Дурдом. Часть 2. Глава 16. Ночная схватка

 В девять часов вечера в палату вернулся ходивший чистить зубы Рабинович – разъяренный, как стадо голодных гамадрилов. Из его глаз сыпались искры. Из его уст извергались проклятие за проклятием:

 – Гадина лысая... Кто б толкался, только не эта лысая гадина... чтоб ты сдох, зараза наглая, идиот...

 Спустя некоторое (весьма продолжительное) время выяснилось, что Рабинович, выйдя из туалета, столкнулся в дверях носом к носу с “тем лысым козлом и идиотом, что вчера ходил домой” и не успел посторониться, как тот грубо отпихнул его в сторону, “как ведро с помоями”, а на возмущенное замечание по поводу культурного самосознания народонаселения родной страны вообще не обратил внимания и, более того, на обратном пути точно так же молча отпихнул задержавшего из-за своей речи Рабиновича – да так, то тот едва удержался на ногах и стукнулся затылком об стенку.

 – Верующий он, значит! Библию в руках носит, змей сатанинский...

 Иван Иванович, не веря услышанному, медленно приподнялся. Его сердце отчаянно забилось:

 – А ты... ты про какого лысого? Не с двадцать второй палаты?

 – С двадцать второй – откуда ж еще. У нас других идиотов нету, – Рабинович, обрадовавшись, что нашел в лице Ивана Ивановича хоть одну сочувствующую душу, подскочил к нему и без приглашения уселся на кровать в ногах с явным намерением изливаться в жалобах еще часа два. Но Иван Иванович его прервал:

 – Постой, а ну постой. Давай с самого начала.

 – Ага. Сначала Бог создал свет, твердь земную и твердь небесную, и был день первый... – живо начал Рабинович.

 – Да подожди ты, – Иван Иванович соскочил на пол. – Ты мне про лысого расскажи. Он... ты его что, сейчас, только что видел?

 – Об чем и речь.

 – Ну? Ну и куда он пошел?

 – Куда же еще? С лебедем подбитым на рандеву.

 – Чего? С каким таким лебедем?

 – Ясно с каким, – Рабинович был искренне удивлен непонятливостью собеседника. – Андрон с четвертой палаты, у которого был запор две недели... Не знаешь разве?

 – Не знаю, – отмахнулся Иван Иванович, не желая выслушивать еще и россказни про какого-то Андрона. Но Рабинович не мог так вот запросто остановиться:

 – Тот Андрон, что с четвертой палаты; у него две недели был запор, а вчера он наконец, так сказать, разродился – и разбил белого лебедя. Не то чтоб совсем разбил, но трещину дал унитаз. Да ты не мог не заметить!..

 – А потом, потом-то куда он подевался? К себе ушел в палату или куда?

 – Нет, как же в палату? Вчера же его и выпустили. Повезло человеку.

 – Как выпустили?!.. Ты же, ты же сам говорил, что только сейчас его видел!

 – Кого – Андрона?!

 – Да какого же Андрона! Ты лысого видел или не видел?

 – Лысого – видел.

 – Ну! Так куда он пошел потом? Лысый!

 – Потом – не знаю, – пожал плечами Рабинович. – Потом я уже и сам ушел.

 Не растрачивая больше время на болтовню, Иван Иванович бросился в коридор и, как и вчера, забыв о всякой предосторожности, широко распахнул дверь двадцать второй палаты. Действительно, преступник снова был там!


 Иван Иванович вернулся и заметался в проходе между кроватями, не находя себе места.

 Итак, лысый опять находился здесь. И был опасен. И был нужен. И в любой момент мог снова улизнуть. А от милиции по-прежнему не было ни слуху ни духу. Требовалось срочно что-то предпринимать.

 Наконец он решил: волей-неволей придется раскрыть карты перед кем-то из работников больницы. Лучше довериться женщине, поскольку женщина с меньшей вероятностью может оказаться сообщником лысого. А потом... потом с ее помощью выбрать тех мужчин из медперсонала, которым она больше доверяет, – лучше из давних, проверенных годами совместной работы служащих. И организовать собственную группу захвата. И кого-нибудь посадить на телефон, а лучше лично послать за милицией... Если, конечно, санитары поверят его словам. Самое главное, чтобы поверили! Лишь бы удалось их убедить!..

 Строя на ходу схему будущего разговора, подбирая доводы в пользу своей правоты, он подошел к комнате дежурного. Сегодня дежурила Арфа Николаевна – сорокапятилетняя бабища с ростом и фигурой почти как у Шварценеггера, гроза и ужас пациентов-любителей нарушать больничный порядок, неумолимый дрессировщик и укротитель Шарика, а также личный враг “милиционера” Пряхина. Всем было известно, что Арфа Николаевна работает в психбольнице скоро уже два десятка лет и, можно сказать, добровольно посвятила службе на благо общественного спокойствия большую часть своей сознательной жизни. Такая женщина не станет заводить шашни с уголовниками!

