Дурдом. Часть 1. Глава 5. Восемнадцатое мгновение весны

 Телевизор – главное развлечение в больнице – стоял в коридоре пятого этажа, точнее висел, подвешенный к потолку на покрашенном серебрянкой кронштейне. Днем телевизор не работал, чтобы не нарушалось нормальное передвижение по этажу, по вечерам же (кроме, почему-то, воскресенья) коридор шумно заставлялся табуретками и вбирал в себя значительную часть ходячих обитателей всех этажей. Главным неудобством мероприятия была эта необходимость тащить с собой из палаты табурет, однако с этим приходилось мириться, поскольку других настоящих развлечений, кроме разве что неожиданного отбытия в мир теней готовящегося к выписке соседа по койке, не имелось. Некоторые заядлые телеманы, стремясь занять места в первых рядах зрителей, еще задолго до ужина толпились на лестничных площадках с табуретами в руках, толкаясь и ругаясь с родственниками больных и с самими больными, готовые по первому же сигналу дежурной медсестры броситься вперед и вступить в жестокую борьбу с другими такими же табуреточными хитрецами. Зрители попроще усаживались где придется, а многие и вовсе стояли вдоль стен, предпочитая ходить на шоу налегке. Все обитатели 8-й палаты относились как раз к телелюбителям средней категории – к тем, которые считали, что смотреть телевизор лучше сидя, но в баталиях за лучшие места участия не принимали. Когда Иван Иванович, сотоварищи, поднялся на пятый этаж, там уже было полным полно народу и стоял невообразимый гул, – который, впрочем, сразу затих, едва в электрическую розетку была воткнута вилка.

 Телевизор показал сначала яркую вертикальную линию, затем еще более яркую горизонтальную, потом обе линии вместе и... потух. Только минут через пять что-то в его чреве, очевидно, нагрелось и как надо сфокусировалось; экран повторно ожил и замельтешил черными и белыми точками, напоминавшими в комплексе жизнеобильный вид лесного муравейника, какой бывает, если в него интенсивно потыкать палкой. Шло время, картинка оставалась все той же, хотя по имевшимся достоверным сведениям сейчас должен был идти художественный фильм. Большинство зрителей стало склоняться к мрачной мысли, что случилась авария – тем более что об этом же свидетельствовал и непрерывный мерзкий звук “пс-с-с”, как будто в телевизоре лопнула какая-нибудь труба и происходила утечка газа или воды. Наконец один из опытных табуреточников первого ряда, извертев все кнопки и пипки, найденные в разных (порой самых неожиданных) местах аппарата, обнаружил таки поломку. Не успели долететь до последних рядов передаваемые шепотом из уст в уста оброненные местным кулибиным слова: “Высклизнула антенна”, как телевизор жалобно пискнул и, будучи не в силах более сопротивляться человеческому гению, как-то сразу, без борьбы выдал обещанное кино.

 Шла восемнадцатая серия патриотического телесериала “Семнадцать мгновений весны - II” – новой интерпретации сюжета знаменитого хита советского телевидения. Говорили, что существовал в природе и еще более новый сериал – “Семнадцать мгновений весны возвращается” – о репатриации русского разведчика, – снятый Спилбергом за границей, но до нас он еще не дошел.

 Иван Иванович не любил “мгновения”, но – не возвращаться же в пустую палату – подсел вместе со всеми к тусклому экрану – и не разочаровался: с первых же кадров фильм приятно удивлял зрителя необыкновенной динамичностью и абсолютной непредсказуемостью сюжета. Говоря языком профессиональных смотрельщиков, фильм был несравненно круче своего вялого прототипа. Правда, Иван Иванович вряд ли смог бы оценить это киночудо в полной мере, так как следил за выкрутасами обновленного неуловимого Штирлица-Исаева постольку поскольку, занятый больше не сюжетом картины, а невеселыми своими измышлениями и гипотезами. Но если бы мог он предугадать, что в будущем Штирлиц, придя во сне, укажет ему, чуть ли не пальцем ткнет прямиком на его обидчика – на того злостного грабителя, который стал источником всех его бед, – он, конечно же, отнесся бы к фильму более внимательно. Но Иван Иванович не умел предугадывать будущее. И почти не интересовался приключениями Штирлица. А советский разведчик тоже, разумеется, не обращал с экрана ни малейшего внимания на Ивана Ивановича, тихо грустившего в девятнадцатом ряду, за узкой спиной грызшего от волнения ногти впечатлительного не по годам Михеича...


