Дурдом. Часть 1. Глава 19. Последняя процедура Растопыркина

 Пару часов спустя белый автомобиль с широкими красными крестами по бокам, промчав тридцать километров по нехорошим русским дорогам, остановился на пологом берегу тихой речушки Лены (не имеющей ничего общего со знаменитой своей северной сестрой, а названной так еще при царе Горохе в память о канувшей в пучину дочери оставшегося не столь же известным местного помещика).
 
 Из автомобиля вышли: Иван Иванович (в брезентовой курточке, заботливо одолженной ему доктором Растопыркиным), сам доктор Растопыркин (в другой своей курточке), сосед Ивана Ивановича по палате Троцкий (без курточки), взятый после недолгих переговоров с доктором в качестве специалиста по ловле всего, что может жить и водиться в гидросфере, и еще прихваченный Растопыркиным для, видимо, адъютантских целей молодой рентгенолог Стаканов – с толстым веником перевязанных бечевкой удочек в одной руке и необъятной охапкой всяких прочих рыболовных принадлежностей в другой. Пятый член компании – водитель – самоотверженно остался сторожить казенное транспортное средство.

 Пребывавший, пока они ехали, в полубессознательном состоянии, Троцкий, увидев камышовые берега, и чахлую волну, и худую престарелую чайку, в одиночестве кружащуюся над нею, только теперь поверил в чудо и, целиком отдавшись неожиданно негаданно свалившемуся на него небесному счастью, немедленно и без смущения загреб бразды руководства в опытные свои руки, и теперь не существовало силы, которая была бы способна заставить его хоть на миг замолчать. Его беспредельный энтузиазм оказался столь заразительным, что скоро и у Ивана Ивановича окончательно развеялись подозрительные думы о неизвестной до сих пор действительной цели назначенной Растопыркиным невероятной этой “процедуры”, и его наконец стало покидать ощущение, что он находится под навязчивым наблюдением врача, и он тоже начал верить в чудо. И доктор Растопыркин, частично стряхнув тяжесть организационной рутины, посветлел, а его напускная веселость, весьма плохо прикрывавшая озабоченность, стала трансформироваться в настоящее, связанное теперь уже непосредственно с будущей рыбалкой возбуждение.

 Растопыркин сразу же хотел забрасывать удочки. И даже дал соответствующую команду Стаканову. Но Троцкий, вслух поражаясь дремучему невежеству своих подопечных и на ходу растолковывая, почему настоящие рыбаки никогда не ловят где попало и как ищутся настоящие рыбные места, решительно потащил всех дальше. Процессия гуськом двинулась вдоль берега: никто не рискнул возражать профессионалу.


 Скоро повстречался первый рыбак – с головой укутанный в непромокаемый плащ, замерший, точно охваченный столбняком, на раскладной табуретке, по обе стороны которой валялось в полном беспорядке такое количество всевозможного хозяйства, что будучи сваленное зимой в кучу и присыпанное снегом, оно запросто могло бы послужить не последней горкой для катания на санках. Как он все это смог сюда дотащить, представлялось неразрешимой загадкой.

 – Привет, рыбачок! – негромко позвал Троцкий, поравнявшись с ним. – Что, есть уловчик?

 – А то как же! – неожиданно громко ответил рыбак не оборачиваясь. – Последняя щучка была, чтоб не соврать... вот как эта рука. В качестве вещественного доказательства он почему-то продемонстрировал не щучку, а, сморщив до плеча широкий рукав плаща, собственную длинную, жилистую руку.

 – Быть не может! – удивленно выдохнул доктор Растопыркин. – Таких волосатых щук не бывает. А... можно взглянуть?

 – Поздно, брат, – честно опечалился рыбак. – Только что, перед вами, приходила жена – все подчистую домой отнесла.

 При последних словах он повернулся к доктору Растопыркину с явным намерением продолжать разговор. Но Троцкий уже утратил к нему интерес. И повел всех дальше.