 Пожелав себе удачи, Иван Иванович открыл дверь и вошел в комнату.

 И остолбенел. Лысый – с Библией в руках! – сидел там и разговаривал с молодой девахой, которую Иван Иванович перед тем видел всего раз или два. Молодая деваха, очевидно, дежурила вместо Арфы Николаевны.

 Лысый оборвал речь на полуслове и в свою очередь вытаращился на ошарашенного “Шерлока Холмса” – тот же стоял разинув рот и даже не думал о том, как бы оправдаться за свое неожиданное вторжение. Наконец лысому первому вернулся дар речи.

 – Ты что-то ищешь, земеля? – Он поднялся и медленно двинулся в сторону Ивана Ивановича, глядя на него сквозь амбразуры прищуренных век.

 Иван Иванович, пробормотав что-то маловразумительное, ретировался задом, поспешно пересек коридор и, добравшись до своей палаты, замер за закрытой дверью, ожидая, что же будет теперь, – ведь теперь лысый точно его заподозрил и к тому же знает, что он тоже не спит. Наверняка лысый должен выйти и предпринять какие-то действия...

 Время шло, а в коридоре было тихо и ничего не происходило, и сам главарь шайки оставался в дежурке и, казалось, не собирался ничего предпринимать. Постепенно Иван Иванович стал успокаиваться. К нему вернулась прежняя его решимость обезвредить лысого во что бы то ни стало. Может быть, думал он, теперь придется подключить к операции и Дормидонта, и обиженного Рабиновича, и других пациентов. Только нужно выбрать самых здоровых – и в физическом, и, главное, в психическом смысле. Правда, невозможно на все сто процентов предугадать, как каждый из них может отреагировать на известие о находящемся рядом преступнике... да еще менее доступны предсказанию их действия, окажись они непосредственными участниками столь опасной операции. Взять того же Дормидонта, или боевого на словах Пряхина. Или бывших политических – те хоть и имеют, можно сказать, почти здравый рассудок, но захотят ли они рисковать жизнью? Да и ради чего они станут это делать? Ради славы, которая им не нужна? Ради тотальной всемирной справедливости, которую они только декларируют, сидя на кроватях?..

 Он взял табурет, подставил его ближе к двери и сел, прислушиваясь к звукам в коридоре и поглядывая в щелку. Он все еще, не ведая о реальной силе и численности противника, не решался первым что-либо затевать. Он ждал, когда из дежурки выйдет лысый, чтобы увидеть, что станет делать тот. Может быть, начало деятельности лысого дало бы ему решимость применить против банды свою контрсилу – силу, сложенную из сил идиотов и психопатов... А идиоты и психопаты давно уже спали, не подозревая о назревающей битве. В коридоре не происходило никакого движения, и можно было подумать, что больница пуста, если бы не убийственный храп Рабиновича да периодические бессвязные вопли кого-то с верхнего этажа – из отделения, где содержались буйные.

 Ждал Иван Иванович долго. Наконец, когда бездеятельно сидеть стало совсем тошно, не выдержал, тихо вышел в коридор, рискуя попасться на глаза лысому, если бы тот сейчас вздумал выйти, осторожно пробрался в ближний, левый, его конец, рассчитывая позвонить по телефону из женского отделения. К его удивлению, дверь, отделяющая женское отделение от мужского, оказалась запертой, хотя обычно санитары, фланирующие без конца взад и вперед по своим санитарским делам, в нарушение инструкции никогда не запирали ее ночью.

 Он быстро (но тихо) прошел в противоположный край, подергал за ручку двери, ведущей на лестницу, – убедился, что и та тоже заперта. Это, правда, было в порядке вещей, как и то, что была заперта также и дверь, ведущая во двор. Тогда он вновь вернулся к женскому отделению. Постарался сильным нажимом распахнуть обе створки сразу, как открывал дверь однажды кто-то из санитаров, когда был утерян ключ. Провозившись несколько минут, оставил эту затею и вернулся в палату продолжать бдение с табурета.

 Загадка запертой двери, пустячная на первый взгляд, продолжала его тревожить. Ощущение неясности не покидало его, и какая-то назойливая мысль вертелась в его голове, никак не удосуживаясь принять законченную форму. А мысль эта заключалась в том, что прошло уже не меньше двух часов с момента отбоя, но за все это время никто ни разу не проходил по коридору, тогда как в обычные дни, вернее ночи, санитары бродили из отделения в отделение как неприкаянные. Однако Иван Иванович еще не раскусил собственную свою мысль (которая, возможно, сразу же сказала бы ему о многом), а потому, не мудрствуя лукаво, уселся на свой табурет и, прислонившись к дверному косяку, устремил взор в коридор.

