Дурдом. Часть 1. Глава 18. Дэтслипс как средство от бессонницы

 Девятую ночь Иван Иванович почти не спал – не мог уснуть – и днем ходил, как лунатик, и клевал носом на ходу, и натыкался на людей. Психическая перегрузка, ощущение безысходности, страх перед будущим, действуя подобно допингу, не давали ему сомкнуть глаз, и горькие думы завладевали его сознанием, изгоняя вожделенный покой. Иногда он все же проваливался в черную пропасть сна, но тотчас просыпался, еще более усталый и разбитый. Так было ночью. Днем развеянные беспрерывной больничной суетой тяжелые мысли не так полно овладевали им, и мозг, отупевший за ночь, отключался сразу, едва он после завтрака или обеда опускался на кровать.Такой режим, бодрствование ночью и прерывистый сон днем, был слишком утомительным, и в целом усталость не исчезала, а все только накапливалась... Пророчество экстрасенса в рясе сбывалось вовсю.

 Несколько раз Иван Иванович ходил к доктору Растопыркину, но Растопыркин то пропадал на каких-то совещаниях, то его вообще не было в больнице, то он вроде бы и был в больнице, но разыскать его в многочисленных отделениях и палатах, в половину из которых вход посторонним запрещался, не представлялось возможным. Дежурная медсестра, у которой Иван Иванович намеревался было выяснить, почему Растопыркин перестал по утрам делать обходы, и заодно пытался выпросить снотворного, попросту отфутболила его, назидательно разъяснив, что “за Растопыркина отвечает только сам Растопыркин” и что назначать любое лекарство может только один лечащий врач – и то, если оно вообще “присутствует в наличии”. “Медсестры снотворных не раздают”.

 На девятое бессонное утро, едва дождавшись, когда радио пропикает восемь часов, он отправился на первый этаж в аптеку, решив сперва разведать, чем все-таки там можно разжиться, а затем, если Растопыркина вновь не окажется на месте, идти прямиком к главврачу: уж кто-кто, рассудил он, а главврач имеет неограниченные полномочия назначить что угодно и кому угодно. На то он и главврач...


 Маленькую аптечку, скромно приютившуюся возле двери в туалет, он нашел сразу. Да и раньше он не раз проходил мимо нее, не обращая внимание на бледный красный крестик, нарисованный на двери шариковой авторучкой; но тогда он и не подозревал, что это и есть аптека – единственная на всю больницу.

 Престарелая женщина-аптекарь – с ярко напомаженными, кажущимися вырезанными из атласной бумаги и в шутку наклеенными на бескровное морщинистое лицо губами в форме парящей бабочки – в ответ на его расспросы молча постучала пальцем по стеклу витрины, в углу, и, сразу забыв о существовании не только Ивана Ивановича, но и всей вселенной, срочно вернулась к чтению популярного в известных кругах журнала “Современный пенсионер”.

 Лекарство, лежавшее на витрине, оказалось импортного производства; его мудреное название было кем-то продублировано прямо на разноцветной картонной упаковке корявыми, но родными, русскими, буквами: “Дэтслипс”. Слово это Ивану Ивановичу ровно ни о чем не говорило. Он с сомнением перечитал его еще раз, и, на всякий случай, – наоборот.

 – А вы точно знаете, что это действительно хорошее снотворное? Губастая старушка не сразу, с большим усилием над собой, оторвалась от увлекательного чтива. И бабочка весело затрепетала крылышками:

 – Очень хорошее. Мы даже вынуждены к каждой упаковке прикладывать в комплект будильник.

 На всякий случай попросив оставить для него один такой своеобразный комплект – если, прознав о чудесных свойствах лекарства, его вдруг разметут, – Иван Иванович, целиком удовлетворенный разведкой, направился к доктору.


 Под наклеенным на стену предупреждением, возглашавшим: "Пожалуйста, не пересказывайте друг другу симптомы своих болезней, иначе врач может оказаться беспомощным" - топталась, приглушенно журча, нестройная очередь, довольно большая для столь раннего часа. Сказывалось, должно быть, частое отсутствие доктора Растопыркина в последние дни.

