Дурдом. Часть 1. Глава 16. Жизнь продолжается!

 Такой ничтожный пустяк, как растрощенное вдрызг транспортное средство, мог бы смутить кого угодно, только не Леночку Болотову. Конечно, как представительницу слабой половины человечества ее порой можно было упрекнуть в излишней мягкости характера, или непростительной беспечности, или горячем стремлении видеть желаемое в действительном, однако все эти женские недостатки с лихвой компенсировались одной поразительной чертой ее крайне противоречивой натуры невероятной категоричностью в принятии решений. Какие бы то ни было сомнения и колебания были совершенно чужды ей. Если требовалось что-либо решать, она решала тотчас, почти не задумываясь, доверяясь скорее не сомнительной (с ее точки зрения) логике, а бессомнительному чутью. Правда, уже через весьма короткое время принятое ею “окончательное решение” могло запросто сменится новым, даже прямо противоположным первому, но и это внезапное новое решение тоже принималось мгновенно и тоже было окончательным и бесповоротным. Таким образом, лишь некие субъективные, собственные противоречия имели на Леночку безусловное влияние и управляли ею. Внешние же, объективные, факторы были для нее лишь досадным, “противным” препятствием, мешающим воплотить в жизнь задуманное. Избрав уже цель, она не отрекалась от нее не смотря ни на что, а старательно уничтожала или обходила все препятствия, пока наконец не достигала своей цели или, уже передумав, не заменяла ее какой-нибудь другой. Что и говорить, она обладала упорством, которым мог бы похвастать далеко не каждый из представителей рода Адамового.

 Выбравшись из безжизненных лепестков “Ромашки”, Леночка в одно мгновение огляделась в поднятое с асфальта чудом уцелевшее зеркало заднего вида и, не найдя в своем гардеробе, и прическе, и косметике заметных изъянов (так способных отравить настроение на целый день), верная сизифовому своему упрямству, бодро произнесла:

 – Спасибо, Раечка, что подвезла. Теперь мы отсюда и сами за полчаса доберемся.

 К удивлению Ивана Ивановича, Рая казалась ничуть не смущенной кощунственной беспечностью подруги и даже совсем не выглядела сраженной горем от созерцания рассыпавшихся по дороге частей бывшего ее автомобиля. Нет, она, конечно, не хохотала и не прыгала от счастья на руинах развалившейся “Ромашки” – она просто была совершенно, как будто бы ничего и не произошло, спокойной. Все же Иван Иванович счел безусловным мужским долгом не оставить бедную женщину в беде и принялся было бормотать, что сейчас, мол, поможет собрать обломки в кучу, погрузить на какой-нибудь попутный грузовик, а там разгрузить, и все тому подобное, но Леночка, рассмеявшись, остановила поток его искреннего джентльменства.

 – Что вы, что вы! – перебила она. – Райка бьется чуть не каждую неделю. Ей потому и дорогую машину муж не разрешает покупать. Она и без вас сейчас подцепит лопуха, который ее в город отвезет, а вы только мешать будете: при виде мужчины никто не и подумает остановиться. Скажи, Раечка!

 – Правда, – ответила Рая, – вы лучше идите. Подумаешь, ерунда какая!

 Иван Иванович с сомнением поглядел на “ерунду”, раскинувшуюся на площади в несколько десятков квадратных метров, не зная, слушать ли ему чересчур легкомысленных подруг, а Леночка уже тянула его за рукав:

 – Идемте, ну идемте же! Или вам передумалось лечиться?

 Ивану Ивановичу лечиться не передумалось.


 Вопреки Леночкиным расчетам, за полчаса все же добраться не удалось. Пройдя чуть больше километра по дороге, то взбирающейся на пологие холмы, то утопающей в раскинувшихся по обе ее стороны низкорослых виноградниках, и петляющей, петляющей, петляющей, они вдруг наткнулись на неспешно ползущую похоронную процессию. Несмотря на то, что следовало бы поспешить (самому покойнику и его провожающим торопиться-то как раз уже было без надобности), Леночка наотрез отказалась идти на обгон.

