Дурдом. Часть 1. Глава 11. Мужья Анжелики Талалаевой

 Анжелика Талалаева одиноко скучает за столом в микроскопической комнатушке, – собственно, и не в комнатушке даже, а в отгороженном застекленными перегородками закуточке длинного зала, стены которого сплошь заставлены белыми шкафами с медикаментами, бинтами, шприцами, катетерами и прочими всевозможными медицинскими прибамбасами, о назначении многих из которых человек посторонний может только догадываться, и то не вслух. Помимо шкафов в зале стоят еще два облицованных светло-серым пластиком стола, блестящие влагой после закончившейся минуту назад дезинфекции, и стоят два деревянных топчана, покрытые прозрачной клеенкой. В ближнем к входной двери конце зала в вертикальном положении приставлены к стене несколько свернутых брезентовых носилок, а под единственным не загороженным шкафами окном ожидает будущих великих дел медицинская кровать-каталка, зачем-то накрытая свисающей почти до самого пола запятнанной (но тоже прошедшей тщательную дезинфекцию) простыней.

 Анжелику Талалаеву не отвлекает ни то, что находится в зале, ни те, кто там находятся: стекла перегородок щедро закрашены тремя слоями белой масляной краски, а плотно закрытая дверь не пропускает посторонних звуков. Она сидит, подперев левой рукой подбородок, и рассеянный взгляд ее вяло блуждает по комнате, бесцельно скользит по тысячу раз виденному-перевиденному переговорному пульту, привинченному к столу, по матовому диску спящего телефона, пробегает по раскрытому журналу, на мгновение задерживается на последней записи – девяносто второй с начала ее дежурства – и сразу же устремляется дальше по столу, к приставленному к нему боком пустому стулу с висящей на его спинке модерновой кожаной сумочкой с желтыми металлическими уголками (под золото), величиной не превосходящей обыкновенный мужской бумажник.

 Анжелика Талалаева не видит ни этот пульт, ни этот стол, ни свою сумочку, ни крашеную перегородку, ни шевелящиеся там, за окном, тени, ни упрямую муху между створками окна, настойчиво все пытающуюся и пытающуюся продолбить в стекле путь к вожделенной свободе неутомимой своею головой. И плевавший на недавнюю дезинфекцию таракан, вдруг вынырнувший из-под подоконника и осторожно, с большой опасностью для жизни перебравшийся по телефонному проводу на стол, спокойно семенит к обитающей в алюминиевом корпусе пульта подруге, не обращая внимания на замечтавшуюся дежурную, догадываясь, видимо, что в комнатушке присутствует в данный момент не гражданка Анжелика Талалаева в полном, так сказать, человечьем ее объеме, а только лишь бренная наружная оболочка гражданки Талалаевой, а душа ее – та душа, которая, собственно, и представляет собой главную сущность всякого человека, – порхает где-то далеко-далеко отсюда – за сто, за тысячу километров, в прошлом, в будущем, где угодно – там, где, увы, невозможно побывать ни еще, ни уже, а куда можно птицей упорхнуть, не считаясь ни с расстояниями, ни с законами природы, лишь вот так, в грезах, оставив опустевшее инертное тело в навечно пропахшей лекарствами унылой атмосфере надоевшего до чертиков кабинета.

 Мечтательную тишину помещения рвет на части дребезжащий телефонный звонок. Анжелика привычно снимает трубку, в правой руке ее так же привычно появляется авторучка.


– Алло! Скорее! Тут у нас каток наехал на человека! Ох, боже ж мой!..
– Адрес?
– Красноармейская, 25... 26... 27...
– Ждите.


 Ужасы профессии давно перестали пугать ее. Ее душа, продолжая витать в далеких мирах, даже не спускается целиком на прозаичную землю, а возвращается в тело ровно настолько, чтобы машинально сделать запись в журнале, передать вызов бригаде, уголком журнала брезгливо сбросить на пол напрасно возмечтавшего о встрече с подругой таракана – и, подперев рукой щеку, вновь унестись в прошлое.

 ...На раскаленном песке невозможно стоять ни секунды. Только бежать – туда, где песок не так горяч благодаря пятнистой, корчащейся в бесконечных метаморфозах тени жидколистной флоры; или туда, где он влажен от тоненьких водяных струек, бьющих со змеиным шипением из проржавевшей в нескольких местах потной трубы, ведущей к питьевому фонтанчику; но лучше – к морю. Только там настоящее спасение от полуденного южного пекла. Только там редкие дуновения разленившегося ветерка дарят скупую прохладу, украденную у моря, и даже один лишь шум швыряющегося искрящимися клочьями пены прибоя, действуя подобно гипнозу, несет блаженство, переворачивает сознание, убеждает воспринимать яркое до боли в глазах солнце не как пышущего уничтожительной яростью врага, а как бесценное сокровище – прекрасное, дарующее жизнь и счастье жить этой жизнью...

