Дурдом. Часть 1. Глава 13. Мужская логика

 Турист из Швейцарии Жан Маньен, здоровенный краснощекий детина почти двухметрового роста, стоял, опираясь на костыли, возле входа в туалет и капризничал как маленький, приставая ко всем подряд.

 – За фесь мой жизн, – брюзжал он, – я заболефат толк один раз, когда мне быль дфа год! И фот у фас праму на улиц я упадал ф открыт льюк, и поломали ноги, и сотрясали мозги, и простужались. Почему, гофорит мне пошалста, если эта улиц такой опасный место, его не сделали отметить красный флажьок или хотя би красный полоска ленту?..

 – А ты, когда в Шереметьево прилетел, ты на большом флаге красную полоску видел? – злорадно перебил его вышедший из туалета Троцкий и снисходительно похлопал по плечу: – Так вот: действительно на всей территории Российского государства.

 Сказав это, Троцкий с гордым за родину видом развернулся и, насвистывая, зашагал в палату. Ему вослед продолжал кричать разгневанный швейцарец:

 – Несчастный фаш дженщин! Если каждый фаш беременный дженщин попадайт ф такой яма, у вас умирайт фсех дженщин. У фас скоро не остафаться детей! И фаших личных детей тоже не остафаться!..

 Троцкий с ходу плюхнулся на взвизгнувшую от неожиданности кровать; прижал правый кулак к щеке, а левым несколько раз трахнул по стене. Минуту посидел не двигаясь... Как видно, упражнение это Троцкому не помогло. Он опять скривился и проговорил, обращаясь ко всем сразу:

 – Есть у кого-нибудь ацидиум ацетилсалициликум?

 – Ты имеешь в виду аспирин? – отозвался Аркаша.

 – Вот-вот. Все время забываю это слово.

 – А на черта тебе?

 – Зуб болит. Так есть у тебя?

 – Нет. У меня нету.

 – А что ж ты гавкаешь?

 – Сам ты гавкаешь. Дуй в аптеку. Или у Растопыркина выпиши.

 – У Растопыркина выпишешь... – пробурчал Троцкий.

 Он снова повторил свою странную процедуру, полежал немного, потом вдруг вскочил и, подбежав к двери (сквозь которую все еще слышались монотонные стенания швейцарца), крикнул в коридор:

 – Да ты заткнешься или нет! Тебе что, по харе дать?!

 – Я не понимай – “харе”! – донеслось из коридора. – Я не есть любийт Харе Кришна!..

 Проснувшийся от шума украинец Забийворота, очередной новожитель 8-й палаты, приподнялся на “лижку”, хлопая недоуменными со сна глазами. Наконец, поняв, в чем дело, проговорил:

 – И чого його туточкы трымають так довго? Нияк додому нэ видпустять.

 – Нашли дураков, – отозвался Калинин. – За то, что швейцарец тут лечится, его страна валютой платит. Так что его будут лечить или пока Швейцария не лишит его гражданства, или пока он не сковырнется или не догадается сам отсюда драпануть.

 – Цэ ж його жинка вжэ три мисяци на нього чекае. Так може плюнуты и вдругэ замиж пийти.

 – Не беспокойся, Тарас Бульба, – сказал Троцкий, – он не женатый. Он приставал к нашего главврача секретарше. Махал там костылями. “Возьму, говорил, вас с собой в Швейцарию, будем по горам вместе гулять”.

 – Наших баб долго не надо уговаривать насчет заграницы. У них вообще на иностранцев заскок, – проговорил Калинин.

 – Не у всех, не у всех, Борис, – встрял Игнатюк. – Не все бабы одинаковые.

 – Да конечно – не у всех! Подойди к любой и скажи: “Шпрехен зи дойч?” Она сразу ответит: “Конечно, согласна!”

 – Ты, Борис, по своей фифе, по Галке, не суди, – не согласился Игнатюк. – Таких, как твоя Галка, еще поискать надо.

 – А что искать? Ты болтал, что твоя в норковой шубе зимой разгуливает, – это ей ты, что ли, шубу купил? На зарплату разнорабочего?

 – Ну, уж моя Витка, как твоя Галка, не перешлялась со всем микрорайоном Химик.

 – А ты это знаешь, что языком мелешь?

 – Я там жил.

 Калинин исподлобья поглядел на Игнатюка. Затем промолвил:

 – Тоже мне микрорайон: две тысячи всего.

