Дурдом. Часть 2. Глава 18. С возвращеньицем Вас!

 Солнце над головой дяди Резо стало увеличиваться в размерах, и расползаться во всех направлениях, и блекнуть, и наконец исчезло совсем.
 
 Но жар его лучей остался. И шел он почему-то не снаружи – он будто бы извергался изнутри. Горло словно превратилось в дышащее жаром жерло вулкана, а язык – окаменевший, тяжелый, шероховатый, – казалось, занимал теперь всю полость рта и пылал жарче раскаленных углей... А вокруг не было абсолютно ничего. Не было света, который освещал бы пространство, не было даже мрака, который поглощал бы все вокруг. Мир просто отсутствовал. Как до сотворения его Богом...

 Потом стало светать. Не темнота стала сереть, а просто сам по себе возник свет. И был он какой-то странный – в полоску, тем более темную, чем светлее становился свет. Но вот и затемняющие полоски эти оказались неспособными более противостоять свету и стали тускнеть и расползаться, пока не растворились в нем окончательно.

 И тогда появилась комната. Сначала кусочек потолка. Затем кусочек потолка и часть стены. Белого потолка и белой, белой стены...

 Что-то гадкое – холодное, липкое, шевелящееся – поползло по ногам, оставляя за собой холодный след. Потолок поплыл вверх и назад, стена тоже пошла вверх, и оказалось, что она белая не вся, а только верхняя ее часть, а нижняя половина окрашена зеленым... И появился человек. Человек с сигаретой во рту и длинной деревянной линейкой в левой руке...

 А извержение вулкана продолжалось. Обжигающее, нестерпимое извержение. Тело, погруженное в бурлящую магму, плавилось, как свинец. Присохший к зубам язык почти утратил способность шевелиться. И губы тоже отказывались повиноваться. Хотелось закричать – но разве закричишь с таким языком? И с такими дурацкими, одеревеневшими, губами? С такими дурацкими языком и губами можно только тихо-тихо, так что едва слышно самому, прошептать:

 – Пи-и-ить!!!


 ...Булкин. 24-я средняя школа. Первый звонок. Восьмой класс. Десятый класс. Последний звонок... Булкин... Институт. Первая практика. Первая экскурсия в морг. Первая любовь. Вторая любовь... Булкин... Армия. Учебка. Тараканы в столовой. И мыши... Диссертация... Больница... Министерство... Отдел контроля... Корреспондент Булкин... Врач Булкин... Наташа, Борька с Ольгой. Улица Лермонтова, дом... Паспорт – серия... Психбольница... Булкин... Преступники... Преступники... Преступники...


 Он очнулся сразу. С полным осознанием происходящего. Голова его была совершенно ясной, такой ясной, какая не бывает даже в первые минуты после пробуждения ото сна, не говоря уже о выходе из обморока. В голове, подобные пчелиному рою, продолжали быстро проноситься яркие эпизоды из его жизни. Все казалось ясным, понятным, логичным.

 Зная по горькому опыту, что никогда не бывает решительно все хорошо, он вдруг испугался – и открыл глаза, зашевелил руками, ногами, головой. Потом повернулся набок, приподнялся на локте. Наконец занял сидячее положение. Услыхав, как сзади что-то мягко упало на пол, обернулся.

 До этой минуты он не особенно обращал внимание на то, во что упирался его взгляд. Убедившись, что, увы, он по-прежнему еще находится в больнице, он целиком переключился на исследование собственного тела, которое, как известно, дается человеку только в одном-единственном экземпляре, с правом лишь на мелкий ремонт, но не на замену. Теперь он увидел, что там, у окна, стоит стул, а на стуле сидит женщина в халате... и то ли женщина такая маленькая, то ли стул такой странной конструкции, только его спинка не просто доходит женщине до головы, но даже на добрых сантиметров двадцать торчит выше нее. Потом его удивили глаза женщины: они были так вытаращены, что на узком и бледном ее лице казались светящимися паровозными фарами. На полу у ног женщины лежали клубок шерсти и, пронзенное парой спиц, некое рукотворное изделие, смахивающее по форме, цвету и диаметру на пожарный шланг.

 “Сиделка”, – догадался он. И в тот же момент женщина задвигалась, быстро замахала руками, точно собираясь, подобно птице, отправиться в полет. А он все молча смотрел на нее, и она, так же безмолвно, все продолжала пытаться взлететь, а когда убедилась, что не получается это сделать сидя, вскочила, сделала несколько быстрых шагов в его сторону – как набирающий скорость пеликан. Но взлетная полоса оказалась слишком короткой; сиделка, добежав до кровати, оставила надежду воспарить в голубую высь и умчаться в теплые края. Она стала делать руками подозрительные для культурного человека знаки, а увидев, наконец, что больной никак не удосуживается ее понять, просто пихнула его обратно в постель, принудив занять снова горизонтальное положение. Убедившись, что подопечный больше не делает попыток встать, погрозила пальцем и выбежала из палаты.

