Дурдом. Часть 1. Глава 2. Иван Иванович

 Ивану Ивановичу, непосредственному (хотя и отнюдь не добровольному) участнику и герою описанных далее событий, крупно повезло. Иван Иванович прибыл в центральную городскую больницу не собственным своим ходом, а лежа на каталке, в полубессознательном состоянии, с температурой тела сорок градусов выше нуля по Цельсию при температуре ног, стремящейся к абсолютному нулю, и поэтому он не смог прочитать таблички и объявления на многочисленных дверях, через которые его провозили, – что, несомненно, пошло ему только на пользу и значительно помогло его дальнейшему выздоровлению. Борясь с туманом в голове, он довольно пассивно относился к происходящему и только однажды, смутно различив в одном из коридоров идущих навстречу трех бородатых мужиков в некогда белых, но теперь из-за бесчисленных пятен зеленки, йода и еще неизвестно чего принявших цвет хаки халатах, испугался, не зная, кто это – ангелы, сошедшие с небес, чтобы пленить его несчастную душу, или, наоборот, какие-нибудь наемные киллеры, пришедшие его душу освобождать. Затем ему вдруг показалось, что это – мясники, а он – корова, а еще через миг он совсем забыл об ужаснувшем его видении и так все ехал и ехал целую вечность, то теряя, то возобновляя связь с реальностью, и сам не знал, зачем и куда он ехал... За сотым или тысячным поворотом его каталка на полном скаку столкнулась с выезжавшей откуда-то сбоку другой каталкой, и он даже мельком успел разглядеть лежавшего на ней человека с очень бледным лицом и будто бы расслышал такой диалог:

 – А может... можно... меня... в реанима... мацию?

 – Не занимайтесь самолечением. Врач сказал – в морг, значит – в морг...

 Но мираж в виде каталки с обреченным тотчас исчез за одной из боковых дверей, а Иван Иванович окончательно потерял сознание...

 ...В первый раз очнулся наш герой от ужасной жажды и холодного прикосновения чьих-то влажных рук к голове, а после головы – к ногам. С трудом приоткрыв глаза, он увидел врача с длинной деревянной линейкой в руке и, что вообще уж было странно, с дымящейся сигаретой в зубах. Иван Иванович некоторое время безмолвно следил за сигаретой и вдруг откуда-то издалека, словно с того света, услышал прерывистый хриплый стон, в котором не сразу узнал свой голос:

 – До-о-ктор...

 Человек вздрогнул, едва не проглотив сигарету, быстро обернулся, молча уставился на Ивана Ивановича рассеянным пьяным взглядом. Наконец угрюмо проворчал:

 – Какой я тебе доктор? Я – плотник...


 ...Во второй раз Иван Иванович очнулся во сне. Снилась ему здоровенная такая женщина в джинсах. Снилось, будто поднимается эта женщина по лестнице-стремянке, а он тоже поднимается по лестнице следом. И так они поднимаются и поднимаются; а ему так интересно узнать, что это за женщина такая, так интересно увидеть ее лицо! И будто он хочет ее догнать – и не может. Он спешит изо всех сил. Ему делается жарко, одежда липнет к его телу и сковывает движения, его душит одышка... И вдруг эта чертова баба обрывается, и скользит вниз, и упирается задом прямо в него, и ему становится нечем дышать...


 ...Иван Иванович проснулся с ужасным осознанием того, что сон перешел в явь и что-то тяжелое вдавливает его голову в подушку, не давая не только видеть и слышать, но и дышать. Не имея сил бороться со злом или позвать на помощь, он, почти задавленный и почти задушенный, сделал все, что мог сделать: он укусил это зло. Он отчаянно цапнул это зло зубами, вложив в челюсти последние остатки жизненных сил своего погибающего организма. И это возымело вдруг эффект! Зло, взвизгнув по-бабьи, отскочило в сторону и приняло смутный облик седого старика, визжащего и трясущего редковолосой козлиной бородой.

 – Ах, гад! – кричал старик. – Ах, гад! Ах, гад! Ах, гад!..

 – Гад... – подумал Иван Иванович, засыпая.