 “Удивительно спокойный вечер, – думал, может быть, он, – даже, пожалуй, уже ночь; сколько же все-таки сейчас времени?”

 Наконец он во второй раз не выдержал долгого сидения. Осторожно подкрался к двери дежурки, чуть приоткрытой. В щель виднелась часть правой стены, а все небольшое помещение скрывал выдающийся вперед угол сооруженного недавно деревянного стеллажа. Коридор был пуст, как после эпидемии чумы, крики сверху давно прекратились, из дежурки тоже не доносилось ни звука, а Иван Иванович все стоял и стоял, напряженно внемля этой тишине... И вдруг решился: “К черту прятки! Даже, наверное, лучше сразу поднять шум и всех поставить на ноги; тем более что двери заперты и бандюге так просто не вырваться. Скрутим его, а там дальше дело милиции”.

 Избавившись от сомнений, он решительно толкнул дверь и сделал два гигантских шага, почти прыжка, в обход перегородки.

 К его недоумению, лысого в комнате не оказалось, – видимо, он все-таки проморгал момент, когда преступник ее покинул. В дежурке царила атмосфера сонного царства. Дежурная сидела на стуле, положив руки на стол и опустив на них голову, и вместо доблестного наблюдения за порядком бессовестно дрыхла, возведя в квадрат служебные права и наплевав на служебные обязанности.

 Иван Иванович двумя пальцами снял с телефона трубку и плавно потянул ее на себя, высвобождая витой провод из-под раскрытой книги (судя по расписной обложке, отнюдь не медицинского содержания). Конечно, не было достаточных оснований считать, что спящая красавица заодно с лысым, но Иван Иванович предпочитал не рисковать.

 Провод бесшумно выскользнул. Иван Иванович прижал трубку к уху и одновременно потянулся, чтобы набрать заветное “02”. Но телефон был нем, как гипсовая статуя Венеры Милосской в Париже. Иван Иванович несколько раз нажал на рычаг – аппарат не подавал признаков жизни. Взбешенный неожиданным предательством чуда техники, он злобно ударил кулаком по рычагу, уже не заботясь больше о маскировке, потом грохнул аппаратом о стол. Дежурная продолжала дрыхнуть как ни в чем не бывало. Ее невозмутимое спокойствие привело его в еще большее бешенство. Он, уже теряя над собой контроль, схватил санитарку за плечи и с силой ее затряс. Но дежурная не вскочила и не начала поправлять прическу, кривясь от света и испуганно тараща глаза, – она вдруг стала неловко валиться на бок и медленно, как в замедленной съемке, сползать со стула, – и грохнулась бы на пол, если бы Иван Иванович не успел ее подхватить.

 Опустив барышню на пол – будучи весьма рослой, она растянулась на всю комнату, от стены до стены, – Иван Иванович наклонился и прислушался к ее дыханию. Убедившись, что она жива, снова, забывшись, потянулся к телефону, на полпути отдернул руку, вернулся к дежурной и озадаченно уставился на нее, пытаясь вспомнить, что в таких случаях нужно делать. Все, связанное с правилами приведения пострадавших в чувство, словно улетучилось из его головы. Спохватившись, он схватил ее руку и примерно сосчитал пульс, потом еще раз проверил дыхание. Теперь, приблизившись к ее лицу, он расслышал едва заметный кисловатый запах, как будто уже знакомый, – но так и не успел вспомнить, где он его раньше чуял.

 В коридоре раздались шаги. Делаясь громче и громче, они затихли недалеко, слева от дежурки. Послышался слабый стук: кто-то, прошедший мимо дежурки, стучался в одну из палат. Стук повторился, затем скрипнула дверь – и опять стало тихо. “Хакимовская!” – догадавшись, едва не воскликнул Иван Иванович. Мгновение поколебавшись и решив, что с дежурной вряд ли может случиться что-нибудь худшее того, что уже случилось, он ринулся в коридор.

 К палате с номером “25” он подкрался на цыпочках. Осторожно попытался отыскать щель, достаточно широкую для подглядывания; не найдя, приставил ухо к краю косяка и застыл, прислушиваясь...

