гарантии, проверено временем. Только уж если верну, то это навсегда. Ты подумай все-таки, нужна ли она тебе навсегда-то?..

 Закон компенсации: сколько зла ты учинил, столько и тебе перепадет. Никогда, правда, не мог даже вообразить, что орудием наказания станет та, которая, мне казалось, не способна творить зло, о которой сам я всегда в молитвах просил пощадить ее, оградить, помочь, пожалеть, ибо она еще безобидное дитя и не ведает, что творит порой, я просил наказать себя вместо нее, если она заслуживает наказания, хотя прекрасно понимал, у кого прошу – у стихийной силы. «Избавь нас от лукавого…» Ну а добро, подпадает ли оно под действие закона компенсации? И в чем исчисляется? В делах, в словах, в намерениях, в твердости, в мужестве, в любви?.. Или достаточно одного мышиного писка, смело брошенного в морду пожирающего тебя зверя, и ты уже герой?.. Если кто-то и хотел ее наказать, то сделано это было в аккурат по божескому рецепту – с конфискацией разума. Причем на время, а потом разум вернут, но исправить то, что свершится без него, будет нельзя. Реку, сбежавшую от русла в поисках свободы, обратно не вернешь: растеклась вся по оврагам, пескам да болотцам… Реченька моя, где ты? До океана ведь было рукой подать. Не дотерпела чуток, разменяла океанский размах на лужи… Теперь и я без тебя засохну. Только сделался я настоящим руслом, ты и сбежала... Другой такой реки, с которой бы мы создавали друг друга с самого начала, не имеет смысла искать, потому как русло мое создано тобой и для тебя… Я же не просил тебя становиться венской устрицей, нет, всего лишь наездницей. Реченькой. Но ты продолжала быть спящей красавицей… Теперь остались одни лужи. В них, конечно, есть запах океана, но полно и других запашков…
 
 Ну, что, милок, не пора ли рассчитаться? Так вы ее разве мне вернули? А то нет? Кто это там рядом с тобой колышется? Незнакомка какая-то, тень почти что. Разве ж это не та, кого ты хотел вернуть? Нет, конечно. Повторяю, это – тень. А мне нужна та, помните, на фотографиях, живая и точная копия. А вы мне подсовываете призрак какой-то. Призрак мне не нужен. Ну, извиняй, ведь той уже нет в природе вещей, так что получай то, что осталось, и соизволь расплатиться. Иначе я и из тебя тень сотворю. Да ради бога…

 Хорошо ли быть тенью? Тебя все узнают, и всякий разговор начинают со слов: “А помнишь?..” Я все помню. Даже больше, чем было. Но никого почему-то не интересуют мои дальнейшие планы. И меня в том числе. Бывало, я ведь и стихи писал…

 Чудесница вы моя! Чудесница вы моя! — постанывал Император, когда баронесса босыми своими ножками разминала ему спину. О, эти божественные стопы! — причитал он. — Кто сотворил вас, какой Фидий изваял эту изящную тяжеловесность, какой Асклепий наделил их волшебной целительной силой, какой Авиценна вдохнул в них этот жизнеутверждающий дух? Ты бы, батенька, лучше помолчал, не на трибуне, чай. А то так раскричался, неровен час патруль забредет. Тайный заговор оформят по всем статьям. Это им раз плюнуть. Ладно, мамаша, не дрейфь! В такую-то погоду кому охота таскаться по темным переулкам? Да и мои робяты не дремлют. Кстати, пошли-ка ты Ваньку посты проверить. А то что-то он там совсем у камина закис, небось, по твоим ласкам заскучал, шельмец. Ванька не закис, Ванечка молился своим демонам прислать Верховных Исполнителей…

 …Ну, хорошо, у меня есть грандиозный проект. Вот послушай, ты сам поймешь, что это не какое-нибудь там застеколье, что это похлеще будет любого там распоследнего героя. Великая Россия давно перестала быть великой, и вот однажды, стоя перед памятником Минину и Пожарскому, размышлял я о том, откуда это у купца и князя взялись этакие суперменовские бицепсы и трицепсы? Мерещились мне при этом кадры американских боевиков. Но ведь скульптор этих боевиков еще не видел, у него были другие образцы – древнегреческие и древнеримские. А чем, собственно, Ван Дам, ежели ему бороденку приделать, не Зевс-громовержец? Натуральный. Вам дам, а вам не дам. Росточком-то, может, и не вышел, зато свирепость уж точно олимпийская. Ну вот, я и подумал, а почему бы какому-нибудь нашему богатырю из орловской губернии и какой-нибудь Василисе Прекрасной из подмосковных лесов при стечении всего честного люда, в присутствии иностранной и российской прессы, а также мэра, президента и митрополита, не зачать Россию вновь прямо на мавзолее? Мавзолей – это труп общественного сознания, и на нем молодые невинные существа совокупятся принародно, совершая глубокосимволический акт зачатия новой Руси. Разумееется, лучшие смотровые места будут стоить недешево, весьма недешево, так недешево, чтобы на собранные деньги можно было построить рядом с мавзолеем шикарный теремок, где в дальнейшем и растить полученного таким способом принца, а принц со временем и станет Императором всея белыя, красныя, черныя…

 Человека надо распять, и если он воскреснет, значит, это был бог, если же нет – разбойник, но в любом случае надо распять человека.

 Сколько бы я не глотал этой вашей горечи пьянящей, называемой женской непредсказуемостью, всегда рвался быть трезвым, трезвым, как родниковая вода, но выходило только насильственное целомудрие и чистоплотность, словно в тюрьме, когда ничего не остается, как быть хорошим, пригожим, послушным и смирным.