 ...Штандартенфюрер СС фон Штирлиц перешел на противоположный тротуар и, привычным движением ноги отодвинув чугунную крышку люка, спустился в подземный лабиринт канализаций.


Голос за кадром: “Способ передвижения по ассенизационной сети Штирлиц открыл сам, без установок Центра. Здесь не приходилось следовать строго направлению улиц, дожидаться зеленых огней светофоров, пробираться сквозь толпы людей и делать еще массу лишних вещей, без которых невозможно представить себе передвижение поверху. Штирлиц знал цену времени и привык его экономить. Он с досадой вспоминал, как сразу после прибытия в Берлин потерял целую неделю, колеся по бесконечным лабиринтам незнакомых улиц в поисках “Явки”, пока не убедился, что любимые московские сигареты “Ява” по крайней мере в пределах города не продаются. Имелись у подземного маршрута и другие достоинства. Например, на улицах Берлина для того, чтобы найти обыкновенный сортир, нужно было прошагать как минимум два-три квартала. Напряженка у них была с сортирами. А Штирлиц как раз очень и очень уважал пиво. Здесь же, как говорили союзники, с этим было “Ноу проблем!”. Имелись в таком способе передвижения, конечно, и некоторые недостатки: в частности, чтобы не набрать полные ботинки дерьма, приходилось в отдельных глубоких местах топать босиком, и тогда одна рука оказывалась занятой свечкой, другая – ботинками, а чтобы сделать какое-нибудь нужное дело, хотя бы прикурить, приходилось ставить свечку на скользкие выступы на стене. Несколько раз таким образом разведчик оказывался без свечки и был вынужден пробираться, что называется, на ощупь. А щупать дерьмо не очень было приятно даже приученному ко всему выпускнику спецшколы КГБ”.


 – У-ти-пу-ти-пу-ти! – ласково потрепал младенца за розовую щечку Штирлиц, проходя в одном из колодцев мимо стоявшей там с двумя детьми на руках “пианистки” Кэт. Кет благодарно кивнула разведчику: это он научил ее скрываться от гестаповцев в подобных местах.

 В следующем стояке Штирлиц немного задержался. Здесь прямо на полу была набросана полная карта подземных коммуникаций. Когда-то она была целой, но Штирлиц не хотел, чтобы кто-нибудь еще знал эти тайные маршруты, и поэтому карту мелко порвал и разбросал здесь обрывки – так, чтобы они казались всякому непосвященному просто мусором. Штирлиц быстро отыскал нужную часть, сверил маршрут и через непродолжительное время, выбравшись на поверхность, очутился на улице, которая имела гадкое, неродное русскому сердцу название: Принцальбрехтштрассе.

 Первое, что увидел разведчик, это были два толстых гестаповца, которые, кряхтя, ставили легковой автомобиль на попа. Поп отчаянно кричал под пыткой и вырывался. Штирлиц не мог допустить издевательств над беззащитными попами и выхватил автомат. Гестаповец, у которого он выхватил автомат, побежал прочь по улице, но пуля, направленная справедливым разведчиком, настигла мучителя и попала ему прямо в лоб. “Разрывная!” – только и успел на немецком языке вскрикнуть фашист, пораскинув мозгами. Штирлиц подскочил к оторопевшему от неожиданности второму гестаповцу и выстрелил в упор. Упор упал. Штирлиц выстрелил снова, но фашист был уже далеко. Издалека враг плохо видел Штирлица и принялся отчаянно палить в слепую. Слепая от страха завизжала и стала подпрыгивать, высоко задирая ноги; вокруг нее, подпрыгивая и задирая ноги, бегали остальные случайные прохожие. Штирлиц же, не обращая внимания на всю эту будничную шумиху, завязал валявшимся на дороге обрывком колючей проволоки глаза спасенному попу и спустился с ним обратно в подземелье. Только пройдя не менее километра по бесконечным изгибам и поворотам лабиринта, он задул свечу и снял с попа “повязку”. Так состоялось первое знакомство зрителей с пастором Шлагом – оказавшимся впоследствии одним из первостепенных героев фильма.

