Подземные переходы

Что мне дождь, что мне снег, что мне бесконечные листья на деревьях, если мне было пятнадцать, если я не умел бояться ни людей, ни чертей, ни денег? Так приходила весна в поселок – не стучась. В телевизионном аквариуме плавали бесконечные пучеглазые поп-артисты. Доллар взлетел под облака и гордо оттуда поплевывал на российского двуглавого, почти как Горыныч, орла.
И мать стирала белье в старой машине, а отец долго полоскал его на улице, не рискуя, что его кто-то увидит, потому что мы жили за окраиной поселка, почти возле леса, откуда наш пес гордо приносил клещей, которые торчали из него, как булавки из ткани.
Каждый вечер мать ездила по телевизору в Бразилию, рыдала с тамошними женщинами, потому что обнаглели мужики и сожрала нищета. Ее не смущало, что у нищих женщин побережья дом был едва ли не в десять раз больше нашего, что, когда ты проходишь зимой в деревянный сортир, желательно надевать варежки, а крышку отодвигать ногами, делая пируэт, чтобы туда, в эту адову бездну, не свалился тапок. Один раз туда свалился наш кот, и потом мы долго его отмывали, благо дело было летом. Если бы он разговаривал, я бы его спросил, как он перенес это событие. Хотя мне кажется, что это не было так уж ужасно. Люди ныряют в такой Аид каждый день без особого ущерба для себя и еще делают вид, что это приятно, во всяком случае, в пятнадцать лет я думал именно так.
Скромность нашего досуга неизбежно приводила к тому, что мы знали наизусть все, что происходило в телевизоре. Пушкинская Татьяна жила в книжке, изредка приоткрывая обложку и высовываясь из двести пятой страницы в жизнь, хлопая робкими большими глазами. А мы обитали именно в этом ящике, как кролики в клетке, не скача, как чижики, с ветки на ветку, не зная правил и денег, мы жили при коммунизме, когда можно было зайти к соседу, наплевав на повышенные акцизы. От этого наше знакомство заканчивалось в канавах, где лежали наши отцы, которым не надо славы. Ничего теперь не надо им и тем, лежащим рядом, ибо пьяницы ближе к земле, они трогают телом почву, чтоб уснуть когда-нибудь ночью навсегда в своей винной постели – так короче дорога к цели.
Однажды она постучала в эту коробку, в которой я жил. Она приехала из-за гор, королева моей молодой жизни, у нее был муж, был на джинсах узор, была дочь, которой делали клизмы. Было горло в звуках и грудь, как солнце, нежные руки, с яркой шторой оконце.
Много чисел было у нее во рту, столько, что я лучше бы полол лебеду из нотной тетради нашей картошки, чем мешал эти цифры столовой ложкой…Как сложна математика, когда ее ведет женщина в короткой юбке, с другим обвенчана в годы, когда никто не венчался, поскольку интерес к Богу не поощрялся!
Из другой страны, из своей Москвы она приехала к нам, в наш сортирный срам, в наш огородный хлам! И я знаю, что она – инопланетянка.
На доске плясали кубы, целовались, как губы, как звуки трубы. Логарифмы смыкались в орнамент, в узор, и на этой храме из цифр я однажды прочел, всего несколько букв мне Бог написал. В этот день он, наверное, на небе устал, и всего одно слово сложилось из цифр, из кубов и окружностей: «И-ри-на». Три слога растворились -льдинкой на языке !- во рту, я упал куда-то в яму, в какую-то темноту, а когда вынырнул, то увидел, что я не один, что со мной рядом навек этот господин, принимающий обличье этой женщины.
Муж-чертежник не знал, что я уже взрослый, тем более, что способен на ужас плотский. Она готовила с нами какой-то вечер, кого-то просила принести сахар, кого-то свечи, чтоб загадывать желания, как будто их много, как будто в мире не всего одно желание – желание эпилога…Так плясали ангелы в рваных джинсах под музон из мафона, под тыц-тыц российского патефона с садящимися батарейками. Потом мы бегали с линейками, лупили друг друга, хватали за крылья. Она говорила, что глаза мои - синие, что в меня влюбятся все, кто смогут, и мужчины, и женщины, а мне хотелось немного – дернуть ее за волосы, поцеловать украдкой…Удивительно, но ей нравились мои повадки. На ее сутулой спине было написано, что муж козел, что ночью она пишет длинные стихи в стол, что дочка орет, что сил не хватает, как и денег, что во сне она видит попугаев…
Если дети растут так же, как и деревья, если существует только «здесь» и «сейчас» (а это так!), то мне остается сидеть перед билетом и удивляться, что я уже закончил одиннадцатый класс. Бог позвонил вчера и сказал, что меня ждет Москва и что молодость в этом мире всегда права. Я повесил трубку, поблагодарил его за очередное готовящееся волшебство. Что же, ведь он тоже молод, чуть старше меня. Когда я состарюсь, то и он не будет стегать коня.
