Зеленая фея аутизма

Просто это был её мир.
Аутичная Кларуць жила совершенно своей жизнью.
Довольная. В меру независимая. Красавица от дьявола, недоступная от бога.
Дуальность наблюдалась во всем, решительно во всем, в каждой минуте ее пребывания.
Как если бы это был двуликий Янус.
Накопившиеся капли соленых и горьких слез и желание лишиться страха привели ее в неведомый город с множеством львов (одну лапу держащих на большом золотом шаре) по обоим берегам полноводной, волнующейся одиннадцать месяцев из двенадцати реки, текущей полгода на юг, а потом на север. И имя ей было Ретип.
 
Кларуць чувствовала духовное родство с Ретип. Ежедневно плавая на речном трамвайчике на работу, без билета, но и без ожидания быть застигнутой контролером, она вела безмолвный внутренний диалог на португальском. Сумка, переполненная матрицами и книжками малого формата давила плечо, в карманах лежали разные сорта сигарет, а металлическая, затянутая в кожу, фляжка-малышка таила в себе липкую прозрачную зелень магии абсента.
 
Дул противный ветер, развевал длину не заколотых волос цвета воронова крыла, убивая пламя чиркавшей зажигалки под звуки духовых оркестра имени Бреговича.
Утренние еще бодрые голоса соотечественников из странного города, где есть проспект имени Ларса фон Триера и улица Луиша Фигу, раздражали Кларуць. Избавление приходило со скоростью осеннего ветра, накрывала надежно надолго от ненужных и никчемных новостей. Наушники были лучшими друзьями ушей Кларуць, как маленькие книжки стали с позывами запоем читать ее лучшими наставниками и советчиками. Сигарета и абсент заменили ей лучшую подругу-наперсницу и мужа.
 
Пробудив дремавших «приятелей» (в сумке, в карманах, во фляжке), девушка «нырнула» в воды своего мира, летящего вслед за ней по густонаселенному полису.
Каждое утро ногами с 8:30 вдоль длинного узкого и мрачного проспекта Триера, затем по улице шестой Второй Линии (где она обновляла альтернативу табака на сегодня и приобретала свежий номер музыкальной газеты), пересекая площадь всех самых уютных кофеен и музея вещей в себе. А вечерняя волна Ретип возвращала в двухуровневую, крохотную квартирку, пропахшую восточным пряным ароматом корицы, в безмолвие, пронзенное ударными имени Бреговича, на все тот же проспект. И всюду за ней следовали диски, сигареты, книжки и фляжка. И дуальность реальности.

Изредка глаза ее выхватывали обрывки утренних людских драм или комедий, подмостками которым служил речной трамвайчик, или едва пробудившаяся пристань под снежинками, или пристань в свете сумеречных карамельных софитов.
Но, не находя занимательности в этой суете или хотя бы притягательности модных нарядов, Кларуць вслушивалась в слова Madredeus - звуки плачущей неодушевленной гитары и переносилась в нераскрытую таинственность Лиссабона. Или читала. Прикуривала на рваном ветру, дующем с Ретип, делала короткий глоток вязкой жидкости, окрашивая внутренний свой мир зеленым, ярким и живым присутствием нежной феи потока сознания.

А когда надоедало чтение, она отворачивалась от человечества и общественного мнения, уединялась с воспоминаниями о прекрасном умершем Принце, некогда жившем в этом странном городе.
Тогда этот город имел название и точный градус расположения на карте мира. Память выплевывала картинки, а то и целые сцены, с воспроизведенными по тональности разговорами, температурой воздуха, осадками и запахом от его (принцевой) шеи. Шлейф, удушающий настоящее Кларуць, аромат Давыдофф, тянулся королевской горностаевой мантией, в любую точку, при истеричном настроении или перевозбужденном окружении; ему, благоуханию ритма и биению Его сердца, не мешало ни отсутствие желания возрождать утрату, ни разложившиеся кости Принца, ни моросящий дождь, по идее должный уносить приторный аромат прошлой жизни.

Поэтому Клар курила, курила, курила. Курила. Курила! Не хотела бросать. Думала, что бросит, но не делала ни одного шага навстречу жизни без дыма.

Мемуарные блики ослепляли порой. Но любимая Ретип и величавые львы стали ей дороже этих пустых снимков счастья и несвоевременной смерти, дарили легкомысленную свободу, самую большую иллюзию северного города и девушки, когда-то отведавшей злобы ненастной химической Зимы.

Абсентовая настойка затапливала хандру по оборвавшейся мечте быть все время вместе и все время молодыми. Исчезновение прекрасного ленинградского музыканта, игравшего регги по вечерам в клубах, читавшего свои коротко-талантливые стихи, присылавшего радужные смс-ки и целовавшего розовые теплые губы Кларуць открыло ей двери в новый мир – мир имени марсианской собаки по кличке Вильгельм Великий, прописало ее физическое воплощение на проспект Ларса фон Триера, заставило плыть по пессимистичной реке с двумя течениями Ретип и покромсало промозглые будни дуальностью, всеобъемлющей и всепоглощающей, голодной, жадной петровской страстью убить самое себя в музыке.

За три траурных месяца Кларуць узнала португальский, выучила песни Чезарии Эворы, черного голоса обреченности, и вжилась в маску гостьи из параллельной Галактики, чтобы не сойти с ума от нехватки кислорода и воды, дыхания Принца мелодики с улицы Луиша Фигу.

Теперь уже аутизм субсидировал его отсутствие, привнеся даже солнечные дни, музыкальные обеденные перерывы и волшебные перекуры наедине с пачкой Сабрабэу и ломкой зажигалкой Te amo.
Дуальность, спасшая тогда, слилась с сердечной непогодой и превратилась в истину анисово-кориандрово-полынного вкуса, подменила боль, слезы и какофонию теперешнего бытия собой.

Кларуць уже не видела себя иной, кроме как осиливающей ежедневную дистанцию по Ретип в обличье аутичной девушки, нарисовавшей защитный круг мелом в хайле реальности. А затем уже образованной, независимой и сильной женщиной на работе в офисе в должности заместителя директора по развитию непонятно чего.
Слепыми ночами снова на проспекте имени сумасшедшего режиссера в одиночестве музыкального ряда и абсентового синдрома, разглядывающей многочисленные фотографии, - отпечатки с радостных физиономий настоящей Виорики и мужа ее Михея, умершего от несогласия с жизнью и ее двуликостью, - на которых не было и тени дилеммы, одиночества и марсианского происхождения.

Но и надменными беззвездными ночами голос Виорики-Кларуць шептал Михею: «А знаешь, мне звонил Гоген, говорит, новую песню написал тебе, предложил зарисовать твои глаза. Песня о любви, говорит. Про нас, он сказал. Приглашал к себе. На Таити. Я согласилась…»