 Традиционно, тем для журчания, в основном, было две: обсуждение и как раз тщательное пересказывание друг другу симптомов собственных недугов со всеми возможными подробностями и – в качестве второй обязательной темы – обсуждение самого доктора Растопыркина в части его профессиональных достоинств и недостатков. Чужие болячки, несомненно, волновали народ лишь поскольку постольку, и разговор о них был скорей поводом заговорить о главном – о Растопыркине. О болезнях говорилось тихо. Соответственно, когда разговор наконец доходил до этого главного и удавалось наконец нащупать пикантные, острые углы интересующей всех темы, шум в коридоре начинал быстро нарастать, к спору стремительно подключались все новые и новые участники, и скоро начинало казаться, что еще немного, и беседа, зародившаяся пять минут назад полушепотом, превратится во всеобщий бестолковый галдеж; но вдруг, словно по команде, главные спорщики, разом осекшись, замолкали, испуганно поглядывая на окружившую их толпу, а сама толпа, успевшая к тому времени разделиться на два непримиримых, шумно дышащих друг на друга лагеря – сторонников и противников обсуждаемого вопроса, – тоже испуганно затихала, и все не мешкая разбредались по своим местам – продолжать молча подпирать блестящие от каждодневной полировки стены. Опытные доктора хорошо знали об этой склонности томящихся за дверью пациентов перемывать чужие косточки и часто для предотвращения подобных щекотливых разговоров на тему своей персоны, самые любопытные моменты которых затем неизбежно выползали за пределы коридора и разливались по всей больнице и по всему городу в виде бессовестных лживых сплетен, предпочитали оставлять дверь в кабинет открытой: под открытой дверью, понятно, много не наговоришь. Растопыркин был опытным доктором. Но досужих сплетен не боялся.

 – ...Примите сегодня эти две таблетки, а завтра, если проснетесь, еще две, – бросив на подошедшего Ивана Ивановича изучающий взгляд, продолжал делиться впечатлениями мужчина с желтым, как дыня, лицом. – А потом, говорит, попробуем использовать пиявок...

 – Ну уж, уважаемый, нет! – перебила его отчаянно молодящаяся васильковыми косметическими тенями, в изобилии нанесенными на василькового же цвета лицо, женщина в возрасте, когда “баба ягодка опять”. – Пиявки – это чепуха чепухой. Это про пиявков где-нибудь в другом месте вы можете рассказывать, а не при мне.

 – Почему же? Мировая практика...

 – Плевала я на вашу практику, – для пущей красноречивости лиловая женщина в самом дела плюнула на пол. – Я только два дня назад, когда он мне выписал свои пиявки, съела их аж пять штук, и только стало еще хуже, пришлось “скорую” вызывать. А вы поете – мировая практика!

 – Значит, вы говорите, он лечит и не правильно? – встряла в разговор старушка с беспокойно бегающими по лицу глазками.

 – Что вы! Бог с вами. Ляпнете тоже такое! – испугалась “ягодка опять”. – Я ж только про пиявков говорю: не всем, не всем подходит эта дрянь. А лечение – об нем я не имела в виду. Растопыркин редко ошибается. Я и в том году у него лечилася. Вы не представляете: тыкну пальцем, извиняйте, в грудь – больно, тыкну в голову – больно, тыкну в живот, в ногу – везде больно. Думала, смерть идет. Ходила и к хирургу, и к гинекологу, и к невропатологу. Пришла к Растопыркину: так и так. Тот посмотрел. “Да у вас, говорит, палец сломан”. Сделали рентген – действительно сломан.

 – Что спец, то уж спец, – отозвался претендующий на интеллигентность мужчина. – Я, например, теперь в разводе. А три года назад приходил и попал а аккурат к нему. У меня, говорю, такое дело... интимное, одним словом. Жена мне, говорю, оказывается, изменяет, дрянь такая. А вопрос такой: что же у меня, скажите пожалуйста, рога никак не растут, почему? Растопыркин говорит: упокойтесь, гражданин, это все просто такая выдумка, народный такой фолкулер... А я-то испугался: думал, может, кальция в крови не хватает. А оно выдумка. Наука!