 Вытаскивая из век ржавые колючки, пастор Шлаг начал длинный печальный рассказ о том, как он “шел и никого не трогал, а гитлеровцы... а он... а гитлеровцы...”. Штирлиц, обливаясь слезами (но не забыв закрутить на место колючую проволоку), молча повел несчастного дальше, и вывел к своему дому, и вскоре машина умчала их по ухабистому шоссе в сторону границы. Там, в глухом лесу, разведчик снова снял с глаз попа-коммуниста проволоку и, подарив ему бесплатно хорошие еще лыжи, отправил его пешком в Швейцарию – туда, где нет злых, плохих гестаповцев, а есть добрые швейцары и хороший швейцарский сыр.


Голос за кадром: “Везя пастора Шлага в приграничный лес, Штирлиц делал одновременно и другое, несоизмеримо более важное дело. Он всегда делал сразу несколько дел. Здесь, в лесу, разведчик должен был встретиться со своим тайным агентом профессором Плейшнером. Сейчас, пробираясь через ночные заросли, Штирлиц ждал его условного свиста”.


 В кромешной мгле выбравшись на поляну, Штирлиц неожиданно наткнулся на сук. “Асса!” – закричал он, не растерявшись, и суки с лаем разбежались. Впереди всех бежал Лай... Разведчик сел посредине опустевшей поляны и задумался. Вдруг слева от него в кустах раздалось злобное шипение. Штирлиц насторожился. Змея зашипела громче. Штирлиц достал из кобуры именной пистолет с дарственной надписью “Чекисту Исаеву за освобождение Дальнего Востока от Феликса Эдмундовича Дзержинского” и разрядил в кусты всю обойму: бесстрашный разведчик, как это было ни странно, смертельно боялся змей. Раздвинув иссеченные пулями ветки, он нашел среди них насмерть убитого профессора Плейшнера. “Бедняга, – пробормотал Штирлиц, – он так и не научился свистеть”. По вздувшейся на груди агента белой рубахе быстро расплывалось отснятое крупным планом красное пятно...

 В машине, кое-как усадив рядом все время норовившее сползти на пол тело друга, Штирлиц случайно оглянулся в последний раз в сторону леса и поежился: прямо на него из широкого дупла близстоящего дуба смотрели не моргая два круглых, как пятаки, глаза.

 – Филин, – вслух подумал Штирлиц, нажимая на газ.

 – Сам ты филин, – вслух подумал Мюллер, вылезая из дупла.


Голос за кадром: “Обергруппенфюрер СС Герман Мюллер. Шеф гестапо. Истинный ариец, преданный фюреру. С друзьями ровен и общителен. Беспощаден к врагам великого рейха. Характер нордический, твердый, неуступчивый. Склонен к харакири”.


 Проезжая по шоссе, Штирлиц заметил на обочине голосующего Мюллера и, удивившись и насторожившись, проехал мимо. Через некоторое время голосующий Мюллер показался на обочине снова. “Что же он все-таки тут делает?” – подумал Штирлиц, не останавливаясь. Увидев голосующего Мюллера в третий раз, Штирлиц понял: кольцевая – и свернул в сторону. “Надо же, – думал он вслух, подъезжая к городу, – если бы не Мюллер, фашист проклятый, наверное, всю ночь бы по кольцу ездил. Но что же все-таки он там делал?”

 Вдали завиднелись первые домишки города. Часы Плейшнера показывали без четверти шесть. Штирлиц остановил машину, опустил голову на кнопку сигнала и, убаюканный мощным монотонным его ревом, уснул...


Голос за кадром: “Через пятнадцать минут он проснется: сработает биологический будильник, еще в Москве заведенный на шесть утра по заданию КГБ психотерапевтом Кошмаровским”.