 Следующий обнаруженный ими рыболов – парнишка лет не больше одиннадцати – оказался более откровенным. Видимо, сказывалось отсутствие жены, которая могла бы в критическую минуту снести долой от людских глаз улов. Или просто отсутствие опыта. На вкрадчивые вопросы издалека: много ли попадается мальков и не срывались ли, случайно, крупные? – он отвечал с прямо-таки нерыбацкой откровенностью:

 – Маленькие тоже попадаются, но я их, знаете, выпускаю, пусть растут. А большие... больших всех словил, ни одна не сорвалась.

 – А ну, где же они, большие-то? – наконец взял быка за рога Троцкий.

 – А вот, – с готовностью принялся ковыряться в траве мальчуган. В руках его блеснуло стекло.

 – Больших я складываю в баночку от майонеза.

 – Так я и думал, – обернулся к компании Троцкий. – Ни шиша тут нет. Идем дальше.

 Они прошли с добрый километр по протоптанной параллельно руслу реки тропинке, то уводившей их далеко от воды, то спускавшейся к самым камышам и в таких местах издававшей под ногами чревоугодническое чавканье. Время от времени им на пути попадались рыбаки, но результат переговоров с ними все не устраивал Троцкого и он увлекал товарищей все дальше и дальше – туда, где, по-видимому, десятикилограммовые щучищи и сомищи должны были сами выбрасываться из воды на берег при появлении на нем одной только тени настоящего рыболова. Всем, кроме Троцкого, давно надоело безрезультатное это брожение, и никого уже не радовало предвкушение предстоявшего удовольствия. Первоначальный энтузиазм улетучивался на глазах. Только сам Троцкий все светился от счастья и без умолку сыпал бессовестными в своей плохо скрытой неправдоподобности рыбацкими байками. “А то как-то, – тарахтел он, – отобрал у ужа лягуху и шутки ради капнул ему в рот водки капельку – и отпустил. Вдруг через пять минут смотрю – возвращается мой уж ко мне, а во рту у него уже три лягухи”...

 Наконец на обычный вопрос: как дела? – прозвучало необычно лаконичное и необычно холодное:

 – Сперва не клевало, а потом перестало.

 Троцкий насторожился. По его вздувшимся, как у разгоряченного рысака, ноздрям стало видно: перлись сюда столько времени не зря! Вытянув хищно шею, высоко задирая ноги в высокой мокрой траве, он направился к восседавшему неподалеку на коряге следующему охотнику за удачей – пожилому одноногому инвалиду в женской соломенной панаме. В движениях Троцкого проступило столько от повадок охотящегося за дичью дворового кота, что остальные все тотчас замолчали и пошли за ним следом едва не на цыпочках.

 – Что-нибудь поймали? – с напускным равнодушием произнес Троцкий, поравнявшись со стариком и пытаясь разглядеть что-нибудь в опущенном на веревке в воду его садке.

 – Ага, – мрачно ответил тот, – поймал одного да бросил в речку. – Наверное, маленький был? – прошептал Троцкий.

 – Нет. Ростом примерно с тебя. И такой же назойливый.

 Троцкий невидящим взором окинул подоспевшую компанию и счастливо прошептал:

 – Здесь!!!


 Они прошли еще метров двадцать против течения и, обуянные вернувшейся охотничьей лихорадкой, торопясь разобрали снасти. Первым, ближе к инвалиду, стал Троцкий. За ним расположился рентгенолог Стаканов, дальше – Иван Иванович, и последним – доктор Растопыркин.

 И тут оказалось, что Растопыркин с адъютантом Стакановым в спешке забыли запастись наживкой. И даже не догадались прихватить лопату, чтобы на месте накопать червей. Доктор гневно поглядел на покрасневшего рентгенолога. Тот только молча развел руками. Культурное мероприятие было обречено.