 Внезапно дверь перед его глазами качнулась вверх-вниз, а вместе с ней и весь коридор закачался, поплыл в сторону, но никуда не доплыл, а просто растворился в темноте, будто в плотном черном облаке. Иван Иванович ощутил, что он падает, проваливаясь куда-то в черноту, и изо всех сил сжал зубы, словно таким способом можно было остановить падение. Как это ни странно, падение действительно прекратилось. Туман в глазах начал рассеиваться, в нем вырисовалась горизонтальная полоса, разделяющая беленую часть стены от крашеной, затем появился сам коридор – но уже противоположная его сторона. Последней вырисовалась массивная человеческая фигура – мало-помалу она обретала детали и расцвечивалась, и в конечном итоге превратилась в коренастого широколицего мужчину – того самого санитара, с которым беседовал вчера во дворе лысый. В кулаке санитара – самом по себе достойном добровольного и безропотного уважения – был зажат короткий блестящий металлический предмет.

 Заметив, что шпион снова пришел в себя и почти уверенно держится на ногах, санитар шевельнул пальцем, и из железяки выскочило узкое длинное лезвие с острым концом. Но убийство не входило в планы мордоворота. Продолжая хранить гробовое молчание, он схватил свободной рукой жертву за шиворот – и легко, будто манекен из папье-маше, втолкнул в оказавшуюся незапертой палату. Войдя следом, закрыл дверь на крючок.


 Давно Иван Иванович не бывал в апартаментах Хакимова. Но не настолько давно, чтобы не помнить, как выглядело все, когда он был тут в последний раз.

 То, что он увидел теперь, заставило его на короткое время даже забыть о том, каким образом он сюда попал. Споткнувшись, он замер на пороге, и только убедительная просьба конвоира в виде тычка кулаком в спину развеяла его задумчивость и вынудила в несколько больших шагов пересечь проход и остановиться у стены – там, где уже стоял сам хозяин апартаментов – Хакимов.

 Все, из чего когда-то складывалось шикарное убранство палаты, сейчас представляло собой груды хлама, сваленного в кучи или разбросанного как попало. Сказать, что вся палата выглядела, как после десятибалльного землетрясения, значило ничего не сказать. Теперь, когда вещи, составлявшие интерьер помещения, валялись в беспорядке, их казалось так много, что становилось совершенно непостижимо, каким образом до этого они могли свободно размещаться в не очень большой этой комнате и создавать комфорт, а не бессмысленно загромождать ее, как это было сейчас.

 Хакимов, был облачен в серую смирительную рубашку с перекрученными и связанными узлом рукавами и дополнительно к тому был еще связан веревкой. Однако, запеленанный, как мумия, он умудрялся держаться на ногах: стоял, прислонившись к стене. От былого его лоска не осталось и следа. Наоборот, выглядел он в высшей степени несчастным, хотя, судя по напряженному, застывшему лицу, старался скрывать свое отчаяние и казаться более хладнокровным, чем он бы был на самом деле.

 Кроме невеселого Хакимова и оставшегося стоять возле двери молчаливого санитара, в комнате находились еще двое. Эти двое занимались тем, что старательно рылись в вещах жильца палаты, очевидно не из простого любопытства, а с явным намерением найти нечто, ради чего, собственно, и был устроен весь этот некрасивый сыр-бор. Одного из “археологов” Иван Иванович никогда прежде не видел, а второго тотчас узнал. Вторым был лысый.

 Итак, лысый и в самом деле оказался преступником – в этом уже не могло быть никаких сомнений. И него действительно были сообщники – минимум двое. А то и больше: ведь не мог же один санитар все так хорошо организовать: и выбрать самое удобное время для грабежа, когда не было главврача, и обеспечить безопасность (неужели усыпил всю дежурную смену?), и раздобыть хранящиеся у дежурного врача ключи от двери, ведущей во двор (только через эту дверь он мог незаметно впустить сообщников), и предусмотреть массу всяких других мелочей – таких, например, как отключение телефона...

 Лысый оторвался от прощупывания матраца, и на остроскулой его физиономии возникла злорадная гримаса:

 – Шо, ментяра? Я сразу усек, шо ты ментяра. Хотел себе медаль заработать? Бабки за меня получить? Ну, будут тебе и бабки, будет тебе и медаль. Посмертно...

 Его напарник, щуплый рыжий парень, из-за худобы смахивающий на подростка, лишь на мгновение поднял на пленника глаза и продолжал поиски. Лысый тоже не стал развивать тему и занялся своим матрацем. Теперь Иван Иванович заметил, что возле лысого на матраце лежит – Библия! Его открытие казалось тем более поразительным, что книга эта выглядела чрезвычайно неуместно и дико на фоне устроенной ее почитателем разрухи. Воистину зло неотделимо от добра и уживается рядом с добром порой самым невероятным, самым непостижимым образом. Воистину, как говорится, чужая душа – потемки!

 “Маньяк! Шизофреник! Параноик!” – злобно думал Иван Иванович, с ненавистью глядя на лысого, который, прощупывая матрац сантиметр за сантиметром, возвел кверху глаза и приоткрыл рот, внимательно как бы прислушиваясь к тому, что происходило или что могло произойти в недрах матраца. От напряжения на его лысине выступил пот, и она блестела, как бледно-желтый отполированный шар. “Если что-то бывает омерзительней, чем эта пустая мокрая голова, так это только две такие же пустые мокрые головы!”