 – Че там наука? Че наука?! – уже в полный голос завозмущался молчавший до сих пор обрюзгший больной с мелко трясущимися руками. Он со своей наукой... Я его спрашиваю: как это, например, сильно оно вредно, как вот это бабы говорят, чтоб перед едой выпить чекушечку-граммуличку? Он говорит, что не бойтесь, что пятьдесят граммов такому мощному организму не повредят. А теперь, года не прошло, он уже пишет в диагнозе: “на почве алкоголизма”. А кто сказал – можно? Кто сказал – можно?!

 – Может, ты слишком часто жрешь, батя? – проплямкал жвачкой нахальный подросток в вытертых до неприличия джинсах. – Может, ты жрешь четыре раза или пять раз?

 – Четыре, пять... – сердито передразнил его жертва науки. – Раз десять приходится: непроходимость желудка у меня, приходится питаться часто и понемногу. Так это же и в карточке написано! Что, сперва не мог посмотреть в карточку Растопыркин?..

 Вдруг все одновременно замолчали. Выпуская засидевшихся посетителей, наконец распахнулась, громко стукнув о косяк, дверь. В коридор вышла впечатляющего телосложения дама в синей шерстяной кофте, туго натянутой, как кожа на барабане, на могучем, упитанном торсе. Вытащив из сумочки носовой платочек, дама внимательно обследовала его с обеих сторон и энергично высморкалась.

 Ее спутник, бывший вместе с ней на приеме, задержался на пороге:

 – Мы и вчера у него были. Так он чувствует себя все хуже и хуже.

 – Так не говорят, – донесся из глубины кабинета голос долгожданного доктора Растопыркина. – Действительное состояние больного может определить только врач. Следует говорить: больной думает, что ему немного хуже.

 – Так вот я и говорю, что хуже.

 – Увы, несмотря на все богатство вашего э-э... родственника... Врачи не боги – сами понимаете. Но все, что возможно...

 – А есть хоть какая-нибудь надежда?

 – Смотря на что вы надеетесь.

 – Ну... А мы уж в долгу, как говорится... того.

 Доктор Растопыркин появился в дверях и одной рукой дружески обнял собеседника за плечи:

 – Неужели вы думаете, что мне интересно держать его у нас? Если хотите знать, именно от него почему-то мне что ни день, то новые неприятности. То он обмочился, лежа на электрогрелке; то выдумал мерить температуру сами уже знаете где – пришлось градусник вытаскивать хирургам; то пристает, чтобы перевели его в урологию: здесь, мол, только кашей кормят, а там, по каким-то таким слухам, еще и утку предлагают... Мучение, а не человек. Была б моя воля... Поверьте, я делаю все, что могу.

 Посетитель, окрыленный новой надеждой, стал прощаться под злобными (но молчаливыми) взглядами очереди. А в кабинет в это время тихонько скользнула стоявшая первой старушка. Допрощавшись, доктор шагнул за ней. Но не успел он закрыть за собой дверь, как коридор наполнился быстрым перестуком шпилек-каблучков и из-за ведущего к лестнице поворота появилась запыхавшаяся медсестра.

 – Самуил Федосеевич, – еще издали громко зашептала она, – с пятой палаты больной Скворцов думает, что он умер. Только что подумал!

 Доктор замер на миг, продолжая держаться за ручку двери, потом, вдруг сделавшись избыточно подвижным, захлопнул кабинет и молча засеменил за отбивающими дробь каблучками. В таком порядке – впереди медсестра, распихивающая высокой грудью испепеляющий ее полными ненависти взглядами народ, а сзади часто семенящий и еще более часто, не в такт, отмахивающий руками доктор Растопыркин, – они дошли до конца очереди.

 И тут доктор увидел Ивана Ивановича.

 Это было что-то! В одно мгновение Растопыркин преобразился до неузнаваемости. Спина его выпрямилась, голова поднялась, походка приобрела обычную уверенность. Лицо его озарила широкая техасская улыбка.

 – А! Здравствуйте, здравствуйте! – Он махнул рукой остановившейся тоже медсестре, чтобы шла одна, и, нежно подцепив под локоток Ивана Ивановича, увлек его с собой в кабинет, продолжая ворковать: Ну, рассказывайте, рассказывайте. Как самочувствие? Что беспокоит? Давно, давно ждал вас, дорогой, в гости. И сам тоже... все никак...

 Иван Иванович, немало удивленный оказанным ему столь любезным приемом, покорно шел за доктором, от растерянности не зная, что и сказать. Сзади его сопровождал нарастающий справедливый гул страждущих, в котором невозможно было разобрать ни слова.