 ...Поставив автомобиль в гараж, Штирлиц шел по просыпающемуся Берлину. “Почему я не иду внизу? Надо же, забыл спуститься! Или что-то с памятью моей стало?” – размышлял он (разумеется, как всегда, вслух, чтобы было понятно зрителю), продолжая шагать по тротуарной брусчатке. Неожиданно на пятом этаже дома, мимо которого он проходил, отворилось окно, и оттуда грузно вывалился профессор Плейшнер. Штирлиц свернул за угол и пошел быстрее. В следующем доме на пятом этаже тоже открылось окно, и из него тоже выпал профессор Плейшнер. Штирлиц побежал. Впереди открылось окно, выпуская очередного Плейшнера. Штирлиц бежал, а Плейшнеры все падали и падали...

 На фоне сыплющихся под звуки композиции из “Серенады Солнечной долины” профессоров пошла реклама особо износостойких презервативов, выпускаемых Сиротским металлургическим заводом, затем реклама курортно-туристического агентства “Северный Полюс”, затем другие рекламы, – и все это безобразие длилось ровно пятнадцать минут. Оставалось разве что порадоваться, что Кошмаровский не запрограммировал Штирлица сразу на полтора часа...

 ...Штирлиц очнулся от нелепого сна и посмотрел на часы Плейшнера. Было две минуты седьмого. Будильник работал вовсю. Так просыпаться было не слишком приятно. Но зато атмосфера, образовавшаяся в закрытой машине в результате работы будильника, подействовала на Плейшнера, очевидно, подобно нашатырному спирту, и он вдруг зашевелился. “Живой!” – воскликнул Штирлиц. Профессор действительно оказался живой. Он медленно открыл глаза и тупо поглядел на Штирлица, потом так же медленно полез за пазуху и извлек оттуда простреленную бутылку дешевого немецкого портвейна. На дне бутылки, прямо в красном вине, плавала расплющенная пуля.

 В коротком разговоре выяснилось, что профессор, находясь по причине утраты портвейна в бессознательном состоянии, забыл в лесу главное, из-за чего он там, собственно, и находился, – инструкции, полученные из самой Москвы. Договорились встретиться в полдень на явочной квартире (она же в свободное от подпольных дел время служила домом профессора). Отдав машину Плейшнеру, разведчик подцепил было ногой канализационный люк, но передумал и не торопясь пошел по тихой улице.


Голос за кадром: “Сегодня можно было расслабиться. Сегодня был особенный день. Сегодня было 23-е февраля – День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Штирлиц не служил во флоте и имел мало отношения к Советской Армии: Штирлиц был офицером Комитета Государственной Безопасности. Но поскольку профессиональный праздник работников КГБ был засекречен и в целях конспирации отмечался только торжественным групповым снимком всех четырехсот сотрудников штаба форматом три на четыре и торжественным групповым расстрелом политических заключенных, советские разведчики условно считали своим профессиональным праздником именно 23 Февраля. Сейчас Штирлиц шел в “Припрыжку”; в баре “Припрыжка” его ждала организованная Центром встреча с трехлетним сыном и женой, которую он не видел уже больше пяти лет”.


 Войдя в бар, Штирлиц увидел длинную очередь. Он привычно пригнулся – вся очередь попала в бармена. Штирлиц сел у окна и заказал “Столичную”. Из-под короткой эстрадной шторы виднелись ножки готовящихся к выходу танцовщиц, из приоткрытой форточки – дуло. Штирлиц не любил открытые форточки. Он встал, закрыл форточку, и дуло исчезло...

 ...В это самое время профессор Плейшнер поднимался на свой четвертый этаж. В лесу он, увы, не нашел оставленных в кустах документов и, обнаружив на обратном пути отчаянно голосующего Мюллера с до боли знакомой папкой в руке, понял, что это провал...


Голос за кадром: “Обычно в этот праздник Штирлиц запирался дома, надевал извлеченную из тайника косоворотку и, употребив бутылочку извлеченной из тайника русской “Столичной”, садился на топчан и до самой глубокой ночи играл на извлеченной из тайника же гармошке песни советских композиторов. В этот раз ему захотелось чего-нибудь новенького”.


