Дурдом. Часть 1. Глава 6. Сухопутная одиссея по первому этажу

 После прохождения таинственного процесса снятия энцефалограммы, оставившего после себя дурацкое ощущение, будто из головы что-то самым нахальным образом украли, Иван Иванович остановился на площадке между первым и вторым этажами и извлек из бездонного кармана казенных штанов Растопыркину цидульку. Список врачей, которых нужно было посетить, возглавлял психиатр.

 Разыскав его кабинет и обнаружив там солидную очередь, Иван Иванович решил несколько изменить тактику: начать с менее популярного и куда более доступного окулиста. Тем более что, по ходившим среди пациентов слухам, это был один из самых лучших врачей больницы. Никто, правда, не знал, в чем проявлялось это его положительное качество и по каким параметрам выглядели хуже остальные доктора и докторицы. Но поскольку в отличие, к примеру, от хирурга или терапевта окулист по специфике своей работы, а также по причине молодости не успел еще ухадокать ничьей жизни, и к тому же посещать его доводилось редко, и визит занимал очень непродолжительное время, то и не было никакой причины или случая опровергнуть это лестное для всякого начинающего врача общественное мнение.


 Слухи родились почти в первый же день появления окулиста в поликлиническом отделении, куда пришел он на смену старому горбатому лекарю, потерявшему на работе здоровье, жену и к тому же еще последнее зрение. Молодой, высокий, кучерявый, пучебровый, когда он шел по коридору, из приоткрытой “на глазок” двери манипуляционного кабинета, где обычно любили торчать по делу и без дела больничные медсестры, раздавался взволнованный девичий шепот:

 – Глазник, глазник идет!

 К концу второй недели этот вздох: “Глазник!” – доносился даже из девятой палаты отделения реанимации, где доживали свои скорбные дни четыре девяностолетние старухи. Наконец, услышав в сотый раз неизменный шепот, молодой врач не выдержал, вошел в переполненный невестами кабинет и разъяснил, что нет такого слова – “глазник”, а есть специально придуманное для людей его профессии слово – “окулист”.

 – Интересно, как вы в таком случае называете гинеколога? – поинтересовался он напоследок, любуясь смущением притихших девиц.

 После этого случая слава “глазника” как умного и перспективного жениха возросла до неимоверных высот и рейтинг его многократно увеличился. Правда, теперь манипуляционный кабинет страдал молча. И только из девятой палаты реанимации иногда можно было услышать беззубое плямканье измученных собственной старостью бабушек: “Глаш-ш-шник...”


 Иван Иванович приоткрыл дверь и заглянул в щелку. Правильно было постучаться и войти, или даже просто войти. Но, к своему удивлению, он поступил именно так – точно вызванный к завучу малолетний нарушитель школьной дисциплины.

 Кучерявый, в полном соответствии с народной молвой, врач принимал пациентку:

 – Раздевайтесь, девушка.

 – Зачем? Ведь у меня ухо болит.

 – Да? В таком случае вам нужно к лору, я ведь окулист.

 Иван Иванович отпрянул в сторону, пропуская посетительницу, и шагнул в кабинет.

 Прием у окулиста занял всего несколько минут: врачи-мужчины, особенно молодые, особенно кучерявые и пучебровые, не имеют обычая слишком задерживать посетителей в брюках; им больше нравится обследовать ту очаровательную часть посетителей, которая склонна носить юбки. Зрение у Ивана Ивановича оказалось – хоть записывайся в олимпийскую сборную по стрельбе из лука.


 Следующий жребий выпал на лора, как еще одного безочередного врача. Приоткрыв щелку (Иван Иванович, не переставая удивляться, заметил, что этот способ знакомства с кабинетами начинает переходить в традицию), он увидел там недавнюю посетительницу окулиста и, тихонько закрыв дверь, стал ждать...

 “...Женщина, я хочу сообщить вам приятную новость!” – “Не говорите, доктор, на меня "женщина": я девушка”. – “О! В таком случае, девушка, я должен вам сообщить плохую, очень плохую новость: вы беременны”.

 Напротив, через коридор, оказалась приемная гинеколога. Только теперь Иван Иванович обратил внимание, что очередь у этой двери представляет собой не привычное скопление пассивно-безразличных физиономий, обладатели которых увлечены лишь своими немочами, а состоит исключительно из представительниц слабой, но хитрой половины человечества. Только теперь, в контексте этого факта, Иван Иванович обратил внимание на свою разрисованную матрасными полосочками пижаму, по размеру явно рассчитанную на штангиста Алексеева либо киноактера Шварценеггера, на сомнительной свежести тапочки, может быть снятые с покойника, и вообще... Окончательно сконфузившись, он прижался к стене, прислушиваясь, не говорят ли там уже что-нибудь по его адресу.

 Однако, к счастью, дамам было не до него: вторым от конца в очереди стоял... мужчина. Иван Иванович, конечно, тоже обратил внимание на этот интересный момент, но присутствие в очереди к гинекологу мужчины показалось ему столь невозможным, что он, не мудрствуя лукаво, убедил себя, что это либо страдающая повышенной волосатостью (в виде усатости) женщина, либо вообще гермафродит. Но женщин в этом вопросе провести было не так просто. Женщины чуют мужчину за версту, даже такого лысенького, такого плюгавенького, как тот, что стоял в очереди. И поэтому такое событие, помноженное на женское любопытство, чрезвычайно занимало их всеобщее внимание. После долгих перешушукиваний и тысячи молниеподобных взглядов, к неопознанному ожидающему объекту направилась добровольная, так сказать, представительница любопытствующей общественности. Она спросила:

 – Мужчина, вы не перепутали кабинет? Здесь – гинеколог, женский врач.