Так я ехал в жирной гусенице поезда, пялясь на мир из окна, думая о том, чья же вообще вина в том, что приходит день, а за ним весна, а потом она исчезает за горизонт сознанья, и бейся хоть головой в эту дверь без названья – тебе не откроют, потому что Бог переехал со всеми вещами, в тремя орехами…
Там я увидел белеющий унитаз и свое лицо на студенческом в фас.
Но я был молод, головы не жалко, и любая палка тебе – скакалка. Я звонил, кричал, бил в бубен, танцевал на заборах, бил морды друзьям, пил, лежал в коридорах, грыз яблоки, точил зубы на всех зубной щеткой, не пользовался расческой, брил три волосины, поливал себя керосином… Но Бог только смеялся, глядя на меня сверху. «Ах, тебе смешно?!» - орал я этому дятлу в кепке – Мне херово, а тебе смешно?» Но он все равно улыбался. Так я остался один, один остался.
В совокупности я проклял все. Обматерил все адреса, которые знал, все глаза, которые целовал и которые не целовал, все двери, ручки которых когда-то хватал. Друзья звали меня сумасшедшим, водили в кино. Но мне было похеру, мне было все равно. Мне снилось ночами вино из ее волос, ветви рук, ее поцелуи взасос, и меня не утешил бы сам Христос.
Добрая душа, ангел с красивой грудью вытащил меня, показал мне театр, и синие лебеди ее торжества заставили поверить, что она права. Только помни о смерти всегда, всегда, пока ты еще живой и стучит вода по каменной мостовой, и Бог не оставит тебя, Бог будет всегда с тобой.
Медленно я воскресал, учился кивать в нужный момент, и до утра не спать, и выходить в интернет. Мне ставили цифры в зачетку, и я путал число и оценку, и вслушивался на лекции в тетку, и делал с утра гренки.
Но что-то приближалось ко мне, медленно, легким шагом, и я просыпал пары, таскал за собой гитару, пробовал даже анашу и слушал шаги будущего.
И однажды оно нагнало меня на Арбате. Это была она. Я плавал на третьем курсе. «Как у тебя дела?» - спросила она и сказала, что опять родила. Молодой Аполлон, я так на нее смотрел, что она видела то же, что я – лабиринт из тел, орнамент из двух голов, умерших на века, услышавших голос снов, улетевших за облака.
Где-то случился взрыв, террористы взорвали мои мозги, а в ее голове тоже орали: «Лола, беги!». Но она не сбежала, мы вместе пошли в кино, смотрели, конечно, классику, но нам было все равно.
Кто не был ночью в Москве – считай, что совсем не жил. Медленно фонари впиваются в тело темноты, окна везде, как поры, шторы, задерни шторы! Криво на нас смотрели. Муж, хорошо, уехал, а дети спали в постелях и лица их розовели. Мокрое дело любовь: слезы и сверху, и снизу, только скрипит кровать, превращая в бабу маркизу…
Сегодня я стал мужчиной, как памятен этот день, как чисты твои мысли, как эта постель мягка. Как быстро проходит все, я вспомнил одного рыбака. Неправда, что цель – рыба. Цель – просто сидеть у реки, и ничего не поймав, любят улов рыбаки. Когда достигаешь любви, то хочется выть от тоски.
Потому пропадает все: и жар, и волненье; ложь режет жизнь, как кинжал, и кажется, что помрешь. Но молча уходит Та, кого ты в любви искал и, вылакав мед из сот, ты голоден, как шакал.
Красивые, резные шкафы в твоей квартире, драгоценная моя, кривые лица твоих соседей, ребенок, скулящий по телефону у бабушки – все помню я, все живет в сознании, все ждет дня моей смерти: духи, цветочные, много лет искал этот запах, резиновое убожество, в котором я был, как в латах, твое кружевные бедра, твои цветные халаты, окно и вид из него, чайник на кухне горбатый…
Я просыпаюсь с тобой и вижу мою жену. Покуда ласкаю твой, ее оставляю одну. Он придет однажды с трубой, он простит нашу вину.
В космическом корабле метро я улетаю в мир. Спи вечным сном, моя Фло, я вышел стрелять из мортир по всему дорогому, по всем, кто отплывает в Эдем. Ноги скрести на моей спине, мертвая, любимая, зарытая во вчерашнем дне. Перекрести так меня, мне долго еще идти, только стоит на письменном столе голубой будильник, и чайник свистит. Только смотрят на меня глаза статуэтки каменной, там, на полке, и камни тогда придут, и возопиют, как волки. Донна Ирина, встань и отвори мне двери, мне еще долго идти, камень сопровождает меня с утра до конца пути.
Подземные переходы, каждый день умирать под землей, выходить на свет божий, распугивать на станциях других муравьев, смотреть в глаза поездам. Усыпальницы работяг, в метро принимают всех, в метро подадут пятак, не спрашивая, в чем грех. С гробов начинается мир, с гробов узнаешь себя.

2005