 – И что вы спорите вечно? – вмешался Михеич. – Начали за здравие, кончили за упокой. Товарищ Забийворота поставил на повестку дня сурьезный вопрос: пропадает хорошая швейцарская семья; с одной стороны – швейцарка, которая, наверное, уже не дождется своего красавца, а с другой стороны – ее красавец, который хочет ей сделать рога с нашей русской барышней...

 – Не бойся, Михеич, не сделает, – не дал ему договорить Аркаша и заговорщически подмигнул Ивану Ивановичу:

 – Правильно я говорю?

 – Не понял... – вопросительно посмотрел на него Иван Иванович.

 – Он – не понял! – передразнил Аркаша. – Бедная Елена Отцовна бегает по всей больнице, оббегала уже всех врачей, спрашивает у всех про здоровье нашего уважаемого Ивана Ивановича, а вчера я видел у нее на столе в приемной книжку “Патологии памяти” – а он не понял. Нет, не поедет Елена Отцовна за границу на чужие хлеба.

 – Да глупости все, – проворчал Иван Иванович, вдруг чувствуя, что краснеет, точно девица на первом свидании.

 – Ага, смотрите, покраснел даже! – обрадовано затараторил Аркаша. – Увел секретаршу из-под носа начальства и делает вид, что ничего знать не знает.

 – Не мелите глупости, – не желая ввязываться в дурацкий спор, отмахнулся Иван Иванович. – Дурацкая шутка. Я не отвечаю за чьи-то причуды, хоть бы она ходила по больнице на руках.

 – Ну, по ликарни вона навряд чи будэ на руках стрыбаты, – разумно заметил Забийворота. – А ось колы молодэнька дивчина починае надавати комусь увагу, то цэ тильки показуе, який Иван Иванович гарный кавалер.

 – А вот когда ни с того ни с сего такая пробивная “молодэнька дивчина” начинает оказывать внимание, это говорит о том, что Иван Иванович не иначе как подпольный миллионер, но только сам об этом еще никак не вспомнит, а секретарша уже откуда-то все разнюхала, высказал шутливое предположение в своем духе Троцкий.

 – Точно-точно, наша секретарша не из тех, кто сдуру выходит замуж просто так, без всякого расчета, – поддержал Троцкого Аркаша.

 – Все бабы такие, – подытожил Калинин.

 – А ты сам что, без расчета, можно подумать, на Галке женился? – не удержался, чтобы тотчас не поддеть его, Игнатюк.

 – Какой там расче-ет! – возмущенно протянул Калинин. – Я даже не знаю точно, сколько у ее бати сберкнижек – тридцать или сорок. Куда уж мне до твоего расчета, – он сделал особое ударение на слове “твоего”.

 Игнатюк вздохнул:

 – Нет. Представь себе, я женился чисто по любви. И моя жена тоже.

 – Так я и знал, что в вашем браке что-то не в порядке! – удивился и выдал сам себя Калинин.

 – А ты назови хоть один порядочный брак, – не совсем понял его иронию Аркаша и принялся философствовать: – Чем порядочней начало, тем беспорядочней конец. Все потому, что женитьба должна быть не просто обдуманным шагом, а очень хорошо и долго обдуманным шагом. Тут спешить нечего. И у будущей жены надо не на размер бюстгальтера смотреть, а на то, здоровые ли у нее внутренние органы, хорошая ли у нее грузоподъемность, не много ли она жрет... ну, и так далее. Тогда в будущем не будет никаких неожиданностей и несогласия. Но еще лучше вообще не жениться. Сам себе хозяином останешься, по крайней мере. Как настоящий мужчина.

 – Поэтому ты, “как настоящий мужчина”, и не спешишь? – язвительно заметил Троцкий. – Решил догулять лет этак до пятидесяти? Или просто кандидатура не попадается?

 – Почему не попадается? Попадается, – охотно стал рассказывать Аркаша. – Разные попадались. За одной я долго ухаживал, за дочкой директора мясокомбината, пока до серьезного не дошло. Начал я ей делать, как полагается, предложение, ну, и начал, само собой, окончательно уточнять: “Если бы мы поженились, говорю, твой папа устроил бы меня своим заместителем?” – “Устроил бы”, – отвечает; “А твоя мама согласилась бы дать нам денег на домик?” – “Наверное, согласилась бы”, – говорит; “А твой дедушка точно бы нам “волгу” отдал?” – “Конечно, говорит, отдал бы”. – “Так ты, спрашиваю, выйдешь за меня замуж?” – “Нет, говорит, не выйду”. И не вышла. Столько денег на нее ухлопал... А в другой раз, с другой невестой, я уж сам все испортил.