 – Ну, эти вот... противозачаточные спирали, что ли, здесь же ставят? – забеспокоился мужчина.

 – Здесь.

 – Так значит, здесь их и снимают, – облегченно вздохнул он.

 Парламентерка, не найдя, что ответить, вернулась назад, к длинной как жердь блондинке, своей собеседнице, и, ничуть не смущаясь присутствием в зоне прямой слышимости двух мужчин, продолжала прерванный общественной миссией разговор:

 – Не знаю... В конце концов ребенка всегда можно взять. Мне бы твои проблемы. Что бы, интересно, ты сказала, если бы у тебя было, как у меня: что ни год – то ребенок, что ни год – то ребенок. И так уже десять лет. Ужас!

 – А ты не пробовала года полтора не спать с мужем?

 – Пробовала. Не помогает.

 От гинеколога вышла находившаяся там пациентка, и бездетная блондинка направилась туда. На полпути дорогу ей загородила своим великолепным телом пышная, похожая на тумбу дама с талией, диаметр которой едва не превышал рост самой дамы в сантиметрах:

 – Не пропустите меня? Я только спросить про мужа. Он когда со мной того... ложится, то так громко кричит. Сил нет!

 – И это вам мешает?

 – Да. От его крика я просыпаюсь.

 – У всех мужья кричат, – отрезала блондинка и, обойдя тумбу, скрылась в кабинете.

 Оставшись одна, парламентерка, терзаемая повышенной общительностью, граничащей с неудержимой болтливостью, выбрала себе новую жертву и набросилась на нее с безжалостностью ястреба:

 – В этих больницах сплошное безобразие. Я однажды, когда еще только замуж вышла, прихожу как-то в больницу, не в эту, а в Дубенске. Спрашиваю в регистратуре, где принимает сексопатолог. Говорят – шестнадцатый кабинет. Захожу в шестнадцатый кабинет. Там стоит в белом халате рослый такой молодой человек – не то что Колясик, мой муж, – а я почти девчонка еще была, с перепугу и говорю сходу: “Меня мой муж не удовлетворяет”. Тот поглядел на меня, говорит: “Ложитесь на кушетку”. Странно, думаю, но надо, так надо... Наконец он спрашивает: “Ну как, есть удовлетворение?” Я говорю: “Нет, нету удовлетворения”. Тогда он открывает внутреннюю дверь и зовет: “Шурик!” Приходит этот Шурик, тоже в халате, но не такой высокий и в плечах пожиже, но тоже ничего. “Вот, Шурик, ее муж не удовлетворяет, к нам пришла”. Пробует Шурик – тоже безрезультатно. Зовут третьего, и у него не получается. Тогда первый мне говорит: “Знаете, вам, наверное, лучше обратиться к врачу. Он сейчас в седьмом кабинете временно принимает”. “Ничего себе! – говорю. – А вы тогда кто?” – “А мы бригада маляров: красим, белим. Можем, если надо, вам в квартире дверь покрасить. Десять рублей”. Вот такой фортель. Это бывает только в наших больницах. В Шотландии...

 Как бывает в Шотландии, Ивану Ивановичу узнать не довелось, поскольку подошла болтушкина очередь. В коридоре сразу сделалось тихо и как-то пусто. Только едва слышно шушукались две юные цыганки: “Утром была у Хайновичей, так у них, прикинь, весь сервиз из чистого золота, даже ножи!” – “Да ты что! А ну покажи”; да еще шестилетняя девчушка все старалась успокоить непрерывно жаловавшуюся свою маму: “Ой, Катюша, сейчас мне закроют больничный, а я себя так плохо чувствую!” – “А ты, мамочка, заходи к доктору и кашляй, кашляй...”

 Где-то объявили одиннадцать часов.

 Наконец распахнулся кабинет лора, выпуская засидевшуюся пациентку. Иван Иванович сделал шаг от стены. Открылся гинекологический кабинет, выплевывая разукрашенную, как индеец на охоте, юную мадам. Юная мадам, не обращая ни малейшего внимания на еще шевелящиеся по инерции шикарные в своей смелой невообразимости штаны Ивана Ивановича, вошла к лору. Все это происходило почти одновременно, в течение одной секунды. Ошарашенный столь невиданной наглостью, Иван Иванович не сразу пришел в себя, а опомнившись, плюнул (мысленно) на дам, окончательно отделился от стены и загородил собой заветную дверь. Минуло еще с четверть часа, прежде чем он наконец смог попасть на прием и... здесь его уже поджидал очередной сюрприз. Лор – или, как его называли в старые добрые времена, “ухо-горло-нос”, – будто в насмешку над первыми двумя частями своего просторечного названия, оказался немым и глухим. Правда, агрегат, имевший рекламное отношение к третьей части его профессии, – нос – был у лора действительно разудалый: крупный, рельефный, волосатый, – однако представлялось весьма сомнительным, чтобы это неоспоримое достоинство могло хотя бы в некоторой мере уравновешивать досадный физический недостаток. Впрочем, столь обидный казус совершенно не мешал лору выполнять врачебный долг (и не исключено даже, что он был не самым плохим специалистом в своем деле). Природный недочет компенсировался остроумным техническим вооружением – вот уж действительно хитер на выдумку бывает русский человек, когда его принуждают к тому подходящие обстоятельства!