 Он уже не слышал, как старик, спустив больничные кальсоны, выгибаясь дугой, рассматривал свою укушенную худую задницу и жаловался кому-то, едва удерживая скорые стариковские слезы:

 – Гад, я мыло хотел взять, гад, нагнулся в тумбочку, а тут в глазах темно, чуть не упал, а этот гад, гад, меня прямо, гад...

 Закончить старику не дал в высшей мере нетактичный дружный смех остальных обитателей палаты. А Ивану Ивановичу смех этот пригрезился в виде журчащего водопада – веселого, искрящегося, несущего прохладу, свежесть и новую силу жить.


 Он проснулся утром следующего дня, теперь уже сам по себе, без всяких падающих с лестницы кошмаров. Полежал несколько минут с закрытыми глазами, пытаясь в первую очередь определить, на каком он находится свете... Щедро сдобренная не вошедшими в толковый словарь Даля словами чья-то энергичная речь не оставляла сомнений, что Страшный Суд, вопреки самым худшим опасениям, к счастью, отодвигается на неопределенный срок. Тогда он открыл глаза.

 В тот же миг по голове его ударил белый потолок – потрескавшийся, с коричневыми отметинами былых потопов, – обыкновенный потолок обычной больницы. Он не сразу разглядел эти трещины и узоры. Первым его ощущением было, что потолок – слишком яркий, слишком огромный для отвыкших видеть глаз – действительно стремительно надвигается на него, падает, и еще мгновение – раздавит его, – и это ощущение было настолько сильным, настолько реалистичным, что Иван Иванович зажмурил глаза. Прошло несколько секунд, но, конечно, ничего такого не происходило, ничего не падало, и опять он отважился чуть-чуть приоткрыть глаза и стал ждать, когда они привыкнут к свету. Потом принялся осторожно, двигая одними лишь глазами, исследовать окружающее пространство. Линялые шторы на запыленных окнах, тусклые никелированные койки, облезлые тумбочки с огрызками яблок и высохшими кусочками хлеба, лежавшими на них вперемешку с бумажным мусором, одинокая, без плафона словно голая, лампочка на потолке, а главное – двое молодых мужчин, облаченных в диковинных размеров пижамы, – все указывало на то, что попал он, увы и ах, не на солнечный пляж курортного города Сочи, а в место в полном смысле противоположное: на больничную койку. Строго говоря, это не было для него такой уж большой неожиданностью, он знал об этом еще до того, как открыл глаза, – и все же какая-то особенно живучая доля надежды продолжала трепетать в его душе, даря ему отчаянную возможность если не опровергнуть свою печальную догадку, то хотя бы немного сомневаться в ней. Потрескавшийся потолок безжалостно уничтожил эту последнюю надежду...

 Потрясенный увиденным, Иван Иванович еще долго лежал неподвижно, осмысливая ситуацию.

 Между тем мирная беседа соседей по палате, постепенно пройдя все стадии пролога, экспозиции и завязки, наконец достигла своей кульминации и, быстро перевалив через нее, стремительно приближалась к решающей стадии развязки, главным аргументом в которой намечались быть кулаки.

 Иван Иванович, стараясь не отвлекаться, продолжал исследования. Теперь объектом исследований стал он сам. Попеременно напрягая различные мышцы и шевеля конечностями, с той предельной внимательностью, с какой мечтающая о скором замужестве пятнадцатилетняя девица разглядывает в зеркале свое прыщавое лицо, он вел наблюдение за результатом и пока что не обнаруживал никаких заметных нарушений. Во всяком случае, когда он приподнимал правую ногу, приподнималась именно правая нога, а не левая рука или что-нибудь еще. Найдя состояние тела вполне удовлетворительным, Иван Иванович поднялся и продолжил исследования в сидячем положении.

 Соседи по палате разом замолчали и повернулись к воскресшему. Иван Иванович, так же молча, уставился на них. Собственно говоря, он вовсе и не уставился на них; он просто глядел вперед, куда-то вдаль и, скорее всего, даже не замечал их, как не замечал стену за их спинами, и окно, и пошлую репродукцию на стене – из тех, что выпускаются массовым тиражом специально для обескультуривания населения, – и не замечал отклеившийся угол обоев и засохший букет цветов в бутылке из-под молока, стоявшей на подоконнике, – все это проходило мимо его сознания, не оставляя в его сознании даже тени, а не то что следа. Но де-факто Иван Иванович смотрел на них, а они – на него, и все они молчали, и молчание их затянулось и уже сделалось совершенно неловким.