 Теперь Иван Иванович догадался, что женщина эта – немая. Он послушно лежал, ожидая дальнейшего развития событий, только никакого дальнейшего развития событий все не происходило, и он опять приподнялся и стал разглядывать палату.

 В палате находилось шесть коек – все были заняты. На одной из них, первой от двери, лежал на спине Хакимов – был без сознания или, может быть, спал. Остальные пациенты были ему не знакомы. Правда, один мужчина лежал отвернувшись к стене и демонстрируя только матовую свою лысину, так что увидеть, кто он такой, не вставая с места, было невозможно.

 Рассеянно разглядывая спину неизвестного, Иван Иванович стал думать о Хакимове: каково его состояние? стал ли он тоже жертвой газа или ранен преступниками? находится ли его жизнь под угрозой?.. Ему очень хотелось встать и убедиться, что Хакимов, по крайней мере, дышит, но все же он не рисковал сделать это – даже не из страха навредить себе, а из опасения, что это может привести к серьезному скандалу: слишком хорошо еще он помнил, чем в дурдоме зачастую заканчивается самовольство пациентов.

 Тянулись минуты, а он все ждал появления врача – ведь за ним, наверное, отправилась сиделка, – ждал хотя бы возвращения сиделки. Но никто не шел. Оттуда, снаружи, даже ничего не было слышно. Вообще, кругом было удручающе тихо. Даже лежавший у окна незнакомец перестал храпеть, словно боялся нарушить царивший покой.

 Вспомнив о незнакомце, Иван Иванович подумал, что вдруг этот спящий пациент как раз и есть тот лысый бандит, который чуть не убил его и Хакимова. И может быть, он не спит и здоров как бык, но специально следит здесь за ними, вернее, скорей всего, за Хакимовым. Нелепой была эта мысль, и он понимал это, но все равно не мог избавиться от нее. Уже и спина незнакомца стала ему казаться похожей на спину убийцы, даже в недавнем его храпе он вспомнил и узнал нотки, бывшие характерными для голоса лысого.

 Стремление развеять мучительные сомнения пересилило выдержку. Он встал, сделал шаг, с непривычки пошатнулся и немного постоял, держать за спинку кровати. Наконец, почувствовав уверенность в ногах, направился к неизвестному. Непонятно почему, ему очень хотелось, чтобы это оказался именно лысый. Заглядывая через него, он, горячась, так резко нагнулся, что для поддержания равновесия ему пришлось упереться коленом в кровать, немедленно отозвавшуюся предательским скрипом. Но спящий продолжал спать. И лицо его не имело ничего общего с физиономией преступника.

 Иван Иванович пересек палату и, осторожно взяв безжизненно поддавшуюся руку Хакимова, стал ловить его пульс.

 За этим занятием и застал его прибывший наконец врач.

 Это был сухой старичок, белобородый, подвижный, сильно пропахший лекарствами – натуральное воплощение образа сказочного доктора Айболита. Для полной гармонии не хватало лишь какой-нибудь дрессированной обезьянки, хотя, в принципе, ее роль с успехом можно было приписать сиделке, выглядывавшей из-за узкой докторской спины и корчившей злые рожицы, вероятно по поводу его ненормальной самовольной выходки.

 Доктор Айболит оказался настроенным гораздо более миролюбиво, чем его дрессированная помощница. Во всяком случае, его недовольство не имело никаких внешних проявлений.

 – А вас, вы знаете, уже приняли было за покойничка, думали, что вы, извиняюсь, как бы дуба врезали! – весело заговорил он вместо “здрасте”, и его борода мелко затряслась, сигнализируя, видимо, о том, что доктор засмеялся.

 Жестом вернув Ивана Ивановича на койку, он занялся его ощупыванием, выстукиванием и прослушиванием, по ходу расспрашивая о самочувствии. Самочувствие же узника минздрава было, между прочим, просто превосходным. Таким же превосходным, каким оказался результат ощупывания и выстукивания. Если бы это был всего лишь какой-нибудь профилактически осмотр, он закончился бы обязательно выдачей справки с указанием “Здоров!” – именно с восклицательным знаком (а может быть, даже с тремя).

 – Странно прямо получается, – поделился размышлениями доктор. – Вас поместили к нам десять дней назад без сознания; позавчера вас уже отправили в морг, потому что вы не проявляли признаков жизни; вчера вас вернули из морга; и вот сегодня вы совсем ни на что не жалуетесь. И голова у вас не болит?

 – Не болит, – Иван Иванович секунду подумал и добавил: – Разве что немного кружилась, когда вставал.