 После недолгой “беседы” с помощью набора карточек со стандартными вопросами и листка бумаги для оригинальных ответов, Иван Иванович по несколько раз каждым ухом выслушал записанные на магнитофон проверочные слова, звучавшие, видимо, с некоторой определенной, подобранной другим, полноценным, отоларингологом громкостью, показывая затем услышанное в отпечатанном на машинке длинном списке слов. “Любопытно было бы подменить запись и посмотреть, чем это закончится”, – неожиданно подумал он, разглядывая старенький магнитофон, но тотчас застыдил себя, так как по-настоящему никакого зла доктору не желал и даже ему сочувствовал. Доктор же, закончив тест, позаглядывал в уши, подергал за нос, “расспросил” о перенесенных заболеваниях и, наконец, выдал на-гора карточку “До свидания”.


 В стоматологический кабинет Ивану Ивановичу удалось попасть сразу – это была удача, выпадающая один раз в пятьдесят лет. Очередь, как ни странно, состояла из одного только мальчика лет восьми, да краснолицей его опекунши, тетки, прилагавшейся, очевидно, к мальчику в качестве увещевателя и расхрабрителя. Переговоры между двумя поколениями шли из ряда вон плохо, мальчик наотрез отказывался внимать приводимым теткой аргументам и фактам, – Иван Иванович без спросу сразу прошел к врачу, сопровождаемый одобрительным взглядом ребенка и свирепым вращением опекуншиных глаз...

 Зубной врач – первый врач, не любимый нами с детства. Особый страх перед зубным врачом рождается в самом раннем возрасте, и не столько от собственных впечатлений, сколько под влиянием душераздирающих “правдивых историй”, живописно пересказанных немногими потерпевшими и особенно живописно – их многими друзьями. С годами, несмотря на значительное увеличение массы мозга, страх этот совсем не ослабевает, а даже укрепляется и часто еще более возрастает. (Разумеется, это не относится к тем, у кого по какой-либо причине нет зубов.) Иван Иванович не слишком роптал в кабинетах зубных экзекуторов, хотя, например, был твердо уверен, что президента государства нужно брать обязательно из числа зубников – чтобы все уважали. И все же какое-то легкое раздражение при виде зубного врача, – возможно, добрейшего и милейшего человека – у него все равно возникало. Как и на этот раз: то “Откройте пошире, мне нужно ввести туда зеркальце”, то “Не нужно так широко, сама я ведь остаюсь снаружи”, то “Повернитесь в мою сторону”, то “Дышите в другую сторону”, то пятое, то десятое... Иван Иванович, чтобы окончательно не портить себе настроение, перестал обращать внимание на доктора и стал прислушиваться сначала к шуму автомобилей за окном, а затем к происходящему в коридоре. Отчаянное бормотание усталой тетки шло уже на максимальных оборотах, и парнишка тоже не отставал:

 – ...Будущий солдат называется. В армии солдатам бомбой руки-ноги отрывает, и ничего – встал и пошел...

 – А тебе-то, теть Свет, когда-нибудь рвали хоть один зуб? – хныкал малыш.

 – Один?! О чем ты говоришь! Мне их вырывали сотнями, милый мой, сотнями!..

 Ивану Ивановичу представилась сидящая в кресле краснолицая тетя, привязанная к его спинке грубыми мохнатыми веревками. Облаченный в костюм средневекового инквизитора мужик одной рукой упирается в бедную тетину голову, а другой, держащей замасленные слесарные пассатижи, лезет в ее не страшащийся даже прямого попадания бомбы мужественный рот и вынимает из него очередной, семьдесят девятый, зуб...

 – Можете идти!

 Видение исчезло. Иван Иванович, пригнувшись, чтобы не треснуться головой об лампу, выбрался из кресла.

 Едва он успел сделать шаг по направлению к двери, как сама она вдруг распахнулась, впуская розовощекого, пышущего здоровьем мужчину – от которого, впрочем, еще больше, чем здоровьем, тотчас пыхнуло чесноком. Судя по ароматической волне, вполне способной сбить с ног даже молодого гиппопотама, посетитель не только откушал чеснока, но и пил выдавленный из него сок, и сам с головы до ног намазался чесноком, а оставшийся чеснок распихал по карманам.

 – Требуется вырвать зуб! – весело сказал мужчина.

 Упустив зеркальце и выкатив от ужаса глаза, докторица воскликнула первое, что ей, похоже, взбрело в голову:

 – А у меня обед!

 – У вас обед через полтора часа, – резонно возразил мужчина.

 Крыть было нечем. Но докторица уже успела освоиться с ситуацией.

 – У нас стерилизатор прогорел – щипцы не стерильные, – сказала она.

 – Плевать на щипцы, рвите! – ответил мужчина.

 – Ну, смотрите. Наркоз у нас тоже закончился. Если хотите, пойдите купите наркоз в аптеке. (Вероятно, докторица надеялась тем временем попросту смыться.)

 – Рвите без наркоза! – согласился мужчина.

 – Как?.. – оторопела дантистка, и вдруг лицо ее расплылось в улыбке: – Что же, браво! Хоть иногда здесь видишь храброго мужчину! Ладно, я готова.

 Мужчина обернулся, посторонился, пропустил вперед женщину, которую до сих пор не было видно за его фигурой, и нежно подтолкнул ее к креслу:

 – Садись туда, дорогая!..

