Час любви со Сваном

Порывы ветра, неожиданно холодного, заставили её застегнуться до самого горла. Ничего себе! А ведь сентябрь ещё! Она скрестила руки на груди, плотнее прижав к телу тёплую ворсистую ткань куртки. Угли стреляли в ночь снопами искорок, пустые пластмассовые стаканы валялись на траве, раздавленные, наполовину втоптанные в грязь. За забором веяло смутным движением: глухая, колышущаяся стена леса качалась в такт налетающим порывам. Приятный холодок сознания собственной защищённости заползал под одежду: она здесь, по эту сторону забора, там, где огонь, тепло, люди. Справа чёрным пятном зияла клякса искусственного пруда с холоднющей (бррр!) тёмной водой и кувшинками, за спиной приоткрытая дверь мёртвым электрическим светом изрыгала в ночь обрывки попсы, а она всё ещё ничего не понимала.
 
Песня была про любовь. Самый любимый, самый желанный. Я ждала тебя, ждала, ждала, ждала. Ты – мой единственный. Песня о чувствах, песня о светлом. Животная тоска самки по сильному самцу, облачённая в слова. Вот что это такое. Ворох банальностей, заезженный словарь влюблённой и тоскующей, ищущей свою половину. Половину чего? Она в который раз удивлялась: изнутри надвигающимися рвотными спазмами накатывала дурнота, а губы почти вслух твердили пустые, прилипчивые слова. Может, всё дело в сочетании, в порядке слов, в определённом чередовании надоевших аккордов. Психологический трюк, что-то вроде лёгкого зомбирования. Искусство НЛП. Человек просто слушает эту муть и сразу же запоминает её, и она уже плещется изнутри как вонючая коричневая жижа в поганом ведре. Самый любимый, самый желанный.
 
Но ведь она тоже так думала. Пусть иногда, пусть не такими словами. И чувство стыда саднило внутри лимонной кислотой. По крайней мере так – не о нём. Не о нём точно. Да и как думать о нём – непонятно. И всё же она думала о нём часто, сегодня даже слишком часто, думала о том, что, может быть, случится или не случится сегодня ночью. Она попыталась понять, какое из чувств по отношению к нему было главным, как выразить всё это одним словом. Не нежность. Точно не нежность. Удивление. Скорее похоже на это. Ожидание – не чего-то хорошего или плохого, а просто ожидание как вещь в себе, как вечный акт первобытной тёмной силы – жажды познания, что питается одним единственным желанием – понять.
 
Сван. Всё время разный, непонятный, словно заново собранный из осколков чего-то некогда цельного. Поэтому-то так тянуло к нему, хотелось разобраться в нём, объяснить. Кубик Рубика. Все цвета перемешались в нём. Квадратик к квадратику – мозаикой разрастаются цветные грани, и, когда каждая грань становится полностью одноцветной и хочется отложить игрушку, моргая глазами, вдруг понимаешь, что не можешь отличить один цвет от другого. Всё сливается, все перемешалось, а ты снова лихорадочно вращаешь ряды кубиков в трёх ортогональных плоскостях.

А ещё Сван – олицетворение этих странных людей, которых она знала уже почти год, и в то же время – не знала о них ровным счётом ничего. Почему странных? Снова и снова она спрашивала себя, не находя ответа в их спокойствии, в их стандартности, в их обычности. Неужели их главная странность в том, что у них совсем нет странностей? Сван. Да все привычки его, манера держаться, спокойствие, отрешённость, сочувствие в его глазах – всё это словно кричало: посмотрите же на меня, я самый обычный парень, да таких пруд пруди. Больше всего её бесило, что все они что-то знали, или хотя бы кто-то из них что-то знал, или ей казалось, что они что-то знали, хотя она не сказала бы, что они пытались делать вид… И всё же эта тайна, это что-то, которого, быть может, и не было – особенно в Сване – притягивала её.

Парень с девушкой, хохоча, повалились в холодную мокрую траву. Сопя от натуги, девушка вертелась и семенила ногами – и вот она уже с боевым кличем победно восседает сверху. Поверженный парень лежит головой в луже, с улыбкой на застывшем лице, довольный и ждущий.

– Лен, ты что, с ума сошла? Слезь с него, он же простудится. Земля-то какая холоднющая.

Резвятся, чертенята. Как дети малые. Или делают вид. Она вспомнила, как Лена привела её в первый раз: неизвестную никому, одинокую, молчаливую, любопытную. Впрочем, последнее её качество с тех пор не больно-то ей помогло. Обычные люди, давние друзья, собирающиеся по праздникам и вываливающие друг на друга свои новости, свои маленькие семейные радости, которые ровным счётом никого не интересуют. Немножко смеются, чуть-чуть скучают. И почти ничего больше.

– Да они нормальные ребята все. Интересные люди, хорошие друзья. К тому же, у них есть то, что их всех объединяет. Ты потом узнаешь… Ну что, пойдёшь или нет? Чего бояться-то?