 Это было в Сочи.

 Там, на берегу моря, она впервые увидела его – загорелого, с атлетической фигурой мужчину, в один миг пленившего ее своим бесстрашным умением подчинять себе коварную голубую стихию. Тогда она, конечно, и думать не могла, что когда-нибудь он станет ее мужем. Тогда она только лишь любовалась им: сначала как он беспечно плыл далеко-далеко в море, плыл вперед и вперед, не меньше, наверное, часа, и доплыл до далекого, едва различимого в сизоватой дымке испарений буйка; затем – как, взобравшись на буек, он без передышки вдруг ринулся назад в море и, не чувствуя усталости, преодолел обратное расстояние невероятно стремительно – всего за несколько минут. С тайной глупой надеждой она стала представлять, будто, конечно, он совершил свой подвиг именно для нее, весь этот час простоявшей на обмываемом ласковой прибрежной волной плоском валуне, – а когда он вышел на берег и она увидела, что он тоже одинок, ее робкая мечта почти стала превращаться в столь же глупую, безрассудную уверенность... Позже, когда они все-таки познакомились, и поженились, выяснилось, что в тот первый день он ее, собственно, даже и не заметил. А все мировые рекорды плавания побил лишь потому, что с буйка ему показалось, будто кто-то на берегу берет его вещи. Да и в открытое море сиганул он так отчаянно лишь из-за того, что на пляже и в окрестностях пляжа не работал ни один общественный туалет. Миф разрушился на глазах.

 Но тогда она без оглядки поверила в то, что он герой. И даже простила ему упорное нежелание ее замечать: герои ведь и должны уметь всегда скрывать свои чувства! И она тоже старалась скрывать свои чувства. И на второй, и на третий, и в последующие дни она, приходя на пляж, всегда находила его аккуратно сложенные на газете вещи и располагалась где-нибудь поблизости, но не рядом, а так, чтобы он видел ее, но ни в коем случае не мог подумать, будто она специально навязывается на знакомство. А он все не обращал на нее ни малейшего внимания...

 С сердитой настойчивостью дребезжит телефон. Анжелика поднимает трубку, секунду глядит на нее, не понимая, что у нее в руке и что с этим следует делать. Вдруг приходит в себя:


– Скорая помощь.
– “Скорая”? Скажите, что мне делать! Мой сын наелся цемента и песка.
– Пока приедет врач, следите, чтобы он ни в коем случае не пил воду!..


 ...Помогло несчастье. Как-то, выйдя из раздевалки, думая только о нем и видя, мысленно, только его, краем уха она услышала объявление по пляжному громкоговорителю: “Дама в красном в черную полоску купальнике, вернитесь в раздевалку: вы забыли надеть купальник!” – и рассеянно подумала, что и у нее тоже красный в черную полоску купальник, и внезапно с ужасом поняла, что это она и есть та самая дама и что это ее купальник, вместе с одеждой, висит забытый на фанерной стене!.. Сгорая от стыда и ужаса, она просидела в раздевалке с добрый час, не решаясь показаться кому-либо на глаза. А когда собравшаяся крикливая очередь вынудила ее выйти из убежища и она, не поднимая глаз, пришла забрать оставленные на песке сумочку и вещи, чтобы уйти и никогда сюда больше не возвращаться, – таинственный незнакомец как ни в чем не бывало загорал на ее покрывале, а рядом лежала неизменная газетка с его одеждой. Через десять минут они вдвоем сидели в кафе и пили апельсиновый напиток, витаминизированный витамином С.

 В тот день она посчитала, что несчастье помогло ей с ним познакомиться. Позже она поняла, что это случайное пляжное знакомство и было настоящим несчастьем.

 Зимой проблем почти не возникало. Все начиналось летом... Сначала она стала замечать, что когда Олег отправляется в отпуск в одиночку, это обходится семейному бюджету как минимум в два раза дороже, чем когда они отдыхают вдвоем. Ответ на эту загадку пришел скоро. Случайно у знакомого по тогдашней работе она увидела коллективную фотографию курсовочников санатория “Южный”; в числе прочих на снимке красовался и Олег. С шутливым любопытством она стала расспрашивать, не замечалось ли за этим симпатичным мужчиной в зеленой летней кепке чего-нибудь эдакого... и услышала: тот мужчина (ее Олег) был единственным порядочным мужиком из всей смены: он как приехал туда с женой, так и не отлучался от жены ни на шаг до конца путевки. Удивительно, но Анжела в упор не помнила, чтобы ей когда-либо доводилось побывать в проклятом санатории “Южный”...