 Уже и почти про свадьбу договорились, так черт меня дернул похвастаться для надежности, какой у меня дядя: и полковник, и две сберкнижки, и все такое. Так она, стерва, хвостом мотнула – и теперь она моя тетка. А теперь еще и дядя помер, так она вообще все заграбастала... Это два таких случая. А потом... А потом... – Аркаша замялся, то ли вспоминая, то ли решая, говорить или не говорить. – В общем, попадалось какое-то уже одно дерьмо. Например, прихожу к одной домой, а ее мамаша мне кукарекает: “Моя доченька поет, играет на фортепиано, увлекается биологией, рисует, знает английский и французский, сочиняет стихи – образованная во всех отношениях”. – “Ладно, я отвечаю, – в случае крайней необходимости я смогу немного готовить, стирать и штопать носки”. Плюнул и ушел.

 – И с тех пор ты женщин презираешь, – резюмировал Михеич, когда Аркаша замолчал.

 – Ну при чем тут... – Аркаша заерзал на кровати. – Вот связываться с ними по серьезному поводу избегаю, это точно... Я раз вот надумал пельмени сделать. Хвать, а мясорубка поломанная. Решил сходить к соседке. Стал возле ее двери и размышляю: ну, попрошу мясорубку, придется ее на пельмени звать, значит и бутылку ставить, потом, естественно, на любовь потянет, а там и дети пойдут, а их воспитывать надо, а еще скандалы всякие, опять же растраты... И вдруг машинально нажимаю на звонок. Выходит соседка: “Вам чего?” – “Да пошла ты, – говорю, – со своей мясорубкой!” Потом, конечно, извинился по телефону. Но в дом не приглашал. Я если чего решил, то так уже и будет.

 – Так ты к чему все-таки это ведешь? – не стал успокаиваться Михеич. – Ты к чему это, скажи мне, заводишь? Хочешь, чтобы вот вы все, молодые, побросали жен и шлялись, как ты шляешься, где не надо, или сидели дома и в форточку свистели?

 За Аркашу заступился Троцкий:

 – Дедуля, что ты пристал к человеку? Разве он говорил, чтоб бросать? Нет, он об этом не говорил. Он об счастье говорил. То бишь об семейном счастье. Или несчастье. Вот вы сами, Михеич, счастливы были с женой? Только честно. А то вы без брехни не можете.

 – Двадцать пять лет я и моя жена были счастливыми людьми! – поколебавшись, ответил Михеич.

 Но Троцкого трудно было сбить с толку:

 – А потом? Что потом случилось?

 – Потом мы с ней встретились, – приуныв, признался старик.

 – Ну, и?.. – продолжал беспощадно наседать Троцкий.

 – Что – “и”? Что, Троцкий, – “и”? – рассердился Михеич. – Я прожил со своей женой больше сорока лет. У меня внучка уже замужем и двое правнуков! – Вдруг он переключился на Аркашу: – Я жизнь не зря прожил, – понял, Аркаша? А ты что? Дурачок ты, Аркадий, потому что еще молодой. В семейной жизни – никто с тобой, дурбасом, не спорит – бывают, само собой понятно, многие не самые лучшие времена, но никуда от этого не денешься. Это не значит, что нужно ходить бобылем. Это, понимаешь, закон природы – не нами придуманный, не нам его и отменять. Закон потому и закон, что он всех касается и все должны его уважать. А ты еще должен радоваться, что родился человеком, а не какой-нибудь козявкой. Бывают такие пауки, тарантулы кажись, – у которых самка запросто может слопать самца, если он не так на нее посмотрит, – так и они все равно размножаются. А тебя никакая жена не сожрет, разве что морду тебе, бестолковому, набьет... Что, Аркаша, примолчал?

 Вместо Аркаши отозвался Калинин:

 – Сожрать не сожрет, но когда она целый день гавкает и гавкает – как это, Михеич, понимать? Это тоже закон природы? Или закон джунглей?