 – Вот-вот, – обрадовался доктор, – я же и говорю: так просто ничего не бывает. То, что кажется на первый взгляд поправкой, скорее всего – обычная утренняя ремиссия. Знаете, как оно даже бывает: человек вдруг начинает ощущать себя как огурчик, пишет радостные письма любовницам, звонит домой, чтобы жена с детьми пришли на свидание, а сам к вечеру хлоп – и готовьте деревянный костюм. Организм штука тонкая. Вот на днях случай...

 Доктор поднялся со стула и заходил от пациента к пациенту, продолжая непрестанно болтать. Обойдя всех, присел вновь на стул и сообщил:

 – Ну что же, чего бы там у вас ни было, здесь я вас все равно уже держать не могу: у нас каждая койка на счету. Желающих много, а коек мало. Да, честно сказать, мне больше по душе, когда больные лежат тихонечко, как покойнички, а вы уж сильно темпераментный для нашего отделения. Дальше продолжите лечиться в терапии. Знакомые врачи есть?

 – Нет.

 – Тогда проситель к Зайцеву... или к Растопыркину. У Зайцева, скажу вам по секрету, самая меньшая смертность – фифти-фифти. А Растопыркин со своими пациентами так уж нянчится, так уж нянчится – даже на рыбалку с ними ездит. Хотя, может быть, разумеется, все это брехня. Но все равно проситесь лучше к ним, если там окажется, конечно, место. И постарайтесь не попасть к Чуприне, а то через недельку опять придется отсюда начинать, если не еще дальше... И, кстати, скажите мне вашу фамилию, а то вы у меня почему-то никак не записаны.

 – Булкин. Иван Иванович.

 – Ага. Ну, в общем, всего хорошего!

 Доктор встал, собираясь уходить.

 – А как дела... как здоровье того человека, Хакимова? – поспешно спросил Иван Иванович.

 – Хакимова? Какого Хакимова? – белая борода завертелась по сторонам, при каждом повороте приподнимаясь вверх. – Этого? Этого вы имеете в виду? Так это не... как вы сказали?.. У этого фамилия Шапурдинов. Слышали, конечно, про такого? Конечно, конечно слышали. И вот он здесь. А насчет здоровьица... Кто его знает? Помрет до завтра, наверное.


 Вечером того же дня скромный почетный эскорт в лице все той же неболтливой сиделки проводил Ивана Ивановича в новую его палату. А на следующее утро произошло его знакомство с лечащим врачом – доктором по фамилии Растопыркин.

 Несмотря на лестные отзывы о Растопыркине старичка-реаниматора, врач этот все же показался Ивану Ивановичу весьма странным. Да и как мог не показаться странным врач, который, войдя в палату, вдруг заметно побледнел и на протяжении всего осмотра старательно отводил в сторону глаза, бегавшие влево-вправо, словно раки по сковородке. А это его непонятное восклицание: “С возвращеньицем вас!” – на которое Иван Иванович даже не нашелся, что сказать. А то, как он, едва не упал в обморок, услышав, что Иван Иванович чувствует себя превосходно и мечтает как можно скорее ехать домой в Москву, где его давно уже заждались супруга и дети. А то, что врач сразу после беседы с ним, не закончив обход, куда-то помчался сломя голову... Все это было непонятно и совсем не способствовало возникновению доверия к доктору Растопыркину.

 И другие странности не давали покоя Ивану Ивановичу после ухода доктора. Во-первых, так и не прояснился вопрос: что, собственно говоря, Иван Иванович делал в дурдоме? О своей жизни там он имел весьма отрывочные воспоминания, но все же прекрасно помнил, что жил в психбольнице, и жил в ней не один день. Особенно хорошо запечатлелись в памяти события последней ночи – драка с преступниками. Доктор заявил, что о тех событиях десятидневной давности не имеет ни малейшего представления. Это тоже было весьма удивительно: ведь все происходило рядом, в соседнем корпусе, и даже пациенты, лежавшие здесь, в одной с ним палате, прекрасно знали и о драке, и о том, что “двое каких-то психов” обезвредили преступную группировку, и о том, что банда задержана милицией – все двадцать пять человек. Рассказы соседей убеждали Ивана Ивановича, что схватка происходила в самом деле, а не пригрезилась ему на койке реанимационного отделения, как предположил доктор Растопыркин.

 Вторая, самая необъяснимая, неожиданность, заключалась в том, что, как оказалось, из жизни Ивана Ивановича выпал – ни много ни мало – целый год! Не день, не неделя, не месяц, а целый год! В это было трудно поверить. Он отправился со служебным заданием в командировку, собирался сесть в поезд, но неожиданно встретил давнего товарища, ехавшего на собственной машине в том же направлении, присоединился к нему, потом, уже прибыв, сел то ли на трамвай, то ли на троллейбус – и вдруг его жизнь словно оборвалась и продолжалась уже в психбольнице. Причем продолжалась безобразной дракой с какими-то урками. И за это время – от выезда в командировку до драки в психбольнице – успел пройти целый год! Целый год жизни, испарившейся невесть куда, не оставившей после себя почти ни следа, ни тени воспоминаний! Это печальное чудо обнаружилось совершенно случайно, когда Иван Иванович в разговоре с Растопыркиным, стал путаться в датах.