 – Обгонишь похороны – будет несчастье, – заявила она. – Да-да, не смейтесь. Многие народные приметы – чепуха, конечно, но не специально же их люди придумали? Хотите верьте, хотите нет, а в одной семье случился вот какой случай. У них был ребеночек, совсем маленький, и вот однажды он выговорил первое свое слово – “ба-ба”, и представьте себе, в тот же вечер у них взяла и померла ихняя бабушка. На это, как и следовало ожидать, не обратили внимания. Но когда через пару недель малыш сказал: “Де-да”, а на следующий день откинулся дедушка ихний, то в доме, сами понимаете, уже было что-то вроде паники. И тут ребеночек говорит: “Па-па”! Можете представить? Папаша ихний умылся, побрился, надел новый костюм, ни слова не говоря, ушел в спальню, прилег там на диванчик и стал ждать. Ждал он ждал, ждал он ждал – все ничего не происходит, и вдруг вбегает в спальню жена: “Ты чего это разлегся? – кричит. – Иди скорей: сосед умер!” Так-то. Вы уж не спорьте.

 Они замедлили шаг, а потом пристроились к хвосту колонны и побрели вместе со всеми с черепашьей скоростью. Разговаривать, находясь в столь тягостной атмосфере всеобщей печали, было неудобно, и заговаривать с участниками процессии тем более казалось неприличным, они замолчали.

 Так они шли довольно долго, пока на повороте один из траурных мужчин, шагавший рядом с катафалком, их не заметил. Он остановился и, поравнявшись, заговорил с ними сам.

 – А вы, извиняюсь, – озабочено поинтересовался он, – кем будете приходиться покойной? Что-то я вас, извиняюсь, раньше не припомню.

 – Пожалуй, никем, – ответил Иван Иванович. – Мы попутчики, случайно. А что?

 – А вы не собираетесь, извините, потом оставаться, поминаться и все такое прочее?

 – Сказали же вам – мы отдельно идем, – огрызнулась Леночка. Нам на кладбище рановато.

 – Ну, слава Богу, – успокоился траурный мужчина. – Вы извините, что я вас спросил. А то, понимаете, ведь такой сейчас народ наглый: мы как два года назад тестя хоронили, так один дальний родственник как отгулял на похоронах, так потом остался и два месяца у нас жил бесплатно, а когда уехал, так я говорю жене: ты, мол, больше своего дядюшку не приглашай, я его, такую, честно сказать, сволочь, только из любви к тебе и терпел; а как я это жене сказал, так жена говорит: а разве это был не твой дядюшка? Так мы потом и не докопались, какая это гадина у нас прохлаждалась. Так что, извините, теперь приходится проверять. Доверяй, но проверяй, как говорится.

 – Странно, – проговорил Иван Иванович, – мне даже кажется, что и со мной однажды происходило уже нечто подобное... Но, уверяю вас, за нас можете не волноваться, – заверил он. – Мы не имеем намерений участвовать в ваших похоронах. Но, конечно, очень вам сочувствуем. Соболезнуем, как говорится.

 – А кого хоть хоронят? – поинтересовалась Леночка, не отягощенная, видимо, чувством такта от природы.

 – Идемте, – траурный мужчина, словно заранее ожидавший этого вопроса, подхватил их обоих под руки и увлек в голову колонны, к катафалку.

 – Вот! – сказал он. – Видите, это моя теща – моя дорогая, любимая вторая мама.

 – А от чего она... ну... она что, разбилась? – не унималась Леночка.

 – Ну что вы! Она грибами отравилась.

 – А почему в синяках вся?

 – Так есть не хотела...

 – Перестаньте, – зашептал Иван Иванович Леночке на ухо. – Несчастье у человека, а тут вы со своим любопытством.

 Они снова замолчали.

 Но траурному мужчине, наверное, слишком трудно было удерживать в себе свое великое горе. Оно само хлестало из него наружу.