И она пошла. Просторная квартира, накрытый стол. Вино, закуска, неторопливая беседа.

– Это Ольга. Прошу любить и жаловать, – отделалась от неё подруга.

 На диване – Виктор, Ленкин парень, она пару раз видела его. Что-то втирает сидящей рядом девушке, глаза смотрят в одну точку, поэтому полуулыбка на округлом лице кажется задумчивой, застывшей. Девушка внимательно слушает, улыбается в ответ, непритязательная блондинка, русые волосы, причёска каре, невысокая. Рядом с ней, наверное, её парень, жуёт, смотрит на неё, Ольгу, не отрываясь, короткий ёжик серых мышиного оттенка волос, в глазах интерес, словно она – кобыла на скачках, скулы двигаются, рот звучно всасывает вино из бокала. По другую сторону стола в креслах вполоборота – ещё двое, с бокалами в руках. Тот, что ближе к ней – большой, приземистый, грузный, кажется самым старшим. Главный? Молчит, смотрит в бокал, там мутным жёлтым пятном – мартини с соком. Лениво почёсывает пробивающуюся лысину. Водку никто не пьёт, бутылка гжелки стоит, непочатая, на столе. Из колонок – вялая попса. Они всегда слушали какую-то муть. Самый любимый, самый желанный. Надо было что-то говорить, как-то обозначить себя.

Ёжик перегнулся через стол с миской в руке и принялся предлагать закуску. Улыбка казалась приветливой, волна его духов накатила с новой силой. Довольно приятные, впрочем. Да, да, спасибо. И этого немножко. Выпить? Да, пожалуй, мартини. Спасибо. Откуда-то справа, из-за человека с лысиной, возникла рука с бутылкой, на кисти – словно монетка, небольшое родимое пятно. Да, спасибо. Внимательные тёмные глаза, мягкий взгляд. Ни желания, ни интереса, ни безразличия. Безмятежность младенца, спокойствие мамонта. И всё же – вопрос во взгляде, загадка, которую с этой минуты нестерпимо захочется разгадать.
 
– Ольга, - почему-то сказал он, когда мартини с тихим бульканьем переливалось в стакан.

Не вопрос, не приветствие, просто констатация факта. И – словно невидимой нитью это слово связало её, привязало к его взгляду, его чуть вытянутому лицу с ямочками на щеках, к его спокойному голосу. Она почему-то сразу подумала тогда, как много отдала бы за то, чтобы увидеть желание, боль, ярость, – любую сильную эмоцию; казалось, такое лицо просто не способно их передавать. Это был Сван.

Виктор с показным ожесточением отряхивался, Ленка висла у него на шее, её волосы набивались ему за ворот куртки. Вдруг он резко развернул её и, удерживая левой рукой за талию, правой зашлёпал по заднице – быстрыми, звучными шлепками, скалясь во всю пасть. Ленка пронзительно завизжала, вырвалась, и они во всю прыть втопили по дорожке к дому, истерично погогатывая, влетели на крыльцо и скрылись внутри; студёный ночной ветерок доносил до ушей крики и обрывки смеха. Резвятся, чертенята. И хоть бы кто слово сказал. Ну, зачем сегодня сюда приехали то бишь. Всё распадалось на куски, интрига превращалась в банальную вечерину на природе уже перебесившихся и уже не первой молодости людей. Как дети малые.

Перед ней стоял круглый пластмассовый столик, почти чёрный, почти утонувший в необычно холодной сентябрьской ночи. Порожние бутылки блестели отражёнными отсветами пламени, разлитый сок сочился в стоптанную мякоть травы. Одноразовая посуда, остатки салата, ворох апельсиновой кожуры. Зачем всё это? Очередная пародия на что-то важное, что всех объединяет. Это важное – прямо перед ней, в темноте, на пластмассовом столе, в объедках, в грязной посуде, сдобренное смятыми бычками, заплёванное, забытое всеми.

От столика дорожка убегала в ночь, где-то там – деревянная будка сортира. Не сильно вонючего, впрочем. Видимо, сюда не очень-то частили. Сзади тёплой волной лизал спину согретый костром воздух. Она почувствовала что-то, и уже не в силах была не повернуть головы. Сван. Смотрит на неё, будто спрашивает. Спокойный взгляд, и даже пляшущие в глазах бесенята отражённого огня ничего не меняют. Растворяясь в ней, растворяет в себе. И снова хочется чего-то, прямо сейчас, прямо здесь, вечно ускользающего, тающего льдинкой на солнце. Хочется спросить, услышать ответ, смотреть в глаза и верить, верить. Хочется понять. Просто – хочется. Сван. Есть ли в этих глазах что-то, что стоит ловить, или всё это мираж?

Подошёл, встал сзади, близко-близко, она уже чувствовала его запах.
 
– Оля…

Снова, как тогда, первый раз, только сказано теплее, и она уже не Ольга, а Оля. Почувствовала тяжесть его руки на плече, словно искорки пробежали по телу, приятный озноб, только уже не от ветра, медленно пополз вверх по спине. Она ждала этого, ждала давно и чувствовала, что сегодня, в эту ночь, сейчас, невидимая перегородка между ними стала тонкой как никогда, ломкой, готовой вот-вот треснуть. И хочется этого, и страшно. Кто знает, что там за ней.