 Исчезнувший год очень испугал Ивана Ивановича. Теперь он терзался от беспокойства за свою семью, за свою работу. Он со страхом думал, что, скорее всего, его давно уже уволили со службы, и его карьере, которой он дорожил, пришел крах. Но, конечно, больше всего он волновался за семью... Нужно было не мешкая что-то предпринимать, что-то выяснять, чего-то добиваться. Зная на память несколько телефонных номеров, по которым можно было связаться с начальством, с коллегами по работе, с соседями, он тотчас хотел идти звонить. И здесь проявилась еще одна странность доктора Растопыркина: доктор категорически запретил ему это делать. “Пациентам настрого запрещается звонить по межгороду”, – похоже, душа доктора была не способна понять то, что творилось в сердце Ивана Ивановича. Правда, Растопыркин заверил, что по всем его номерам позвонит сам и что ему не надо ни о чем тревожиться.

 Но не тревожиться не получалось.

 Промаявшись до полудня, после безуспешной попытки позвонить по телефону из комнаты дежурной медсестры, после безуспешного похода вновь к доктору Растопыркину (кабинет которого оказался закрытым) и, наконец, после двухчасового ожидания в приемной главврача, под преисполненным необъяснимой ненавистью взглядом его секретарши, Иван Иванович решил, что пора приступить к самым решительным самостоятельным действиям: сидеть сложа руки и ждать он не выносил по складу своего характера.

 Если бы он знал о том, что сейчас происходило в кабинете главврача, он немедленно покинул бы стены этого заведения и во весь дух отправился бы в ближайшее отделение милиции. Но он начал с малого: в поисках телефона отправился по первому этажу, дергая ручки всех дверей, над которыми виднелся подвод линии. Проходя мимо входной двери, ненадолго замешкался, сомневаясь, не лучше ли осуществить задуманное где-нибудь за пределами больницы, однако решил пока не пороть горячку и двинулся дальше, продолжая теребить ручки. Наконец уперся в высокую застекленную дверь с красной надписью прямо на ней:

 "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН"

 Он пришел сюда впервые, и тем не менее почему-то знал – что находилось за этой дверью: эта дверь была служебным входом в помещение службы “Скорой помощи”. В том, что он не ошибается, у него не возникало ни малейших сомнений – и это была очередная странность сегодняшнего дня.

 Однако Иван Иванович, уже начавший привыкать к чудесам, не стал долго раздумывать над этим. Он толкнул дверь.

 – Стойте!

 – Дядь Вань!

 Одновременно два возгласа, раздавшиеся сзади, заставили его резко обернуться.

 Первой он увидел медсестру из своего отделения – ту, которая не пустила его к телефону, – и теперь уже по-настоящему удивился. Все предыдущее нагромождение парадоксальных событий, и вдруг это неожиданное появление медсестры – появление явно не случайное – однозначно приводило к мысли, что она – иначе и быть не может! – за ним следила. Вот так, в течение всего этого времени ходила за ним по пятам и следила!

 “Но что ей может быть нужно от него? – думал он. – Неужели она знает о нем что-нибудь такое, о чем он и сам не подозревает?
 НЕУЖЕЛИ ОНИ ВСЕ ЧТО-ТО О НЕМ ЗНАЮТ И ЧТО-ТО ОТ НЕГО СКРЫВАЮТ! И СИДЕЛКА В РЕАНИМАЦИИ, И СТАРИК-РЕАНИМАТОЛОГ, И СТРАННЫЙ ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ, И ХМУРАЯ СЕКРЕТАРША – ВСЕ ЗНАЮТ НЕЧТО ТАКОЕ, О ЧЕМ ЕМУ НЕ ГОВОРЯТ.

 Но почему?! Что это? Хранение врачебной тайны? Но что это за тайна – со слежкой, с запретом пользоваться телефоном?.. Неужто его подозревают как сообщника тех преступников? Неужели у них есть повод его подозревать? Так арестовывали бы сразу. Кому может быть нужна эта неопределенность? Кому нужна вся эта дурацкая чехарда?”

 Занятый размышлениями, он не сразу обратил внимание на того, чье восклицание послышалось сразу после “Стойте!” медсестры. Он стоял у самого входа, очевидно только что войдя с улицы, – этот мальчуган со школьным портфелем в руке. Разумеется, Иван Иванович его не знал. Он вглядывался в лицо мальчика, надеясь вспомнить, при каких обстоятельствах мог его встречать, – но безрезультатно. Лишь некоторые отдельные черты лица паренька ворошили что-то – не в памяти его даже, а где-то в душе.