 – Ах, – стал говорить он, ни к кому не обращаясь, – ах, мама, мама, как я был к вам часто несправедлив. Зачем я вас так обижал? Зачем я так накричал на вас на прошлой неделе, когда увидел, что моя бритва не бреет, а вы не поверили и сказали, что не может такого быть, чтобы моя борода была тверже линолеума, который вы резали этой моей жалкой, паршивой бритвой? Зачем я был к вам так несправедлив? Почему я не согласился похоронить вас по самому высокому разряду, а из дурацкой, неуместной экономии хороню вас по дешевому разряду? И даже хотел хоронить вас вообще по последнему разряду: без гроба и без машины, когда и венки, наверное, несет сам покойный. Ах, мама, мама, стоило ли мне обращать внимание на ваше вечное брюзжание, и вашу склочность, и скаредность, и злопамятность! Почему я только сейчас полюбил вас, когда вас уже нет! Простите ли вы меня, когда будете на небе, когда ваша добрая, безгрешная душа...

 В это время ворона, пролетавшая над траурным зятем, вдруг исполнила естественную свою надобность, и она (эта надобность) шлепнулась прямо на голову скорбевшего и брызгами окропила его левое плечо.

 – А, мама, вы уже там... – пробормотал он и замолчал. И молчал уже до самого кладбища.


 Упершись в кладбищенскую символическую “стену” из бетонных столбиков, за которые, наверное, некогда держался настоящий забор, теперь уже давно растащенный местными жителями для хозяйственных нужд, дорога раздваивалась. Катафалк и с ним вся немногочисленная процессия (состоявшая, надо полагать, исключительно из проверенных, своих людей) свернули налево – туда, где вдалеке обрывались унылые ряды крестов и прочих немноговариантных украшений последних пристанищ бренных людских тел и виднелся захламленный пустырь, предназначавшийся для выдачи в вечное пользование новым желающим.

 Леночка потащила спутника в противоположную сторону. Там кладбище заканчивалось (вернее, начиналось) окруженной, в качестве ограды, кольцом наполовину вкопанных в землю старых автомобильных шин небольшой беленькой церквушкой – из тех, что обычно служат не только для таинства рандеву с Богом, а в не меньшей степени местом для обыкновенного, так сказать земного, общения верующих (и не очень верующих) между собой, то есть некоторым подобием светского клуба, за отсутствием такового настоящего.

 Увидев церковь, Иван Иванович решительно остановился:

 – Вы что это меня привели? Это, что ли, ваш дурацкий экстрасенс?

 – Нет, – Леночка по инерции прошла чуть вперед, и между ними образовалась дистанция в два-три шага. – Честное слово, сейчас сами увидите. Идемте!
 
 – Лена! – Иван Иванович не двигался с места. – Вы второй день морочите мне голову, вместе с Аркашей, а я не собираюсь участвовать в вашей совместной фантазии... По крайней мере до тех пор, пока не выясню, в конце концов, что вы там такое задумали. Или, может быть, вам бы хотелось, чтобы я за вами с завязанными глазами ходил? Или где-нибудь на паперти с протянутой рукой ждал исцеления? Иисуса ждал?

 Леночка растерянно подняла и опустила руки, взволнованно прикусила губы, пытаясь что-то решить или на что-то решиться. Наконец, должно быть ничего не решив, в отчаянии произнесла:

 – Но я же вам честное слово говорю... Просто, раз вы уже здесь... Просто, если сегодня не получится с ним встретиться, а я вам все расскажу, во второй раз вы не захотели бы, я же знаю... Ну, правда, сейчас все выяснится, и вы сразу узнаете. Идемте, идемте же!

 – Нет, – Иван Иванович был категоричен.

 – Ну пожалуйста!

 – Нет, Лена, нет!

 Спутница беспомощно огляделась, словно ища чужой помощи, в гневном нетерпении топнула ножкой:

 – Ну ладно. Подождите здесь, вам пока и незачем идти. А я сейчас.

 Она быстро удалилась и вошла, как и предполагал Иван Иванович, не в какой-нибудь из выстроившихся вдоль дороги частных домиков, а именно туда – в скромную совместную приемную “Отца и Сына и Святого Духа”.

 “Ну и шустрая женщина! Ох и Леночка! – думал Иван Иванович, глядя ей вслед. – Окрутила как хотела. Осталось теперь веру принять и переселиться куда-нибудь в монастырь. Поиграли в жмурки...”