 Я воспринимаю тебя дочерью, ты меня – отцом. Гаденькое чувство вины отравляет радость нашей любви… Ведь ты же мне вовсе не отец, хотя и годишься, и я была бы не против иметь такого папашку, но ты всего-навсего спал с моей мамочкой, потом мамочка нашла другого, а теперь ты спишь со мной… Как все просто! Ты мне не родная, хотя когда ты возилась с куклами, меня так и подмывало назвать тебя доченькой, и когда я слизывал твои слезки и расхваливал их вкус, а ты бурные рыдания сменяла удивленной улыбкой, и доверчиво прижималась ко мне, и замирала, я мысленно считал тебя своей кровинкой… Ну, кровинку мою ты получил, и не одну. Мало не покажется… Ты еще не прочла “Лолиту”?.. А что там? Кладезь мудрости?.. Нет, там всего лишь изображен закономерный конец подобных историй… Концы историям придумывают историки, то есть рассказчики... Сказочники, попросту, говоря... Ну и прекрасно, давай будем сказочниками. Оставь свое занудство. Кто-то старше, кто-то младше. Плевать! Женщина и мужчина – куда проще… Похоже, ты мудрее… Конечно, я ведь зналась со змееем… А я отрубал ему головы! Он загонял меня в землю по пояс, а я отрубал ему головы… Которые тут же и отрастали... Ну, а я из земли выскакивал как ни в чем ни бывало и начинал рубить заново... Ты бы лучше его покормил – глядишь и отвязался бы... Покормил чем? Собой? Или тобой?..

 …Леса, леса, вы все-таки вживляли в меня ту власть, которая мужчине дает силенки быть холостяком, или вдовцом соломенным…Что горше? Не знаю. Но, к стволам приткнувшись изломанной душой, себе шептал: да не пойду я по миру, не слягу, и без жены ума не потеряю! Но стоит ей позвать меня, я ветром ворвусь в ее дыхание…Напрасно! Ведь с выдохом она меня упустит: и сквознячком опять по закаулкам искать ее остывшие шаги…

 Натуральная дьявольщина, черная-черная магия. Кто-то против меня колдует. Я бессилен. Железа ли не хватает? Минералов ли? Жидковат. Цемента бы добавить. Каменности. Конечно, у этих психологов-бодрячков всегда совет найдется: цель, скажут, надобно выбрать и добиваться, добиваться, добивать… Пока не добьешься. Насмерть. И поставят памятник. Бесплатно. Каково супротив памятника-то волховать? А?..

 Хорошо хоть галстука по утрам не надо повязывать. И то уже вроде как свобода. И бриться каждый день нужды нет. Вот зубы – это серьезно. После питания надлежит чистить. Иначе ведь кусок непрожеванный в горле застрянет. Политическая свобода! Что тут скажешь? Свобода бороться с кариесом и не замечать, как по всей стране штампуют твои чугунные бюсты, а в кабинетах водружают твои портреты, и кто-то уже даже молится тайком… Однако, тебя не покидает здоровое чувство сна, приятного аппетита и глубочайшей удовлетворенности. Ты поглощаешь самодовольство из телека литрами, и оно выделяется с потом, когда ты умело трахаешь жену, если она у тебя есть, или забавляешься с гирьками, если они у тебя есть, или бегаешь по лесу, если…

…мою родину размывает
шарик земной бороздит просторы космоса
а в это время у меня на родине бушует паводок
вскрывает захоронения скота и могильники древних скотоводов
и осколки посуды многовековой давности растаскивает по округе
и они вдруг оказываются рядом с телом современного человека утонувшего
в подвале своего домишки при спасении нажитого добра.

 Таблеточку феназепамчика, стаканчик минеральной – и в кроватку. Что еще нужно мужчине, когда женщина уходит от него к какому-нибудь попугаю? Или – к попугаям…

 Не вижу ни единого повода хорошо к ней относиться, кроме любви…

 Ежели я документально оформлен по всем статьям, так, стало быть, и существую по всем статьям, и пусть меня сам черт поберет: я статистически увековечен.

 После того как моя жена улизнула на Марс, я стал разбазаривать стеклотару своих взглядов задешево, сохраняя при этом довольно солидный прищур. Близорукость прогрессировала. Прищур сужался. Стеклотара падала в цене. А на Марсе по-прежнему не было жизни. Порой мелькало ее перекошенное от удушья лицо. Но возвращаться на Землю она не желала. Я ждал смерти: ее или моей, все равно. Тогда можно было бы уже сказать точно, что она не вернется.

 …Все в порядке, дорогая, все в порядке, я нашел себе простую ложь сердец: одинокий с одинокой без оглядки сходятся, расходятся… Венец их, конечно же, нисколько не прельщает. Мы бросаем – нас бросают: вот закон, по которому мы весело живем…

…думается мне, что ежели концентрация грешников на одном квадратном километре превысит все допустимые нормы, то в этой местности вполне может осуществиться ад на земле, признаки которого всем хорошо известны, и первый из них – это пародоксальные изменения погодных условий: весной и летом – заморозки плюс отключение горячей воды, зимой – парниковый эффект, дождь плюс невыносимая жара в квартире благодаря работающему на всю мощность отоплению…

 …Отшивала меня понемногу, не желая шагать в ногу, чего я и сам не желал. И ходили мы в разные стороны, и ходили в одну – только порознь, но, случалось, тебя я встречал…

 (Какими нестерпимо живучими стали нынче черные ящики…)