 Но Троцкий не сдался. Не для того он сюда ехал, чтобы так просто сдаться. По-своему переживая это несчастье и относя ответственность за случившееся больше на собственный счет, он не мог позволить себе, подобно какому-то плоскомыслящему дилетанту, сложить руки на пороге у цели и растерянно сокрушаться, и разочаровано ахать. В Троцком кипела жажда деятельности, и трудности только распаляли ее. Перерыв то немудреное хозяйство, что, благодаря выносливости Стаканова, оказалось в их распоряжении – пара котелков, палатка, шахтерский фонарь, раскладушка, пластмассовая посуда из столовой, четыре вафельных полотенца (гигиена прежде всего!), четыре большие походные аптечки и две малые, набор круп и специй для будущей ухи (рыбу, саму рыбу-то забыли!), – наконец Троцкий наткнулся на вместительный, почти одного диаметра с котелками, половник с длинной деревянной ручкой и, взвесив его в руке, удовлетворенно хмыкнул: в боевых условиях такой половник мог легко сойти и за саперную лопату, и за каску взамен простреленной, и даже за холодное оружие.

 – Настоящий рыбак, – провозгласил Троцкий, приступая к раскопкам с помощью чудо-половника, – он, настоящий рыбак, всегда найдет, на что ловить. На то он и рыбак... (В первой, во второй и в третьей яме червей не было и следа. Но Троцкий не сдавался.) Черт... Сейчас найдем... У одного рыбака тоже вот как-то кончились черви. Так он взял и написал на картонке: “Червь красный, аппетитный”, написал и закинул... Черт... Сейчас еще здесь копнем... Щас, братцы, найдем; куда они от нас денутся...

 – Ну, так что рыбак?

 – Рыбак? – Троцкий, орудуя половником так быстро, как будто воровал картошку на чужом огороде, рыл уже седьмую или восьмую ямищу. – Ну... клев пошел. Он подсекает, подводит к берегу, цепляет подсадком, вытаскивает... А на крючке бревно, а на бревне написано: “Лещ большой, жирный”... Черт, и здесь нет... Посдыхали они все, что ли?..

 Спустя полчаса черви все же были найдены – в колхозном поле, что обнаружилось по другую сторону от дороги, отделенной от берега реки густой лесопосадкой. (Заодно была найдена и сама дорога.) Рентгенолога Стаканова Растопыркин немедленно отправил отыскать и подогнать поближе машину, и втроем – наконец-то! – расставили удочки – все четырнадцать штук. Для прикормки насыпали в воду заготовленной организаторами загодя вареной крупы (не забыли, поди ж ты!). В акватории своих крайних четырех удочек Растопыркин дополнительно осторожно вылил в воду содержимое оказавшегося в его кармане пузырька. На немой вопрос компаньонов он сообщил:

 – Это корень аира. Капли для аппетита.

 – Кто же с этим ходит на рыбу! – изумился даже многоопытный Троцкий.

 – Я хожу, – тоном, не допускающим никаких дальнейших рассуждений на эту тему, ответил доктор.

 Троцкий насмешливо хмыкнул и, старательно поплевав на червей, закинул последнюю из своих удочек.

 – Итак, господа, объявляется соревнование, чья будет первая рыбка; мальки не в счет, – провозгласил он. – Внимание, время пошло!


 Рыбалка началась. Время пошло. И шло, и шло. И прошло больше часа. Клевом и не пахло.

 Они видели, как неразговорчивый инвалид, ловивший почти рядом, вытаскивал рыбу почти одну за другой, крутя во все стороны дурацкой своей панамой. А потом, недовольный поднятой ими подготовительной шумихой, отодвинулся еще метров на двадцать дальше – и все равно продолжал подсекать с той же, если не с еще большей, регулярностью. И они многократно переворошили и перепроверили все, что можно было проверить, – крючки, грузила, поплавки, – и сто раз меняли наживку, и три раза бегали за новой, и пробовали ловить на хлебный мякиш, на улитку, на кузнечика, на жабью лапку, на бабочку, на черта лысого... Но клева все равно не было.