 В глубине души он, впрочем, не досадовал за напрасно предпринятое путешествие и совсем не сердился на предприимчивую Леночку. Как бы там ни было, она старалась помочь как могла. Что же касается окончательного крушения надежды вылечиться у неведомого экстрасенса, то серьезной надежды на это у него никогда и не было. То есть, разумеется, некая слабая надежда была, – но вряд ли он хотя бы на минуту принимал ее близко к сердцу; ведь не мог же, в самом деле, какой-нибудь шарлатан-недоучка вдруг сделать то, что не сумели сделать дипломированные медицинские пиявки, уже испытавшие на нем все, что только было возможно, включая тот же гипноз. А уж какой-то поп... Но Леночке он даже был благодарен за эту неожиданную чудесную прогулку, за возможность хотя бы на короткое время вырваться из плена больничных стен. И напрасно она обиделась... Нет, напрасно он ее обидел, причем столь грубо. В конце концов, можно было бы и в церковь сходить, раз уж она этого так хочет. Не дурачит же она его, в самом деле, серьезно ведь думает, что это может помочь... А вдруг дурачит?

 Иван Иванович, стараясь не запачкаться, перешагнул через почерневший хворост, сваленный длинной грядой между столбиками, и очутился в царстве мертвых.

 Жалким было это царство. И не потому жалким, что подданные его были мертвецами, а потому, что до этого царства, похоже, не было никакого дела и тем, кто должен был чувствовать себя в долгу перед своими усопшими близкими. Всюду царили разруха и запустение. Покосившиеся, истлевшие кресты, памятники-пирамидки, украшенные солдафонскими звездочками, крестиками, полумесяцами или же, без излишних мудрствований, нейтральными атеистическими “сосульками” – все до одного поржавевшие, с осыпавшейся краской – уродливые. При взгляде на них довольно странной начинает казаться многовековая традиция продлевать память на земле о тех, кто переселился на небеса, таким вот странным, пародийным, издевательским способом.

 Иван Иванович остановился возле одной из могил, выглядевшей относительно благопристойно. С трудом прочитал покрывшуюся налетом десятилетий эпитафию на памятнике:

"Вениамин Варсонофиевич Крабсман (1882-1956). Наш любимый папочка покинул землю 19 марта 1956 года в 10 часов утра и отправился в рай".
 
 Ниже, прямо на ржавом металле, чьей-то кощунственной рукой было нацарапано:

"Рай. 20 марта. Крайне взволнованы. Веня Крабсман еще не прибыл".


 Многие люди обожают разгуливать по кладбищам, и читать эпитафии, и разглядывать отпечатанные на потрескавшейся эмали фотографии, и отнимать от года смерти год рождения, и размышлять, не мог ли такой-то и такой-то, усопший в молодом возрасте, оказаться дальним родственником по материнской линии такому-то и такому-то. Некоторые готовы бродить среди чужих надгробий, выискивая давно позабытых бывших знакомых, и знакомых их знакомых, и знакомых знакомых их знакомых... Иван Иванович терпеть не мог кладбища. Размышления о смерти не входили в число его хобби. И почему-то совершенно его не волновало, долетел ли неизвестный Крабсман до вожделенного рая или застрял на столетие где-нибудь в открытом космосе. Как, похоже, не волновало уже и собственных отпрысков покойника...

 На деревянной паперти церквушки появилась Леночка и испуганно завертела головой, обнаружив пропажу. Иван Иванович направился к ней, но, чтобы дольше ее попугать, не стал выбираться на дорогу, а пошел параллельно дороге, лавируя между могилами. Но вскоре Леночка его уже заметила и, когда он добрался до крыльца, была совсем спокойна.

 – Все в порядке, – сообщила она радостно. – Он здесь, экстрасенс. Идемте, я вам его покажу... Или, если хотите, подождемте здесь, пока он освободится.

 – Чего уж теперь ждать? Идем так идем.


 Сразу за входной дверью, без всякого коридора или промежуточного помещения, дающего возможность гостю чуть освоиться, открывался широкий прямоугольный зал, все четыре стены которого были сплошь обвешаны разнокалиберными иконами и иконками, и даже на обращенной в зал поверхности оконных стекол было вырисовано что-то совершенно футуристическое на первый взгляд, но тоже, по-видимому, имеющее отношение к Богу. В глубине помещения виднелся почти золотой иконостас, и единственная люстра – паникадило – свисала на длинной цепи не в центре зала, а дальше, почти возле самого иконостаса. Не в осветительных целях, а, скорее всего, для оправдания спекулятивной торговли свечками, производившейся тут же, у входа, в нескольких местах зала стояло с десяток подсвечников, – впрочем, к великому отчаянию свечного мафиози, они были пусты. Перечисленными предметами, да еще установленной вдоль правой стены пошлой зеленой скамьей исчерпывалось все нехитрое оборудование интерьера церкви, и благодаря предельной скромности обстановки зал казался неожиданно большим – гораздо большим, чем можно было бы предположить, глядя на здание снаружи.