 В коридоре Иван Иванович встретил полный зависти взгляд будущего солдата и ободрительно подмигнул ему: смотри, мол, не так страшен черт, как его рисуют, – но тут за только что закрытой им дверью послышался такой крик (связанный, правда, не с отсутствием наркоза – наркоз все же нашелся, – а просто пациентка кричала, что нужно было удалить совсем другой зуб, а дантистка отвечала: “Успокойтесь, я помаленьку и до него доберусь”), что Иван Иванович эхнул от досады и, промолчав, направился дальше.


 Дальше следовали: невропатолог, эндокринолог и хирург.

 Больше всего Ивана Ивановича интересовал невропатолог – как врач, специализирующийся на заболеваниях нервной системы и, значит, во всяком случае способный определить, не связана ли его амнезия именно с нервными расстройствами.

 Возле обоих кабинетов с табличками “невропатолог” не было ни одного человека, но не успел Иван Иванович как следует нарадоваться этому обстоятельству, как уже и пришлось огорчаться: и та и другая двери были заперты. Продежурив под ними с полчаса и ничего не надежурив, Иван Иванович отправился искать хирурга или эндокринолога.

 Кабинетов, в которых принимали хирурги, оказалось аж четыре, видимо, для удобства и быстроты обслуживания населения в случаях гололеда или праздничного разгульного массового мордобоя. Но сейчас в северном полушарии стояло лето, и до ближайших красных (как цвет креста на машине скорой помощи) дней календаря тоже было далеко. Ждать, когда освободится кабинет, пришлось совсем недолго.

 Хирург, к которому попал Иван Иванович, “оценил” ситуацию сразу, как только увидел его на пороге.

 – Вы не желаете служить в армии, и вам нужно заключение о плоскостопии, – радостно сообщил он и, чрезмерно довольный собственной прозорливостью, откинулся в кресле, молчанием давая посетителю возможность оценить его блистательную интуицию.

 Восприняв услышанное как шутку, Иван Иванович счел нужным ее поддержать:

 – И желательно записать, что левая нога короче другой сантиметров на двадцать пять!

 Доктор сразу посерьезнел и даже сделался хмурым.

 – О, вот это я, честное слово, не могу, – заговорил он извиняющимся тоном. – Короткую ногу – никак не могу, ни за какие деньги. Плоскостопие – пожалуйста, можно договориться, а целую ногу – ну никак! Меня же, поймите, с работы уволят. И чем вам не нравится плоскостопие? Это же намного лучше, чем та же грыжа или тот же вывих бедра. Берите плоскостопие – не прогадаете! Ну? Как, а?

 – Зачем же, почему же плоскостопие?.. – неуверенно проговорил слегка оторопевший Иван Иванович, начавший уже догадываться, что странный эскулап вовсе и не думал шутить.

 – Нет, вы подумайте! Нет-нет, вы сперва уж подумайте! – продолжал наседать пацифист от хирургии. Он перегнулся через стол и, подмигивая попеременно то левым, то правым глазом, зашептал: – Имейте в виду: у Тарасова вам это в два раза дороже обойдется, а Перепелица вообще жулик и аферист. Не ходите к Перепелице, и к Тарасову тоже не ходите...

 Иван Иванович почувствовал, что в голове его как будто застучали молотки. Не отвечая, он попятился к двери и, нащупав за спиной ее круглую ручку, поспешно выскочил в коридор.

 – Подумайте! Хорошо подумайте!.. – доносилось ему вслед.

 Однако Иван Иванович не стал думать. Минуту отдышавшись, он, уже немножко даже робея, вошел в кабинет следующего хирурга.

 Следующий хирург, в противоположность своему свехэкзальтивному коллеге, казалось, даже не заметил появления в своем кабинете гостя, – во всяком случае, ни один мускул не дрогнул на его лице и ни одним лишним движением он не выдал эту серьезную тайну. Хирург – кушал. Точнее, собирался кушать. Он вынимал из портфеля бутерброды, завернутые каждый в отдельную салфеточку, и аккуратно, медленно, с любовью их разворачивал.

 – У, черт! С сыром! – первый бутерброд полетел в корзину для мусора. – У, черт! – второй бутерброд тоже последовал вслед за первым.

 Третий бутерброд оказался с колбасой. Доктор его не спеша, с удовольствием съел и развернул последний бутерброд.

 – Черт, и этот с сыром! – негодующе пробормотал он, отправляя и его в корзину.

 На столе появились яблоки и пакет с пирожками. Доктор вынул первый пирожок и, разломив его и приблизив к настольной лампе, стал внимательно разглядывать начинку.

 Чувствуя, что аудиенция, если так будет идти дело, может произойти еще не скоро, Иван Иванович решился обратить на себя внимание самостоятельно.

 – Недавно женаты, наверное? – стараясь, чтобы это не прозвучало слишком развязно, сказал он, не забыв предварительно кашлянуть в кулак.

 – Почему недавно?.. Давно... Двадцать лет... – рассеянно, с долгими паузами проговорил доктор, не отрываясь от изучения очередного пирожка – затем отправил его в мусор.

 – Неужели за столько лет жена не узнала, какие бутерброды вы любите? – удивился Иван Иванович.

 – Вы мою жену не троньте, уважаемый, бутерброды я сам себе готовлю! – доктор наконец оторвался от интересного занятия и с любопытством посмотрел на гостя.

 – А вы что, не насчет ли плоскостопия так издалека начинаете? вдруг поинтересовался он.