Как-то вечером, когда она в очередной раз терроризировала Ленку расспросами об их компании, та вдруг неожиданно призналась:

– Вообще-то мне там все ребята нравятся, хорошие, добрые, ну – как люди, понимаешь… А Сван – он какой-то непонятный, так сразу и не скажешь какой. Но из всех из них, если бы предложил кто, например, только ему одному бы и отдалась… ну, Витька, конечно, не в счёт. Причём отдалась бы сразу, без всяких там сюси-пуси. Понимаешь, у меня такое ощущение, что такое только раз в жизни бывает. Вроде как дают – бери. А то упустишь чего. Но не предлагает ведь.

– Так сама предложи…

– Ну нет, так я не могу, у меня всё-таки Витюшка… А вот ты ему нравишься. Я тебе точно говорю. И хоть я его никогда ни с одной бабой не видела, у тебя всё-таки есть шанс. Только расскажи, если будет что, Олюнь, ладно? Хоть в общих чертах... Интересно мне, ну очень интересно. А я потом себя на твоём месте представлю, как если бы это он мне предложил…

Когда она думала о Сване, ей казалось, что она понимала Ленку, что сама чувствовала что-то похожее. И тот, по отношению к кому она чувствовала и сама не знала что, находился за её спиной, так близко, что она совсем перестала понимать, отчего ей так тепло: от огня ли, лижущего остывший воздух шипящими оранжевыми языками или от тепла тела; его тела.

Джинсы, чёрные ботинки, лёгкая чёрная непромокаемая куртка, гладко выбритое лицо. Она искала что-то особенное, на чём могла бы остановить внимание: в его внешности, в его манере одеваться, держать себя. И не могла найти. Особенным было необычное, непонятное сочетание всего этого, а может быть, просто... Да признайся же ты наконец! Он просто тебе нравится, очень нравится, безумно нравится, вот и кажется тебе Бог знает что. Ну, допустим, и Ленке тоже нравится. Что тут такого? А кому-нибудь другому, скажем, Вике, он по барабану. И ничего особенного она в нём не видит. И всё-таки…

Этот его запах. Она совсем не была уверена, нравится ли он ей, но это тоже была часть Свана, которая делала его таким, какой он есть, каким он ей казался. Она никак не могла понять, что преобладало в его запахе, не могла разбить его на составные части. Пахли ли так другие мужчины? Она не знала. Она неожиданно поняла, что этот вопрос раньше её совершенно не интересовал. И вот – на тебе.

– Ту-ти-ту-ту-ту… Знаешь, что это такое?

– Как? – не понял Виктор.

– Ту-ти-ту-ту-ту… Что это, по твоему? – ёжик ехидно сощурился.

– Хрен знает. Ну, мелодия какая-то, наверно…

– Мелодия? Какая? – было видно, что ёжик очень доволен таким ответом.

– Какая? Да не знаю я… Лен, иди сюда. Ту-ти-ту-ту-ту, что это, а?

– Это? Сороковая симфония.

– Что? Как это? – теперь уже изумился ёжик.

– Ладно, если не симфония, значит чушь какая-нибудь. Давайте лучше выпьем. Лёха, Разливай. Аня, Игорь, у нас тост! Гребите сюда!

– Да ну? – подал свой маститый бас грузный степенный Игорь. – Опять пить? – проворчал он, тем не менее, подставляя пластмассовый стаканчик под холодную журчащую струйку.

– А остальные? – неуверенно спросила Вика.

Ёжик, зажав в руке бутылку Гжелки, лукаво скосился в их сторону и деликатно промолчал. Лена с Виктором с разбега врезались в плотный кружок, фигуры зашатались, тени и огоньки заплясали в чёрной сентябрьской ночи. С ума сойти, сколько сегодня пьют! Разошлись, черти! А ведь водка никогда не была у них особенно в почёте.

– Разлил, блин. Нельзя поосторожнее, голубки?

– Извините, дядя Игорь! Больше так не будем!

– Смотрите мне, чтоб в последний раз! – тот напустил на себя показную строгость. – В смысле, чтоб не в последний! – быстро поправился он и взмахнул белым стаканчиком с прозрачной жидкостью.

Все потянулись к нему, тени снова запрыгали, ей вдруг захотелось выпить. Только как уйти, как разорвать круг этой невозможной, нереальной близости, лишающей способности двигаться и трезво мыслить. Неожиданно круг разорвался сам.

– Ты не замёрзла? Я что-то продрог слегка. Может быть, немного в доме посидим? Подходи…

Развернулся и пошёл, не дожидаясь ни ответа, ни реакции, зная, что замёрзла, что подойдёт, что пришла бы, будь ей хоть трижды тепло, или даже захоти она выпить, как никогда раньше.