 Все присутствовавшие в зале, десять-двенадцать человек, стояли обратив взоры в сторону монотонно бубнившего духовного пастыря.

 – Ну, вот он, экстрасенс. Смотрите, – прошептала Леночка, незаметно кивая в сторону попа. – Он скоро освободится и тогда примет.

 – Все-таки поп? – задал бессмысленный вопрос Иван Иванович. В том, что Леночка затащила его именно к попу, он уже давно не сомневался.

 – Вы не хотите? – вместо ответа спросила Леночка голосом, полным нескрываемой тревоги, почти что отчаяния.

 – А ты как думаешь? – Иван Иванович соорудил на лице как можно более зверскую гримасу.

 – Не знаю, – вздохнула Леночка. – Вас не поймешь. Наверное, не хотите.

 Глядя на Леночку, он не выдержал и рассмеялся. Две старушки, бросившие на них, явно случайных здесь людей, уже не один подозрительный взгляд, злобно зашикали. Иван Иванович выдержал продолжительную паузу, предназначенную специально для ублажения старух, затем наклонился к вконец расстроенной спутнице:

 – Так это и есть тот ваш знакомый, этот поп?

 Леночка, косясь на придирчивых старух, зашептала быстро-быстро:

 – Он знакомый, но не совсем знакомый. Его больше моя мама знает: она с ним в школе училась. А еще он крестил ребеночка у одних знакомых, а еще одного мужа знакомой запрограммировал от пьянства. Вы не смотрите, что он поп. Он очень современный поп. Его даже чуть в тюрьму не посадили.

 – Как это, чуть не посадили?

 – А он, когда еще работал настоятелем в другой церкви, нашел в ее дворе настоящий клад – деньги, но не старинные, а уже наши, бумажные. Ну, и взял себе честно двадцать пять или сколько там процентов, как по закону положено, а остальное обратно закопал. Но кто-то это пронюхал, и его забрала милиция. Кончилось тем, что все деньги выкопали, его отпустил, а ему на свою четверть пришлось построить вот эту церковь. Вот такой поп... Но то, что он поп, это одно – это нас не касается. А кроме того, что он поп, он еще и экстрасенс: лечит, предсказывает, снимает порчу и всякое такое. Это уже проверено, это не аферизм какой-нибудь. Диплом у него есть специальный. У него такой гипноз... как глянет – сразу спать хочется, все насквозь видит. К нему даже из Новоселовского монастыря приезжали. Там вышла одна история... ну, они не могли точно доказать, согрешила одна их монашка, или не согрешила, и поехали к попу. А он только глянул и говорит: дайте вашей монашке пять килограммов лимонов без сахара. Те даже не поняли: зачем, спрашивают, это что, чтобы искупит вину перед Богом? А он говорит: вину перед Богом уже не исправить, но радость с ее лица все-таки сойдет. Так сразу и определил, что она согрешила... Такой он... И добрый. Он вообще за свои сеансы деньги берет – кто что даст. Но я с ним договорилась по знакомству: он вас бесплатно будет лечить, – Леночка вздохнула и пропищала совсем жалобно: – Так пойдете?

 – Пойду, пойду, – сдался Иван Иванович. – Куда ж теперь от твоего попа денешься?

 – Тогда, – Леночка нечаянно заговорила почти в полный голос, рискуя вновь навлечь на себя гнев внимательных бабушек, – нам надо немножко подождать: он сказал, что закончит здесь и сразу начнет прием. В смысле уже как экстрасенс. Подождете?

 – Подожду.


 Служба уже заканчивалась.