 Приехала машина, шофер которой, как оказалось, уже успел “на секунду смотаться в город”. Отправили его на поиски пропавшего теперь Стаканова. Потом перекусили столовскими оладьями и котлетами. Снова закинули снасти. Постояли, злобно наблюдая за застывшими в мертвом штиле поплавками... Посмотрели на инвалида: инвалид все продолжал размахивать панамой и едва уже не отбивался от нападавшей на него рыбы. А у них хотя бы раз клюнуло... Уже и Троцкий увял, и находился в полном замешательстве, и, натыкаясь на добрый взгляд доктора Растопыркина, стыдливо и горестно отворачивался. Такого чуда, чтобы буквально в нескольких шагах друг от друга один рыбак, что называется, заваливался рыбой, а рядом другой, как говорится, оставался полностью “при бубновом интересе”, Троцкий не встречал никогда. И он ужасно страдал, вновь принимая близко к сердцу общую (а значит и свою, инструкторскую) неудачу. И мучился. И искал, и не находил объяснения происходившей на его глазах бесподобной несправедливости.

 – Есть такая... выдумка не выдумка, а рыболовская байка, – угрюмо заговорил он. – Отправились рыбачить на лодках два брата-акробата. И вот у одного клюет и клюет, клюет и клюет, жрет прямо, и наловил он целый мешок, еле домой донес. А у второго за это время ни разу не понюхало. Вот вернулись домой. Первый спать пошел, а второго заела зависть от невезухи такой, взял он удочку брата, курточку его, сел в его лодку, наживку тоже, само собой, братову взял и поплыл на то же самое место. Час сидит – не клюет, второй сидит – аналогично... И тут вдруг высовывается из воды рыбиная морда и говорит: “Эй, мужик, а где твой брательник?” Так и это... Может, он им своей шляпой понравился... Черт ее поймет, эту рыбу-дуру...

 Мало-помалу время все бежало, солнце перевалило через апогей. Рентгенолог Стаканов вернулся после безрезультатных поисков машины, и теперь снова ждали саму машину, чтобы послать ее в больницу за едой: имелось больше чем достаточно оснований полагать, что насчет ушицы придется кардинально перетерпеть. Бестолковая рыбалка давно начала надоедать. Если бы не треклятый инвалид, травивший душу непрерывным мельканием блестящего от рыбьей чешуи треклятого головного убора, впору было бы собирать вещички и сматываться, по пути сочиняя для других захватывающие дух небылицы о рыбалке и тщательно согласовывая детали, чтобы ненароком не засыпаться на разнотолках. Но теперь уже не рыбацкий интерес заставлял из здесь оставаться, теперь не позволяла уехать гордыня: не могли они теперь, из-за этого подлого инвалида, уехать, не поймав хотя бы одной, хотя бы самой маленькой, самой расплюгавенькой, самой чахлой рыбки.

 Растопыркин с Иваном Ивановичем о чем-то разговаривали, почти не следя за удочками.

 Троцкий в отчаянии метался по берегу, разрабатывая новые рыболовецкие стратегии. Пару раз он вертелся возле удачливого инвалида, и украл у него червяка, и даже, обнаглев, попробовал закинуть удочку рядом с ним, но едва не был насмерть убит тотчас просвистевшим в воздухе костылем. И тогда он надолго исчез из виду, ускакав на разведку куда-то в сторону смутно видневшегося на далекой излучине причала лодочной станции. Лишь один рентгенолог Стаканов, за адъютантскими делами еще не успевший вкусить горького плода разочарования, самоотверженно погрузившись по колена в воду, старался взглядом просверлить в поплавке дырку. Он пока еще не сомневался, что фортуна приготовила тридцатидвухзубую улыбку именно для него и именно сегодня.

 Наконец прибыла машина. Ее в срочном порядке отправили в больницу.

 – Если там жареный хек, – в последний момент, уже вослед, прокричал доктор Растопыркин, – его не бери! Бери говяжьи котлеты...

 О рыбе не хотелось и думать.

 Вскоре и разочарованный Стаканов, послав в сердцах все виды пресноводных и непресноводных рыб к известной матушке, бросил терроризировать измученных червей и подсел к оставшимся двум компаньонам.

 – Этот дед, что рядом, всю рыбу к себе переманил. Загипнотизировал ее, что ли?

 – Ну, ты уж хватил – насчет гипноза, – ответил Растопыркин. Но секрет дед знает, это точно. – Он привстал и беспокойно огляделся: – А куда это девался наш Троцкий?