Ощущение чего-то неотвратимого… Неужели с этого момента всё предопределено? Не развернуться, не уйти уже? Ведь теперь всё зависит только от неё. А она… Ну, она может хотя бы помедлить, остановить время, зависнуть между настоящим и будущим, между да и нет. Как следует искупаться в ощущении того, что произойдёт, в этом волнении, в сдерживаемом желании броситься за ним.

Встала и затрусила к одинокому домику. На дорожку. Вдруг почувствовала, как колотится сердце. Эй, да ты что? Тебе ж не пятнадцать уже! Как в первый раз! Мало ли, сколько их было, сколько ещё будет, и пусть этот случай необычный, особенный, это не даёт повода так реагировать. В конце-концов, он хочет этого так же, как и она. Пусть сам нервничает, если он вообще знает, что это такое…

Неожиданно тревожная мысль заползла и засела внутри, и она принялась прикидывать в уме приблизительную дату. Да нет, не должно бы вроде… Хотя и скоро. Налетевшим приступом волнения и ипохондрии скрутило живот, она испугалась ещё сильней. Открыла дверь, потонула в тесном сумраке, только щёлки между досками посверкивали светящимися полосками. Села. Сиденье холодное, как и всё вокруг, только его ледяное касание ещё более усилилось жаром разгорячённого тела. Пахнет, но не так чтобы… Побыстрей бы отсюда.

Назойливая мысль не давала покоя. Но как проверить в этой кромешной тьме? Она пошарила по неровно обструганному брусу, в подушечку указательного пальца впилась заноза. Точно. Выключатель у самой двери. Да здравствует свет! Провели всё-таки в такую хибару. А вот и бумага. Оторвала листок, промокнула, посмотрела на свет. Вроде бы всё нормально. Никакой крови, больше никаких страхов. И поняла вдруг, что всё – никаких предлогов теперь не осталось. Да она и не хотела их, этих предлогов.

Подошла к дому, у костра царило оживление.

– Оль, отгадай, что такое ту-ти-ту-ту-ту?

– Два чая в двадцать второй.

– Ну, так не честно, она знала, – расстроился ёжик.

– Олюнь, выпьем? – предолжила Ленка. – Не откалывайся от компании.

– Не откалывайся, лучше прикалывайся. Иди сюда скорей, – не унимался стриженный Лёха.

– Сейчас приколюсь, только оденусь получше. Холодрыга-то какая!

– Да у огня ведь тепло! – послала Лена ей вдогонку, но она уже была на крыльце.

– А где же наш Сванчик? – вдруг протянула робкая Вика.

Ольга почувствовала, что краснеет. Да ну и чёрт с ними. По затылку не видно. Она вошла в дом.

Небольшая аккуратная терраска, тюлевые занавески на окнах, в центре – столик с кипой старых газет и разноцветных журналов. Сладковатый запах досчатого, давно не открывавшегося дома. Она любила этот запах её детства, лета на даче у бабушки, счастья и беззаботности. И вот теперь, здесь – тот же запах, когда от детства и беззаботности уже ничего не осталось. А от счастья? Ещё одно эфемерное понятие, как и любовь. Знать бы, что это такое…

Справа прямо из террасы – крутая узкая лесенка на второй этаж, кстати, довольно большой. В стене напротив – две двери. Спальни? Одна из дверей приотворена, пропуская полосу приглушённого света. Поняла, почувствовала – там. Да и стал бы закрывать дверь, если ждал её? Знала – ждал, хоть и делал вид, что всё вроде бы случайно. Зайти самой?

Вот ещё. Внутри злым чертёнком запрыгало упрямство. Я женщина, в конце концов. А он… А он – Сван. Она улыбнулась самой себе, получалось, что это вроде как такой особенный вид или семейство. Как у животных. Сван – это ведь лебедь. Белый или розовый? Нет, чёрный, эти вроде бы самые редкие. Подождёт, торопиться некуда. Сняла куртку, уселась за столик в кресло-качалку. Такое странное. Вперёд – качается, но задние концы салазок почему-то прямые, стоит откинуться назад, и они резко упираются в пол, встряхивая всё тело. Какое-то недоделанное, хромое.

Решила, что первой не зайдёт ни за что. Ещё пять минут – и она правда оденет ещё один свитер и пойдёт пить водку. А вот куда сложила свои вещи, хоть убей, не помнила. Внутри вдруг всё опустело, будто кончился весёлый и долгожданный праздник. А если он не выйдет? Ведь не выйдет, гад. Волновалась, дура, столько всего понадумать успела. И хоть бы путного чего. Ну почему, почему всё так сложно? Всё время путаешься, постоянно оцениваешь каждый свой шаг, как будто за тобой смотрит кто, словно ты на конкурсе, и каждое твоё действие оценивает строгое жюри. Недобрала баллов – проиграла. Только в чём он, этот проигрыш, и что значит выиграть? Ну хоть раз в жизни, ну сделай то, что ты хочешь, поведи себя так, как ты хочешь, а не так, как какому-то гипотетическому кому-то показалось бы правильно. Но – от себя не уйдёшь; наперёд знала: не шелохнётся, посидит-посидит вот так, а потом уйдёт в ночь топить свою обиду на него, на себя, на весь мир.