– Алло, это прачечная?
– Нет, не прачечная.


 ...Сначала она кропотливо собирала факты, то бишь “улики”, намереваясь однажды презрительно бросить их своему слишком уж, судя по всему, низко оценивавшему ее умственные способности мужу и тем самым отбить у него эту мерзостную охоту шляться по санаториям. Но вдруг эти факты сами посыпались на нее в таком непостижимом количестве, что ей оставалось уже только безо всякой хитроумной стратегии банально скандалить, и подолгу не разговаривать с мужем, и бить посуду, и, в который раз в отчаянии хлопнув дверью, ночевать у мамы. А перед невесть откуда бравшимися многочисленными непрошеными “доброжелательницами”, сообщавшими в двадцать второй раз о том, что ее Олега вновь застукали где-нибудь в Крыму с висящей не его руке хорошенькой юной блондинкой, бессильно огрызаться: “А что же ты хотела: чтобы на руке у него висело ведерко с песком и лопаткой?” Это было просто кошмаром. Это нельзя было назвать семейной жизнью.

 Но инициатором развода, как ни странно, все же стала не она. Олег, оказалось вдруг, был не только бесстыжим бабником, но и в такой же степени твердолобым ревнивцем. Она отлично и наверняка знала о его изменах, а он, всякий раз бессовестно выкручиваясь и завираясь, в свою очередь слепо подозревал ее в не меньших похождениях и, казалось, ждал только повода, чтобы тотчас взорваться, обвиняя ее во всех мыслимых и немыслимых грехах. И даже когда она – специально, предотвращая неизбежный водопад подозрений, – привезла ему с турбазы фото, где были сняты шестнадцать семейных пар и с ними она, стоящая в одиночестве сбоку, его трезвости хватило не надолго: уже на следующий день он устроил допрос, выясняя, кто же их там, в таком случае, фотографировал... Он знал в лицо всех ее знакомых и помнил все случаи, когда она была где-нибудь без него. Он все время старался что-то найти. И однажды все-таки нашел.

 Это было ужасно. И то, что происходило дома, – ужасно. И то, что было на работе, – тоже ужасно... Этот смех. Эти... идиотки. Можно ли забыть смех всех этих злопыхательствующих гадюк! Память зачем-то хранит каждую подробность, каждое слово, каждое выражение на каждом лице... Она вошла в солнцезащитных очках, пряча под ними предательский след домашней сцены, но они все равно ее тут же обступили со всех сторон: уже откуда-то узнали, гадюки, обо всем... “Ой, кто это вас так?” – это Зоечка Масленкина. Змея... “Ой, кто это вас так?” – “Муж”. – “А мы думали, он в командировке”. – “Я тоже так думала”. И им было смешно. Подлые, бесстыжие, довольные дармовым спектаклем бабы... Ужас!..


– Здравствуй, доченька. Это “Скорая помощь”?.. Вот, доченька, второй день не могу мочиться.
– Возраст?
– Девяносто шесть лет два месяца, доченька.
– Отмочилась, бабуля...


 ...Как она вообще умудрилась так вляпаться с этим Олегом? Ладно бы, блин, в первый раз, а то ведь и опыт-то уже был. Подумать только: ведь было уже два предыдущих мужа, а она вдруг поверила в него, бегала за ним, как дура. Как какая-нибудь сопливая малолетняя дура. Как в первый раз...

 Мама сразу была против ее брака с Толиком. Она... еще и месяца не прошло, как она познакомилась с Толиком, а у мамы уже появились подозрения. “Твой Анатолий Семенович, – говорила она, – столько ходит к нам, а еще ни разу не принес тебе ни одного цветка. У него что, нет денег?” – “Что ты такое говоришь? – обижалась она на маму. – Я только вчера дала ему десятку”... А ей бы не обижаться, ей бы надо было маму как раз и послушать. Все-таки у мамы какой был опыт! Восемь раз была замужем! А она – что она! – совсем соплюхой тогда была, ничего в мужьях не понимала. Обиделась, сделала по-своему.

 Толик оказался обыкновенным пьянчугой. Она думала, что он веселый, компанейский, умный, какой-то... загадочный, что ли. А он оказался бесшабашным пьяницей. И брехуном.