 …Посылаю тебе все слезы в подарок, они выпадут дождиком, кожей почуешь, как напрасно губок ты не кусала, что не дома опять, не со мной ночуешь. Слезы скудные, каюсь, грязь не отмоешь, но посолены круто, маюсь горем не в шутку… Мужские сопли!.. Так рождается попса… Размазываешь сопли на протвешок, посыпаешь сахарной пудрой и ставишь на полчаса в духовку… Это и раньше бывало со мной: опускался все ниже и ниже… В поисках Эвредики… А она там, внизу, похоже, недурно устроилась… Барахтаюсь в реке забвения, хотя есть выбор: не барахтаться, а тихо утонуть, это первое, а второе – выбраться на берег и соорудить какое-нибудь жилище, которое, впрочем, снесет первым же паводком. Кругом дремучий лес, и осваивать его в одиночку боязно. А жить прошлым разрешено только в дурдоме. Сдаюсь! Возьмите меня в плен! Буду вашим покорным слугой! Леший! Где ты? Сосватал бы мне какую-нибудь ведьмочку, ей-богу!.. Так хочется иной раз набить морду этому попугаю, который уболтал мою ненаглядную, так хочется, что просто скулы сводит, готов бываю высоковольтный кабель перегрызть. Женщину у нормального мужчины может умыкнуть только попугай. Или дьявол. Что, впрочем, одно и то же. Эх, Адам, Адам, куда ты смотрел? Надо было еще тогда свернуть ему шею. Не змей это был, а тощий, длинный и болтливый попугай. А что если на женский взгляд это и есть нормальный мужчина? Тогда роду человеческому конец. Будут одни homo-попугаи… Мои женщины. Кто они? Какие? Иногда я впадаю в транс и вспоминаю каждую. Но милее всего оказываются те, с кем не было коитуса, они по-прежнему желанны. Впрочем, я погрузился с недавних пор в такую дичь, что о вожделении и любовных радостях нет речи, одни тухлые интриги. При этом я пронзительно сознаю, что оценивают меня в этом лягушатнике по лягушачьей шкале ценностей: если у него есть автомобиль, то какой, а если нет, то в состоянии ли он его приобрести потом, чуток погодя, много ли зарабатывает и насколько ценный подарок готов сделать за роскошь прогуляться с ней вечерком, не говоря уже о том, как отблагодарит за целую ночь, что носит, что курит, что пьет, что смотрит по телику, и при этом жаждут собачьей верности, которая отнюдь не предполагает верности в ответ и сама по себе верностью не является. Желая заполучить раба, а не личность, они грубо, примитивно кокетничают в расчете на быструю победу. Но они все-таки кокетничают, они все-таки стараются быть малость лучше. И то слава богу! Чтобы попасть в эти капканчики, надо быть круглым идиотом. Остается горькая и бесплодная забава детских игр… Женщина часто напоминает реку – ласково льнет к берегу и незаметно его разрушает… Такая вот разрушительная любовь… А какой ты хотел? Святой? Которая не отбрасывает тени? Не подмывает основы? Не разрушает? Потому что бесплодна? Да, зато общепринятая любовь уж больно плодовита… Ночью снилось, будто я огромный дракон, которому лень стряхнуть скачущих по нему мартышек. Как я страдал! И страшно чесалась спина! Потом оказалось, что не дракон я, а паук. Проснулся от удушья. Нос заложило… Черт бы его побрал, этот нос!.. Между прочим, полегче с выражениями, не то завтра утром хвать, а носа-то и след простыл… Ладно, прости меня, нос! Хочешь я тебе стишок прочту? Там как раз про тебя речь. Печатай тверже шаг, когда асфальтом – с ума сойти! – обмотана земля, гляди вперед, не вешай носа, сальто на радостях не делай и виляй только в расчете на крутые дивиденды. Змея, лисица, носорог, хамелеон – вот радикальные сценарные моменты. А сантименты, нежности все вон! И что там лентой Мебиуса вьется? Дурная бесконечность? Не закон! Закон и власть в твоих руках, а солнце пущай вползает робко на поклон… Понравилось? Нет? Ну и не надо!.. Воображаю себя шаманом. Я произвожу смерчь или вихрь любого размера по желанию заказчика, я управляю им, он послушно меняет направление и высоту, в это время чужаки, которые носят на себе множество тонких одежд, снимают меня на видиопленку, а люди моего племени ошарашенно разглядывают все эти блестящие ящички с круглыми трубочками и стеклышками: чужаки похожи на истинных колдунов, они вселяют ужас. И тогда я направляю вихрь на них, он легко поднимает этих колдунов с их колдовскими орудиями высоко в небо и разбрасывает по округе на радость волкам и шакалам. Себе я оставляю подарок – сотовый телефон предводителя чужаков. Утром он научил меня им пользоваться. Приятно же иметь хотя бы свой личный номер в этом месиве… Общепринятая любовь напоминает шикарные розы, отсеченные от корней. По первости они прекрасны, но вдруг как-то утром все видят, что они завяли, и ничто не поможет их оживить: ни заварка, ни сахар, ни ванна с холодной водой… Я виноват тем, что развратил тебя ожиданием. Вот мой роман… Смертушка что-то больно разрезвилась. И резвость эта становится все соблазнительней. Стоит ли нам поддаваться соблазну? Или во всю мочь долбить по барабану? Грохотом разгоняя тучи. Желания выбрасываются из поступков, как влюбленные из окон. Скоро в этих сооружениях переведутся влюбленные... Прибейте тогда крестик серебряным гвоздиком к своей трепетной груди… Вы же считаете себя истинно верующим?.. Так вот, каждый истинно верующий обязан носить хотя бы один гвоздь в своем живом теле… Боль не должна стихать!.. А у меня на руках наручники, на ногах – кандалы, на шее – петля, во рту – кляп, уши залеплены воском, на глазах – повязка, вдобавок ко всему я туго скручен веревкой, в череп встроена антенна, мозг – это экран, сижу я в своем крохотном кинотеатре, запертый снаружи, и когда желание убить кого-нибудь обостряется, меня потчуют очередным боевиком, после которого я мирно засыпаю, мне снятся доступные женщины, от чего я иногда пробуждаюсь и вижу клетку отпертой, а себя освобожденным от всех пут, но, полагая, что это сон, засыпаю снова, хотя вполне мог бы выйти на волю ранним утром, когда еще дано начать все сызнова…

 Мы тихо лежали рядом, прислушиваясь к завываниям наших кишечников. Иногда мой живот напоминает мне ребенка, иногда шакала, сказал я. А мой похож на пещеру, где отовсюду капает и течет, откликнулась она. Каждому полагается своя личная спальня, подумал я, свой личный транспорт, подумала она, свой личный номер мобильника, подумал я, свой личный мужчина, подумала она, своя личная смерть, подумал я. И мы заснули сном праведников. Каждый имел право на свой личный сон.

 …Томлюсь на медленном огне… тебе спасибо и прощай отчаянная моя страсть пасть… огнедышащая… страданием невозмутимых глаз… нас разобрали по частям по косточкам по мелочам по полочкам по этажам… молчать твоим словам в ответ приветственнным и дружелюбным и не дослушав их бежать пьянея прошлым по-минутно… утешь меня мой господин един ты утешитель в горе с которым спорить нету сил но чтобы жить… с ним надо спорить…

 …Любовь – это беззащитность особняка, разврат – вседозволенность площади, порнография – сырость и темень подвал. Если мы разрушим особняк, или опустошим его, или пустим в него разных проходимцев и шарлатанов, или сочтем его плодом нашей истерзанной фантазии и скажем себе, что мы просто зациклились, что это – болезненный комплекс, а иметь комплексы несовременно, мы очутимся на площади, откуда одна дорога – в подвал разрушенного нами особняка. Но как спасти его от разрушения? Он уязвим по природе своей. Именно потому, что он – особняк. Его можно превратить в крепость, но крепость – это тот же подвал, только над землей, а не под. Как все это сложно, скажете вы. Нельзя ли по-проще? Можно. В хлеву.
 