 – Больной Булкин, – напомнила о своем существовании шпионка-медсестра, – ваш лечащий врач самым строжайшим образом запретил вам делать всякое хождение и даже всякое вставание с постельки. Вы забыли, что только вчера вернулись с того света?

 Увидев, что Иван Иванович продолжает стоять на месте и не собирается стремглав мчаться назад в “постельку”, она продолжала:

 – Вам, возможно, совсем наплевать на ваше здоровье, но мы, в смысле медицинский персонал, за вас, между прочим, отвечаем. Мы не можем сделать допущение, чтобы вы вместо лечения швендались где попало. Если вы и дальше будете делать нарушение порядка, то, уверяю, ничем хорошим это не кончится. Это я вам делаю замечание в целях вашего же здоровья. Что же вы за такой непоседливый, в самом деле, мужчина?

 Иван Иванович, не вступая в спор, направился к лестнице, чувствуя за спиной неотрывный взгляд мальчугана и слыша сдерживаемое дыхание медсестры, следовавшей за ним по пятам. Конечно, он не сдался, не оставил мысль связаться с товарищами, с семьей, а кроме того разобраться во всем этом цирке, который, как он чувствовал, был затеян не случайно. Но он изменил тактику. Для начала он решил спокойно и, конечно, не в присутствии медсестры переговорить с мальчишкой, позвавшим его так просто и так по-дружески: “Дядь Вань”. Наверняка за таким обращением стоит нечто гораздо большее, чем простая вежливость, и, разумеется, мальчик не стал бы так обращаться к взрослому человеку, которого видит первый раз в жизни.


 Иван Иванович поднялся в свою “клетку” и стал ждать. Когда он уходил, сопровождаемый медсестрой, мальчишка оставался стоять на месте. В целях конспирации – идиотизм которой мог быть оправдан только еще большим идиотизмом сложившейся ситуации – Иван Иванович не обмолвился с ним ни единым словом, однако по его взгляду, полному горячего нетерпения, он сразу понял, что мальчик придет. Не может не прийти.
 
 И действительно, долго ждать не пришлось.

 Вовочка – а это, конечно, был он – проскользнул в палату, почти не открывая дверь, и сразу крепко затворил ее и даже подставил под нее табурет, но, поймав на себе удивленно-вопросительные взгляды пациентов, засмущался и отодвинул табурет в сторону.

 – Ты ко мне? – Иван Иванович показал рукой на застеленную кровать, приглашая гостя садиться рядом.

 – А то к кому же еще?! – удивился Вовочка, продолжая стоять, и добавил озабоченно: – А вы как, дядь Вань, вы уже здоровы?

 – Ничего, – улыбнулся “дядь Вань”. – Но давай по порядку. Тебя как зовут?


 – Ну-у... – озадаченно протянул гость. – Как же вы это не помните? Вы что, дядь Вань? Я же Вова Круглов... Не может быть! Ну, вспомнили? Войну с мафиозниками вспомнили?

 – Не сынок ли начальника дурдома? – высказал кто-то гениальную мысль.

 Все находившиеся в палате обернулись, не скрывая любопытства.

 Вовочка утвердительно кивнул и изучающе уставился на Ивана Ивановича. Очевидно, он совсем не так представлял себе эту встречу и теперь немного растерялся. Иван Иванович приподнялся, усадил его таки возле себя.

 Заговорил не сразу.

 – Понимаешь, брат Вова Круглов, тут у меня сегодня весь день в сплошных вопросах без ответов. Вот мафию я как раз отлично помню. Мы с Хакимовым, к слову, по собственной глупости едва живыми остались – еще бы не помнить. Вспоминается еще много всякой чепухи... Только понимаешь, какое дело. Я что-то вообще не могу уразуметь, каким образом здесь очутился. И этот год, который словно корова языком слизала. И здесь никто ничего объяснить не может... Так что уж не обижайся. А еще лучше, давай сам сперва расскажи все, что знаешь. Может быть, с твоей помощью что-то да и прояснится.

 Вовочка, весьма польщенный возложенной на него серьезной миссией, с готовностью начал рассказ. Правда, в его сбивчивом повествовании больше всего фигурировал он сам, на втором плане были его друг со странной фамилией Крокодил и “вооруженная до зубов бандитская шайка”, и лишь где-то на уровне массовки эпизодично появлялся Иван Иванович. Тот же слушал рассказчика не перебивая и старался мысленно вновь окунуться в волны минувших событий, представить себе все то, о чем сейчас слышал. Оказалось, что очень многое из рассказа мальчугана он знал и сам, но... не то чтобы забыл, а как бы не догадывался вспомнить – такое у него было ощущение. Вспомнился ему наконец и Вовочка – тот бойкий паренек, который храбро сиганул через забор вдогонку за лысым. Вдруг, без всякой связи с Вовочкиным повествованием, отчетливо вспомнились Дормидонт, Пряхин, Рабинович, Аллыйя Аллыйяев, Сочинитель...