 Поначалу она считала его пьянки случайностью. То отмечался чей-то день рождения, то кто-то получал квартиру... Как она могла знать, что он все это врет? Но все чаще получали друзья его квартиры; и дни рождения, и именины с крестинами, и поминки стали происходить едва не каждый день. И уже сделались привычными ее слова: “Смотри, не так, как вчера. Опять придешь за полночь пьяный?” И его ответ, когда ночью он, войдя, чуть не падал на нее: “Что, опять накаркала?” Но дело было не в том, что она “каркала”: вскорости он стал пить уже и дома. А после перестал и скрываться. “Чем занимаешься?” – приходит она с работы. “То то, то другое, ласточка моя, то рюмочку сполосну”, – ей навстречу он неизменно выходил из кухни. Она поняла, что это у него серьезно.

 Толик катился как с горы. Ему было наплевать на мнение о нем других и даже наплевать на ее мнение и вообще на нее саму. И она это терпела, жила с этой равнодушной, вечно нетрезвой скотиной. Один Бог знает, что происходило в ее душе, когда однажды вечером на пороге квартиры появились пятеро в стельку нажратых его дружков, вместе с ним: “Скажи, Ангелочек, кто из нас Толя Талалаев, чтобы остальные могли расходиться по домам”... Или когда соседка подавала в суд за то, что Толик, нервно дожидаясь открытия водочного магазина, ударил ногой ее кошку: “А чего она тут топает, топает!” – а подбежавшую соседку обозвал “старой вонючкой” и пообещал прислать ей в посылке “кошкину башку”... Или когда он, явившись домой, не смог ни открыть дверь ключом, ни даже позвонить, и так и заснул на лестнице, а утром, проснувшись от ее стука в дверь (ей мешал открыть его ключ), принялся, не разобравшись, кричать: “Иди туда, стерва, где всю ночь шлялась! Не пущу!” Эти его пьяные вопли слышал весь подъезд.

 Она развелась с Толиком. Оставила ему все, что они кое-как успели нажить, и вернулась в родительский дом. Позже, спокойно обдумав опыт первого замужества, она поняла, что если бы Толик даже был стопроцентным трезвенником, она бы все равно не смогла с ним жить: настолько он не соответствовал ее идеалу мужа, да не то что не соответствовал – был полной противоположностью ее идеала. Лишь однажды...


– “Скорая”? Скорее скажите, человек любые грибы может есть?
– В принципе, да. Но некоторые только один раз.


 ...Светке Гаражной повезло. Надо же, обыкновенная, рядовая девка, а выскочила замуж за иностранца. Школьная подруга... Правда, первые два ее мужа так себе были: русский и какой-то полуукраинец-полутатарин. Зато третий! Итальянец! Вот тебе и Светка. Ходит сверкает зубами от радости, улыбка шире лица. “Такой, говорит, милый!” “Теперь, говорит, буду выходить замуж только за итальянцев!” Странно как устроено...


– Алло, алло! Это прачечная?
– Нет, не прачечная.


 ...А ей всегда не везло. Просто не везло, хоть ты тресни! Второй муж, Богдан, не был итальянцем. Но все-таки умудрился покорить ее – умной своей молчаливостью. После глупого болтливого Толика он так умно и многозначительно молчал!

 Знала бы она тогда, что эта его манера вечно молчать попросту произрастала из его идиотского хобби... Знала бы она, что выходит замуж не за скромного гения, а за всего только маниакального рыбака. За помешанного на ловле рыбе идиота, который к тому же никогда в действительности и не любил ее. Черт его знает, зачем он вообще на ней женился!

 Как-то он признался: в первый день их знакомства, на танцах, он сделал ей предложение только потому, что просто не знал, что еще ей сказать... А она тут же поверила в его любовь, поверила в серьезность его намерений... Подлец... После свадьбы он уже и не скрывал своих чувств. Вернее, их отсутствия. Один из обычных их разговоров: “Ты меня любишь, Богдан?” – “Не люблю”. – “Не правда, скажи, чтобы я поверила”. – “Не-люб-лю”. – “Обманщик, даже сейчас не можешь сказать правду”. – “Честно – не люблю!” – “Я все равно тебе не поверю, ты никогда не бываешь откровенным!” – “Но не люблю же!” – “И все равно не верю, не верю, не верю!” – “Ну хорошо, люблю. Довольна?” – “Вот видишь, какой ты! Сколько мне нужно отдать энергии и сил, чтобы ты сказал правду!” Она думала, что он скромничает и ломается, а он, оказывается, с самого начала сущую правду и говорил. Гад! Подлец!