 Баронесса Гаубиц была в лучшем случае смешна для тех, кто вырос в подвалах и ненавидел особняки в любом проявлении. Когда тебя останавливают на улице вооруженные матросы и требуют предъявить документы, это еще можно как-то им простить, но когда они, приглядываясь к тебе, прислушиваясь, понимая, что ты гораздо образованнее их боцмана, тащут тебя в участок по подозрению в анти-какой-то-там деятельности, чуть не в терроризме, и сдают в руки натуральных садистов на государственной службе, а те за считанные дни доводят тебя до такой кондиции, что ты уже готов сознаться во всем, даже в том, что вдохновлял заговор против Великого Смотрящего, вот тогда в тебе зарождается жгучая ненависть, и если она не отыщит выхода, то со временем протухнет, и наступит полное равнодушие ко всему, в том числе и к собственной персоне. Баронесса, будучи слабой женщиной, не могла защитить свой особняк. В конце концов, его заполонила нечистая во главе с Императором и князем Поджарским. Деньги баронессы были пущены на распыл. Теперь сама она выходила на площадь просить милостыню. Попрошайки ее своей не признали, но начали уже привыкать к ней. И вот однажды явился комиссар в скрипучих ремнях и объявил, что особняк отныне переходит в собственность государства, а его бывшей хозяйке предлагается на выбор: либо эмиграция, либо демобилизация. Баронесса готовилась нарожать людям целый аквариум золотых рыбок, каждая из которых могла бы выполнить сотню самых невероятных желаний. Но она предпочла взорваться бомбой на штыках матросского отряда, стоявшего под окнами ее спальни. Обнажив свое пышное тело, она неуклюже вывалилась и мягко нанизалась на полдюжину штыков. Крови в ней хватило, чтобы облить с ног до головы целый взвод мужественных строителей новой жизни. Теперь они были выкрашены в свой любимый цвет…

 Чьей все-таки кровью поливают цветы независимости? Или – штыки…

 …у нас тут все по старинке: повсюду морские свинки мрут от кошмара, когда властная чья-то рука на волю из клетки их тащит…

 Шутовство уже не спасает. Из любого особняка, если только он стоит в мегаполисе, легче всего попасть на площадь, а оттуда – в подвал. Впрочем, есть еще эмиграция, путешествие неприкаянных душ. Вокруг света. Но для начала все-таки стоит выйти на ближайшую площадь, потолкаться в народе, слиться с ним, потеряться, расствориться в массе, угодить под гусеницы танка, но выжить, оказаться в двух шагах от взорвавшейся бомбы – и снова выжить, и увидеть ошметки тел своих сограждан, их кровь на себе, и понять на всю оставшуюся жизнь, что это ведь тебя взорвали, раз ты остался в живых…

 …о чем мечтать, к чему стремиться, когда жаркое певчей птицы – одно из вожделенных блюд?..

 — Я буду ждать, когда мы встретимся снова, — сказал я, коснувшись ее волос губами. Она не сразу ухватила смысл моих слов, а двери уже были открыты, и я шагнул к выходу. — Выходишь? — расстеряно и удивленно. Мне показалось, что она пытается остановить меня взглядом. Но я договорился сам с собой, что выйду и предоставлю все решать судьбе: если мы увидимся вновь и сразу узнаем друг друга, значит так тому и быть. Разумеется, я буду провоцировать эту встречу, но судьбу не перехитришь. Если встреча предусмотрена, она случится. Только вот – где, когда и как. Поезд тронулся. Я увидел ее. Она улыбалась… Мы, конечно же, встретились. Она валялась в крови на площади, среди других, уже ни к чему негодных, тел. А я забрел на площадь, как всегда, случайно. Мой особняк не сгорел и не рухнул от увиденного, он по-прежнему был готов упрятать меня от счастья и несчастья среди шедевров, покрытых пылью. Оно и правильно: шедевр не должен быть общедоступным, площадным, у всех на виду торчащим. Щедевр надо прятать. В особняк. А на площади пусть будет булыжник, попса и … кровь?

 …Мне темно без тебя, даже при солнце. Слез не стало больше, осталась бессонница…

 Зачем страдать?!

 Покупаю и покупаю новую одежду, чтобы старую угомонить: она куплена была тобой, или при тебе…

 Грех один на всех. И он гроша ломанного не стоит. Потому как век наш мимолетен. И одно только оправдание есть – любовь.

 Можно ли быть сразу и несчастным, и счастливым? Можно. Только счастье от этого будет мелким, а несчастье – глупым. Или они усиливают друг друга? Где мои богатства, где мои баснословные прибыли, без которых не осуществить свободу выбора? Выбора жен. Сколько их у меня? И каждой ведь надо объяснить, что она моя. Метропа. Автоба. Трамвайка. Троллейба. И любимая жена – Бульварина. К нашим услугам сумерки в городском парке, скамейки жарким вечером, теплые подъезды, жесткие перила, подвалы, наконец…

 Силуэт, стало быть, обрисован едва, но несет он увесистый стяг ширпотреба, а направо – овраг, в нем журчит иногда, когда тают снега, то же самое небо. Карапуз краснощекий вприпрыжку трусит рядом с тятей, которого он презирает, карапуз – по проделкам, бывалый – на вид, в переделках бывалый, не по-нашенски баит. Слева – скачет старуха в однотонном платочке, она плачет давно, и слеза все крупнее, на исходе уже, да и век раскурочен, а когда-то из золушек добрая фея выбирала ее чуть не каждую ночь. Белошвейки в беретах, секретарши в бермудах, балерины в багровых плащах наопашь по-мужски и без седел на конях пышногрудых непочатым раскаяньем бьются в тираж, словно волны морские: то набег, то измена, то война не на жизнь, то продажа вразнос: господам состоятельным отдых отменный в нашей сауне мы предлагаем всерьез: наяды, русалки, пастушки, актрисы резвятся в бассейнах с прозрачной водой: ловят игривые боровы лысые подстегу по вкусу на ужин ценой в пять минимальных российских окладов, в стадо резвушек втираясь порой и подсударивая ненаглядных… Полунемой, полунагой, в халате восточном, с кудрявой метлой, знак вопросительный точки над «е» взмахами резкими рук волосатых стойко метет как листву в сентябре… Немного платины, немного жести… Когда касания мои захватят всю тебя… Но в основном – каурые тона… И ты уже не сможешь их стрясти... На запад табунами скачут облака… Не матерись, красавица, не охай, гляди, вон Моцарт бьется в поднебесье, не морщи личико, я только что с креста… И так, кружным путем, они потом с востока… Сюжет избитый, виноват, прости… Идут, навьюченные влагой неспроста… Но это правда, я теперь свободен… И за околицей, не дотянув до нашего порога... И опьянен тобой, ты пахнешь древней лирой… Расплачутся и ну давай плясать… Ты пахнешь падымком из ближнего угодья… Плясать магический дикарский танец над кострами… В золе пекут картохи местные сатиры… Пока огонь не смоется водой… Ступай же к ним, ведь я тебе не ровня. Оставь мне лиру, а сама ступай…