 – Здорово! – это сказал наконец один из драчунов.

 Иван Иванович молчал.

 – Здравствуйте!

 Иван Иванович молчал.

 – Вы слышите?

 Иван Иванович молчал.

 – Здрасте.

 Иван Иванович молчал.

 – Алло!

 Иван Иванович молчал.

 – Он не слышит.

 Иван Иванович по-прежнему молчал.

 В тот критический момент, когда один уже не знал, что еще сказать, а другой так еще и не придумал, с чего начать или чем уже следовало бы продолжить разговор, а третий вообще ни о чем этом не думал, ни еще, ни уже, потому что он все прислушивался к тонкостям работы своего организма и находился как бы в гиперпространстве или, проще говоря, в состоянии легкой прострации, – в этот критический момент открылась дверь, и в палату вошел четвертый ее обитатель.

 Как и у всякого человека, у вошедшего четвертого жильца палаты тоже, конечно, бывали какие-нибудь личные проблемы. Может быть, ему никак не удавалось создать крепкую и счастливую семью, или терзал его неотступно сложный философский вопрос о первичности материи относительно нематерии, а может, он и вовсе болел чахоткой и с минуты на минуту готовился попасть в мир иной, где чахотки нет. Одно было точно: коммуникативной проблемы для него не существовало. Первые три секунды заняло его удивленное восклицание:

 – О! А!! О!!! Жив курилка! Вот уж не думал, не гадал. Шучу-шучу! Ну и ну! Ну и ну! Вот это да!!! Ага!

 Иван Иванович все еще не проронил ни слова, а вошедший сам схватил его руку своей рукой и крепко сжал:

 – Аркадий! Для своих просто Аркаша, для представителей милиции и налоговой инспекции – Аркадий Капитонович.

 – Иван Иванович, – ответил Иван Иванович.

 Только теперь, подвергнувшись этому быстрому словесному обстрелу со стороны свежеиспеченного знакомого, он обрел наконец дар речи. Но особо разговаривать ему не довелось: в числе прочих способностей Аркаши было, в частности, умение разговаривать за двоих.

 Не прошло и четверти часа, как Иван Иванович уже знал все об Аркаше, о больнице, о докторах, о пациентах ближайших палат и... о себе самом. В последующее рекордное время Иван Иванович, наверное, узнал бы и о городе, в чьем муниципальном подчинении находилась больница, и о стране, в чьей государственной подчиненности находится город, и подробно о третьей планете солнечной системы, где много таких стран и городов, и о других планетах, и, может быть, даже услышал бы историю человечества – от Адама, через Дарвина, до самого рождения Аркаши. Но этому не суждено было сбыться, потому что Аркаша, уже в середине монолога вдруг начавший краснеть и постепенно перебравший, точно хамелеон, все оттенки красного и лилового, добился наконец пепельно-синюшного цвета лица, посетовал на некоторые неустранимые особенности местной кухни и, умолив Ивана Ивановича “ждать и никуда не уходить” – как будто он мог отсюда куда-то уйти! – срочно умчался.


 Оказалось, что Иван Иванович поступил в больницу как раз в том нехорошем состоянии организма, когда одна половина новоприбывших сразу же отправляется в больничный морг, минуя собственно больницу за ненадобностью. Больше недели на редкость живучий организм его упорно боролся со смертью, и даже квалифицированные старания реанимационных умельцев все же не смогли уменьшить срок его земного пребывания. Был момент, когда эскулапы добились временной победы и поверженная плоть Ивана Ивановича скорым ходом помчалась на гремящей запчастями каталке в морг. Тем не менее гены при полной поддержке хромосом взяли свое, и в конечном итоге больной в бессознательном состоянии очутился в этой палате – номер 8, – где помимо него медленно выздоравливали еще четверо пациентов. Кстати сказать, Иван Иванович не единственный из них прошел реанимацию, поэтому приключения Ивана Ивановича никого не удивили и его бесчувственное возлежание на койке не было признано достаточно интересной темой для наблюдений; к тому же совсем не каждому из тех, кто умудрился не протянуть ноги непосредственно на реанимационном столе, удавалось открыть глаза впоследствии, за пределами этого стола, а обсуждать возможно завтрашнего покойника было не совсем прилично.