 Но даже не его равнодушие к ней разрушило семейную жизнь, а все та же его проклятая рыбалка. Точно так, как постепенно спивался первый муж Толик, второй, Богдан, если можно так сказать, “срыбачивался”. Вот-вот, именно “срыбачивался”. И вновь, как и с Толиком, она проглядела начало беды, позволила ей разрастись до размеров непоправимой трагедии. Думая, что его увлечение – это так, пройдет, она даже легкомысленно потакала ему: вставала в выходные спозаранку покормить его, сложить в проклятый рюкзак хлеб, колбасу, термос с чаем, баночку рыбных консервов для ухи... И пусть от его увлечения был хотя бы какой-нибудь хозяйственный прок, а то ведь все сидит весь день на своей речке, как пенек, а улова не хватает даже для кошки.

 Его одержимость, его готовность просыпаться в три часа утра, весь день почти ничего не есть, мерзнуть, скрючившись над удочкой, и все это при смехотворном конечном результате, была просто непостижимой. Как-то она даже поехала с ним, чтобы воочию понять смысл всех его этих мучений. Она думала, это их сблизит... Но стало наоборот. Сначала оказалось, что она разговаривает слишком громким шепотом, потом она постоянно путала наживку, потом не так закидывала удочку, потом неправильно подсекала... А в конце случилось самое ужасное: она наловила рыбы больше, чем он... В следующий раз он наотрез отказался брать ее с собой. И если раньше ей еще порой удавалось его разговорить, и он, увлекшись, начинал подолгу посвящать ее в секреты своего рыбацкого мастерства – единственная тема, на которую он мог говорить больше пяти минут (и даже в постели он называл ее неизменно: “рыбка моя”), – то после того случая его стало раздражать, если она хотя бы словом заикалась о его занятиях. “Не понимаю, как можно все воскресенья проводить черт знает где?” – вздыхала она, в очередной раз собирая провонявший тиной рюкзак. “Так не говори о том, чего не понимаешь!” – злился он, и больше из него нельзя было вытянуть ни слова.

 Хобби так поглотило его, что он совсем плюнул на семейные обязанности, перестал заниматься домашними делами, проводя вечера с бесчисленными своими катушками, лесками, поплавками... Его безразличие к дому стало невыносимым.

 Однажды она попалась. Богдан, как обычно, спозаранку ушел с удочками. Она, наскоро приведя себя в порядок, подсела к окошку, наблюдая, как студеный морозный ветер гоняет по тротуару заиндевелые листья и колышет на столбе тусклый фонарь. Должен был прийти Сергей – тоже ставший впоследствии ее мужем. Раздался звонок. Она бросилась открывать, отступила на шаг в темном коридоре, шепча: “Что, холодно, Сережа? А мой-то идиот все равно на рыбалку убежал!” Но это был не Сережа. Это был “убежавший на рыбалку идиот”: вернулся за каким-то крючком или поплавком. Но обидней всего стало то, что он будто и не заметил ее провала. Молча взял что надо и ушел.

 Кончилось тем, что она написала письмо: “Мамочка, я хочу развестись с Богданом. Из-за рыбалки он совершенно потерял интерес к дому и семье. Он даже не отец нашего последнего ребенка. Дальше так жить невозможно...” Она помнит наизусть весь текст того закапанного слезами письма. И помнит ласковую мамину телеграмму с одним только мудрым словом: “Валяй!” Мама хорошо знала, что такое плохой муж...


– Ой, куда я попала?
– А куда вы целились?
– Ну... в неотложку. В неотложную помощь. Понимаете, я не знаю, что со мной делается... Вот никак не могу заснуть...
– Хорошо, держите трубку, а я вам буду петь колыбельные песни.
– Ой, извините!


 ...Пляжи... пляжи... Все воспоминания об Олеге – одни только пляжи, санатории и дома отдыха... И скандалы, скандалы, скандалы... Что она в нем находила? И что другие в нем находили? Ленивый боров: лишний раз пальцем не шевельнет, чтобы...


– Алло.
– “Скорая”.
– Алло, алло! Алл-ло-о-о! Фф-фф!
– “Скорая!”
– Алло! Алло! Алло! Алло-о-о-о!!!
– Слушаю!
– Фф! Алло! Фф! Фф! Фф-ф-ф-ф! Алло-о-о!..