– Пришла? – Сван стоял в проёме комнаты и смотрел на неё.

“Подними глаза”, – твердила она себе, – “ну же, подними глаза”. Она слегка кивнула и теперь смотрела на него прямо, не отрываясь, молча, слушая бешено несущееся вперёд сердце.

– Оля…, снова, как и тогда, мягко сказал он. – Ты замёрзла вся, – только тут она почувствовала огонь его ладоней на своих окоченевших пальцах. – Пойдём, там печка, согреешься.

Встала и пошла, послушно, как ребёнок.

Широкая кровать, кресло в углу, шкафчик у стены, в другом углу журнальный столик с работающим телевизором, всё было размыто, как в тумане, на посторонние предметы резкость не наводилась, в центре был он – она даже не отдавала себе отчёта, смотрела ли на него или просто так сильно ощущала его рядом, будто казалось, что не отводила глаз. А он – всё такой же: что рядом, что издалека. Других, бывает, видишь-видишь издалека, а потом посмотришь вблизи – и вот они уже не те, вот уже открываются новые подробности, какие-то незаметные раньше чёрточки, иногда приятные, чаще – нет. А здесь… Ещё более непонятно, запутано. Но – хочется дотронуться, провести рукой, почувствовать пальцами гладкость кожи, податливость волос.
 
Он всё так же не сводил с неё глаз, усадил на кровать, закутал в плед. Было тепло, у кресла стоял узенький электрический обогреватель с красной лампочкой внизу. По телеку шли новости. Слух, в отличие от зрения, лишь обострился; опустив глаза, она впитывала звуки. Опять очередной теракт: где-то взорвали автобус. Где-то небо приняло ещё десятки ни в чём не повинных душ, жизней, лопнувших мыльным пузырём. Если конечно есть они, эти души. А здесь дрожащий на ветру чёрный лес и ночь кольцом обступили дачный домик, фигурки людей, пляшущих у костра и их двоих, в аккуратной дачной спальне, освещённой торшером.

А потом президент отвечал на вопросы. Простых людей. Говорил много и настойчиво. Не беда, что всё так хреново. Не беда, что страна живёт впроголодь, кормя касту избранных. Не беда, что рождаемость коренного населения упала так низко; школы не закроются, там доучатся дети других, более сильных, более жадных до жизни, более плодовитых. Не беда. А президент всё говорил и говорил. Не важно сколько, не важно о чём, важно – как. Сколько уверенности в его голосе, один Господь знает, откуда она берётся и чем подкрепляется, но – сколько уверенности! Ну хоть бы ей чуть-чуть. Ну хоть немножечко. Чтобы она хоть о чём-нибудь могла говорить с такой беспричинной, безграничной, безапелляционной, абсолютной верой в свою правоту. А тут – не знаешь следующего движения своего тела, следующего звука, что сорвётся с твоих губ, как будто ты отдала свою жизнь взаймы кому-то другому…

– Оля, – он развернулся к ней и посмотрел ей в глаза, его рука приближалась к её лицу.

 Только смотри на него, не отводи глаза в неуместной стыдливости, не молчи, не спи, не уходи в себя, касайся его лица, его тела, лови теплоту дыхания, прижимай, обнимай, слейся с ним, пока он здесь, пока здесь ты. Ну же! Ну!

Тёплая ладонь коснулась её щеки, она вздрогнула, вместе с ней содрогнулось и вылетело вон что-то холодное, корка льда треснула с громким хрустом, её губы потянулись к руке, к горячим, мужским, таким большим, но таким нежным пальцам. Поняла, что теперь уже не остановиться: ни ей, ни ему. Поцеловала ладонь, родимое пятнышко на тыльной стороне, закрыла глаза

Робко обняла за шею, подождав, пальцы скользнули выше, чуть сжавшись, зарылись в его волосах. Он – везде: перед ней, вокруг неё, всё пропитано им, его запах поглотил собой все прочие. Губы не могли больше ждать. Он подался вперёд, приблизил лицо. Подними глаза, посмотри на него. Не надо слов, его взгляд красноречив.

Она не смотрит, глаза её закрыты, боится, что закончится колдовство. Губами нашла губы, влажные, мягкие; поцелуй, словно во сне, медленный, осторожный вначале, но страстный, страстный… Губы касаются губ, прижимаются всё сильней, ловят одна другую, чуть сдавливают, отпускают, сжимают снова. Всё смелее, смелее… Язык оживает, чуть касается губы, краешка зубов, языка: шершавого, горячего, живого. И вдруг срывается, проникает глубоко-глубоко, и мечется, как безумный, внутри, ощупывая, высасывая, и уже непонятно – где чей: всё сплелось, всё перемешалось, дыхание стало общим.