 Изучив матрац, лысый набросился на подушку; затем, перевернув кровать, снял резиновые колпачки с ее ножек и убедился, что в ножках тоже ничего не спрятано. Подошла очередь второй кровати. На нее перекочевала Библия...


 ...Иван Иванович находился в палате Хакимова уже не меньше двух или трех часов – точнее определить время было невозможно. От долгого стояния на месте у него болели ноги и, еще больше, поясница. Преступники все никак не могли найти то, что искали (“Что они ищут? Доллары? Золото? Драгоценности? Неужели Хакимов мог хранить здесь драгоценности?”), и уже и третий из их компании грубыми своими лапищами принялся вертеть тумбочку, жалобно заскрипевшую в его объятиях.

 Иван Иванович отчаянно выдумывал способ перехитрить противников. Теперь ему уже нечего было терять. Он должен, просто обязательно должен был любым путем вырваться из этой ловушки! А там, высадив двери, можно попасть в женское отделение и связаться с милицией. И даже, может быть, с помощью народа до приезда милиции задержать бандитов... “Но для того, чтобы это сделать, необходимо обязательно прорваться в коридор. Если поднять шум прямо здесь, угроза лысого относительно медали вполне может стать реальностью: ему проделать то, о чем он говорил, ничего не стоит. Да и вряд ли крик сможет привлечь чье-нибудь внимание: не такое здесь это редкое явление вопли безумных пациентов... Можно еще попробовать развязать Хакимова – но что смогут сделать они вдвоем против трех зверей, к тому же вооруженных?.. Броситься к двери, попытаться добежать раньше, чем там окажется этот медведь? Слишком мало шансов: санитар почти рядом с дверью. Каким бы он ни был медлительным, все же ему достаточно одного хорошего прыжка... А если под каким-то предлогом подобраться к датчику пожарной сигнализации? Но датчик на потолке, незаметно его не сорвешь... Зато наверняка это сработает... если они не отключили еще и сигнализацию... Нет, это идиотская идея: вряд ли бандиты, убегая, оставят его и Хакимова живыми... Вот если бы окно было без решетки: опасность порезаться стеклом ничто по сравнению с опасностью, существующей сейчас. Может быть, решетка все же не выдержит, если налететь на нее с разгону?.. Если бы как-то отманить санитара дальше от двери. Что-то сказать ему? Вынудить подойти сюда?.. Но бежать нужно только вместе с Хакимовым, иначе ему крышка. Тогда его надо сначала развязать... Был бы хоть нож... или что-нибудь острое...”

 Он скосил глаза на Хакимова, чтобы оценить, как его можно попытаться освободить от пут, и увидел, что тот стал сильно бледным белее, чем стена за его спиной. Лицо Хакимова походило на маску, сделанную из алебастра. Не шевелясь, Хакимов глядел в одну точку. Проследив за его взглядом, Иван Иванович увидел санитара: тот сорвал с тумбочки крышку и теперь вертел в неловких пальцах крохотный черный предмет, хранившийся, видимо, где-то в полости, устроенной под крышкой. По лбу санитара шли рельефные складки, свидетельствовавшие о том, как трудно дается ему ускорение мыслительного процесса. Очевидно, санитар принадлежал к той категории качков, у которых даже в голове вместо мозгов растет мышца. Так и не придя ни к какому заключению по поводу находки, мордоворот протянул ее лысому:

 – А ну, слышь, просеки, что это за фигня?

 Лысый, оторвавшись от ползания на карачках вдоль плинтуса, мельком глянул на пудовый кулак и вдруг с неожиданной резвостью вскочил на ноги, выхватил находку, побежал к лампе. Пока он разглядывал “фигню” на свету, по его лицу пробежала целая серия разнообразных выражений, закончившаяся довольной ухмылкой. Он медленно повернулся к пленникам и, подмигнув Ивану Ивановичу, с ехидством обратился к Хакимову:

 – Слушай, Шарп, ты случайно не секешь, что это за мура? Железяка какая-то... Может, это такой карманный телик?.. Или подкова для прохорей?.. Или мусор просто?..

 Лысый, приблизившись, поднес находку к глазам Хакимова и поводил ею, поднося то к одному, то к другому глазу.

 – Наверное, ты тоже не секешь в этом деле. Ну и ништяк. А то я думал, что, может, в натуре, оно тебе зачем-то нужно. А раз не нужно... так я его себе заначу. Вдруг пригодится. Бают, такие цацки дорого стоят. Пять миллиардов, например, а?..