 За то время, что длилась “беседа” с Аркашей, Иван Иванович успел освоиться в управлении собой и после его ухода, разминая конечности, отправился в путешествие по палате.

 Четыре шага по пустому пространству, образованному расставленными вдоль стен койками, три шага по узкому проходу между своей и соседской кроватями, шаг от тумбочки до окна. Восемь шагов вперед и восемь назад – всего шестнадцать шагов убогого мирка взамен кипящей жизнью, пестрящей большими и маленькими событиями бескрайней вселенной, взамен мира, оставшегося где-то там, за пошлыми этими стенами...

 Почему он здесь? – продолжал терзать его мучительный вопрос. Как долго будет продолжаться это его странное заточение? Что с ним? Что его ждет, и чего ждать ему, и на что надеяться?.. Избравший местом жительства тюремную камеру преступник точно знает день своего освобождения – заключенный в больницу законопослушный пациент не знает ничего; даже ближайшее будущее ему неведомо и не поддается никакому прогнозированию.

 Иван Иванович выглянул в окно и пришел в еще большее уныние: взору его предстали холодно освещенный тусклым, едва пробивающимся сквозь плотные облака солнцем двор, скошенная, а большей частью вытоптанная трава, застывшие безмолвными силуэтами деревья за забором... и ни одной живой души во всем доступном обозрению пространстве. Обыкновенная эта картина показалась ему настолько мрачной, что он, дабы не видеть это больше, поспешно отвернулся и даже отошел в глубь комнаты. Однако видение – пустой двор с невостребованными лавочками, и столиками, и замшелой, покосившейся беседкой – продолжало упрямо преследовать его и делало еще более невыносимой ту неизвестность, в которой он все еще пребывал.

 Проведя рукой снизу вверх по лбу, точно пытаясь тем самым отогнать тяжелые мысли, Иван Иванович решительно направился к двери и уже открыл ее, когда его остановил голос одного из тех двоих находившихся в палате товарищей по несчастью, о существовании которых он успел забыть и которых, погруженный в свои думы, снова не замечал.

 – Напрасно!

 Иван Иванович, вздрогнув, обернулся и вопросительно застыл.

 – Напрасно беспокоитесь. Сегодня вам сто процентов не удастся ничего разузнать, – проговоривший это мужчина, широко улыбнувшись, привстал на кровати и развел руками, видимо для большей убедительности сказанных слов. – Лучше не мучайтесь понапрасну и дождитесь до завтра.

 – Это почему? – Иван Иванович все еще продолжал держаться за ручку двери.

 – Это потому, что сегодня воскресенье. Сегодня врачей никого нет, а дежурная сеструха там такая дура сегодня, что с ней разговаривать все равно что со столбом. Вы же насчет себя хотели разведку произвести?

 – Вы правы, – Иван Иванович пересек палату и опустился на стул возле собеседника, чувствуя к нему какое-то непреодолимое расположение, как будто был знаком с ним уже по меньшей мере несколько лет.

 – А как вы догадались? – спросил он.

 – Ну вот, наконец-то к вам вернулся интерес к жизни, а то все ходили, как привидение! – заметил собеседник и продолжал: – Ничего нет странного. Каждый, кто побывал там, – он театрально показал пальцем вверх, очевидно на небеса, – первым делом стремится выпытать у врачей все о своем здоровье, о своих, так сказать, шансах на светлое будущее. Обычно, правда, никто так сразу не встает, как вы... Вы как себя чувствуете-то?

 – Кажется, ничего. Спасибо, конечно.

 – Ну уж за что мне спасибо? – повел плечами собеседник. – Лучше благодарите Бога, если верите в него, конечно. А что чувствуете себя хорошо, это хорошо. Перед вами двоих с вашей кровати увезли... ну да ладно. Значит, давайте знакомиться. Николай Юрьевич... да что там – Коля. Коля Костенко.

 Иван Иванович пожал протянутую руку, но уже не так, как Аркашину, вяло, а крепко, от души.