Сейчас бы рассмотреть его, запомнить, понять, заглянув в его тайну. Но он так близко, что его совсем не видно: ни глаз, ни лица; всё слилось, лишь ощущение его близости тёплым маревом затмило собой всё вокруг. Покрывало смялось движениями тел, обнажив белое пятно простыни. Телевизор что-то вещал в пространство, забытый всеми, она слышала лишь дыхание, где-то там, в слиянии губ, в сплетении языков, вырывающееся из недр их лёгких, работающих синхронно. Время остановилось, комната уплыла в другое измерение, где привычных ориентиров больше не было. Ни холодной ночи, ни костра, ни водки в пластмассовых стаканчиках.

Сил сохранять шаткое равновесие больше не было. Рука его легла ей на талию, чуть помешкав, настойчивым любопытным зверьком заползла под свитер. Нежное, горячее прикосновение. Какие тёплые руки. Наверное, её ладони были ледяными, иначе не обжигал бы так жар его щеки. Всё тело дрожало приятным ознобом, но холодно не было. Совсем. Она чувствовала, как пылало её лицо, румянцем отмечая океан чувств, готовых выплеснуться наружу. А руки его были всё настойчивей, нетерпеливая дрожь её тела была ответом. Кто-то застонал: еле слышно, протяжно, глубоко. Последними вибрирующими остатками рассудка вдруг поняла, что это была она сама.

Не увидела – почувствовала, что лицо его исчезло. Открыла глаза – так и есть: из тумана выплыли очертания комнаты, на экране телевизора семенили какие-то люди. “Чей же это дом?” – внезапно подумалось ей. Неожиданно поняла, что даже не знает, кто хозяин дачи. И тут осторожные, нежные, частые поцелуи тёплыми шажками засеменили вверх по её телу. Живот, впадинка пупка, родинка чуть повыше, - вверх, вверх, там где уже нет беззащитной кожи, к груди, томящейся под белой кружевной тканью. Вот где он, вот где… Вновь всё поплыло перед ней, засверкало северным сиянием.

И вот – свитер и бюстгальтер уже утонули в складках постели, она не помнила как и когда, а он целут её грудь, чуть сдавливая, сжимает губами сосок, кожа чувствует влажную, тянущую, сосущую упругость языка. Она с удивлением видит матовую наготу его плеч, полукруг загорелой спины. Она вмята в ватную податливость кровати, затеряна где-то между причудливыми складками ткани и ворохом второпях разбросанной одежды, и нет сил подняться, сбросить с себя дурманящую тяжесть, оторвать влажный и горячий рот, ласкающий изгибы её тела.

Вдруг тяжесть исчезла, тёплый воздух всколыхнулся мягкой волной, щёлкнул замок, ограждая их от нежданного вторжения. И вот – он приблизился снова и стоял, стоял неподвижно, словно забыв, что было здесь несколько мгновений назад. Она лежала, не открывая глаз, неподвижно, лишь неровным дыханием вздымалась грудь; лежала, доверившись ему, не решая больше ничего, позволяя событиям просто происходить, отдавшись времени, пространству, ему.

И пауза истекла, и воздух всколыхнулся снова, и джинсы настойчиво поползли вниз по её ногам, беспорядочные, неудержимые поцелуи осыпали её живот, бёдра, сделали влажными кружевную вязь белья. Её кожа, нежная ткань, горячие губы, мягкий шёлк волосков, его жадные, ласковые руки, беззащитная, ждущая нагота, – всё перемешалось, неистовой волной перекатываясь где-то там, внизу, меж её ног.

Ещё несколько мгновений безумия, – и он оказался в ней, и задвигался: медленно, осторожно, выжидающе смотря на неё, будто боясь причинить боль, спугнуть это зыбкое блаженство, взаимопроникновение двух живых существ, растворение друг в друге. Эти медленные ритмичные толчки неожиданно вернули ей чувство реальности, комната вернулась на своё место, с поющим телевизором, с рефлектором, со шкафчиком у стены, полуосвещённая красноватым светом торшера; она открыла глаза и изучала его лицо, такое близкое, дёргающееся в такт движениям, настороженное. Ожидание – вот что выражало оно. Напряжённое ожидание её реакции, её одобрения, её экстаза. Долгий, читающий, вопрошающий взгляд, не находящий того, что ищет. Внезапный возврат в реальность немного отрезвил её, волна схлынула, она просто изучала его лицо, рельеф подбородка, линию рта, форму носа, разрез глаз. Она словно вспомнила Ленкин наказ, и испугалась, что ей нечего будет рассказать.

– Тебе приятно? – спросил он просящим тоном.

– Да… то есть… мне необычно, так никогда не было, всё так быстро, так красиво, так неожиданно, что я… Она увидела растерянность в его лице, движения замедлились, прекратились совсем.