 Внезапно Хакимов рванулся вперед и, мотнув головой, попытался схватить черный предмет зубами. Ему даже почти удалось это сделать. Лысый едва успел отдернуть руку, на его большом пальце появилась белая царапина от зубов, которая стала быстро краснеть.

 – Ах ты! Падла! – взвизгнул лысый. – Вот ты какая св-сволочь!.. – Он хотел еще что-то сказать, но только зашипел без слов, брызгая слюной. Так и не родив ни одного нового слова, в бешенстве ударил Хакимова в живот коленом. Глядя на скрючившуюся его фигуру, неожиданно быстро успокоился, деловито подошел к столику, положил не него Библию – все это время он держал ее в руке! – достал из кармана пластмассовую коробочку, вытрусил из нее на ладонь пару розовых шариков, подумав, добавил еще пару. Вернулся к Хакимову. Заговорил так, будто продолжал начатый в уме разговор:

 – ...Раз ты такая тварь неблагодарная. Не был бы тварью, остался б живой. Прокимарил бы неделю и пошел бы заново сколачивать баксы. Но раз ты такая... раз ты такая гнида... хрен ты прочухаешься. Я б тебя, шакала, сразу урекал, но нельзя, скажи спасибо Шаху. Но тебе все равно кранты, вместе с ментом. Не в кайф, да? Утром привалят, а у тебя здесь уже порядок, а ты кимаришь с ментом в обнимку, как голубой. А все будут ждать, когда ты прочухаешься, а ты раз – и прочухался уже на том свете. Как, ништяк, жмурик?

 Хакимов не отвечал. Лысый, подождав, хмыкнул и приступил к делу: обеими руками с силой толкнул связанного “жмурика” к стене, свободной рукой схватил за горло, стараясь прижать к стене его голову; сопя, стал запихивать ему в рот первый шарик. Хакимов тоже сопел и мотал головой с плотно сжатыми губами. Минуту у лысого ничего не получалось. Тогда его рыжий напарник бросил заниматься наведением порядка и схватил Хакимова за горло. Лысый, у которого освободилась рука, зажал жертве нос, рассчитывая втолкнуть яд, когда жертва, задыхаясь, начнет дышать ртом.

 Однако Хакимов был не из тех, кто вот так просто смиряется с судьбой. Полузадушенный, он все же сумел вырваться из вялых клешней рыжего, дернулся в сторону, увлекая лысого за собой, – и неожиданно, разогнувшись, как пружина, с силой врезал головой ему в подбородок. Лысый, никак не ожидавший нападения, даже не подумал увернуться или защититься. Отброшенный ударом, он отлетел к столу и, налетев на него, еле устоял на ногах.

 И тут Ивана Ивановича потянуло на подвиг. Уже давно он ласково ощупывал рукой спинку стула, прислоненную сзади него к стене, но разумно не решался пускать ее вход, понимая, что это было бы равнозначно самоубийству. Теперь же – он и сам не понял, как это произошло, – схватив свое деревянное оружие, он с маху, в едином порыве снизу вверх шарахнул рыжего – уже продолжавшего вновь душить Хакимова – вскользь вдоль спины – по затылку. Рыжий, тихо охнув, разжал пальцы и повалился на пол.

 И сразу Хакимов – со связанными руками и ногами! – прыжками подлетел к лысому, выставив вперед, как таран, голову. Однако теперь бандит был начеку – Хакимов, отброшенный ударом ноги, вновь очутился возле Ивана Ивановича, теперь уже лежащим на полу. А Иван Иванович, все еще продолжавший стоять на месте, ринулся на бандита с поднятой над головой игрушечной своей “булавой”. Краем глаза он заметил, что справа к нему уже приближается необъятная туша опомнившегося санитара...

 Трудно понять, на что надеялся Иван Иванович, совершая этот свой отчаянный бросок. Но на лысого его решительность все же, очевидно, произвела неслабое впечатление. Даже близость кулакастого напарника не придала ему должной уверенности. Он побледнел и, вместо того чтобы защищаться, перебежал назад, за стол, так что стол теперь оказался между ним и Иваном Ивановичем – продолжавшим грозно размахивать обломком стула над головой. А Иван Иванович тоже не стал преследовать его: сбоку, несокрушимой махиной, приближалась новая опасность. Сильная, как слон, и к тому же вооруженная ножом.

 Отдаляя час страшной расплаты, Иван Иванович швырнул в амбала свою деревяшку (что не произвело на того никакого впечатления), отступая, принялся хватать с пола и швырять в него все подряд: ящик стола, картину-мазню неизвестного художника, фарфоровую вазу, настольную лампу, распоротую подушку... Почувствовав шевеление на противоположном конце стола, схватил с него забытую лысым Библию и метнул ее в хозяина. Ему на выручку уже поднялся Хакимов, успевший за это время каким-то чудом выкарабкаться из рубашки.