 – И як жэ цэ ты вытрымуеш, якщо... – начал говорить Забийворота, но его раздраженно перебил Игнатюк:

 – Тарас Панасович, ты то по-русски шпрехаешь, то по-хохляцки. Раз тебе все равно, шпрехай уже без “якщо”.

 – Я ж и кажу. И як цэ ты вытриму... чи той, выдерживаешь, что жинка все ворчит и придирается? Це ж в тебя дурдом, а не життя!

 – Это еще пустяки, – вздохнул Калинин. – Лучше уж это. Слышал бы ее кто-нибудь в хорошем настроении, когда она весь день поет...

 – Щось я тебя не пойму. Какой-то у тебя, зрозумиешь, пробел получился в жинкином воспитании. У меня нэ так... Вот прыйшли, допустим, гости. Я только рукой махнул – жинка с тещей сразу стил накрыва-а-ають, выпивку нэсу-у-уть, гостям кла-а-аняються, цигаркы подаю-ю-ють...

 – Врешь! – уставился на него Калинин. – И как же это тебе удалось?

 – Ну, как как?.. Вот сижу я, млынци... чи той, блины ем. Кот залез на стил и стянул один блин. Я ему сделал предупреждение... чи той, попередження. Он стянул второй блин. Я ему – второе предупреждение. Он – третий. Я – третье предупреждение. Он полез за четвертым, а я его – за хвист и в окно. А у нас тринадцатый этаж. Ясно?

 – А при чем здесь кот?

 – Как пры чому? У жинки – два предупреждения, а у тещи – уже три.

 – Строгий ты, однако, дядя, Панас Тарасович, – с большим уважением в голосе произнес Аркаша.

 – Строгий – цэ точно.

 – Прямо даже удивительно, – продолжал всезнающий Аркаша, – что когда в прошлый понедельник приходили твои жена с тещей, ты носился тут взад-вперед как угорелый, да еще шептал медсестре, чтоб сказала, что тебя нет.

 Забийворота одарил Аркашу долгим взглядом, но ничего не ответил. В наступившей тишине стали вновь слышны стенания недолеченного интуриста, гораздо более тихие, чем раньше, – должно быть, он перебрался возмущаться куда-нибудь подальше от места обитания Троцкого.

 – Я был у одного приятеля, – прервал молчание Игнатюк, – он живет в пригороде, в Алексеевке. И, значит, захожу к нему во двор, а он сидит и играет на гармошке. “Привет, говорю, чем занимаешься?” – “Играю, отвечает, на гармошке”. – “А где, спрашиваю, жена твоя, чем занимается?” – “В сарае дрова колет”. – “Как же это так, говорю, ты сидишь тут и играешь на гармошке, а жена колет в сарае дрова, разве это правильно?” Он отвечает: “А что же делать, если она не умеет играть на гармошке?”.

 – Это ты к чему? – подозрительно покосился на Игнатюка Калинин.

 – А все к тому же, – прокомментировал Троцкий. – Это он такой фоминаст.

 – Феминист, – поправил его Иван Иванович. – Феминист – от слова...

 – Какое б там слово ни было, а дело не в слове. Когда моя благоверная запулила в газету объявление: “Продам дешево рыболовные снасти. Если трубку возьмет мужчина, говорите, что ошиблись номером”, мне было не до того, чтоб слова проверять. Хорошо, знакомый получает эту газету – так сразу мне и позвонил. Пришлось на пять дней брать отгулы в счет отпуска... Что интересно, почти половина позвонивших по объявлению были те, кого я знал по рыбалке. Не всех, конечно, знал хорошо, но кого хорошо, кого так, раз или два встречались. Оно же как бывает: то вместе с кем-то в электричке едешь, то уже на месте подойдешь к кому-то прикурить, то просто разговоришься. Не так чтобы и знакомые, но уже человека знаешь. Второй раз встретишься – уже почти друзья. Это сильно как бы сближает, общее дело. Точнее, одинаковый интерес. То сам что-то из опыта расскажешь, то что-нибудь оригинальное услышишь, до чего бы сам не додумался. Как про подсечку, например. Когда идешь на сазана, обычно, по аналогии с тем же карасем или плотвичкой, ожидаешь, понимаете...

 – Ну, уже понесло, – заворчал Михеич. – Ты, Троцкий, не пробовал устроиться на радио в какую-нибудь передачу про рыбу?

 – А? Что? – не понял занятый своими интересными мыслями Троцкий.