 В кабинете Растопыркин почти силой усадил “дорогого гостя” в глубокое кожаное кресло, стоявшее у окна, подтащил стул и сел напротив. Улыбка не сходила с его лица.

 – Ну же, уважаемый наш Иван Иванович, рассказывайте, не молчите! С чем пожаловали? На что жалобы? – заговорил он.

 “Выписывают... или переводят куда-то... или боятся, чтобы не распространил ту историю, с главврачом...” – Иван Иванович беспокойно перебирал пришедшие на ум причины неожиданного докторского радушия, теряясь в догадках и заглядывая в бронированные очками глаза доктора, словно надеясь найти ответ в них. Но в честном взгляде доктора не виделось ничего, кроме... ну, если не беззаветной преданности и самоотверженной любви, то, по меньшей мере, самых что ни есть дружеских, доброжелательных чувств. Такими глазами глядят на родного брата. Перед предстоящей долгой разлукой.

 – Ну же, я вас слушаю, – продолжал настаивать доктор Растопыркин. – Или вы так пришли? Для э-э... профилактического осмотра?

 “Сон пропал”, – бросив терзать разыгравшееся воображение, сформулировал первую фразу Иван Иванович. Но вслух не успел сказать. Из затененного массивным шкафом угла кабинета вырисовалась, как привидение, чахлая старческая фигура – и поплыла к ним неслышными шажками, и зашамкала надтреснуто-писклявым голосом:
 – Чегой-то вы, молодой щеловек, уперед меня ушкочили? Шами в жаднем хвоште штояли у в очереди, а уже упереди меня окажалища! Как не штыдно беж такого штыда и шовешти? Не пушкайте его, вращ, пушть шжади идеть, как штоял!

 Иван Иванович и Растопыркин – оба недоуменно уставились на неопознанное явление природы. А оно между тем спокойно дошкандебало до них и нахально встало между ними. На изборожденном жизненным опытом лице старухи застыла железная решимость. Доктор поднялся и вздохнул:

 – Что у вас, бабушка?

 – Вы шкажали череж три мещача прийтить, я и пришла. Растопыркин, незаметно для старухи, развел руками, словно оправдываясь перед Иваном Ивановичем за ее несокрушимое упрямство, и занялся форс-мажорной пациенткой:

 – Идите, бабушка, за занавеску и раздевайтесь.

 – Шовщем раждевача, до тела? – удивилась старуха, привыкшая, видимо, что времена, когда врачи не ограничивались одним заглядыванием в рот, канули давным-давно – вместе с безвозвратно увядшей ее молодостью.

 – До тела, бабушка, до тела.

 – А молодой щеловек как? – небрежно кивнула она на Ивана Ивановича.

 – Ничего, будем за ширмой. Идите.
 Через несколько минут, наполнившихся шумной возней и стуком, из-за ширмы наконец донеслось:

 – Ну, иди щуда, мой шаблажнитель!

 Растопыркин зашел за ширму, но тотчас выскочил, всплеснул руками:

 – Господи, ну не до такой же степени, бабушка! Мне только до пояса надо!

 В ожидании, пока старуха напялит обратно часть своей многочисленной мануфактуры (что заняло пятикратно больше времени, чем раздевание), доктор, в нетерпении, принялся нервно ходить по кабинету, то направляясь к столу и рассеянно поправляя что-нибудь на нем, то возвращаясь к ширме, то подходя к окну и выглядывая на улицу. Наконец из-за ширмы послышалось: “Уже можно!” – и он занялся осмотром, и меньше чем за минуту закончил его, и, вернувшись, сел за стол. Когда старуха оделась, он уже закончил писать и дожидался ее, стоя возле входной двери.

 – Ну вот, – сказал он выползшей на белый свет пациентке, – у вас явное улучшение. Даже странно: было такое слабое сердце... Я вам в прошлый раз запретил подниматься по лестнице, так вот теперь, поскольку ваше сердце э-э... окрепло, можете уже ходить по лестнице, но – не спеша!

 – Вот шпащибочки! – обрадованно зашамкала старушка. – Шлава богу! А то мне штрашть как надоело лазить домой по водоштощной трубе. Третий этаж вще-таки. И шошеди шмеюча!