 – ...И тогда, – приближался к финальному аккорду уголовный поп, – они надели на него терновый венец. Они стегали его бичами, разрывая кожу до крови. Они заставили его нести на Голгофу тяжелый крест. И никто его не пожалел, все отвернулись от него, все смеялись и издевались над ним...

 Поп действительно обладал недюжинными талантами, по крайней мере недюжинным талантом докладчика. В зале слышались сдавленные рыдания, даже некоторые из мужчин начали шмыгать носом. И поп действительно был незлым человеком. Он закончил так:

 – Но не надо слишком уж убиваться, дорогие дети мои. Не надо так плакать. Господь сознательно пошел на все это во имя спасения рода человеческого. А может быть, все это и вправду, как говорят, евреи выдумали. Может быть, того, что я вам рассказывал, на самом деле-то вовсе и не было. Улыбайтесь и возрадуйтесь Богу, друзья мои. Аминь!

 Народ, отчасти успокоившийся, стал расходиться. Поп с интересом заглянул в предварительно пущенную по залу посудину для сбора пожертвований и теперь вернувшуюся к нему; демонстративно перевернул ее вверх дном, показывая девственную ее пустоту; вознес взгляд к небесам и со словами: “Господи, благодарю тебя за то, что ты хотя бы помог вернуть эту чашу от таких прихожан!” – захлопнул книгу, лежавшую на аналое.

 Леночка немедленно потащила спутника к нему, но поп заговорил с повязанной черным платком девушкой, все это время простоявшей у иконы Богородицы с беспрестанной молитвой: “О, пресвятая дева Мария, совершившая зачатие без греха, помоги мне совершить грех без зачатия...”, и они остановились, не решаясь его перебивать.

 Поп проводил с девушкой культурно-воспитательную беседу:

 – Бог всевидящ и всемилостив, дочь моя. Неисповедимы пути Господни, но заботится он о благе нашем: о духовном благе и чистоте души нашей. Чаще обращай к нему взор со святой молитвой, и он не оставит тебя.

 – Да, батюшка.

 – А свято ли ты дорожишь именем Божьим? Чтишь ли заповеди? Не гневаешь ли Господа непослушанием родителей?

 – Да, батюшка; да, батюшка; нет, батюшка.


 – Не забываешь ли ты Господа? Молишься ли, например, ну, перед едой?

 – Что вы, батюшка. Мама хорошо готовит.

 – Вот, дочь моя, – обрадовано заключил святой отец, – раз ты веришь твоей матушке больше, нежели Богу – Богу! – то и делай сама выводы: будет ли он помогать тебе или же нет?

 Поп оставил расстроенную девицу в покое (а она тотчас замолилась пуще прежнего) и, обратив наконец внимание на Ивана Ивановича с Леночкой, сам подошел к ним.

 – Вот и все, дети мои... то бишь... ладно. Сейчас я переоденусь, перекушу, чем Господь... да, и буду. Заходите часа где-то через пол в мой кабинет. Там, снаружи, увидите вход.

 Теперь только Леночка вспомнила, что настоятель в качестве экстрасенса принимал в нормальном, мирском, одеянии, и не в церкви, и не где попало, а в специальном кабинете с отдельным входом с церковного двора. По сути, там его и нужно было ждать. (“И не приведи я Ивана Ивановича сдуру прямо в церковь, – казнила себя она, – он, может быть, никогда и не узнал бы, что экстрасенс служит священником”.)

 Нельзя сказать, что все прихожане и прихожанки (особенно люди преклонных лет) относились с одобрением к такому странному “раздвоению личности” своего духовного пастыря. Но попереть против его своеволия они не решались, ведь вряд ли можно было бы найти другого какого-нибудь попа, пожелавшего служить в столь затрапезной, недоходной церкви. Да и церковь-то, если взять и копнуть историю, была чья? Одним словом, поп, бессовестно перемежая “кесарево” со “слесаревым”, ничего практически не боялся и вообще ему было глубоко наплевать на общественное мнение темного народа. Главный доход, и весьма недурственный, он получал именно от своих экстрасенсорных экспериментов, а в церкви служил... ну не мог он бросить ее, построенную на его же, фактически, кровные! Он любил и берег свою церковь, как любил бы и берег те наличные денежки, на которые, благодаря пронырливости государства, пришлось ее в свое время отгрохать.

 Такой странный был этот поп.