 – Меня интересует только лишь мое лечение, – честно ответил Иван Иванович.

 – Странно, – словно одновременно размышляя еще о чем-то, медленно проговорил доктор. – Оказывается, еще случаются люди, которых интересует какое-то там лечение. Это в самый разгар сезона на плоскостопие-то!

 – Выходит, встречаются.

 – Ну-с... тогда что там у вас?..

 Хирург ощупал у Ивана Ивановича позвоночник, постучал молоточком по коленам, заставил присесть с закрытыми глазами, подергал за плечи, слегка надавил на адамово яблоко и – по-приятельски хлопнул рукой по спине:

 – Здоровье в порядке – спасибо зарядке! Годен к строевой службе.

 – Да уж... к строевой, – хрипло изрек Иван Иванович. От всех этих поворотов, щупаний и дерганий у него, с непривычки, кружилась голова. Он вытащил из кармана записку, но сразу спрятал ее обратно и спросил:

 – Не знаете, когда здесь можно невропатолога застать?

 – О, Билыка и Рябопупову вы не найдете сегодня. И всю неделю не найдете. У них медовый месяц – месяца на три. За невропатолога я принимаю, и Тарасов тоже. И за эндокринолога я тоже принимаю. Я вам написал в карточку: хирург, эндокринолог, невропатолог. Фамилия Перепелица. Вам же лучше, что все вместе. Лучше же вам?

 – Да, но... дело в том, что я бы в самом деле хотел проконсультироваться.

 – У эндокринолога?

 – У невропатолога.

 – По поводу забывчивости?

 – Ну да.

 – Вот и напрасно вы хотели проконсультироваться. У вас руки не трясутся? Не трясутся. В ушах не шумит? Не шумит. Вам вблизи уха из пистолета пальнуть – вы и не дернитесь, даже если пробку промыть, которую лор не заметил. Нет, гражданин, невропатолог тут ни при чем. Вам нужно нейрохирурга хорошего искать. Могу свести. А еще побывайте у психиатра: это никогда не помешает.

 Взгляд доктора вдруг попал на неисследованный последний пирожок, одиноко лежавший в пакете, и он, забыв сразу о посетителе, срочно потащил его к лампе. Пирожок оказался неподходящим.

 – Ну, все, – замахал хирург руками, – я вас не задерживаю. Если решите насчет плоскостопия, то дорогу знаете. Всего доброго. Зовите следующего там.

 Иван Иванович вышел и, кивнув томившейся под дверью молодой женщине: “Прошу вас!” – ринулся к последнему из указанных Растопыркиным, а теперь еще и рекомендованному хирургом врачу – психиатру.

 Однако очередь к психиатру ничуть не уменьшилась, и Иван Иванович, с трудом разобравшись, кто последний, и посетовав в душе, что не додумался занять очередь час или два назад, отправился, прогуливаясь, вдоль по этажу. С психиатром он связывал последнюю надежду разобраться в собственной болезни и начать хоть какое-то настоящее лечение. Предпоследняя надежда лопнула, как мыльный пузырь, в кабинете хирурга-невропатолога.


 Как ни сложен человеческий организм, но почти любую его неполадку можно если не устранить совершенно, то хотя бы выявить и лечением облегчить состояние больного – пусть в одних случаях для этого достаточно просто изучить симптомы заболевания, а в других требуется длительное наблюдение или даже хирургическое вмешательство. И только болезни, связанные с деятельностью мозга, почти не поддаются лечению, борьба с ними производится косвенно: лечится зачастую не сама болезнь, а лишь ее последствия. Это при том, что мозг, в сущности, примитивнейший орган, поскольку состоит хоть и из огромного числа хитро взаимосвязанных друг с другом, – но все же не самых сложных каждая в отдельности однотипных клеток. Каждый миллиметр мозга изучен, исследован и, наверное, даже обнюхан; ни на один орган ученые не набрасывались с такой страстью, и изучение никакого другого органа у них не заканчивалось таким полным пшиком. А стоит только заболеть... Нет, нельзя терять веры, нужно использовать каждую, даже самую малую, надежду. Тогда все получится. Не может не получиться...

 Размышляя так, Иван Иванович не заметил, как дошел до конца коридора и уже машинально повернул назад. Последнюю свою мысль он произнес вслух.

 – А куда мы идем? – вдруг отвлек его от дум чей-то нетерпеливый голос.

 Перед ним стояла молодая женщина, в которой он только со второй попытки узнал ту самую, что несколько минут назад встретил, выходя от хирурга.

 – Вы что, отглохли? Куда мы идем? – уже сердито повторила женщина.

 – Откуда мне знать, куда? Идите... куда хотите! – удивленно сказал Иван Иванович. Он все еще не мог сообразить, чего от него требуют.

 – Хам! – воскликнула женщина. – Хам! хам! хам! – И быстро пошла прочь.

 Ивану Ивановичу ничего не оставалось, как развести руками. Постояв так с секунду, он сразу же и забыл о происшествии и стал глядеть, куда его занесло.

 Прямо перед ним висела оформленная в готическом стиле златобуквенная вывеска, похожая на те, которые вывешивались в начале двадцатого века над богатыми галантерейными лавками:

"КОММЕРЧЕСКИЙ ВРАЧ"

 Ниже размещалась полезная информация для тех отсталых людей, кто еще не знал, чем так выгодно отличается коммерческий врач от простого, государственного:

"ЛЕЧУ НЕИЗЛЕЧИМЫЕ И СМЕРТЕЛЬНЫЕ БОЛЕЗНИ. Оплата вперед".