 Обитатели палаты давно уже собрались полукругом, с Вовочкой в центре, а тот, и не думая смущаться столь откровенным их вниманием, говорил и говорил без умолку, увлекаясь, переключаясь то на истории из жизни психбольницы, то на случаи из “суровых” школьных будней, то на приключения своих дворовых друзей. Наконец ему самому надоело болтать.

 – Вам надо с моим фазером... ой, с папой теперь поговорить, заметил он в завершение. – Его хоть и не было тогда, но он всегда все знает. К нему из мусорки раза четыре приезжали. Я же забыл сказать: там еще нашли двух трупов убитых. Флики приезжали.

 – А кого?.. Как их звали, не помнишь?

 – Не-а, не знаю. Они не из настоящих дуриков были. Какие-то... из милиции, что ли. Из дуриков все живые, только у некоторых стали мозги дырявые, память у них отшибло, но все уже вернулись. Только один еще где-то в больнице, который вам помогал мафию бить, – Шапурдинов. Он, между прочим, оказывается, миллионер. Его собираются отправлять лечиться за границу.

 – Что-то я не помню... Хакимов со мной был.

 – Так это и есть Шапурдинов. Это он сделал такой ченьж фамилии, чтобы, наверное, соседи не смеялись, что он на дурке лечится. Но теперь и так все узнают, не пофартило ему.

 – С такими деньгами, как у Шапурдинова, не больно-то важно, что соседи говорят, – заметил кто-то, и все засмеялись.

 – Не в деньгах счастье, – серьезно возразил Вовочка. Здоровье важнее. Просто без денег скучно.

 – Ну, паренек, тебе, видно, и без денег скучно не бывает.

 – Конечно, не бывает, – заулыбался Вовочка. – Почаще бы встречались только всякие грабители и преступники.

 Пока находившиеся в палате по очереди расхваливали Вовочку за то, за что хвалят обычно чужих детей, а своих ругают, Иван Иванович продолжал молча обмозговывать свалившийся на него поток информации. В той части его жизни, которая приходилась на бытие в психбольнице, теперь практически не существовало неясностей. Он окончательно вспомнил и встречи с Вовочкой, и разговоры с его отцом, и всех, с кем в психушке свела его судьба, и даже вспомнил ужасы первой ночи, проведенной в палате взорвавшегося химика. Но по-прежнему белым пятном оставался период, предшествовавший жизни в дурдоме, – из него он помнил лишь жалкие, отрывочные фрагменты – те, в основном, которые были так или иначе связаны с личностью лысого (в ту пору он про себя называл его “Чапаевым”). Ему было понятно (или почти понятно), каким образом он умудрился попасть год назад в эту больницу, и откуда взялась у него амнезия, и почему однажды у него была сломана рука, и откуда он сегодня знал, что за стеклянной дверью находится “Скорая помощь”. Однако, как ни верти, всех этих событий совершенно не хватало, чтобы заполнить исчезнувший год, и вопросов все равно оставалось еще о-го-го сколько. Да еще один вопрос вдруг пришел в голову ему как профессионалу: с какой стати его вздумали перевести из терапевтического отделения прямиком в психоневрологическую больницу? Как бы там ни было, для такого перевода требовалось гораздо больше оснований, чем какая-то амнезия, тем более коснувшаяся лишь прошлого, но не сделавшая из него полудурка в настоящем. Профессиональное любопытство требовало разобраться с этим при первой же возможности...

 В палате вдруг сделалось тихо. Резко распахнулась дверь, и в палату почти вбежала медсестра. Быстро стрельнув взглядом в каждого, остановилась на Вовочке. Не сказала – зашипела:

 – А ну брысь отсюда, марш, чтоб я не видела!

 И набросилась на остальных:

 – Здесь что за концерт такой делается? Все – по кроватям! Быстро, быстро! Сейчас будет делаться обход. Доктор придет – чтоб не было никого стоячего. Раздевайтесь, раздевайтесь – быстро. Без слов! Вы, Булкин, в первую очередь. Немедленно ложиться!..

 Продолжая метать перуны, она попыталась схватить Вовочку за руку, но не тут то было – он вырвался и скакнул за стол. Некоторое время Вовочка и медсестра кружились вокруг стола, бегая то вправо, то влево; наконец, улучив момент, когда нападавшая сторона, попытавшись дотянуться через стол, распласталась на нем, дрыгая в воздухе ногами, мальчишка бросился к выходу.

 И столкнулся... с милиционером. Из-за широкой спины милиционера тоскливо выглядывал доктор Растопыркин.

 А медсестра, застрявшая на столе – задом к двери, с задравшимся халатом, – не сразу увидела вошедших и продолжала трубить, загоняя всех в “постельку”, осыпая всех проклятиями и даже сдуру пугая милицией. Те же, кому были адресованы ее пламенные речи, замерли в злорадном восторге, не пытаясь даже предполагать, чем эта сцена в самом ближайшем будущем должна закончиться. Прошло немало времени, прежде чем доктор догадался предупреждающе кашлянуть, и медсестра, слезшая уже со стола, обернулась, ошалело вытаращилась на доктора и, вспыхнув, выбежала в коридор.