 – Я говорю, ты, Славка, балаболка рыболовная. Как только тебя семья терпит? Тебе теща рот пластырем не заклеивает?

 – Представьте себе, моя семья это очень даже хорошо воспринимает. Моя семья только не любит, когда я пьяный бываю. Я и сам себя тогда не люблю. Я и на рыбалке почти не пью, разве что зимой или когда компания подбирается...

 – А поскольку компания подбирается каждый раз... – вставил Аркаша.

 – Ну, каждый не каждый, а иногда и не подбирается. Смотря, что считать компанией. Ну, бутылочку-то я, конечно, на всякий пожарный всегда с собой беру... Но я, между прочим, если выпивший, никогда и не спорю: виноватый так виноватый. Но если жена что-то именно про рыбалку скажет плохое, тут уж я стерпеть не могу. Не выношу, когда она вякает что-то про рыбалку.

 – Ты ж говорил, что она от твоей хобби балдеет...

 – Когда это я говорил? – удивился Троцкий. – Разве говорил?.. Я говорил, что она к этому спокойно относится. Хотя и случаются заскоки иногда. Бабу трудно понять. У нее ведь ход мыслей зависит от поворота флюгера на крыше дома. Они вообще примитивно мыслят. Спрашиваешь: хочешь, подарю тебе самую красивую звезду с неба? Слышишь в ответ: нет, лучше пойди вынеси мусор.

 – А то еще как зациклит на чем-нибудь! – подхватил Калинин. Как тещу мою. Этой весной все уши прожужжала: каждый день гав-гав, гав-гав одно и то же, и так четыре месяца подряд. Уже прямо видеть ее не мог.

 – А что она от тебя хотела?

 – Чтобы вынес из квартиры новогоднюю елку.

 – И ты вынес?

 – Вынес.

 – Чим и врятував свое життя! – отозвался Забийворота.

 – А у нас когда-то елка до самого июня стояла. Уже обсыпалась вся, – поделился воспоминанием Игнатюк. – Даже и не помню, куда потом делась.

 – А ты, когда выпишут, посмотри: может, она до сих пор дома стоит, – съязвил Михеич. Но Игнатюк отнесся к его словам вполне серьезно:

 – А черт его знает. Может, и действительно стоит.

 – Не-е-ет, – протянул Троцкий. – Моя б такого не допустила. Моя б сама убрала. Меня как раз в ней больше всего бесит ее любовь ко всякому порядку.

 – Так это же хорошо!

 – Что ж хорошего? Ночью встану в туалет, возвращаюсь – уже кровать застелена. Я такую аккуратность в гробу видел...

 – Что же ты тогда женился на ней? – влез Аркаша, но Троцкий, будто его и не услышав, задумчиво продолжал:

 – Но что интересно, когда я сам хочу что-то убрать, до того, как она гавкать начнет, – тоже почему-то начинается скандал. Вот звоню ей однажды из дома по телефону – а она у знакомой дуры сидела, – говорю: хочу убрать наш чайный сервиз, скажи, где у нас лежат мусорная щетка и совок. И вот уже она бросает подругу и мчится домой: ее бесит, что я сам догадался выбросить черепки. Нет, я совершенно не могу себе такое понять.

 – Чтоб бабу уразуметь, нужно бабой родиться, – произнес избитую фразу Калинин. – Правильно я говорю, Михеич?

 – Вот-вот, – встрепенулся Михеич, – я их и за почти семьдесят лет не научился понимать. – Он завозился на кровати, заскрипел пружинами и продолжал: – Гуляю вот с правнучком во дворе. Мимо проходят две дамочки, дородные такие, но незнакомые. (Михеич сказал это таким удивленным тоном, будто знал в городе всех “дородных дамочек”.) Поравнялись с нами, а одна вдруг и говорит игриво так: “Ой, какой симпапульчик! Сколько же ему лет?” Я, само собой, отбросил немного, говорю: “Недавно исполнилось пятьдесят”. Ух, они как взбесились! Как чертяки! Они, оказывается, спрашивали про правнучка. Ну, а я откуда должен знать, что у них на уме? Может, у них там на уме вообще ничего нету, и самого ума нету. Треплют языком, а я должен загадки разгадывать.

 – А моя, – заговорил Калинин, – затащила раз меня на концерт этого, как его, ну... черт... знаменитый такой...

 – Майкла Джексона, что ли? – подсказал Аркаша.

 – Почему Джексона?