 Доктор Растопыркин и Иван Иванович безмолвно переглянулись. Они молчали, пока престарелая скалолазка, рассыпаясь в благодарностях “шпащителю” и “воскрещителю”, не скрылась за дверью.

 После ее ухода Растопыркин вернулся на свой стул и, как и раньше, заискрился улыбкой.

 – Так что вас привело, так сказать, в мой скромный кабинет? он картинно обвел рукой окружающее пространство.

 – Сон пропал, – поведал о новой беде Иван Иванович, не зная, отвечать или лучше воздержаться от ответа на его улыбку. – Днем глаза слипаются, а ночью все как отрезает... Так, вроде и стараешься ни о чем не думать, и все равно заснуть невозможно.

 Растопыркин пододвинул стул ближе и принялся бегло осматривать собеседника, не прекращая разговор:

 – Перевозбуждаетесь вечером? Карты, анекдоты?..

 – Нет, – кисло улыбнулся Иван Иванович. – Просто ночью мысли лезут, спасу нет. А с утра... Нервы расшатались, что ли. (Он поспешно стал прикидывать, говорить ли доктору о глупом походе к экстрасенсу или не говорить. Решил пока промолчать.) Мне бы снотворного выписать.

 – Это без проблем, – засуетился Растопыркин. – Сейчас позвоним в аптеку, а нету в аптеке, так в городе достанем. В областной закажем...

 – Я смотрел уже. Там какой-то... “Детсколупс”, кажется. С будильником в комплекте.

 Растопыркин с непонимающим видом уставился на него, приоткрыв рот и близоруко прищурив глаза, наконец вернул на лицо неизменную свою странную улыбку:

 – “Дэтслипс”, наверное. “Дэт-слипс”. Мадэ ин Америка. Это одно из самых лучших средств: сильное действие и никаких побочных эффектов. К тому же, в отличие от некоторых других, после него всегда просыпаются. Большая редкость. Если оно там еще есть...

 – Должно быть. Я отложил.

 – Сейчас выпишу... – доктор едва ли не бегом подскочил к столу и зашуршал бумагами.

 Неожиданно, быстро разогнувшись, он спросил:

 – Да, а как ваша э-э... память?

 – Так, ничего особенного.

 – В смысле? – он замер, глядя на Ивана Ивановича остекленевшим взглядом.

 – Ничего нового. Почти.

 – Почти? А все-таки это что – почти? Ну-ка рассказывайте.

 – Да так... ничего. Что-то из давнего прошлого. Ни одной настоящей зацепки.

 Растопыркин стоял опираясь на руки, сжимая пальцами, до белизны суставов, край стола.

 – И вы что... уверены, что никакой э-э... зацепки?

 – Увы.

 – А Макаров, приятель ваш, что говорит? – спросил доктор вдруг.

 – Ничего не говорит. Я его не вижу.

 – Что, даже письмами не переписываетесь?

 – Нет. А в чем дело?

 Доктор пропустил его вопрос мимо ушей, сам же продолжал расспрашивать с дотошностью следователя:

 – Но кроме Макарова ведь есть у вас кто-нибудь еще в городе? Познакомились вы уже с кем-то? Общаетесь?

 – Откуда они возьмутся, знакомые-то?

 – А Любимов, а Костенко? Неужели вы ни с кем не поддерживаете связь?

 – Ни с кем.

 – Вы это мне э-э... откровенно говорите?

 – Вполне, – удивление Ивана Ивановича стало уступать место раздражению.

 – Ну а с кем вы здесь теснее всех общаетесь?

 – Ни с кем. Со всеми общаюсь.

 – Что, со всеми одинаково?

 – Одинаково.

 – И за все это время вам не вспомнилась ни одна, как вы говорите, зацепка? – Растопыркин опять переключился на старую тему.

 – Увы, ни одна. Совершенно ни одна.

 Забыв о бумагах, доктор вновь подсел к Ивану Ивановичу на тоскливо скрипнувший стул и сочувственно нахмурился.

 – Что ж... – заговорил он, глядя мимо пациента, на стену, случай ваш непростой. Эта амнезия... Не все сразу... Но все же не теряйте надежд. Ни в коем случае не теряйте надежд! Может быть, все ж таки... Хотя, правда, больные, бывает, по-разному поступают. Бывает, что и вешаются. От безнадежности.