 Тяжелая вонь денежных знаков путает мысли… Праздника не получается, получаются одни расходы… Ресница упадет. Никто и не заметит… Желание продать себя дороже никому не дает права покупать других дешевле… Свет тьмы. Тьма света. Верую, Господи, помоги неверию моему… Тетива абсурда должна быть натянута. До предела. Чтобы стрела здравого смысла пробила панцирь непослушания и пронзила восставшего раба внутри каждого скромного налогоплательщика… Один говорит, мыслю, следовательно, существую, другой полагает, что существовать он может исключительно в воображении некоего божества, а я убеждаюсь в своем существование по-настоящему, только когда вижу себя в зеркале… Если подолгу наблюдать за обезьяной, возникает подозрение, что она знает, как стать человеком, но не хочет этого делать…

 Площадь была всегда. В самые дикие времена, самые дикие люди знали, что такое площадь. С нее-то все и началось. Началось с бескрайних просторов доисторической площади. Чтобы приручить бескрайность, люди выдумали город.

 Жил-был один правитель. Страсть, какой жестокий был! Зверь, да и только! Суровыми наказаниями стращал народ свой лишь за то, что в народе неизбывно трепетало желание видеть его каждодневно. Хотя бы на портретах, или в бюстах, или в памятниках. А он, тиран этакий, запретил народу сие. И ежели кто попадался, того казнили. Однако завелось в тех краях телевидение. Сперва один канал на всех, потом два: дневной и ночной, а там и третий: учебный. И на всех каналах показывали народу правителя. Тут уж он и вовсе разъярился: казнь следовала за казнью. Органы безопасности были переведены на казарменное положение. В крупных городах открылись ремесленные училища исполнителей, иначе говоря, палачей. Показательные процессы над заговорщиками становились все более показательными. Какой же народ потерпит такие надругательства? Ну, и свергли тирана! После чего спокойно занялись культом его личности…

 Раньше в моей жизни был смысл, тяжкое бремя смысла. Ты избавила меня от этой тяжести. И помереть не страшно теперь. Страшно жить для того лишь, чтобы смотреть вечером в телевизор. И видеть там своего любимого президента, или мэра, или ведущего, милашку, от которого глаз не оторвать, который завораживает речью, словами, интонацией, гримасками, – ну прямо скулы сводит, какой милашка! А реклама! О! Это полный экстаз!.. Чтобы ее услышать, стоит жить… Право же…
 
 Огромное множество мелких, пустячных или средних гадостей, которые делаются людьми друг другу невзначай, суммируются и превращаются в то, о чем вздыхая говорят: “О, этот жестокий мир!”

 Деньги все вышли, сусеки подметены чисто и жрать боле нечего. Холодно и одиноко. Правда, есть еще газ, свет, вода, телевизор, пиво, сигареты, порно-журналы, телефон, гантели. Можно выбрать способ медленного самоубийства по вкусу. Когда совсем невмоготу, применяют все разом. Газ быстрее подействует, если, вдыхая его, упражняться гантелями, таращиться в телевизор, игнорировать телефонные звонки, смолить сигарету за сигаретой, смягчая дым пивом, поглядывать временами на фото чужого трах-трах и злорадно потешаться над вычурностью поз и тупостью лиц этих мерзких продажных тварей…

 …а много ли таких осталось, которые зациклились всего лишь на одной?

 Ну, что же, обвините меня в рекламе самоубийства…

 …Мы ждем подарков от судьбы, но получаем оплеухи, и потому мы так верны игривой, вздорной потаскухе – любви нечаянной и легкой…

 — Что вы так волнуетесь? Все ведь уже закончилось. Мы держим ситуацию под контролем. На понедельник намечен нормальный день траура, — говорил журналистам высокопоставленный чиновник, едва сдерживая благородную отрыжку после сытного завтрака и перебирая в голове возможные причины, по которым его супруга накануне вечером не подпустила его к себе, хотя он так нуждался в разрядке после этой безумной возни по спасению заложников.

 Это был великий режиссер великого столичного театра, но чем больше я узнавал его, тем тверже понимал, что с ветряными мельницами он сражаться не будет никогда, что он сам скорее являет собой яркий пример образцовой ветряной мельницы, образцовой потому, что ни один нормальный Дон Кихот не посчитает ее злобным великаном, а сразу смекнет, что это всего-то обычная мельница, разочарованно опустит копье и равнодушно проскачет мимо.

 Самодовольство напрямую связано с искусной профанацией, когда профан так убедителен в своей мнимой искушенности там, где он по сути мало понимает, так самоуверенно сведущ в деталях, что и сам в конце концов начинает верить в свое мастерство в тех делах, в которых при наличии настоящего мастера он очень скоро превратился бы в незадачливого ученика, но этого не случится, ибо профан, имеющий хоть какую-то власть, никогда не допустит к себе настоящего мастера, могущего уничтожить все поводы для самодовольства, а оно-то как раз и делает профана человеком.

 Ты спрашиваешь, как я живу? Сгораю заживо. И слава богу, хватает вокруг святой простоты, чтобы вовремя подбросить хворосту в мой костер.