 – Как почему? Знаменитый певец, звезда эстрады, голос...

 – Подумаешь, голос. Нет у твоего Джексона никакого голоса: то картавит, то шепелявит, то заикается... Тот другой. Тот...

 – А сам ты хоть раз слышал-то Джексона?! – почему-то обиделся за иноземного певца Аркаша.

 – Самого не слышал, но кое-что из его репертуара мне напевал сосед, – Калинин отмахнулся от Аркаши рукой, считая вопрос исчерпанным. – Тот был другой. То был концерт такой... консерваторский. То ли Паганини, то ли Россини – черт их разберет. Но дело не в том. Весь концерт, пока этот Россини свою скрипку пилил, – жена моя кашляет и кашляет, кашляет и кашляет. Я ее спрашиваю: у тебя что, грипп? А она мне: молчи, мол, раз не соображаешь. Потом выяснилось, что у нее был не грипп, у нее на голове была новая шляпка. Попробуй догадайся.

 – Ага. Одним словом, вы все переженились и теперь живете, как чурки: моя твоя не понимай! – обрадовано вновь загнул свою линию Аркаша, очертив всех присутствующих рукой. – И еще пытаетесь мне и Ивану Ивановичу втирать, будто семейная жизнь – это хорошо.

 – Ничего ты, видно, не понял, шлялка безответственная... – начал было говорить Михеич, но Аркашу уже невозможно было поколебать. Он даже встал, возбужденный осознанием своей правоты.

 – Подожди, дедуля. С удовольствием могу привести сейчас один почти свежий пример. Если кто-то знает, я все равно расскажу для тех, кто не знает. Так вот, был один начальник одной большой конторы, а у него, разумеется, была секретутка – красавица и все такое прочее. Проходит несколько месяцев, как он ее к себе взял на работу, и вот у него наступает день рождения. Ну, берет он и приглашает ее в ресторан. А сам женатый он. А секретарша говорит: давайте не пойдем ни в какой ресторан, а лучше завтра пойдем прямым ходом ко мне домой, есть идея сделать там вам приятный сюрприз. Тот, понятно, с радостью не против. На другой день прутся они к ней домой. Там, прямо в коридоре, он, как дурак, с ходу начинает к ней лезть ручки целовать, но она его останавливает: подождите, мол, главный сюрприз вам будет в той комнате, в зале, но вы сразу туда не заходите, а минут через пять, а пока раздевайтесь, вот вам вешалка для пальто, мойте руки, а я там вас буду ждать. Ну, шеф раздевается, мерзнет в коридоре, через пять минут слышит: “Войдите!” Заваливает он в зал – в чем мать родила, – и вдруг предстает в таком удивительном виде перед всем коллективом конторы, который там собрался за столом, – “С днем рождения!” Вот. Мужика потом поперли с должности, к тому же и жена с ним развелась. И все из-за того, что он не так понял секретаршу. А секретарша эта тоже бросила потом ту контору и работает теперь не где-нибудь, а, между прочим, в нашей больнице. Леночка – это она и есть. Вот. Так это я к тому, что Леночка теперь, как я понимаю, подбирается вон к Ивану Ивановичу. Наметила очередную жертву. А Иван Иванович и уши развесил... А эта язва...

 Теперь договорить ему не дал Михеич.

 – Ну что ты, Аркадий, за язва такая, ты мне скажи? – возмутился он. – Ну что ты пристал к девке? Тебя, что ли, завидки берут, что хорошая, тихая девка заинтересовалась не тобой, балаболкой ходячей? Ну и сидел бы ты уже молча, а то раскудахтался, как курка на сносях. Есть у тебя совесть или нету?

 – Ничего себе – хорошая и тихая! – воскликнул Аркаша. – Ну ты, дед, и сказанул, блин, – сам не знаешь, чего сказал! Эта пройдоха в ту, первую, контору когда устраивалась, написала в анкете, что знает и английский, и немецкий, и итальянский, и каких только языков не знает, и даже эсперанто знает, а когда ее к стенке приперли: хорошо ли она владеет этим эсперантом? – она заявила: “Конечно, я там два года прожила”.

 – Да твое-то, твое какое дело?