 ...Свинья во всех отношениях. Даже внешность его на третий год после свадьбы сделалась свинской. Как она только не умерла от стыда тогда, в Ялте, когда соседка на пляже попросила ее одолжить, как она выразилась, “пестрый надувной матрац”. Как только у нее хватило сил с притворной шутливостью ответить, что это не матрац никакой, что это ее! собственный! муж!.. Муж! Толстая безмозглая свинья!.. А что он сделал с ней!.. Нет, в этом она сама была виновата, это она сама сделала себя такой. Восемьдесят девять килограммов!.. Но все равно она сделала себя такой из-за него! Он, видите ли, предпочитал толстушек! И сам обожал хорошо пожрать, – наверное, не меньше, чем выискивать поводы для ревности. В конце концов и она стала превращаться в такую же жирную свинью, как он. И если бы не тот мальчик... Она даже не понимала, во что превращается. Во что он ее превращает!

 Мальчик ходил за ней по пятам: куда она, туда и он. Она не замечала его сначала, потом старалась не замечать, наконец его навязчивость стала бесить. Она резко обернулась: “Ты что, хочешь что-то спросить?” – “Нет, тетенька, не обращайте внимания, просто я люблю ходить в тени”. Этот мальчик открыл ей глаза. Какое счастье, что он выбрал именно ее! Какое счастье, что она в конечном счете рассталась с Олегом! Если бы они не развелись, она бы точно растолстела до смерти... Что это на нее тогда нашло?..


– Девушка, а как вас зовут?
– “Скорая”. Слушаю вас, говорите!
– Девушка, а что вы делаете сегодня вечером?..


 ...С Сергеем не растолстеешь. Куда там! Скорее наоборот... того. Как, впрочем, и с тем, с рыбаком. Но Сергей... Господи, есть ли еще на свете такой идиот и жмот! Экономия, экономия, экономия и еще десять раз экономия. Можно было свихнуться от постоянной его экономии... Надо же додуматься останавливать на ночь часы, чтобы зря не изнашивался механизм! Хотя до свадьбы он таким не был... Собственно, до свадьбы она и не догадывалась, какой он на самом деле жмот.

 “Надеюсь, подарок, который я тебе решил подарить, будет красиво смотреться на твоем пальчике!” – это он накануне ее дня рождения. Она поверить не могла. Даже не знала, что сказать. “Спасибо, – сказала, – только не покупай слишком дорогое!” – “Да ты что! Где ты видела дорогие наперстки?!” Сволочь... Все помнил. Все расходы. Где что покупалось, когда покупалось, почем... Экономия, экономия, экономия... “Выключи свет”. “Сядь на стул, не проседай диван”. “Выдавливай сильней тюбик”. “Не мылься так сильно”. Или: “Ты не представляешь, сколько с меня сегодня содрали за обед! Ну ничего, по дороге домой я обнаружил в кармане четыре ложечки”. Кому сказать – не поверят!

 Расcчет, экономия, теснотища. Его квартира... если можно назвать квартирой эту тесную берлогу. В коридоре вдвоем не разойдешься. Ну-ка, если даже его собственная псина научилась махать хвостом не из стороны в сторону, как полагается по природе, а вверх-вниз. Хорошо хоть, она с голоду подохла... И что он так берег в своем сарае? Чего боялся? Перед сном: “Анжела, ты закрыла дверь?” – “Закрыла, Сережа, закрыла”. – “На английский замок?” – “На английский, Сережа”. – “А на бельгийский замок?” – “И на бельгийский тоже”. – “А на засов?” – “Закрыла, закрыла”. – “И на цепочку?” – “И на цепочку закрыла”. – “А на швабру?” – “Ну... на швабру, кажется, забыла”. – “Ну так я и знал! Заходи любой и бери что хочешь!” Господи, а что брать-то? Обшарпанный диван? Допотопный телевизор? Чуть ли не со свалки привезенную дешевую стенку? Хрусталь, которого нет?.. Откуда такие берутся?!

 Собственно, и вопроса никакого нет – откуда. Сергей – полная копия своего отца. Еще когда они только намеревались пожениться, у будущего мужа возникла по этому поводу длительная переписка с родителями. И однажды будущие свекор со свекровью, возжелав увидеть будущую невестку, попросили прислать им фотографию. Сергей написал, что не может, потому что совместная фотография в ателье стоит аж шесть шесть рублей. Тогда от свекра пришел почтовый перевод на три рубля с припиской: “Высылаю три рубля. Хорошо пересчитай на почте. Сфотографируй невесту, а тебя мы и так знаем”. Ей показалась смешной прижимистость свекра. Знала бы тогда она, что еще большее жмотство ей придется терпеть столько лет!

 А вот ее мама совсем другая. Нет в ней ни самой малой капли жадности или этой... расчетливости. Удивительно, но когда она бывала у них в гостях, в квартире даже как будто становилось просторней. Мама легко принимала на себя весь каскад Сергеевых брюзжаний, и никогда всерьез не слушала его, и только заговаривала ему зубы своей милой болтовней... Мама в самом деле большая любительница поболтать. Летом у нее даже загорает язык. Но в этой ее общительности нет ничего отталкивающего. Напротив, ее простота и бескорыстность суждений...