 Но тут случилось то, чего ни Иван Иванович, ни его “собрат по оружию” уж совсем никак не могли ожидать. Лысый, поймав угодившую прямо ему в руки Библию, только теперь, казалось, пришел в себя. Он разразился отборным матом и рванул обложку книги. Божественное произведение разделилось на две половины, но не на Ветхий Завет и Новый Завет, а именно на две половины, посередине которых оказалось углубление – тайник. Ставшая ненужной книга полетела в сторону, а в руке у лысого появился... пистолет. (Теперь Иван Иванович понял, почему Библия показалась ему такой тяжелой.) Черный ствол с навинченным на него глушителем описал дугу и качнулся между Иваном Ивановичем и Хакимовым, выбирая жертву. Хакимов замер не дыша. А Иван Иванович совершил ошибку: увидев оружие в руках не знавшего пощады убийцы, он непроизвольно отшатнулся, взметнул левую руку с зажатой в ней перекладиной из платяного шкафа на уровень глаз...

 Прогремел выстрел.

 Иван Иванович ощутил удар и отлетел к стене и упал. Рука, которой он закрывался, сама по себе опустилась, налитая железной тяжестью. Как в полусне, он продолжал видеть по-прежнему направленное прямо ему в глаза дуло – и не видел больше ничего: все, что существовало вокруг, расплылось, потеряло резкие очертания – только осталось это смертоносное дуло, проступавшее будто из ничего, висевшее прямо в воздухе, видимое четко, так четко, что, казалось, протяни руку – и можно будет его отвести в сторону. Но рука не поднималась. И правая рука тоже не поднималась. И нечем было не только отвести смерть, но даже хоть немного прикрыться от нее.

 Он увидел, что палец убийцы быстро-быстро снова нажимает на курок, но почему-то не услышал звуков выстрелов. Как ни странно, он еще не потерял способность удивляться и удивился, что, вот, лысый стреляет, а стоит тишина. И вдруг подумал, что, может быть, он уже убит и поэтому ничего не слышит, и поэтому сидит и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. И еще подумал, что если он ранен, то должна прийти боль. Но боли тоже все не было, и тогда он стал ждать, когда же она придет к нему, боль... Он не чувствовал ни страха, ни даже волнения. Он совершенно спокойно размышлял и неотрывно глядел на все еще вырисовывавшееся прямо перед глазами черное, бездонное дуло. В ожидании боли...

 Он не видел, как Хакимов, вооруженный стойкой от кровати, одним ударом уложил на пол снова попытавшегося было прийти в себя рыжего и коршуном налетел на санитара, стремясь прорваться к двери. Но железная голова амбала превосходно выдержала удар трубой – от которого амбал и не думал защищаться, – а вслед за этим последовал молниеносный удар не менее железным кулаком. Хакимов улетел на исходную позицию, но уже без оружия. Санитар, щелкнув ножом, шагнул к нему.

 И вдруг в палате раздался ужасный грохот!!! Звук, который мог быть порожден разве что взрывом склада артиллерийских боеприпасов, донесся со стороны двери, и оттуда же ввалился в палату плотный клуб черного как смоль дыма и стал медленно заполнять пространство, рассеиваясь и поднимаясь к потолку. Запахло серой.

 Лысый бросился к окну. Вспомнив о решетке, взвыл по-бабьи и растерянно завертелся на месте. Амбал, догадавшись о его намерении, бросил нож и с разбегу, вскочив на кровать, на тумбочку, прыгнул на окно. Зазвенело, ссыпаясь, стекло. Решетка прогнулась, завибрировала, затарахтела, сыпля штукатуркой в местах ее крепления к стене, – но выдержала! Спружинив, отбросила восьмипудовую тушу назад, так что лысый, собиравшийся уже прыгать вслед за напарником, едва успел отскочить в сторону – чем, возможно, спас свою жизнь.

 Паника в рядах противника вернула Ивану Ивановичу силы и, главное, способность соображать. Он сразу увидел все: и рыжего, сидевшего в углу с вытаращенными глазами, и санитара, стоявшего посреди палаты на четвереньках, и Хакимова, молотившего по башке санитара хоккейной клюшкой (где он ее только взял!), а главное – увидел, как лысый с быстротой молнии пересек комнату и скрылся за дверью. Наполненный новой энергией, Иван Иванович рывком вскочил на ноги, по ходу удивившись, что они по-прежнему ему еще служат, и пустился вдогонку за убийцей. Руки и ноги, как и раньше, слушались его, только левую руку продолжало жечь огнем. Придерживая ее правой рукой, он выскочил в коридор. Двери всех без исключения палат были приоткрыты, и из каждой высовывались любопытные или испуганные лица пациентов. Но не это удивило его. Его удивило то, вернее те, кого он увидел сразу, как только выскочил из палаты: это были неизвестно откуда взявшийся Вовочка и закадычный его друг по прозвищу Крокодил, последний держал в оттопыренной в сторону руке что-то большое, черное, изрыгающее вонь и дым. Но раздумывать об увиденном было некогда: лысый, почти без задержки выбив ногой дверь, уже вбежал в женское отделение.