 – Там, – Стаканов кивнул в сторону причала. – Пошел за лодку узнавать. Говорит, что на том берегу рыбы должно быть в два раза больше в связи с большей камышистостью.

 – Камышистостью... поди ж ты, – с трудом выговорил заковыристое слово Растопыркин. – И что он сказал? Собирается плыть на лодке в эту его... камышистость?

 – Ну, конкретно не сказал, – замялся Стаканов, – он только за тот берег говорил, что полно рыбы. А за лодку точно не говорил.

 – А ты как думаешь? – продолжал беспокоиться Растопыркин. – Собирается он или не собирается?.. Нет, давай вот что. Ты давай дуй туда и скажи Троцкому, что я лодку брать не разрешаю. Выпишется из больницы, пусть хоть в прорубь сигает. А сейчас я не могу допустить такого... Я и так далеко зашел.

 – А если он это... все равно по-своему?

 Доктор вскочил и, увлекая за собой Стаканова, сделал несколько шагов в сторону, говоря так, чтобы не услышал Иван Иванович:

 – Если он не оставит идею, просто скажи ему, что я могу элементарно пересмотреть курс лечения. Скажи, что если возьмет лодку, в следующей лодке он сможет э-э... покататься не раньше, как через год!

 Стаканов отправился на причал. Растопыркин, окинув взглядом поплавки и плюнув в их сторону, вернулся на прежнее место и прилег опираясь на локоть.

 – Давно хотел спросить вас... – он помолчал, подбирая слова. – Хотел спросить, какого вы, так сказать, мнения э-э... о нашей больнице. Но откровенно.

 – Какого мнения? – улыбаясь, переспросил Иван Иванович – и вдруг резко сказал: – Дрянского мнения. Прямо, скажу вам, самого дрянского мнения!

 Доктор, нахмурившись, несколько секунд молчал.

 – Что же не устраивает вас... у нас? – спросил он наконец.

 – Да вы не обижайтесь! – увидев опустившиеся на лицо доктора тени, воскликнул Иван Иванович. – Просили откровенно – я и откровенно, а вы так сильно воспринимаете... Я думаю, любая больница не может представлять из себя ничего хорошего уже потому только, что она – больница. Это от цирка ожидается радость и веселье, а больница... это больница. Это как в нормальной жизни бочка дегтя, – закончил было он аллегорией, но, вспомнив, что доктор ждет ответа на вопрос, продолжал уже серьезно: – А что именно не нравится?.. Можно долго говорить. Одна столовая чего стоит. А распорядок? А глисты в туалете? А лечение? Можно это назвать лечением, когда больной воспалением легких лежит под форточкой с выбитым стеклом? Одеяло насквозь мокрое, когда дождь идет... Но вы это и без меня знаете. Знаете ведь? А не знаете, так почаще бы медперсонал у больных интересовался на этот счет. Если, конечно, больница построена для того, чтобы лечить... а не для чего-нибудь другого.

 При последней фразе доктор закашлялся и, раздосадованный, отвернулся.

 – Ну, это вы, знаете... – заговорил он, глядя куда-то на камыши. – Я, конечно, не спорю... недостатки есть. Где же их нету?.. Во многом дело упирается в финансирование. Та же столовая... Но насчет лечения, – он живо обернулся к собеседнику, – на этот счет я с вами не могу согласиться. Возьмем вас. Вы знаете, во сколько обходится государству день вашего пребывания в стационаре? Вы знаете, сколько на вас израсходовано лекарственных препаратов? А сколько стоят в трудочасах консультационные запросы к известным профессорам по вопросам вашего лечения? А сама междугородка сколько стоит? А вы знаете, что для того, чтобы выработать действенную методику вашего лечения, два раза состоялся консилиум с отрывом от их дел почти двадцати наших собственных специалистов под личным руководством Григория Викторовича? А вы говорите – не лечим.

 – Бондарчук за день до выписки умер от клизмы с какой-то пакостью.