 Еще ниже красовался пейскурант цен за услуги (именно не “прейскурант”, а почему-то “пейскурант”), вывешенный, видимо, для того, чтобы человек, надумавший обратиться к такому хорошему врачу, заранее мог сопоставить свои желания со своими же возможностями и в дальнейшем в первых исходил из последних:

Посещение больного на дому ..................... 100 долларов

Осмотр в кабинете ..................................... 50 долларов

Повторный осмотр в кабинете .................... 30 долларов

Консультация по телефону ......................... 30 долларов

Консультация про лекарства ...................... 20 долларов

Выписка рецепта ........................................ 10 долларов

Оплата в рублях по действующему курсу.


 “Сколько же он берет с пациента, который в его присутствии принимает лекарство?” – подумал Иван Иванович. Он обернулся, чтобы еще раз посмотреть на очередь к психиатру, и... толкнул дверь.

 Внутренняя обстановка кабинета вполне соответствовала золотой вывеске. Вместо ободранных обоев, исцарапанного и вздувшегося пола, замасленных стульев, искалеченных столов, расписанного черными кругами-следами цветочных горшков подоконника, все здесь оказалось новым, чистым и блестящим – так что даже как-то вызывало непроизвольное уважение к владельцу всего этого замечательного великолепия. Солидную обстановку кабинета венчал огромный, на полстены, плакат с изображением человеческого скелета и выписанными сбоку от него названиями всех предусмотренных Богом костей. Несомненно, висел он тут не зря, а, по замыслу хозяина кабинета, должен был слегка пугать своим грозным видом всякого слабохарактерного клиента, приглушая в нем скептицизм, превращая его паиньку и заставляя его охотно верить тому, о чем еще минуту назад с иронической ухмылкой он читал на входной двери.

 Восседавший за массивным темно-коричневым столом пухленький человечек быстро поднял взгляд на вошедшего, но, увидев на нем больничную одежду, сразу поскучнел. Вместо радостного восклицания “Здравствуйте, здравствуйте!”, читавшегося на респектабельном лике всего секунду назад, лицо врачевателя стало отображать более сдержанное приветствие – типа “Че надо?”.

 Не смущенный таким переворотом дела, точнее, очень стараясь не смущаться, Иван Иванович, лучезарно улыбаясь, направился к столу:

 – Добрый день. Я со второго этажа. Лежу здесь, в больнице, лечусь...

 – Мы не принимаем пациентов больницы.

 – Почему?

 – У них нет денег. У нас платное лечение.

 – Может быть, у меня именно есть деньги!

 – Оплата вперед.

 – Сколько?

 – Пятьдесят баксов.

 – Это за что же?

 – Осмотр, определение диагноза, назначение быстрого и эффективного лечения. Лекарство за отдельную плату.

 – И какие гарантии?

 – Какие – гарантии?

 – Ну, отдам я деньги, а откуда я знаю, что не зря?

 – У меня диплом врача, свидетельство экстрасенса международной категории, патент на частную деятельность.

 – ...

 – У меня большая практика. Меня все знают. У меня столько пациентов, что исполком для них даже выделил дополнительное место на кладбище.

 – Вы память можете вернуть? – перешел к делу Иван Иванович. После несчастного случая...

 – Пятьдесят баксов.

 – Я заплачу.

 – Оплата вперед.

 – Я заплачу.

 – Оплата вперед.

 – Хотя бы что-нибудь: город или место работы.

 – Оплата вперед.

 – Сколько?

 – Пятьдесят баксов.

 – Пятьдесят?

 – Пятьдесят. Оплата вперед.

 Иван Иванович еще открыл было рот, но ничего не сказал. Алхимик выдвинул ящик стола и принялся ковыряться в нем с таким сосредоточенным вниманием, как будто это ковыряние было делом всей его жизни. Иван Иванович потоптался у недоступного стола, соображая, чего бы еще попытаться предпринять, и, махнув рукой, вышел.


 В очереди к психиатру, на удивление далеко продвинувшейся, оставалось перед Иваном Ивановичем всего десять, от силы пятнадцать больных, после которых наконец все должно было решиться – как у Гамлета: “Быть или не быть?” Оказалось, что причина возникновения такой громадной утренней очереди была не в том, что добропорядочные жители города стали в массовом порядке целыми семьями и производственными коллективами сходить с ума, и даже не в крайней нерасторопности принимавшего врача, а всего лишь в том, что очередь состояла как бы из двух отдельных очередей: одна была собственно к психиатру, а другая – к довольно популярному сексопатологу, обязанности которого временно исполнял психиатр. Так вышло, что именно сексопатологическая очередь стала заходить первой и шла уже с самого утра, ругаясь и не пропуская, несмотря на отчаянные протесты и уговоры, невезучих представителей конкурирующей очереди.

 В кабинет как раз вошел, точнее слегка влетел, сердито впихнутый туда сразу десятком рук, последний страдалец от сексуального несовершенства:

 – Добр... ну, толкнись еще, зараза сопливая, так щас в харю тебе и заеду... добрый день!

 – Садитесь. Я вас слушаю, – голосом, лишенным и намека на какие-либо эмоции, ответил врач.

 – Спасибо. Я хотел... у одного моего знакомого уже полгода как возникли... проблемы с женщинами. Вот он и думает: не подхватил ли он что-нибудь венерическое?