 – Любимов Володя, – подал руку сидевший на соседней кровати второй пациент. – А вы – Иван Иванович, мы уже услышали. Аркашка, дьявол, и покойника сумеет разговорить... ох, извините!

 – Сумеет, это точно, – поддержал шутку Иван Иванович, нарочно пропустив мимо ушей ее непреднамеренную грубость.

 – Ну, теперь дело на мази, – продолжая улыбаться, сказал Костенко. – А то, честно говоря, Аркаша уже всех достал сказками собственного разлива, а вы все-таки свежий человек... Еще с нами Михеич живет, старичок такой. Он ничего, не злопамятный дед, так что не волнуйтесь. Он даже слишком такой... стеснительный. Когда лежачим был, все говорил медсеструхе: “Хочу пи-пи”. Медсеструха ему в ответ: “Хорошо, дед, сейчас принесу кря-кря!” Вот такой Михеич тихий, – сами увидите, когда познакомитесь. Всего, выходит, пять человек. В общем-то, не слишком тесно, учитывая, что во многих палатах по семь-восемь напихано.

 – А как по мне, так чем больше народу, тем веселей, – раздался голос Аркаши. Он еще только входил в палату, а уже успел уловить, о чем идет разговор.

 – Да и я на это счет терпелив, – признался Иван Иванович. Тесно не тесно, лишь бы не долго.

 – О, что касается “не долго”, тут вас придется, к сожалению, немножко разочаровать, – вздохнул Костенко, перестав наконец улыбаться, а Любимов подхватил:

 – Не знаю, как у них это получается, только после реанимации ни один у них не выписывался раньше, чем дней через тридцать. (“У них” – это имелось в виду у врачей.) Михеич здесь полтора месяца; Аркаша... А ты, Аркаша, сколько?

 – Тридцать шесть дней, – мгновенно сосчитал Аркаша. – Плюс те девять, что лежал в инфекционке. Но у меня особая ситуация: у меня какие-то бумажки потерялись, теперь никак не решат, заново делать все обследование или восстанавливать все так, по памяти. Зато рядом в палате есть Женя Курочкин, вот он чисто по болезни здесь живет уже... – Аркаша задумался, – четыре где-то месяца.

 – А вы, наверное, думали, что через недельку уже и дома будете? – с сочувствием, но еще больше с иронией высказал предположение Костенко.

 – Ну... примерно.

 – Когда-то и я так думал... – сообщил Любимов.

 – Вот что вы пристали к человеку! – не дал дожаловаться Любимову Аркаша. – Вот еще никому ничего не известно, а вы каркаете и каркаете. Может, его уже завтра и выпустят, кто знает? Выписали же Синицына на второй день.

 – А на третий он уже в морге оказался, – язвительно заметил Любимов.

 – Ну ладно, чего, в самом деле-то, зря трепаться. Поживем увидим! – Костенко шутливо толкнул Ивана Ивановича в бок: – Если и не отпустят скоро, здесь тоже не гауптвахта. Коллектив здесь хороший, карты есть, шахматы, книжки разные даже, – что бы не отдохнуть за счет государства? Заживетесь здесь, познакомитесь со всеми, привыкните; может, и домой не захочется. Вон, кстати, Михеич топает.

 Через секунду действительно открылась дверь, впуская того последнего из обитателей палаты, с которым Иван Иванович еще не успел познакомиться, – Михеича.

 К некоторому удивлению Ивана Ивановича, вошедший старичок даже не просто не обратил на него никакого внимания, а и вовсе демонстративно отвернулся, как бы не желая его замечать. Иван Иванович не помнил о случившемся недавно инциденте, и ему ничего не оставалось, как только мысленно пожать плечами и тоже не замечать может быть и тихого, и стеснительного, но все-таки – это уж точно – зловредного старика. Остальные трое молча переглянулись.

 – Что ж, граждане выздоравливающие, – вскочил Костенко, – если мы не хотим остаться без завтрака, пора идти. Аркаша, раскрутишь Светлану на двойной компот?

 – Идите сами. Я же второй день... сам знаешь, – отмахнулся от него Аркаша.

 Его лицо начало приобретать красивый малиновый оттенок.