– “Скорая”?
– “Скорая”.
– Вы знаете, у меня номер телефона 44-44-44. Минуту назад мне позвонили и попросили вызвать “скорую помощь” по адресу Бульварная, 16. Это где таксофон на углу. Я говорю: вы что, с ума сошли? Он говорит: нет, не сошел, просто палец застрял в четверке и уже полтора часа не получается ни палец вытащить, ни “скорую” вызвать.
– Выезжаем.


 ...Просто странно, из-за чего так невзлюбил маму Сергей? Подумаешь, полгодика погостила у них – на свои ведь деньги жила, не на Сергеевы. А в квартире все равно было не повернуться – что вдвоем, что втроем. Что он так?.. Дурак... Надо ж додуматься отмочить такое на вокзале, когда маму провожал! А она удивилась, чего он с такой грязной мордой вернулся. А он, оказывается, вагон целовал! Стыд какой! Весь город...


– “Скорая”? “Скорая”! Приезжайте скорее!
– Слушаю вас.
– Мой муж сейчас принял таблетку от желудка, затем микстуру от печени, микстуру от кашля, лекарство против гриппа, потом закапал нос, и не успел зажечь сигарету, как раздался ужасный взрыв!
– Ждите.


 ...А Толик-то... Смех и слезы... Мужчина!.. Конечно, сказать по совести, она несколько злоупотребляла тем, что он такой размазня. Даже мама на что уж плохо к нему относилась, да и то порой не выдерживала, одергивала ее: что, мол, опять без повода его отругала? зачем? А затем, что он сейчас идет выбивать ковры, а когда он злится, то выбивает ковры лучше! Вот и все “зачем”. И на что он еще был годен, кроме как на то, чтобы все время пить и все время обижаться? И выбивать ковры... Разумеется, он тоже мало чего хорошего увидел от нее за последнее время их совместной жизни, особенно когда к ним на год переехала погостить мама. Но много ли радости видела она за весь период своего замужества? Кроме всегда пьяной рожи... Как только она смогла так долго все это терпеть?..


– Здравствуйте. У нас, понимаете, ребенок проглотил шариковую ручку.
– Выезжаем.
– А что нам пока делать?
– Пишите пока карандашом.


 ...И он, к тому же, еще хотел, чтобы у них было много детей. Не меньше, говорил, чтобы пять...

 Анжелике вспомнилась короткая сценка, которую она как-то наблюдала в автобусе. В битком набитый салон влезла дама, втиснув туда сначала по очереди семь или восемь наперебой галдящих сорванцов. “Вы хоть бы половину деток дома оставили”, – заметил ей кто-то. “Я и оставила”, – отвечала дама... И Анжелике представилась она сама, садящаяся в автобус с вереницей держащих друг дружку за руку малышей, заключительным звеном которой выступает шатающийся, с вытаращенными глазами Толик...

 Из четырех ее собственных детей, раздобытых в четырех неудачных браках (и благополучно отданных на воспитание маме), нет ребенка именно от Толика. Ирония судьбы. Зато жмотливый во всех прочих отношениях Сергей здесь превзошел самого себя.

 Ей представилось, как из каждого сына со временем вырастет полная копия соответствующего отца, и она, никогда до сих пор об этом не задумывавшаяся, вздрогнула. Но, конечно, все это глупости, – тотчас рассудила она. Внешность – только оболочка, совершенно ничего не значащая оболочка. И маленький Костя, хоть и такой же курчавый и кареглазый, как Сергей, совсем не обязательно должен превратиться в скупердяя и жмота. Уж мама, в смысле бабушка, сумеет воспитать его в правильном направлении. Как в свое время воспитала ее... И все-таки это просто удивительно, насколько мальчики похожи на своих отцов. Совершенно ничего от нее, как будто она не имеет к ним никакого отношения! Сейчас, когда ей тоже пришлось на время переселиться к маме, когда она видит детей каждый день, ей иногда начинает казаться, будто она вдруг попала в некий странный мир. В исторический музей своих замужеств. Вот Юрка; он только что подрался со Славиком и вертится вокруг нее, очень желая пожаловаться на обидчика и одновременно боясь получить от него еще и за жалобу; Юрка надеется, что она сама догадается его пожалеть. А вот сидит и ковыряется пальцем в носу Гошка – мизинцем, совсем, черт возьми, как отец (куда смотрит мама, в смысле бабушка!). А Юрка уже плачет. Трудно представить себе плачущего Олега – самодовольного, самоуверенного кабана, – но Юрка все равно уже немного Олег – требовательный, упрямый, привередливый.