 Принесли “Столичную”. Штирлиц с некоторым сомнением взглянул на этикетку с надписью “Сделано фф России” и, по примеру других посетителей, выпил рюмочку. Очень понравилось. До этого он ел водку ложкой. Пить рюмками оказалось намного быстрее – настолько быстрее, что дьявольское зелье скоро закончилось. Пришлось повторить... А потом опять повторить... А потом еще раз повторить...

 Гулял он шумно. Последнее из того, что Штирлиц потом смог вспомнить, было то, как, построив находившихся в баре гестаповцев, он, размахивая связкой гранат, заставлял их маршировать и петь песни советских композиторов на русском языке...

 ...А профессор Плейшнер снова поднимался на четвертый этаж...

 Лишь выйдя на улицу, на свежий воздух и немного протрезвев, Штирлиц понял, как близок он был к провалу в этот день! Он шел хмурый и злой. Встреча в баре так и не состоялась: он не узнал жену (что делают с нами года и особенно – водка!).

 В трех миллиметрах от виска разведчика просвистел и, ударившись об асфальт, раскололся надвое свалившийся с крыши дома кирпич.

 – Вот те раз! – удивился разведчик.

 – Вот те два! – прошептал Мюллер, сталкивая другой кирпич.

 Штирлиц раскрыл зонтик.

 Навстречу прошла галдящая стайка разукрашенных девиц. “Шлюхи”, – вслух громко подумал Штирлиц. “Руссиш полкоффник Исаефф”, – вслух подумали шлюхи. Штирлиц негодующе погрозил им пистолетом, истратив на это почти целую обойму.

 Однако же жизнерадостный, беззаботный вид девиц произвел успокаивающее действие на железные нервы пьяного разведчика, и к зданию гестапо он подошел уже совсем веселый. Часы показывали начало обеденного перерыва, а это означало, что все до одного служащие гестапо сейчас томились в очереди в нацистской столовой, что находилась в двух трамвайных остановках отсюда. Штирлиц знал на память расписание работы столовой и смело вошел в пустой кабинет своего шефа Шелленберга.


Голос за кадром: “Сейчас, роясь в секретных папках, подготовленных Шелленбергом для передачи рейхслейтеру Борману, Штирлиц выполнял очередное задание Центра. Неделю назад в помощь ему американскими союзниками был заброшен тайный агент Джон. В свое время Джон прошел десятилетнюю спецшколу по подготовке разведчиков, имел отлично проработанную “биографию” рядового немецкого клерка из Кельна, без акцента говорил по-немецки, знал все традиции и особенности жизни немцев лучше самих немцев. Тем не менее, едва ступив на фашистскую землю, сразу попался”...


 Штирлиц перебирал бумаги, а в это время Плейшнер в третий раз взбирался по лестнице...

 Наконец Штирлиц нашел то, что искал. Тайна открывалась просто: американский разведчик был негром. Как нелепо можно иногда засыпаться, даже, казалось бы, предусмотрев все до мелочей!..

 “Ужасно пересохло горло!” – чтобы зрителю были понятны дальнейшие его действия, подумал Штирлиц вслух. Как назло, в здании в связи с заменой труб две недели назад отключили воду. Штирлиц подошел к вмонтированному в стену гигантскому сейфу и набрал код. В таком же сейфе, только у себя в кабинете, он держал ведро с водой. Со зловещим скрипом шелленберговский сейф отворился, однако в пределах видимости ведра или чего-нибудь подобного не оказалось, а лезть в мрачную, отдающую сыростью глубь сооружения Штирлицу не хотелось. Досадуя, он с силой захлопнул тяжелую дверь. Мюллер схватился руками за голову: у него заложило уши.

 В коридоре Штирлицу померещилось, будто рядом промелькнула тень Мюллера. Он перекрестился и вошел в свой кабинет. Там, открыв сейф, разведчик с наслаждением сунул раскалывающуюся голову в ведро. Однако воды в нем не оказалось! Штирлиц обвел воспаленным взглядом внутренность сейфа и неожиданно среди груд всякого хлама увидел давно забытую, еще с прошлого 23 Февраля, полупустую бутылку “Столичной” – настоящей “Столичной”! Он одним махом проглотил все без остатка, подскочил к стене, снял – нет, сорвал – с нее разноцветную карту мира, расстелил ее на столе... Следующие полчаса великий, но вдрызг пьяный разведчик провел стоя коленями на столе и облокотившись на карту. Он рыдал. Его рвало на родину...