– Подожди чуть-чуть… просто я… понимаешь, всё так нереально… так никогда не было. Мне надо понять тебя, рассмотреть, увидеть, что ты живой, почувствовать, как ты меня хочешь. Подожди…

Он отодвинулся от неё и сидел, чуть согнув ноги, всё такой же растерянный, далёкий, с победно поднятым, напряжённым членом, так не гармонировавшим с его поникшим, расстроенным видом. Ещё недавно она так много отдала бы, чтобы увидеть его таким: не спокойным, не расслабленным, а испытывающим эмоции, ждущим. Подумать только! Для него это так важно!

Эти его чувства, смешная растерянность очеловечили его, сделали реальным, земным, сорвали завес тайны, скрывающий облик. Она наклонилась к нему и погладила его кожу, сжала чуть увядшую плоть, снова пришедшую в движение от ласк, поцеловала шею, плечо, паутинку шрама на груди, твёрдый рельефный живот, коснулась губами воспалённой горячей кожицы в её руках, провела языком, видя и ощущая его реакцию, – и волна накатила снова, так что потемнело в глазах, она сжала ладонь сильнее, придвинулась, прислонилась бёдрами, и через мгновение задвигалась на нём, быстро, закатывая глаза, закидывая голову, постанывая, изнывая от удовольствия. Не останавливаться, нет, только не останавливаться теперь!

– Быстрее, быстрее, – шептала она, прильнув губами к его уху. – Люби меня, люби! Сейчас, сейчас, здесь, люби меня…

Голова её металась, то склоняясь к его щеке, то запрокидываясь назад, губы лихорадочно двигались, тело вибрировало от учащающихся, встряхивающих её колебаний. Время снова прекратило свой бег, оставшись в другом, далёком измерении.

– Так, вот так, вот так…

Приближалось, накатывало на неё откуда-то снизу, оттуда, где в неистовом напряжении соприкасались их тела, огромное, бескрайнее, как море, уже почти неотвратимое, ощущение бурной разрядки. Кажется, что-то стукнуло за дверью – она почти ничего не слышала, ей было абсолютно всё равно в этот момент – и он вдруг застыл как вкопанный, а затем резко выскочил из-под неё и зашептал, схватив её за щеки, словно умоляя очнуться:

– Оля! Послушай меня! Послушай! Уходи, прошу тебя! Уходи сейчас же! Хватай вещи и беги! Направо, до конца участков, а дальше километра три – и будет станция. Поезда ещё ходят! Уходи!

– ?!...

– Уходи, я ничего не могу тебе объяснить, я ничего не успею, просто уходи, так надо, я клянусь тебе, так надо. Пожалуйста! Ещё не поздно! Дело не в тебе. Ты отличная. Ты супер. Дело совсем не в тебе. Ты потом всё узнаешь. Быстрей. Оля. Быстрей! Уходи! Не прощайся ни с кем!

Он лихорадочно оделся, мелькая загорелой наготой, не глядя на неё, не говоря больше ни слова. И только выбегая, резко распахнув дверь, щёлкнув замком, обернулся в последний момент. Глаза его вдруг сделались большими, так странно сверкая на побледневшем лице, которое всем своим видом кричало. И только губы еле слышно шепнули:

– Уходи!!! Быстро!!!

И он исчез, прикрыв дверь.

Бред какой-то. Бред, от начала и до конца. Она была ошарашена настолько, что не сразу сообразила, что надо бы одеться. Бред. И всё же в его просьбе было столько неподдельной тревоги, что она невольно передалась и ей. Сумасшедший? Её тело ещё помнило влажный жар его поцелуев, воздух комнаты был напоён его присутствием. Бред какой-то… или сон. Господи, ну и ночь! Куда он ушёл? Убежал? Испугался меня?

Последние слова она еле слышно шептала и качала головой, будто пытаясь убедить в своём недоумении незримого собеседника. Оделась, выключила телевизор, ещё раз окинула взглядом комнату. Сбита с толку. Совершенно. Что делать теперь? Уходить? Идти пить водку с остальными? Да и пьют ли они ещё?

Вышла на террасу. Свет, никого, по полу разбросаны какие-то мешки и тряпки, словно кто-то собрался ночевать прямо на полу. Толкнула тяжёлую дверь, ночной холод опалил лицо. Никого. Ветер утих. Слева в тлеющих углях шевелились язычки пламени в зыбкой патоке раскалённого костром ночного воздуха. Догорает. Чёрт знает что. Где все? Спят уже? Задрав голову, посмотрела вверх. Окон не видно, но по шлейфу стреляющего в ночь света сбоку дома поняла, что второй этаж освещён. Тишина. Словно вымерло всё. А куда делся он сам? Похоже, ушёл вместо меня, убежал в ночь, как от чумы. Час любви со Сваном. Это много или мало?

От себя не уйдёшь, и она чувствовала, как едкая горечь заполняет её, пропитывает, сочится наружу. Горечь утраты. Что-то кончилось, даже не успев до конца начаться: нечто большое, сложное, непознанное, удивительное. А она стоит в этой холодной сентябрьской ночи, одна, в мертвенном оцепенении, в молчании, в мерцании отражения звезд на поверхности декоративного пруда и шевелении ярко-оранжевых угольков догорающего костра. Ответа нет, всё молчит вокруг. А вопросов ещё больше чем раньше, тайна сомкнула створки раковины, как испуганный моллюск.