 Растопыркин прищурился и подался всем корпусом вперед. Уставившись на Ивана Ивановича в упор, стал говорить тихо, иногда срываясь на резкий шепот:

 – А еще случается, что из окна вбрасываются. Бац – и никаких проблем! Или вены перерезают... но обязательно это не днем делается, а ночью, когда не сразу обнаружат... А еще током убиваются: правая рука – один провод, левая – другой. Главное, что не больно и быстро. Но и ненадежно... Чаще все-таки вешаются. Но там важно с веревкой не ошибиться: поясок от халата не подходит, например. Должно быть тонкое и гладкое. И сперва обязательно проверить прочность, чтоб не оборвалось. Тогда будет отлично...


 В дверь коротко, но громко, постучали. С глаз доктора Растопыркина сошла мутная пелена, а сам он, словно очнувшись, отшатнулся к спинке стула. Поспешно затараторил:

 – Но так, конечно, поступают те, кто совсем отчаялся выздороветь. В других больницах так часто бывает, а в нашей – почти никогда. Вам, во всяком случае, я никак не советую. Может быть, вы и поправитесь. Конечно, поправитесь: вы же не просто где-нибудь у себя дома сидите, а у нас, под надзором специалистов – опытных и внимательных врачей. Одним словом, мужайтесь, Иван Иванович, а мы вам, конечно, э-э... поможем. Вы, кстати...

 Стук в дверь повторился, и сразу дверь чуть-чуть приоткрылась. В щелке показался внимательный, подвижный глаз. Потом щель еще увеличилась, ровно настолько, чтобы пропустить чернобровую девичью головку.

 – Извините, – едва слышно произнесла она. – Кажется, у вас я час назад забыла бюстгальтер?

 Доктор раздраженно вскочил, едва не опрокинув стул:

 – У меня никто ничего не оставлял!

 – Ага. Значит, у окулиста. Извините, – прошептала головка, исчезая.

 Растопыркин, взбешенный непонятно отчего, схватил со стола ключ и, не сразу попадая в замочную скважину, запер дверь на два оборота.

 – Проходной двор! – пробурчал он самому себе. Увидев, что Иван Иванович встал, замахал на него обеими руками: – Сидите-сидите! Я еще не закончил.

 Теперь Иван Иванович занял скрипливый стул, а доктор, зачем-то сделав широкий крюк – к шкафу, к ширме, к столу и от стола – к креслу, – опустился в него, затем передвинулся на его приподнятый передний край, чтобы сидеть на одном уровне с Иваном Ивановичем.

 – Так о чем мы?.. Я вот что хотел. Мы, разумеется, прикладываем и намерены дальше прикладывать для вашего лечения все, что в наших силах. Но и вы, с вашей стороны, тоже, наверное, конечно, пытались что-то делать: с милицией там чего-то затевали, с хулиганом вашим усатым... А сейчас вы чем занимаетесь?

 Иван Иванович стал рассказывать о газетах, вновь о бессвязных своих снах, об Аркашиных дьявольских снадобьях, даже о тайной поездке к экстрасенсу (умолчав про Леночку) – Растопыркин слушал внимательно, не перебивая, с заметно нарастающим беспокойством. Под конец рассказа доктор вскочил и дослушивал, меряя шагами пространство между столом и креслом.