 Для многих предательство – детская забава, где все понарошку. Те же, кто предают всерьез, исключительно мужественные люди. Любовь дается либо как наказание, либо как награда. В любом случае ее надо заслужить. Любовь и ненависть друг без друга немыслимы. Стало быть, ненависть можно заслужить любовью. И наоборот. Чем сильнее любовь, тем сильнее ненависть. Таким образом, война неизбежна. Старо, как мир. Те же, кто предают всерьез, и любят всерьез. Себя. Чем крепче любишь себя, тем чаще предаешь. Жизнь превращается в нескончаемую череду предательств. И больше всего страдает предатель, пытаясь любой ценой продлить иллюзию своей независимости. А как переводится слово «иллюзия»? Насмешка. Скажем по-русски: продлить насмешку своей независимости… Если ставить точку несколько раз, то многоточие нависает угрозой продолжения страданий. Но истинная любовь – это и есть многоточие. Избегая страданий, избегаешь любви. Ставишь одну точку – и навсегда. Тихая смерть червяка в норке. Никто и не заметит. Старо, как мир.

 …Из биотуалета не спроворить оружие массового поражения. Развитый во всех отношениях биотуалет – последний шанс цивилизации. Искусственное питание найдет свое логическое завершение. Вкупе с подгузниками для взрослых биотуалеты очистят внутренний мир цивила от зловредных атавизмов средневековья…

 Есть крепости, которые не имеет смысла брать приступом, так как за крепостными стенами нет жизни и нет пространства. После штурма останутся одни развалины. Кому они нужны? Разве соорудить из этих безжизненных камней жилой дом? Но стены в таком доме, как ни старайся, будут холодными. Признаться, я говорю о любви…

 Мы не одарены яркостью оперения, следовательно одежда служит нам не столько для тепла, сколько для брачных танцев. И нагота манит нас не меньше, чем сорок тысяч лет назад. Напротив. Она становится все более таинственной. То бишь, желанной. Любовь приобретает странную цель – сорвать покровы. В большинстве случаев это ведет к разочарованию. Иными словами, мы часто любим не человека, а изделия легкой промышленности…

 Не степенись, мартышка, все равно тебе далеко до человека разумного, человека чиновного, человека самодержавного. Твое дело, мартышка, служить доказательством того, что он лучший из приматов…

 Из многих тысяч крохотных влюбленностей, похожих друг на друга как дождевые капли, составляется одна великая, бессмертная любовь, про которую каждый раз все думают, что ее нет, но она есть, иначе бы солнце не светило и не грело, а обычный дождь стал бы всемирным потопом, и никто бы уже не спасся…

 Гадость – это гадость, камуфляж только придает ей молодцеватый вид, дорогой наряд – почтенность, вот и кажется, что молодцеватая и почтенная гадость – уже не гадость. Но, право дело, не в лохмотьях же ей ходить? Гадость, да еще и в лохмотьях… Это уже перебор. Лохмотья – для святых попрошаек. Рубище – для бродячих актеров. Костюм от кутюрье для сильных мира сего. Фашизм рождается в лохмотьях, но со временем облачается во фрак. Фашизм многолик, неравенство тоже. Бригада бандитов и бригада нацистов. Лакированные бестии, сводящие с ума неопытных девиц. Из одного теста – из нищеты плоти и духа. Подарите малышу автомат, мамаша! Пускай привыкает держать в руках оружие. Бандиты и нацисты втянуты в одну мировую войну и порой кто-то из них оказывается на стороне добра, которое в свою очередь тоже не прочь продемонстрировать силу: оно ведь у нас с кулаками, добро-то. А что прикажете делать? Возлюбить врагов? Найдется ли сердце, способное возлюбить такую прорву?..

 Все это общество может быть не право, все эти люди могут быть не правы, а я, только я, могу быть прав. Ну и что с того? Неправое общество меня просто затопчет. Бессмысленная и глупая смерть. Значит, чтобы жить, я должен вступить в это общество, согласиться с ним и бежать туда, куда влечет инстинкт толпы. Рано или поздно мне это даже придется по душе. То есть я настолько привыкну бежать вместе со всеми в одну сторону, что лень будет повернуть обратно и идти в одиночку, когда внезапно представится такая возможность. Я уже не сумею в одиночку. Для этого надо чтобы во мне был заключен весь мир. А во мне останется только одна площадь, один особняк и один подвал. Но этого тоже может хватить для одиночества…
 
 Шарм со временем превратится в шрам, стильность – в подстильность, упругость – в грубость, а легкость – в пустоту. Чем дальше, тем больше потребуется косметики, чтобы не продешевить, торгуя собой на ярмарке тщеславия…

 Любую пустыню можно превратить в площадь, а площадь – в пустыню. Надо только научиться любить то, что тебе не любо. Хворост мыслей между тем прогорает и остается холод и мрак истины. Твердолобость параноида. Вся особость ограничивается мастурбацией, любовь выбрасывается на штыки взбунтовавшихся мутантов, в подвалах обосновывается со всеми удобствами порнуха, в полях зацветают ядовитые подсолнухи, звезды забывают свои гордые древние имена, а боги… Интересно, чем в это время занимаются боги?.. Любовью?.. Соитие длится миллиарды человеческих лет и заканчивается взрывом такой силы, что одна вселенная погибает, а другая рождается. Вселенная мутантов. Но кто скажет им, что они – мутанты, если от погибшей вселенной не останется ни одной здоровой клетки?..

 Когда мы обещаем детям, что они все поймут, став большими, мы просто пытаемся их обнадежить. Обнадежить – значит привить иллюзию. Иллюзия – это ложь, которую все выдают за правду. Правда – это самая большая иллюзия. И самая непрививаемая. Например, утверждение о том, что все люди – братья… и сестры… Кто в это поверит, находясь в здравом уме?.. Вот уж поистине насмешка…

 Призрачные тени топчутся по мне хрустальными шеренгами в кристальной тишине. Словно бы им “смир-на!” мавзолей сказал. Приветствует их чинно кумирный пьедестал. Держатся уверенно ауры вождей, ибо кости царские всех костей важней. Тычутся ладошками в шляпные поля, те же в дым изношены, вместо шляп – туман. Измученна, захоженна подошвами зевак каменная кожа, кровь под кожей, мрак. А они все топчутся, шаркают, снуют. Эвон как торопятся! На ходу жуют…
 
 И снесла курочка Тяпа яичко, не простое яичко – железобетонное, и хватил им дед бабку по голове – не раскололась голова, выдержала, после чего заплакал дед горько-горько и выронил яичко из дрожащих немощных рук своих, а бабка ласково погладила его по лысине и сказала, не плачь, старый, видать, не судьба, яичко же, упав, треснуло…

 —А почем нынче целомудренные девочки, мадам?— спросил я у старой сводни на вокзале.
 —Целку хочешь?
 —Прицениваюсь.
 —Товар дорогой, сам понимаешь. Эксклюзив! Только на заказ.
 —Деньги, конечно, вперед?
 —Конечно.
 —А где гарантии?
 —Обижаешь! У нас бизнес, а не лохотрон какой-нибудь!