 – Ну что ж, спускайте брюки и покажите своего знакомого... Сколько вам лет?

 – Семьдесят два.

 – Вообще-то, это вполне естественно в вашем возрасте.

 – А мой сосед – ему уже семьдесят пять – говорит, что он может.

 – Ну, и вы говорите.

 – Неужели нет лечения? Гормоны какие-нибудь для омолаживания? Мой сосед...

 – Не слушайте вашего соседа. Это мой совет. То, о чем вы говорите, опасная и непредсказуемая вещь. Это вам не таблетки от поноса. Я даю почти сто процентов, что вам для этой цели гормоны не помогут, а здоровье совершенно погубите. В моей практике был случай, когда я вот так же назначил гормональную терапию: пациент так просил, чуть ли не на коленях ползал, жену приводил тоже просить. Взял я на себя ответственность. А на другое утро прибегает его жена.

 Что, спрашиваю, помогло? помолодел? есть эффект?

 А она ко мне прямо лезет драться, прямо матерится: “Сейчас, говорит, тебе дам – “эффект”! Что ж ты с мужем, прохиндей, сделал? Он после твоих таблеток всю ночь плакал и сиску сосал, а под утро – обкакался”. Это я-то прохиндей, что, можно сказать, на встречу человеку пошел?

 – Черт с ним, с омолаживанием. Должно же быть лекарство специфическое, – так бы сказать, местного действия? Пусть на какое-то короткое время. Стимуляторы, что ли. Ведь есть же, есть?

 – Увы... как вас зовут-величают?

 – Леопольд Семенович.

 – Увы, Леопольд Семенович. Будь вам тридцать или сорок, можно было бы попробовать. Все эти средства эффективны в молодом возрасте, когда слабость возникла именно в результате болезни. Молодость вот, что главное, а не лекарство. В прошлом году ко мне приходил больной: тридцать три года, возраст Христа. У него было назначено свидание с будущей невестой, а после перенесенной ангины пошло осложнение, возникли проблемы... ну и, в общем, он хотел выглядеть достойно в глазах девицы. Дал я ему лекарство; все рассказал: четыре таблетки за полчаса до интимной встречи... Через неделю встречаю его на улице: “Как, подействовало лекарство?” – “Еще как, отвечает, подействовало! Изумительно, можно сказать, замечательно! Пятнадцать раз!” – “Действительно, говорю, прекрасный эффект. А что сказала невеста?” – “А? Да она не пришла”... Да, вот как бывает. Я к чему это?.. Да, вот! Представьте: пятнадцать раз и без всякой невесты. Вот, дедушка, что значит молодость плюс лекарство... Но в семьдесят лет, увы, медицина бессильна.

 – А народные средства? Я слышал – пчелиное молочко...

 – Уважаемый Леопольд Семенович, я могу прописать вам пчелиное молочко. Я могу даже сделать так, что вы начнете жужжать. Но жалить – это уж извините!..

 Престарелый казанова ушел, и прием многократно ускорился. Дверь открывалась и закрывалась не переставая. Со стороны это больше, чем на прием у врача, походило на народные гуляния, и только по долетавшим до коридора репликам внимательный наблюдатель мог догадаться, что происходит в кабинете на самом деле:

 “Помогите, каждую ночь мне снится один и тот же кошмар: языки пламени, духота, жар...” – “Может быть, вы перегреваетесь днем на солнце?” – “Нет!” – “Может быть, вы не открываете на ночь форточку или у вас слишком теплое одеяло? Или кто-то обвиняет вас, что вы “прожигаете” деньги?” – “Нет! Нет! Нет! Нет!” – “Не знаю, что и думать. А кем вы работаете?” – “Пожарником...”

 “Почему вы хотели совершить самоубийство?” – “Надоело все; скучно жить”. – “А вы думали, что самоубийство вас развлечет?..”

 “Спасибо, доктор, что вы вылечили меня от мании величия. Теперь я человек абсолютной, невиданной, я бы сказал фантастической скромности...”

 “Дайте, пожалуйста, каких-нибудь таблеток от жадности; да, пожалуйста, побольше, побольше, побольше...”

 Наконец настала тишина, и толчок сзади напомнил Ивану Ивановичу о том, что подошла его очередь. Иван Иванович вошел в кабинет.


 Иван Иванович вошел в кабинет не как попало, а с тщательно обдуманной и подготовленной речью, в которой подробно излагалось о его несамопроизвольном попадании в больницу, о его теперешнем беспамятном житие под ненавязчивым присмотром доктора Растопыркина, о его приблизительных планах на будущее, в соответствии в которыми в итоге тщательного, качественного лечения наступало наконец-то долгожданное вспоминание всего забытого и следовала торжественная выписка домой под мысленные звуки фанфар. Главной целью его пламенной речи было убедительно доказать, что потеря памяти – это такая же болезнь, как и, например, аппендицит, а может быть и хуже, и что носитель подобного недуга, как и настоящий больной, нуждается в заботливом участии врачей, которые из уважения к Гиппократу не жалея сил должны... и так далее и тому подобное, – вот о чем собирался рассказать Иван Иванович, входя в кабинет.

 – Меня направил терапевт Растопыркин... – немного издалека начал он.

 Доктор не успел ответить. На столе сипло, как при последней стадии туберкулеза, зазвонил телефон. Доктор пальцем показал на стул и снял трубку:

 – Зайцев.