 – Бондарчук. Вы мне говорите – Бондарчук!.. Конечно, случаются ошибки. Недостатков не бывает только в раю – а мы не боги. В происшествии с Бондарчуком виновата медсестра, которую, к вашему сведению, уже уволили, хотя у нее трое деток на иждивении. К тому же вы говорите мне о некотором частном случае, об исключении из общего правила. А правило, уверяю вас, дорогой Иван Иванович, состоит наше правило как раз в том, чтобы, беззаветно отдаваясь своему долгу если хотите, смыслу всей нашей жизни, – лечить и вылечивать вас и других таких же, как вы, и стремиться, чтобы ужасных таких э-э... недочетов становилось все меньше и меньше. Если вас это вопрос интересует – вопрос выздоравливаемости наших пациентов, – я могу показать вам завтра больничную статистику. Мы же, батенька, не сами что хотим, то и творим, как вы, видимо, себе это представляете, а регулярно отчитываемся перед вышестоящими инстанциями, все наши успехи и неуспехи под их учетом и контролем. Так вот, я вам покажу нашу э-э... статистику, и вы увидите, что таких высоких показателей, как у нас, нет почти нигде. А потом уже сами скажете, отсутствует у нас лечение или не отсутствует... А что же тогда, по-вашему, присутствует?..

 Растопыркин сделал паузу, ожидая возражений, и, так как возражений не последовало, продолжал:

 – А присутствует то, что вы, пациенты, судите нас, врачей, с точки зрения эдакого э-э... праздного пациента. Вам бы только скандал какой-нибудь разнюхать бы и обсуждать потом неделю по всем платам. А весь огромный и, скажу без стеснения, весьма эффективный механизм, лежащий в фундаменте лечебного процесса, вы, конечно, не видите. Он вас и не интересует. Честно сказать, я не понимаю, как вы вообще беретесь судить о работе врачей, не основываясь ни на каких объективных показателях!.. Согласен: столовая не супер. А вы, если хотите вкусно питаться... Пожалуйста – давайте совместно напишем в министерство письмо, что из-за недостаточного финансирования естественные потребности больных в качественном питании удовлетворить крайне трудно, и попросим увеличить финансирование. Соберем подписи, отправим в высокую инстанцию... Это будет уже дело. А говорить, что в проблемах больницы сплошь и рядом виноваты врачи, это, знаете, просто лишено всякой э-э... логики... Странно даже, что вы – грамотный, образованный, интеллигентный человек – слушаете, очевидно, сплетни всяких болтунов, которые, как базарные бабы, хают все вокруг, куда бы их ни занесло – больницу так больницу, парикмахерскую так парикмахерскую, тюрьму, хе-хе, так тюрьму. А вы им верите... Ну, что мне вам говорить? Вы взрослый и умный человек. Сами должны все понимать...

 Оживленно, наперебой разговаривая, подошли Стаканов и Троцкий. Стаканов с ходу стал рассказывать:

 – Там сейчас приплыли сдавать лодку два рыбака. Судя по разговорам, с пяти утра не могли ничего поймать и только к обеду наскочили на рыбное место. Ну, и один рыбак спрашивает у другого: “Ты хорошо запомнил то место, где мы ловили?”. А тот отвечает: “Не беспокойся, я нарисовал на дне лодки крестик”. Представляете, какие еще бывают болваны? Им же завтра могут выдать другую лодку!..

 – Так как с лодкой? – перебил его Растопыркин. – Отменяется затея?

 – Да, там же деньги нужно платить... А сейчас мы шли, а там один поймал сомика, крохотного, и отпустил в речку. “Отправляйся домой, говорит, и приходи с родителями”. Учитель, видно, этот мужик.

 Увидев, что доктор не расположен к юмору, Стаканов замолчал недоговорив и отправился помогать занявшемуся заменой наживок Троцкому. Иван Иванович, а за ним Растопыркин встали и присоединились к ним. Делали все молча, разговор не клеился.

 Однако мрачная атмосфера просуществовала недолго – разрушенная неожиданно свалившейся радостью.