 Настоящий охранник пьет пиво со сметаной, смотрит крутые боевики и жесткое порно, любит на досуге потискать штангу, спит не меньше девяти часов. Боевики учат его не жалеть патронов, а порнуха – не жалеть женщин. Во сне же он видит маму, которая так часто в детстве просила его быть мужчиной.

 Хочу быть похороненным под молодой яблонькой, без гроба, без одежды, чтобы корням ее ничто не мешало расти сквозь меня.

 …Скриплю пером я в круге первом – вдруг появляется чудак из чудаков в сиреневом трико и тапочках на босу ногу, он шепчет деловито, – Пафос чести! Животик нависает над сиреневым трико, грудь впалая, а крохотные глазки буравчиками сверлят круг второй. А во втором я шариковой ручкой пишу застенчиво в блокнотике поэмку, и тот же самый тип, но в пиджаке, в кальсонах штопанных и тапках босоногих ехидно заявляет, – Пафос чести! – и тычет пальчиком куда-то в потолок. Там в потолке висит круг третий, он самый легкий, самый невесомый из всех колец табачных в этот вечер…

 Золотая рыбка выполняет ровно три желания, хотя, случается, что и четыре, и пять, но это все пустое, она запрограммирована на три, и если спецы выжимают из нее пять или шесть, на то они и спецы, рядовой пользователь может рассчитывать только на три, не больше, попросишь больше – потеряешь все, вернее, почти все, вернешься к ветхой землянке и разбитому корыту, которое, впрочем, все-таки роднее, или нет – первозданнее, то есть, вначале было разбитое корыто, но им никто не пользовался, ему всего лишь поклонялись, осознав же его непригодность для дела, многие, очень многие перестали оказывать ему должное почтение, полагая в сердце своем, что, разрушаясь, нельзя же расти, но они упускали из виду направление роста – вверх или вниз – глубина или высота – напоказ или тайно – отчего корни их постепенно отмирали, кроны же делались все пышнее, жадно высасывая живительную влагу из верхних слоев почвы, превращая землю в песок, – конечно же, и песок дарит жизнь, и в нем зарождаются индивидуальные неповторимые клетки, то бишь, личности в их первобытном бессознательном виде, которые, удобряя песок миллиардами своих смертей, способны воскресить чернозем, но несмотря на все вышеизложенное, я не хочу, чтобы мир принадлежал людям с душами крокодилов, я не хочу, чтобы старик питался дохлой рыбой, а старуха строила песочные иллюзии, я не хочу, чтобы наш бог висел на кресте, даже если все это к лучшему. Не хотеть чего-нибудь означает хотеть, чтобы этого не было, следственно, хотеть и не хотеть, в сущности, одно и то же, стало быть, я хочу, чтобы золотая рыбка выполняла все желания, хотя это и невозможно. Пусть бог воскреснет по-настоящему, пусть будет веселым и танцующим, пусть…

 Чтоб не захлопнулась за нами дверь случайно, и мы не оказались целиком в чужом и неприветливом пространстве, нам стоит придержать ее рукою, конечно, если дверь такая есть, и руки если наши в состояньи придерживать, толкать и прижимать. Когда мы безответности страшимся, нам не страдать, не маяться, не плакать, а тихо жить как будто взаперти, бубнить под нос докучную молитву, которую навряд ли кто расслышит, да если и расслышит – не поймет, а коли и поймет – не прослезится. Короче, стоит ли, подумайте, молиться тому, кого оставили за дверью вместо себя распятым на кресте?

 Вещь в себе молчит, а вещь не в себе творит зло, зло – это тоже творение. Посредники суетятся, из кожи вон лезут, чтобы сварганить вещь для всех, которая удовольствовала бы самые разнузданные желания, которая отбила бы охоту искать откровений у той, кто молчит. Ищущие не нуждаются в посредниках, но они обречены на одиночество. Одиночество убивает их. Но не сразу. Погруженность в себя немыслимо усложняет внутреннюю структуру ищущего. Он сам постепенно становится вещью в себе и перестает говорить, ибо нет слов, чтобы выразить сложность внутреннего мира, что расширяется подобно вселенной после взрыва…

 Ты заметил, что на этой планете всегда идет дождь? Круглый год. Нет ни дня, чтобы где-то не лило. А если принять во внимание, что вода рассеянна в воздухе, то ведь это значит, что дождь неотвязно преследует нас даже в солнечный день. Да, конечно, ты прав, есть на этой планете и пустыни, настоящие пустыни, где без воды можно погибнуть в два счета, но таких мест крайне мало, и никто там не живет, кроме саксаулов и пауков, да и те ведь все-таки имеют какой-то доступ к воде, пусть даже и весьма для нас необычный. Что касается дождя, то он распространяется чересчур неравномерно для того, чтобы все были одинаково увлажнены. Но как бы выглядел мир, если бы удалось достичь подобного равенства? Возможна ли вообще жизнь в условиях тотального равенства? Господи, о чем это ты? Я, собственно, о том, что жизнь невозможна без неравенства. Но это же прописная истина! Прописные истины – это камни, они кажутся неподвижными и вечными, из них строят крепости и дома. Среди этих камней люди устраивают себе уютные жилища, занимаются там любовью, скрытые от посторонних глаз, рождают потомство, старятся и умирают, доверяя камням тайные помыслы, о которых никто никогда не узнает, кроме… И это самое удивительное: с камнями люди общаются гораздо более откровенно, чем друг с другом. Порой надо стать памятником, чтобы с тобой поговорили по душам…