 – Мое дело никакое. Мне на секретаршу вообще наплевать. Тем более что эта Леночка хоть с мозгами на голове, а то до нее была секретарша вообще дура дурой. Григорий Викторович как-то завел аквариум в приемной – это было, когда я еще в прошлый раз здесь лежал, – ну и, одним словом, через какое-то там время все рыбки, конечно, передохли. Григорий Викторович начал разбираться: может, спрашивает секретаршу, ты им воду давно не меняла? А зачем, она говорит, они же еще и ту не выпили. А потом вспомнила: ой, говорит, я же уже неделю их не солила, забыла!.. А как она окно красила! Григорий Викторович наказал ей покрасить окно в кабинете, а сам уехал домой. И вот она ему звонит: я, говорит, окно покрасила; а раму красить? Так стекла потом и не отодрали, пришлось новые вставлять... Такая, в общем, была секретарша. А новая, которая Леночка, она, я вам скажу, еще как себе на уме! На прошлой неделе приходил страховой агент, уговаривал страховать жилье и имущество. Вот Леночка ерзала-ерзала и не выдержала: неужели, говорит, я заплачу взнос всего десять рублей, а в случае сгорания садового домика получу сразу пять тысяч? Агент говорит: конечно, если только расследование не установит, что вы сами его подожгли. А, говорит Леночка, так я и знала, что здесь какой-то подвох... Но Леночка – что! – вдруг вспомнил Аркаша. – Вот есть тут одна фифа, зубная врачиха, так про нее такие вещи говорят! Она одного усадила в кресло и говорит: “А помнишь, Петя, ты сидел в школе за мной и колол меня булавкой?” Тот и сбежал сразу. А буквально недавно эта же фифа...

 – Ну вот что, болтуняка, – решительно оборвал его совсем уж рассердившийся Михеич, – давай лучше попридержи язык и не суйся в чужие дела. Тоже мне Шерлок Холмс выискался. Сиди, говорю, и лучше не вмешивайся в сурьезные разговоры – пока сам не женишься. А то, если будешь выпендриваться, мы, может, и сами женим тебя на ком-нибудь, без всякого твоего согласия.

 – На Юлии Андреевне его надо женить, с тридцать второй палаты, – подхватил Троцкий. – Она ему устроит школу воспитания. Понял, Аркаша? Поживешь с ней год-два, а потом, если не окочуришься, опять расскажешь хотя бы про ту же секретаршу: кто она – язва или уже не язва!

 Предложение Троцкого было встречено общим смехом. Историю семейной жизни Юлии Андреевны из кардиологического отделения знал каждый, кто лежал в больнице, или почти каждый. Будучи женщиной очень своенравной, бескомпромиссной и, в довершение ко всему, крайне драчливой, она умудрилась заездить своего мужа до такой степени, что тот нарочно при большом скоплении народа “ограбил” кондуктора троллейбуса и, к великой его радости, был осужден и на два года посажен в тюрьму. Юлия Андреевна же тщательно скрывала этот позорный факт от соседей и остальных знакомых и даже писала мужу: “Постарайся немного загореть, потому что я всем сказала, что тебя отправили в командировку в Африку”. Но тайна все равно открылась. В течение года она его не навещала, а только посылала ему нравоучительные письма – в целях конспирации. Но вдруг написала, что наконец решила рискнуть приехать, дабы “отпраздновать годовщину” его тюремного заключения. А муж, узнав о ее намерении... сбежал из тюрьмы. Теперь на него объявлен государственный розыск, Юлия Андреевна с инфарктом лежит в больнице, а ее соседи, постепенно выведавшие обо всем у милиционера, который на протяжении двух недель сидел в засаде в кустах возле подъезда, бурно веселятся и распускают по городу всевозможные слухи.

 – Как бы я ее сам не обломал... – все еще хорохорился Аркаша. Но уже никто его не слушал. Пятеро женатых мужчин, из которых каждый совсем недавно с удовольствием поделился парой гадостей о собственной своей законной супруге, вдруг, не сговариваясь, воспротивились бессовестным сплетням неженатого Аркаши. Разные по возрасту, имеющие разные семейные проблемы, – каждый их них был готов вышвырнуть Аркашу в коридор, заступаясь за женщин – тех самых женщин, которых, не встрянь со своей философией Аркаша, они и сейчас по-прежнему продолжали бы высмеивать и поносить на чем свет стоит. И Аркаша, конечно, не рискнул продолжать конфронтацию. Он накрылся одеялом и, подложив руку под голову, стал размышлять о том, что и у мужчин тоже бывает вот такая странная “железная мужская логика”.