 То, чего не смогла криками добиться медсестра, сделало одно только присутствие Растопыркина (совместно с милиционером, конечно): пациенты, сожалея о рано закончившемся спектакле, разошлись по койкам. Только один Иван Иванович не стал никуда расходиться. Он подошел к столу и сел на табурет.

 “Значит, все-таки подозревают”, – думал он.

 – Ну, вот вам Булкин, – сказал доктор Растопыркин, обращаясь к милиционеру. – Вчера только из реанимации, имейте в виду.

 Милиционер сделал рукой успокоительный жест и, поздоровавшись со всеми сразу, подсел к Ивану Ивановичу.

 – Прежде всего прошу прощения, что помешал вам... отдыхать, – с запинкой, сильно сомневаясь в правильности последнего слова, начал он. – Меня уведомили о вашем состоянии, и я не займу у вас много времени. Только, если вам не трудно отвечать, несколько вопросов, которые нам решительно необходимо выяснить. И отдыхайте. Здоровье прежде всего. Если не возражаете.

 – Какие могут быть возражения.

 Милиционер в раздумье почесал под фуражкой и продолжал:

 – Ваша помощь, честно сказать, нам позарез нужна. Но подождем, конечно, как советует доктор, дней пять, раз вас вчера еле выходили – чтобы ваше состояние... так сказать...

 – А какое у меня состояние? – пожал плечами Иван Иванович.

 – Что значит, какое состояние? Как будто сами не понимаете, какое у вас состояние? – вместо милиционера живо отозвался Растопыркин. – Если вы забыли, я напомню... – Растопыркин, глядя почему-то не на Ивана Ивановича, а на милиционера, принялся перечислять аргументы и факты, в соответствии с которыми состояние Ивана Ивановича следовало считать самым что ни на есть отвратительным. Едва не предсмертным. Выходило из его речи, что Иван Иванович должен спать не меньше двадцати четырех часов в сутки, не утруждать себя никакой ходьбой, даже в туалет, и даже разговаривать ему тоже было еще нельзя.

 – ...В противном случае, – резюмировал заботливый доктор, – и наша реанимация, столкнувшись со всеми последствиями посттравматической энцефалопатии, усложненной фибральной дистонией, иногда может оказаться э-э... бессильной. Абсолютный покой – такое заключение врачей – или смерть!

 Слушая, как Растопыркин сыплет медицинскими терминами, Иван Иванович непроизвольно все больше сдвигал брови и удивленно тер подбородок. Он, далеко не дилетант в области медицины, никак не мог уловить логику высказываний доктора. Многие из специфических выражений, щедро применяемых им, относились, насколько понимал Иван Иванович, к совершенно не касающимся его болезни областям медицины и употреблялись просто ни к селу ни к городу. Не зная, как отнестись к тому, что он слышит, Иван Иванович растерялся: не мог же он, в самом-то деле, посметь уличать Растопыркина в некомпетентности или, скажем, в сознательном извращении фактов. Он пытался объяснить свое непонимание докторских рулад своеобразным проявлением болезни, проклятой амнезией, но с каждым новым терминологическим ляпсусом Растопыркина ему становилось все трудней и трудней сдерживать свое гневное возмущение. Последний шедевр словоблудия странного врача окончательно разбил чашу его терпения.

 – Что же вы такое говорите? – тихо, сдержанно начал говорить он – и вдруг сорвался: – Вы что же говорите это такое?! Вы что же из меня идиота делаете! На основании чего вы все это мне говорите? Какие миокардные судороги? Какой упадок сил? Какая эклампсия? Какая энцефалопатия? Я что, не понимаю, что такое энцефалограмма? Я, по-вашему, не знаю, что такое...

 – Мало ли что вы знаете! – тоже повысил голос Растопыркин. Кто занимается вашим лечением, вы или я? Кто здесь за вас отвечает? Кто, в конце концов, здесь врач, вы или я?!

 – Кто врач? Кто из нас врач? – Иван Иванович в гневе схватил стол и, приподняв его, с грохотом опустил на пол. – Это, вы говорите, упадок сил? Это, вы говорите, покой или смерть? Это, вы говорите, кто из нас врач? Так я вам скажу: я врач! Такой же, как и вы, врач. И сам могу себя прекрасно диагностировать. Ну-ка давайте, принесите мою историю болезни. Объяснитесь, из чего вы исходите. А о вашей врачебной ответственности мы еще поговорим. Но не здесь. И при других обстоятельствах.

 – Ого-го! – воскликнул Вовочка (который, как оказалось, и не думал далеко уходить).