Где-то недалеко, за лесом, раздался протяжный гудок, мерным, замедляющим темп стуком аукнула электричка. Ещё не поздно. Ещё можно уйти. Она вдруг поняла, что думает его словами. Какого чёрта? Но… А может, и вправду уйти, ничего никому не объясняя, порвав с этой компанией раз и навсегда, забыв про этих непонятных, странных людей? Не хотелось быть предметом всеобщих разговоров, стать мишенью для смеха. Как не хотелось признаваться самой себе, что их мнение для неё что-то значит.

И всё же надо было что-то делать, куда-то двигаться: к ним ли, прочь ли, но идти. Не стоять же так вечно, пуская изо рта пар, тающий в морозной ночи. Боже, какой холод! Электричка засеменила от станции, учащая перестук. Интересно, будет ли ешё одна до утра. И где мои вещи?

Ещё не разобравшись в себе, не определившись до конца, развернулась и пошла в дом. Сначала – движение. Только не стоять. Действие подскажет выход. Найдёт быстро вещи – уедет. Направо, до конца участков и три километра по дороге. Как нечего делать. Зашуршала под ногами трава, одноразовый стаканчик с треском превратился в лепёшку смятой пластмассы.

Дёрнула дверь. Тонкая металлическая ручка дрожала в руке, болтаясь на вылезших гвоздях. Заклинило, что ли? Дверь не открывалась, только от её рывков вибрировала досчатая терраса да мелко подрагивали стёкла. Тяжёлая рука легла на плечо, вторая не дала возможности обернуться. Могучие руки, как клещами, приподняли её, поволокли. Чьё-то дыхание у самого уха, сухой, тяжёлый шорох шагов.

– Лена! Лееенааа!!! Свааан!!! – её истошному крику нет ответа.

Она – сзади дома, слева – его глухая, без единого окна, стена. Справа – тёмным частоколом высится забор. Она видит всё это в отблесках неровного света, пляшущего где-то за спиной. Огонь. Она лежит на чём-то твёрдом, приподнятая над землёй, не в силах пошевелиться. Всё тело перетянуто верёвками, и только голова в ужасе вертится во все стороны. Хочется закричать, но шершавые пальцы чёрным крылом накрывают рот, потом быстро заклеивают губы широким куском скотча. Она мычит и вертит головой.

– Имя! Имя Твоё! – раздался низкий протяжный голос, похожий на рык, странно знакомый, длинные тени прыгают по стене и хор голосов отзывается словно эхом: - Ииииимяаааа! Ииииимяаааа Твоёооооо!

Она дёрнулась, собрала все свои силы и выгнулась как могла; уперев затылок в доски и запрокинув голову, посмотрела назад. Какие-то фигуры в тёмных накидках с капюшонами неистово прыгали с факелами в руках. Лиц не видно, только узкие прорези для глаз на фоне чёрных масок. Впереди, почти вплотную к ней, кто-то большой, тёмный, накрывший её своей тенью.

В бессилии уронила голову. Сон. Бред какой-то. Полежала неподвижно и вдруг рванулась что есть мочи: тугие верёвки резанули тело. Сон, из которого не убежать.

– Имя! Имя твоё! Имя! Имя твоё!

И вот всё пришло в движение, зашумело, завертелось. Фигуры заплясали вокруг неё в неистовом хороводе, взявшись за руки, то ускоряясь, то замедляя темп бешеной пляски, вплотную к ней: над ней закружился вихрь из ветра, чёрной развевающейся ткани и огня. Шестеро. О Господи, Их шестеро. Покрупнее, помельче, разного роста.

– Имя! Имя твоё! Имя! Имя твоё!

И вдруг шатаясь, остановились, замерли, не размыкая рук. Чёрные рясы, на длинных цепочках – блестящие медальоны со звездой. Тот, что оказался напротив – большой, грузный, чёрный – медленно пробасил:

– Люцифер! Люцифер, князь тьмы, князь ночи!!!

Чуть приподняла голову, взгляд её скользнул на стоящего слева, вздрогнула, подавилась своим собственным дыханием. На кисти руки, не скрываемой рясой, аккуратное тёмное пятнышко. Нашла взглядом узкие щёлочки маски. В отблесках пламени глаза то блестят, то пропадают во тьму. Смотрят на неё, смотрят – из раз за разом наплывающей тьмы. Неподвижно. Ни тревоги, ни отчаяния, ни страха, если только их можно разглядеть под защитой маски. Внимательные тёмные глаза, безмятежность младенца.

– Люцифер, князь тьмы, князь ночи! Прими!

– Прииииимиииии!!!

Мужские, женские голоса: всё слилось. Посмотрела вверх, в необъятный простор ночного неба, испещрённого неведомой картой мерцающих созвездий. “Боже! Если ты есть, если ТАМ вообще кто-то есть, – помоги мне, пожалуйста. Ну пожалуйста, помоги!”