 Нет, не попался на какой-то из двадцати восьми их крючков первый трофей. Поплавки их удочек по-прежнему хранили невозмутимое спокойствие. Более того, даже если бы у них вдруг случился долгожданный клев, это не было бы столь огромной радостью, чем то, что произошло. А произошло то, что клев прекратился и у одноного их соседа! Собственно, событие это, по всей вероятности, произошло гораздо раньше, но только теперь оно было замечено бдительным Троцким, с момента возвращения с лодочной станции не перестававшим бросать на старика недоуменные взгляды: он прямо чувствовал, что в инвалиде чего-то, вроде бы, недостает, но никак не мог уловить, чего именно. А недоставало-то как раз самого главного – клева! Может ли быть на свете большее счастье для рыбака, чем рыбацкая неудача коллеги!

 Пока делились друг с другом новостью, и радостью, и пытались вычислить, с какой именно поры инвалидова фортуна скрутила ему фигу, долгожданное краснокрестное авто доставило наконец термосы с обедом (оказавшимся еще горячим несмотря на явную склонность шофера совмещать прямые служебные обязанности с таинственными путешествиями).


 Ели долго. Теперь спешить было некуда. И хотя Троцкий порывался, несмотря ни на что, прогуляться вдоль русла в последний раз в поисках неуловимой удачи, трое против одного восстали против этой затеи – тем более что унылая, согбенная фигура инвалида, вновь превратившегося в каменное изваяние, мало способствовала подъему боевого духа и напрочь отбивала последнюю охоту заниматься какими бы то ни было новыми экспериментами. Поэтому кушали долго, не спеша. А после обеда решили: если в течение еще одного часа удача так и не улыбнется, продолжать кормить комаров на реке и дальше – бессмысленно.

 Вновь, как утром, набросали в воду остатков каши и хлеба. Разобрали снасти. И вновь доктор Растопыркин осторожно вытрусил в воду несколько капель из нового пузыречка – привезенного шофером по переданной в больницу записке.

 – Что, опять? – ухмыльнулся, заметив его манипуляции, Троцкий. И ехидно добавил:

 – Или теперь это нечто вроде приворожительного зелья?

 – Капли для аппетита, – невозмутимо отвечал доктор. – Очень сильнодействующие капли для аппетита.

 Все, кроме доктора, засмеялись, а потом и сам доктор, зараженный общим настроением, добродушно рассмеялся. Поправленное обедом, настроение приунывшей было компании отчасти восстанавливалось: для мужчин нет ничего более полезного для подъема настроения, чем своевременно и хорошо покушать. К тому же, если не слишком думать о рыбалке, отдых на реке, тем более за казенный счет, сам по себе был замечательным удовольствием. Троцкий, повеселев, принялся рассказывать очередную, пятидесятую, “правду” о том, как один из его многочисленных знакомых однажды плеснул в воду пургена и несчастные рыбешки, уподобившись космическим ракетам, вылетали из воды и шлепались на берег...

 И вдруг веселье оборвалось. Все одновременно застыли, едва не разинув рты: инвалид-сосед вновь заметался между тремя своими удочками, торопливо подсекая и лихорадочно меняя приманку, и его движения становились все быстрей и быстрей, и он уже не успевал нанизывать улов на кукан, и несколько крупных рыбин корчились просто в траве, судорожно ударяя по ней хвостами и молчаливо проклиная свою доверчивость. Поверхность воды возле рыбака бурлила, словно вскипев.

 – Фантастика! – прошептал Троцкий со слезами на глазах.

 – Как же он это делает? – бормотал Стаканов. – Что же он в воду-то добавляет? Наркотики, что ли?

 Доктор Растопыркин вынул из кармана свой не оправдавших даже самых скромных надежд пузырек и зачем-то перечитал вслух напечатанное на этикетке латинское слово. Иван Иванович, оказавшийся решительнее всех, принялся сматывать свои удочки...

 И тут Троцкий с маху хлопнул себя ладонью по лбу. Вытаращенными глазами он безотрывно глядел на блестевший в солнечных лучах пузырек. Потом направил в сторону него оттопыренный палец. Рука Троцкого крупно дрожала. Остальные, забыв даже об инвалиде, с тревожным удивлением уставились на эту немую сцену, переводя взгляды то на физиономию Троцкого, то на дрожащий его палец, то на сверкающий пузырек, который доктор испуганно держал отодвинув в вытянутой руке.