 – Да вы что... – растерянно проговорил Растопыркин. – Думайте, о чем вы говорите. Как же вам не стыдно так себя вести?

 Иван Иванович уже поостыл и ответил совершенно спокойно:

 – Да вот я и стараюсь думать. И вам желаю тоже думать перед тем, как нести чушь. Как вам-то не стыдно?..

 Во время их быстрой перепалки милиционер недоуменно поворачивался то к одному, то к другому диспутанту и, потеряв наконец терпение, перебил их обоих:

 – Что-то я никак не пойму: где же тут у вас лежачий больной, к которому меня направили?

 – Вот он! Вот он, лежачий больной! – выкрикнул Растопыркин. – Вот он, лежачий больной, который решил себя загубить, а на меня взвалить ответственность за это!

 – Что-то не видно, чтобы он себя особенно загубил, – пробормотал как бы самому себе милиционер и, остановив жестом открывшего было рот Ивана Ивановича, заговорил решительно, как и подобает милиционеру: – Собственно, меня ваш научный спор мало интересует. Меня интересуют оперативные показания свидетеля. И если жизнь свидетеля действительно уже вне опасности, давайте не будем тратить время. У нас, гражданин Растопыркин, каждый день на счету.

 – А кто отвечать будет? – набросился на него доктор. – Кто, я спрашиваю, будет отвечать за него? Кто возьмет на себя ответственность, если у него произойдет инсульт прямо у вас в милиции? Я отвечать не собираюсь. Вы будете отвечать? Вы?

 – Я сам за себя отвечу, – возразил Иван Иванович. – Можно подумать вы не знаете, как это делается. Давайте сюда бумагу с ручкой.

 Он потянулся, чтобы взять форматный листок – из тех, которые милиционер, садясь за стол, выложил из папки, – но Растопыркин, опередив его, быстро отодвинул бумагу в сторону.

 – Вы что, решили себе смертный приговор подписать?

 – Действительно, – заколебался милиционер, – вы уж не горячитесь, взвесьте все хорошо. Зачем же такой риск?

 – Нет никакого риска! – отрезал Иван Иванович. Он взял листочек и карандаш, с готовностью протянутые Вовочкой, и принялся писать заявление, не встревая более в пререкания с продолжавшим возмущаться доктором Растопыркиным.

 Доктор же, убедившись, что его никто уже не слушает, нервно проделал круг вокруг стола, поглядывая на пишущего Ивана Ивановича испепеляющим взглядом. Внезапно с силой бахнул по столу кулаком:

 – Нет, то что вы затеваете, я не могу допустить! Я не имею полномочий. Идите решайте лично с Григорием Викторовичем. Мое дело маленькое.

 – Ну что ж. Так мы сейчас и сделаем, – не стал возражать милиционер. – Раз дело только в полномочиях, а не в болезни свидетеля, это полностью меняет дело. Я думаю, могу уже позвонить, чтобы прислали машину. Где здесь у вас телефон?

 – Пойдете к главврачу – оттуда и позвоните, – отрезал Растопыркин. – Я не хочу иметь к этому никакого отношения.

 Милиционер и сразу за ним Иван Иванович поднялись. Доктор Растопыркин все еще стоял на их пути, загораживая дорогу к выходу.

 И вдруг с доктором произошла поразительная перемена. Его лицо приняло слащаво-участливое выражение, сам он как-то сгорбился, стал ниже, мельче, незаметнее. Он сделался похожим на старушку, раздающую соседям по подъезду поминальные пряники.

 – Ну, решили так решили, – заворковал он, преданно заглядывая Ивану Ивановичу в лицо. – Это ваше полное право так поступить. Я, может быть, немного и перестраховался, за ваше же здоровье беспокоился! Но раз вы считаете, что чувствуете себя хорошо, ваше право поступать как хотите. А я, конечно, желаю вам э-э... скорейшего полнейшего выздоровления и вообще э-э... удачи. Для меня ведь каждый мой пациент как брат родной. Отсюда и излишнее, может быть, беспокойство. Но вы уж не обессудьте. Раз чувствуете себя хорошо – это замечательно! Значит, не зря мы старались, не зря с вами возились, не зря переводили на вас лекарства. Наш маленький успех, как говорится, налицо. Дальше, конечно, я не могу вас неволить. Сейчас переговорите с Григорием Викторовичем и поступайте, как вам вздумается, Оттуда и позвонить можно, а то здесь телефон плохо работает. – Растопыркин отступил в сторону и картинно поднял согнутые в локтях руки: – А мне остается только пожелать вам э-э... побольше заботиться о себе и не слишком перегружаться. Берегите себя. Помните, что вы мне дороги как мой бывший пациент, как человек, которого удалось буквально вытащить с того света. В общем, э-э... как говорится, будьте здоровы. И, как говорится, не поминайте лихом... Ну, идемте. Дописали? Идемте!