 Наконец Штирлиц пришел в себя. Удивленно, словно увидел ее впервые, посмотрел на изодранную в клочья карту. Нащупав, бросил пустую бутылку обратно в сейф и захлопнул дверцу. У сидевшего в сейфе Мюллера снова заложило уши.

 Штирлиц вышел из кабинета и незаметно огляделся: впереди и сзади в коридоре никого не было. Он быстро подошел к окну и громко высморкался в штору. Как приятно хотя бы на миг вновь почувствовать себя советским человеком!..

 ...Профессор Плейшнер же в четвертый раз поднимался на свой этаж. Яд не действовал...


 Покинув логово врага, разведчик спустился в ближайшую канализацию и час спустя уже был на месте. Выйдя на свет, он оказался перед цветочным домом, где находилась явочная квартира. Штирлиц подошел к подъезду и поднял глаза. Это были грустные голубые глаза профессора Плейшнера. Штирлиц осторожно покосился на знакомое окно: там, на подоконнике, стояло пятнадцать утюгов. “Явка провалена” – понял он конспиративный знак и, не мешкая, побежал к колодцу.

 Через полчаса Штирлиц выбрался наружу, но, оглядевшись, плюнул в сердцах, нырнул обратно и еще через час попал уже туда, куда намеревался: в полусотне метров от люка виднелся небольшой трехэтажный домик из красного кирпича.


Голос за кадром: “Это его дом”.


 Штирлиц, не открывая калитку, перемахнул через забор, огородами прошел к крыльцу, но отпирать дверь не стал, а влез через открытое окно – и сразу запер его на четыре шпингалета, и загромоздил его стоявшим тут же рядом с окном платяным шкафом, а входную дверь подпер диваном. Затем, не зажигая свет, задернул шторы на остальных окнах, и поднялся на второй этаж. Там наощупь завел патефон, открыл в ванной воду и нажал на толчок унитаза. В кромешной тьме он на цыпочках пробрался в замаскированную ковром потайную комнату, где хранилась рация.


Голос за кадром: “Через пять минут должен состояться сеанс радиосвязи с Центром”.


 Штирлиц запер за собой дверь, подпер ее шваброй. И наконец включил свет.

 На столе, прямо возле рации, сидел Мюллер.

 Штирлиц уже не раз замечал, что после того, как он несколько раз на обычное нацистское приветствие Мюллера “Хайль Гитлер!” по рассеянности ответил: “Гитлер капут!”, а однажды даже: “Служу Советскому Союзу”, Мюллер стал на него как-то подозрительно глядеть. И потому всегда был начеку.

 – Умри, фашистский прихвостень! – воскликнул Штирлиц, молниеносным движением сунув правую руку в карман брюк.

 К его ужасу, вместо холодной вороненой стали пистолета там нащупалось нечто совершенно непонятное.

 – Неужели это конец?!! – в отчаянии воскликнул разведчик.

 – Не пугайтесь, партагейноссе Штирлиц, – как всегда спокойно проговорил Мюллер, – я ведь тоже русский.

 На фоне неподражаемого выражения на лице Штирлица поползли титры....


 Дурацкий конец неприятно подействовал на Ивана Ивановича и совершенно испортил впечатление от фильма. По возвращении в палату он сразу же лег и не стал принимать участия в коллективном его обсуждении. Снова им овладели тревожные мысли о болезни, о неизвестном его прошлом и столь же неизвестном будущем. Мучила его не только сама болезнь, вернее, не столько сама болезнь, сколько эта страшная неизвестность. Мучило бессилие, невозможность хоть что-нибудь предпринять самому. Мучило то, что ему теперь оставалось надеяться лишь на медицину и верить только лишь в медицину, верить в умение врачей, – верить в то, во что верилось как раз меньше всего...