 Наконец к Троцкому вернулся дар речи.

 – Течение! – сипло пропищал он.

 Все посмотрели на течение.
 – Течение! – уверенней повторил Троцкий. – Все дело в течении! Блин! – Он неожиданно захохотал и так же неожиданно успокоился. – Течение сносит наше лекарство! Понимаете?!

 Он подскочил к Растопыркину и сначала сделал движение, как будто хочет его обнять, но вдруг выхватил из его руки пузырек и, подняв вверх, принялся объяснять:

 – Лекарство для аппетита. Доктор выливает лекарство. А его сразу сносит вниз течением – туда, где ловит эта старая вонючка! Поэтому у него такой аврал, а у нас нифига. Туда, где действует лекарство, – Троцкий любовно гладил пузырек взглядом, – прет вся рыба из округи. И наша тоже туда ушла. А может, и со всей речки туда рыба пошла! Ну, понятно?!

 Не говоря больше ни слова, он отбежал метров на тридцать в сторону, противоположную течению, и, взболтав чудесное лекарство, наклонил пузырек над водой.

 – Осторожно!!! – заорал доктор Растопыркин. – Не лейте много! Оно очень сильное... Одна капля на три литра воды, две чайные ложки раствора в сутки!.. Не лей – капай, капай! Десять капель!..

 Но он опоздал. Движением руки, каким встряхивают медицинский градусник, Троцкий вмиг вытрусил все содержимое пузырька в реку, а опустошенную посудину, подпрыгнув, метнул далеко в куцые грязно-зеленые волны.

 Все, как по команде, бросились к удочкам, забыв даже проверить крючки.

 Прошла минута, другая, пятая – ничего не происходило.

 Иван Иванович первым догадался, что пора сменить наживку – за двадцатиминутное пребывание в воде вряд ли уже представлявшую для рыбы что-нибудь привлекательное. Он взял одно из своих удилищ. Влекомый леской, над водой поднялся красный с синим поплавок, за ним голый верхний крючок, и наконец нижний – с безжизненно свисавшим, как тесемочка, бледным червяком. Поднимая удилище почти вертикально, Иван Иванович повел его назад. Полудохлый червь, продолжая набирать высоту, зигзагами поплыл к берегу...

 И в тот момент, когда до берега оставалось не больше метра; когда спасенное беспозвоночное, жадно впитывая всей анемичной поверхностью многострадального своего тела вожделенный, радостно обжигающий кожу кислород, вовсю слезно благодарило своих червиных богов за конец опасным приключениям и скорую встречу с родимой, сладко пахнущей навозом землицей; когда в жестяной банке, где шевелилась в насильственном заточении не успевшая еще побывать в воде свежая наживка, поднялась смертельная паника и начался ужасный мордобой по поводу того, кому идти первым, – в этот незабываемый момент, рассыпав в стороны густой сноп брызг, разбросав мирно плывущий по течению прелый речной мусор, подняв стремительную крутую волну, подкатившую к самым ногам рыбаков, вдруг разверзлась речная пучина – и ослепительно сверкающая серебристая стрела взмыла ввысь, зависла на миг, словно в невесомости, и, сомкнув многозубую пасть на свалившемся в глубокий обморок червячке, очутилась на крючке, но тут же сорвалась, ухнула в воду и бешено забила хвостом на мелководье. Вторая рыбина, пулей вылетев вслед за первой, повисла и затрепыхалась на верхнем, пустом, крючке.

 Иван Иванович, а также все остальные ахнули.

 Прибрежная полоса воды в несколько метров шириной взорвалась мириадами брызг, превратилась в сплошной бурлящий, пенящийся, шипящий, сверкающий серебром котел, над которым плотным неподвижным облаком застыл густой, сотканный из невидимых глазу микроскопических капелек воды туман. В том месте, куда упал брошенный Троцким пустой пузырек, кружился стремительный водоворот...