 – Это черт знает что! – вдруг воскликнул он, когда Иван Иванович замолчал. – Это прямо черт-те что!.. С одной стороны, разумеется, с вашей э-э... точки зрения, все эти газеты, и радио, и э-э... разговоры имеют определенный смысл: в смысле вероятности нарваться однажды на какую-то мифическую зацепку. Эдакий мифологический ключ! Но вы сами ведь понимаете, что эта вероятность так мала, так ничтожна, что... – доктор интенсивно потер подбородок, – что ее, по сути, почти что нет! А вот с медицинской точки зрения, с точки зрения вашего же лечения, эта ваша кипучая самодеятельность несет в себе огромный ущерб. Огромный ущерб – если не сказать больше... Понимаете вы или не понимаете, но главные аспекты вашего лечения лежат в э-э... в разрезе именно э-э... в психической области. Это лечение на уровне психики, на уровне подсознания. Весь наш опыт, вся наша практика основаны на лечении расстройств памяти именно лечением в сфере высшей нервной деятельности... Конечно, вам хочется быстро. Конечно, нельзя сказать, как скоро будет результат. Но то, что мы делаем, – единственная возможность вас вылечить. А вы же сами, сами себе и вредите! Понимаете? Не понимаете? Вы вредите себе тем, что связываете свою надежду с какой-то такой э-э... химерой! А когда это приводит к нулевому результату – а все эти идиотские газеты и экстрасенсы могут привести только к нулевому результату, – в мозгу вашем строится, образно говоря, стена неверия в выздоровление. А разрушить эту стену – ох как нелегко! Вы, может быть, не замечаете того, а подсознание ваше тем временем в результате ваших экспериментов постепенно настраивается на то, что никаких улучшений и в помине не может произойти. Так что я даже не знаю, удастся ли нам теперь достигнуть каких-нибудь результатов или, может быть, вы уже все себе сами напрочь испортили.

 Доктор сделал паузу, ожидая, видимо, что ответит Иван Иванович. Но тот тоже молчал.

 – Согласны вы или не согласны с моими словами, – продолжил Растопыркин после паузы, – но то, что я сейчас вам сказал, если хотите, научные факты. И поэтому, дорогой Иван Иванович, вот вам мой дружеский совет – совет врача! – бросьте вашу дрянную прессу и поменьше э-э... общайтесь с болтунами вроде Аркашки. Он брешет как сивый мерин, а вас потом неизвестно, как и лечить. Так недолго и до того... – Доктор выразительно обвел рукой вокруг шеи и рывком поднял руку вверх, символизируя затягивание удавки.

 – Что же мне... делать? – произнес ошарашенный запоздалым открытием Иван Иванович. Полусонное состояние, владевшее им который уж день, как рукой сняло.

 Растопыркин зашел ему за спину и доверительно наклонился к уху:

 – Что вам делать? Как можно больше освободить голову от лишнего – от всякой, так сказать, информации. Не выспрашивать ни о чем, ничем не интересоваться... вообще меньше разговаривать. Газеты, радио – ни-ни! Главное, очиститься от всего, что не относится непосредственно к лечению. Лежите, читайте художественную литературу, всяких там Джеромов и Ильфов с Петровыми. Я вас обеспечу книгами. Отдыхайте, одним словом, и расслабляйтесь.

 – А вы?.. Медицина?..

 Как и в начале встречи, лицо доктора озарилось доброжелательной, во всю ширь, улыбкой.

 – А мы, и лично я, направим все усилия на то, чтобы вам помочь. Уж это я вам гарантирую: сделаем все, что можно... А пока, для лучшего вашего э-э... расслабления, для, так сказать, компенсации вреда от газет, я хочу предложить э-э... вы как относитесь к рыбалке?

 – К чему?!

 – Да рыбалке же! Рыбной ловле!

 – Как отношусь?.. – Иван Иванович не совсем понимал, к чему клонит доктор. – Ну, хорошее дело... наверное. Уже и забыл, когда последний раз занимался.

 – Вот и чудесно! И отлично! – доктор Растопыркин в тихой радости потер ладонью об ладонь. – Значит, вы не против. Вот я и приглашаю вас со мной на рыбалку! Отдохнете, развеетесь...

 – Это в каком смысле с... на рыбалку? – совершенно опешил Иван Иванович. – Как это иметь в виду?

 – В прямом, в прямом смысле, дорогой мой пациент! – едва не обнимая его в столь же необъяснимой, как и недавнее бешенство, радости, воскликнул доктор Растопыркин. – В том самом буквальном смысле, что мы с вами берем садимся в машину и – на речку! Прямо сегодня, например. Прямо после завтрака. В самом прямейшем смысле. А уж потом, вечером, начнете принимать ваш “Дэтслипс”. Может быть, он уже вам и не понадобится.

 – А как...

 – Никаких “как”! Я все беру на себя. Если хотите, это один из таких... атрибутов нашего лечения – должны же мы вас лечить или не должны, как вы думаете? Можете считать рыбалку, например, такой э-э... лечебной процедурой. Одним словом, я вам ее прописал!