 Почти оглушенный доносящимся с обеих сторон визгом, Иван Иванович помчался по обители прекрасной половины безумной части человечества. Настиг лысого уже в самом ее конце: к счастью, дверь, установленная там, была из металла, и чтобы ее взломать, требовалась гораздо большая масса туши, чем та, которую имел лысый.

 Преступник оказался в ловушке.

 Услышав приближающееся сопение сзади, Иван Иванович быстро оглянулся: это подоспел Хакимов. И весьма кстати. Кинувшись преследовать лысого, Иван Иванович все же не был уверен в своих боевых способностях и даже не знал наверняка, что бандит не вооружен, например, ножом. Теперь же ситуация в корне изменилась: их стало двое против одного.

 А этот один, очутившийся в ловушке, в которую сам же и угодил, затравленно глядел то на Ивана Ивановича, то на Хакимова и был похож на сорвавшегося с привязи бешеного пса.

 – Все, урка, приехали, – хрипло проговорил Хакимов, переведя дыхание.

 Лысый, словно ждавший его слов, разразился матом. Потом протянул руку и разжал ладонь: на ней лежал предмет, найденный санитаром в тумбочке. Глаза лысого быстро забегали с ладони на Хакимова и с Хакимова на ладонь. Но Хакимов не бросился за своим сокровищем, как надеялся, наверное, лысый. Тогда бандит снова злобно выругался, и Ивану Ивановичу показалось, что сейчас он бросит находку Хакимову в лицо. Однако лысый спрятал ее обратно в карман.

 “Странно, зачем он это делает? – быстро соображал Иван Иванович. – Выходит, надеется вырваться! Но каким образом? Что он может замышлять?”

 Теперь только он обратил внимание не левую руку преступника, которую тот держал заведенной назад, за спину. “Что это? Неужели снова пистолет?” – мелькнула у него страшная мысль.

 Хакимов, очевидно, подумал о том же. Прежде чем Иван Иванович успел придумать, что предпринять, его соратник ринулся вперед, пытаясь успеть помешать лысому воспользоваться оружием.

 Однако у лысого был не пистолет. Лысый прытко отскочил в сторону и выставил вперед руку, в которой оказался серый цилиндрической формы предмет.

 “Баллон!” – догадался Иван Иванович и одновременно с догадкой пырнул вперед ногой, стремясь ударить бандита по руке.

 Лысый, увернувшись, присел и нажал кнопку.

 Зная – что держит в руке преступник, Иван Иванович задержал дыхание и зажал нос рукой. Лысый тоже зажал нос рукой. Хакимов же недоуменно глядел на них обоих и, совершенно сбитый с толку их странным поведением, замер как истукан, забыв о борьбе с бандитизмом.

 Если бы Хакимов не растерялся, лысый тотчас был бы повержен, и скручен, и торжественно, под ликующие возгласы психов обоих полов, препровожден в дежурку дожидаться там прибытия милиции, а Хакимов с Иваном Ивановичем сделались бы героями дурдома, о которых впоследствии слагались бы легенды – сперва правдоподобные, а потом, все более и более извращенные устами презирающих ограничения психов, похожие на русские народные сказки... Но Хакимов растерялся. И лысый получил несколько секунд форы и первым понял, что баллон не сработал.

 И тогда он поднял его высоко над головой и, крякнув, изо всех сил шарахнул его кнопкой об пол.

 Прозвучал хлопок, вертикально вверх взвился столб белого пара и у потолка заклубился, приняв форму ядерного гриба. Сильно запахло кислым.

 Сначала на пол грохнулся Хакимов – так ничего и не успевший понять и без всякой задней мысли глотнувший предательского газа всей своей широкой грудью, как и полагается спортивному, не обиженному здоровьем человеку.

 Вторым свалился... лысый. Зажав поспешно нос и своевременно сиганув в сторону, подальше от облачка, он не учел одного – капелек яда, осевших на его пальцах в тот момент, когда лопнул баллон. Это его и погубило.

 Третьим потерял сознание Иван Иванович.

 И вслед за ним – еще девятнадцать не в меру любопытных пациентов – из них пять женщин и четырнадцать мужчин.

 После чего газ под действием кислорода воздуха разложился на безвредные составляющие и утратил свои стратегические свойства.