 Вот он, очередной тупик! Довольно просторный! И чистый! Теплый, светлый, уютный. Чудесный вид из окна, современная планировка, отличные соседи. Каждый метр тупика равен тысяче баксов. Но это не важно. Главное в тупике – это соседи. Если они ведут себя так, что остаются недоступными для ваших органов чувств ни днем ни ночью, считайте, вам крупно повезло, и надо держаться за этот тупик не жалея живота своего, и не менять его ни на какой другой, кроме окончательного тупика – могилы. Впрочем, и там соседи – не последнее дело. И современная планировка не помешает. И чистота…

 Нет-нет, к психотерапевтам я не ходок. Что, денег жалко? Денег жалко, но это не причина. Попью антидепрессантов, если уж на то пошло, но вторгаться в свои пределы никому не позволю. Боишься закабаления? Да, в каком-то смысле. Хочется сохранить за собой право страдать и любить на свой лад. Но ведь твоя любовь и твое страдание заперты в клетке. Я их выпущу. И что будет? Не знаю… А что как пойдут они бесчинствовать?.. Посмотрим… Психотерапевты и психологи – это всего лишь технический персонал, у них есть чертежи типовых построек, по которым они и берутся вам помочь, но востановить особняк они не в силах, когда особняк разрушается, они могут разве ускорить этот процесс, а затем на развалинах сообразить на скорую руку прямоугольное серое строение, которое ничем не будет отличается от миллионов других… Развалины особняков – это и есть история, реставрация развалин – это в лучшем случае самообман…

 Либо ты веруешь, потому что крещен, либо ты крещен, потому что веруешь, либо веруешь, потому что непостижимо и абсурдно и недоказуемо и немыслимо и неизбежно… Церковь как строение из камней можно уничтожать и возводить заново сколько угодно, и всякий раз мысль о том, что это место основательно намоленно, будет согревать душы строителей и наполнять страхом души… как их назвать?.. исполнителей?.. подрывателей?.. ингибиторов?..

 Иногда любовь устает до такой степени, что любовью себя уже не чувствует, и если ее в состоянии такой смертельной усталости принуждать все-таки к исполнению своего долга, она и вовсе истощится. Ей не место на табачной фабрике…

 Табачной фабрике решено было отдать пустующий особняк, тем более, что ее главное здание находилось прямо напротив через площадь, и там уже давно не хватало места для разных второстепенных нужд. И не только второстепенных: на первом этаже особняка, например, вполне мог бы расположиться фабричный мелкооптовый магазинчик: там, где раньше баронесса в роскошном вечернем платье встречала избранных представителей высшего света, теперь соорудили бы длинный прилавок, за которым торчали бы хмурые продавцы, поджидая клиентов, закупающих курево оптом. Подвал сгодился бы под склад. Второй этаж заняла бы администрация. Превосходный план использования старого особняка пока еще только гнездился в умах, но само здание всем своим видом уже выражало полную готовность кого-нибудь в себя принять…

 Охота впустить кого-нибудь, но внутренняя пустота обманчива…

 Сирены поют не для тех, чьи уши залеплены воском, а для тех, кто привязал себя к мачте, чтобы их услышать…
 
 Приснились горы окаменевшей черной икры, и какие-то ражие грозные ребята с глазами по-рыбьи навыкат долбили ее отбойными молотками. Кругом был песок, и ослепительное солнце палило беспощадно…

 Home faber, человек-ремесленник, уже сорок тысяч лет строит особняк, в котором было бы комфортно отказываться от бога. А Бог только и успел, что посмеяться. Хомо сапиенс под угрозой исчезновения, и редкие его представители время от времени собираются то тут, то там исполнить дьявольски сложную музыку вымерших композиторов, чем приводят в неописуемый ужас homo-nullius, человека бесцветного, которому в этом немыслимом нагромождении обнаженных звуков слышится только угроза благополучию белковой массы…

 Особняк нельзя разрушить, пойми! Его и восстановить нельзя. А реставрировать? Разве что по старинным чертежам. Все равно это будет не то. Ну, а перестроить, реконструировать, приспособить к нуждам сегодняшнего дня? Это можно, но особняк исчезнет…
 Чьей все-таки кровью поливают цветы независимости?..
 Душа превратилась в моток колючей проволоки. Малейшее движение – и острая боль пронзает сознание. Я не могу не быть таким, каким меня когда-то сотворили мастера великой эпохи. Когда торжествовали особняки…
 Кровью тех, кто получает независимость? Или тех, кто ее теряет? Независимость просто переходит из рук в руки. Как знамя?..
 Хотя я слышал, что от самого себя можно избавиться путем психотренинга: никакой ответственности, никакой вины, если понадобится, легко перепрыгнешь через трупы… Зачем страдать?..
 Нет. Как имущество. Имущество, дающее прибыль. Независимость – это имущество, капитал, пакет акций…
 Прости меня, господи, если можешь, если от твоего прощения что-нибудь зависит, если, вообще, все это имеет смысл: грешить и каяться, грешить и каяться… Детский сад…
 Жил-был один царь, и была у него дочь-красавица. Хотя, нет, почему непременно дочь, пусть на этот раз будет сын. Прелестный мальчик. Ему воли-то больше все-таки перепадет. А то, знаете, принцесса, да еще и красавица… Сами понимаете… Выдадут замуж невесть за кого, только бы политическую выгоду поиметь, и будет, горемыка, всю жизнь на гвардейцев заглядываться… чего доброго еще и грех на душу возьмет – отравит муженька, или просто с теми же гвардейцами попрет его с трона и сама себя назовет императоршей… Нет, уж лучше сын. Прелестный мальчик…
 Да, именно в детском саду я впервые испытал угрызения совести, ударил старушку, добрейшее создание, ударил кулачком по спине только за то, что она запретила мне играть с больным котенком…
 Совесть – это особняк, населенный провинившимися образами из прошлого. Ждущими помилования...
 Я хочу от тебя ребенка. Очень! Как бы нам это дельце провернуть? Давай ты сдашь врачам свою яйцеклеточку, я – свой сперматозоид, пусть они там поколдуют над ними, а потом мы все это затолкаем кому-нибудь в матку… Нет, чужая матка нашего ребенка не примет, не примет чужая… плод нашей… чего?.. любви?..
 Церковь – это психотерапевтическая клиника... Дешевая… Потому они туда все и ходят…
 Господи, прости меня!..
 Прощаю… И ты меня прости!..
 Мне приснилось, как она вернулась ко мне… я решил больше никогда не просыпаться… но проснулся… холодная брезгливость раннего утра…