 Музей. Натуральный музей. Для полноты экспозиции не хватает лишь Толика в миниатюре.

 И, пожалуй, еще одного...


– Алло, девушка, это прачечная?
– Нет, не прачечная.


 ...Это было еще задолго до Толика. Она тогда училась на первом курсе мединститута. Сначала ей случайно запомнилась его фамилия – Булкин.

 Лектор проверял присутствующих по списку. Прогуливало больше половины студентов, тем не менее на каждую прочитанную фамилию кто-нибудь откликался – то за себя, то за загулявшегося товарища. Дошло до фамилии не известного ей Булкина из параллельной группы – наступила тишина.

 – Так что, у Булкина здесь нет друзей? – насмешливо бросил преподаватель, украшая журнал “энкой”.

 Анжела, засмеявшись было со всеми над его шуткой, вдруг почувствовала какую-то неожиданную жалость к незнакомому Булкину, который живет без друзей, который, единственный из всех, так глупо попался. Такую жалость почувствовала она, что на миг даже огорчилась, что не может за него ответить – была бы хоть фамилия у него нейтральная, Крупко там или Синевода, чтобы нельзя было определить, парень это или девушка...

 А потом она случайно познакомилась и с самим обладателем этой невезучей фамилии.

 Они с девчонками возвращались на автобусе из больницы, где проходили ознакомительную практику. Вдруг к их девичьей компании принялся приставать какой-то слишком озабоченный мужчина кавказской наружности, и особенно активно он почему-то стал клепаться именно к ней. Пылкий темперамент, дополнительно хорошо подогретый употребленными градусами (или, может быть, оборотами) неудержимо толкал его на подвиги и, судя по всему, вселял в него убедительную уверенность, что всяческая демагогия – занятие бессмысленное, годящееся лишь для пустозвонных политиков, и что настоящий парень просто обязан всегда как можно скорее от слов переходить к делу. Что он и собирался принародно продемонстрировать в самом скором времени.

 – Э-э, щто ты, дэвущка? Пачиму такой грусный лицо? – настырничал он.

 – Зуб болит, – одновременно боясь и отвечать, и молчать, отговаривалась она.

 – Так дай я тиба пацылую, и у тиба всо прайдот! – с готовностью воскликнул хулиган и уже стал наклоняться, дабы немедленно приступить к курсу народной терапии.

 Неожиданно один из юношей-студентов, тоже возвращавшихся с практики, повернул хулигана за плечо и с деланным акцентом произнес:

 – Слющай, дарагой, а ты случайно геморрой не лечищ?

 Народный целитель оторопело уставился на безусого наглеца, на разом обернувшихся трех товарищей этого наглеца – и быть бы обязательно драке, но тут подоспела очередная остановка и могучий поток страждущих влился в раздавшееся вширь и в длину и готовое лопнуть транспортное средство, и беспардонно вклинился между разошедшимися взглядами на жизнь хулиганом и студентом, и оттеснил их в разные стороны, и сделал невозможными не только рукопашные, но даже и обычные, словесные, переговоры.

 Прижатым, как селедки в бочке, друг к другу Анжеле и ее защитнику – оказавшемуся, конечно же, тем самым Булкиным – ничего не оставалось, как срочно познакомиться...


– Я звоню из будочки милиции, на повороте в Речное. Мы здесь с мужем были за грибами. Так муж увидел на земле змею... Вы слышите?.
– Да-да, так что?.
– Так он, когда ударил ее палкой, увидел, что это как раз никакая не змея, а обыкновенная палка... Вы слышите?.
– Слышу. Так что в этом страшного?
– Страшное то, что палка, которую он схватил, чтобы пришибить ту тварь, как раз и оказалась змеей... Вы слышите?..


 ...Они дружили целый год, но вопреки скорым на решительную развязку студенческим традициям до свадьбы их дружба так и не дошла. Зато дошла до мамы, и мама сделала все, чтобы ее единственная дочь не вышла замуж за “этого голозадого студента”. А пока у них с мамой шли затяжные дискуссии на тему “С какого возраста дочери могут выходить замуж самостоятельно”, студент Булкин успел передружиться и жениться на другой. Тогда она, всем назло, расписалась с подвернувшимся под руку Толиком. И заодно безнадежно завалила учебу в институте...


– Алло, это прачечная?
– Хреначечная! Это министерство культуры.