 – Это звонит Тюхин, – заверещала трубка. – Я был у вас на приеме две недели назад. Если помните, я очень вспыльчивый, и жена тоже вспыльчивая, мы каждый день ссорились. Вы сказали, что это происходит от избытка энергии, и посоветовали проходить каждый день не меньше десяти километров. Вы сказали позвонить через две недели... Переполненный недопройденной энергией Тюхин так орал, что в приоткрытую дверь стали заглядывать люди из коридора.

 – Да-да! Помню! Ну, как ваши дела? – машинально тоже прокричал доктор.

 – Прекрасно! Теперь все отлично!

 – Вы совсем больше не ссоритесь с супругой?

 – Конечно, нет. Я уже отошел от дома на сто пятьдесят километров!.. Спасибо! До свидания, у меня жетоны заканчиваются...

 – Алло, больной! Алло, алло!

 Психиатр заглянул в дырочку в трубке, будто ожидая увидеть там спрятавшегося Тюхина, и с сожалением положил трубку на аппарат.

 Иван Иванович понял это как призыв к действию и приступил к своему грустному повествованию... Шло время; он все говорил и говорил, нарушая установившийся было скорый ритм приема; говорил, исстрадавшись, как по писанному, словно читал Нобелевскую лекцию... Уже и в коридоре возникло роптание, и в дверном проеме стали появляться и исчезать озабоченные лица, и даже кто-то из-за стены показал увенчанный трудовыми мозолями двухкилограммовый кулак – ничто не могло поколебать решимость Ивана Ивановича. Уже отупевший от напряженного режима дня доктор отчаялся и перестал делать попытки вставить хоть одно свое слово, и начал засыпать, и проснулся, и уже, наконец, по щеке его медленно поползла скупая докторская слеза. Иван Иванович торжествовал победу.

 В этот решающий момент скрипнула дверь и без спросу вошел полуседой несмотря на совсем молодой еще возраст человек. В очереди он стоял непосредственно за Иваном Ивановичем. Вошедший повертелся у порога, глядя то на Зайцева, то на Ивана Ивановича и явно вычисляя, кто из них доктор, и, так и не разобравшись, решил брать быка за рога:

 – Мне, извините, к психиатрическому врачу.

 – Слушаю, – доктор отвернулся от Ивана Ивановича и втянул назад слезу.

 – Меня, понимаете, мучают провалы памяти, – оживился ободренный вниманием пациент.

 – Хм, – доктор покосился на Ивана Ивановича. – И часто случаются у вас эти... провалы?

 – Какие провалы?

 – Ваши. Памяти.

 – Вы кто?

 – Зайцев. Психиатр.

 – Да?! Понимаете, у меня часто пропадает память.

 – Да-да! И как часто она у вас пропадает?

 – Кто у меня пропадает?..

 Следующие десять минут общения доктора с пациентом ознаменовали полный крах Иван Иванычевых надежд и ожиданий, поскольку оказалось, что дела с головой у седого молодца состоят настолько плохо, что Иван Иванович по сравнению с ним выглядел просто Эйнштейном. И, конечно, ничто теперь не смогло бы убедить доктора Зайцева в обратном. Сам доктор Зайцев ничего не сказал по этому поводу, однако взгляд его, обращенный на Ивана Ивановича, все сказал за него, и сказал вполне красноречиво.

 – Аудиенция закончена, господин Эйнштейн! Не забывайте, что все в этом заковыристом мире – относительно. Всего хорошего! – вот что сообщил Ивану Ивановичу доброжелательный докторский взгляд.

 Помощи ждать стало не от кого. Чуда не произошло. Все зависело с этой минуты только от одного Растопыркина: он был “бог и царь” палаты номер 8 терапевтического отделения, в его руках, по сути, находились судьбы всех обитателей палаты, включая и Ивана Ивановича, он, только он, мог или назначить правильное лечение, или катастрофически ошибиться. А до встречи с доктором Растопыркиным оставались еще один день и две долгие ночи...


 В пятницу Иван Иванович проснулся рано и до самого обеда нервно ходил взад-вперед по палате, не находя себе места. Едва дождавшись назначенного часа, помчался на первый этаж. Беседа с доктором длилась почти два часа. Иван Иванович был здоров как лошадь, имел анализы, которым мог бы позавидовать сам Адам, и ни на что не жаловался. Память в счет не шла, потому что ее нарушение не было связано с какими-либо патологическими изменениями внутренних органов. Доктор при всем своем желании не мог держать в больнице такого пациента. У доктора были служебные инструкции. На докторе висела прорва настоящих больных. Доктор получал смешную зарплату. Доктор был обыкновенным человеком... Доктор был хороший, но Ивану Ивановичу надлежало готовиться к выписке.

 Когда Иван Иванович вернулся в палату, по его лицу можно было подумать, что через десять минут его поведут на эшафот. Такое оригинальное выражения его лица очень удивило никогда не допускавшего подобных выражений на собственном лице оптимистичного Аркашу.

 Узнав, в чем дело, тот и вовсе развеселился:

 – Некоторых пациентов здесь, в этом дурдоме, – сказал он, щедро обведя рукой все вокруг, – по полгода не выписывали. Я узнавал. Так им и приходилось жить. Тут, чтобы домой вернуться, люди через забор удирают. А вы боитесь!

 – Да как же так?

 – Да вот так. Это же больница! – Аркаша уважительно поднял вверх указательный палец.

 И действительно, доктор Растопыркин приходил и уходил, делая свои обходы, спрашивал неизменное “На что жалуетесь?”, но ни одним словом больше не напоминал о выписке.