Дурдом. Часть 1. Глава 7. Взрослые разговоры под звук фортепиано

 Незаметно, день за днем, промелькнула неделя, за ней вторая, третья, четвертая. Уже благополучно был выписан домой Любимов, и койку его занял новый пациент – Троцкий; здание морга за это время было покрашено коричневой масляной краской (которая сразу же и начала облупливаться), в больничном дворике спилили несколько старых деревьев и по ошибке несколько молодых, кто-то за одну ночь успел разобрать на части и “приватизировать” одну из беседок, а доктор Растопыркин неожиданно занялся отращиванием усов. Одним словом, жизнь текла и жизнь менялась. Не менялся только Иван Иванович. Мучительные его попытки вспомнить что-то, что способствовало бы выздоровлению, ни к чему не приводили. И Иван Иванович изменил тактику.

 Теперь он ежедневно совершал послеобеденные рейды по этажу, собирая в палатах всевозможную центральную и, в первую очередь, местную прессу. Он надеялся однажды встретить что-нибудь о подобных случаях с людьми, или о бывших хорошо известными ему раньше происшествиях, или... да что угодно, любое, что могло бы прямо или косвенно послужить толчком к разрушению непроницаемой брони, разгородившей его жизнь на две жизни – прошлую и настоящую. Не задумываясь, он отдал бы целое десятилетие своей оставшейся жизни за одно только маленькое объявление: “Разыскивается мужчина, около сорока лет, волосы темно-русые” и так далее и тому подобное... Отчаявшись найти ответы на свои бесконечные вопросы внутри себя, он продолжал верить, что однажды все-таки найдет их снаружи.

 Иван Иванович начал ненавидеть больницу – ненавидеть за то, за что, казалось, должен был чувствовать признательность к ней, ненавидеть за то, что она приютила его. Только благодаря стараниям врачей он до сих пор не очутился на кладбище, однако этот факт не находил никакого отклика в его душе. Наоборот, иногда ему даже представлялось, что больница нарочно заманила его, в числе прочих, в свои коварные сети – для достижения ли каких-то особенных показателей, для выполнения ли “плана по больным”, мало ли для чего. Хотя такие вспышки подозрительности быстро проходили, и он, конечно, понимал, что все это не более чем бред, они, болезненные вспышки эти, не могли не оставлять после себя недоброго следа. И уже стены и потолок палаты стали как бы давить на него, и уже он был вынужден каждый свободный час проводить снаружи, во дворе. Но и там, на открытом пространстве, болезненные симптомы клаустрофобии продолжали преследовать его и угнетать. Лишенный возможности жить за пределами больницы, он всей душой стремился туда. Уже он стал подумывать о том, чтобы действительно хотя бы на один день сбежать в город. Что он там будет делать, куда пойдет и как вообще пойдет в несуразной своей пижаме, – над этим он пока что не ломал голову, но в том, что раньше или позже побывает с другой стороны забора, в этом он почти не сомневался. Почему-то ему казалось, что там, за забором, продолжает скрываться от него самая большая, самая важная часть тайны его болезни.

 И вот однажды горячее его стремление вдруг осуществилось.


 В кабинете главврача, куда вызвали Ивана Ивановича, его уже дожидались доктор Растопыркин, завхоз и... милиционер. Суть дела была в том, что накануне недремлющая милиция провела умопомрачительную по замыслу и сложности операцию: ударной группой в количестве семидесяти бойцов, при содействии одного начальника областного отдела в штатском, действовавшего в качестве подсадной утки, была схвачена и обезврежена банда из двух вооруженных до зубов ножами и резиновой дубинкой преступников. Они (преступники, естественно) подозревались в том, что тихими черными ночами подло подкрадывались сзади к скучавшим одиноким прохожим и, развеяв их скуку посредством упомянутой дубинки, очищали несчастным карманы, снимали с них часы, серьги, золотые коронки, очки, слуховые аппараты и прочие ценные вещи, а затем под покровом ночи отступали в свое бандитское логово и жили там на нетрудовые доходы. Было очень вероятно, что Иван Иванович в свое время тоже пал их жертвой, а потому сейчас его намеревались повезти на опознание.

 На вопрос Ивана Ивановича: “Куда повезут?” – человек в форме по-милицейски обстоятельно ответил:

 – Куда надо.

 Почему-то Иван Иванович был уверен, что “куда надо” его повезут в машине “скорой помощи”, с включенными мигалками и сиреной.

 На самом же деле через час за ним заехал видавший виды милицейский “жигуленок” с очень молодым сержантом-сопровождающим, исполнявшим также обязанности и шофера. Сержант доставил его на противоположную окраину города, в лишенное всяких архитектурных излишеств здание из красного кирпича, и, наказав ждать в коридоре, “когда вызовут”, и больше ничего не сказав, умчал дальше вершить свои героические будни. Иван Иванович остался один.

 Небольшой холл учреждения, в котором он очутился, сразу у входа разделялся на центральный широкий коридор и два узеньких боковых. Иван Иванович в нерешительности потоптался на месте, раздумывая, куда пойти, и, заметив, что основная часть посетителей толпится в главном, широком, коридоре, разумно предположил, что и они, видимо так же, как он, тоже ждут, пока их вызовут, и, стало быть, лучше всего находиться там. Определившись таким образом, он, теперь уже в угоду любопытству, стал осматриваться вокруг: в первую очередь его мучил законный вопрос, куда же он все-таки попал, – он даже не спросил об этом у сержанта, думая, что все само собой разъяснится на месте. Теперь уже спрашивать это у кого-нибудь было как-то неловко, а по табличке, что висела на фасаде, тоже было трудно что-либо понять, потому что табличек на самом деле там было целых пять: “Городская прокуратура”, “Городской народный суд”, “4-е отделение милиции”, “Комиссия по борьбе с пьянством и самогоноварением” и, почему-то, “Детская музыкальная школа”. Детишек Иван Иванович что-то не приметил, но откуда-то из поднебесья действительно доносились приглушенные бетоном душераздирающие звуки, как будто бы там кто-то из шалости пытался лобзиком распилить фортепиано.

 Иван Иванович вдруг подумал, что, наверное, и у него тоже должны где-то быть дети. Ему захотелось увидеть их, поговорить с ними, обнять... Может быть, дома он тоже водил их в такую же вот музыкальную школу, расположенную где-нибудь на крыше суда или медвытрезвителя; только дети, конечно, и не подозревали, что находится там, внизу, им не было никакого дела до скучных взрослых проблем, они жили своей особенной жизнью – счастливой, удивительной и чудесной...

 Словно со специальным намерением вернуть его в реальность из трогательных мечтаний, которые завладели им, в кабинете, рядом с которым он находился, раздались громкие возгласы:

 – Хватит, Синицын, хватит! Я в последний раз спрашиваю: где вы взяли шкатулку с драгоценностями?

 – Я ее нашел... – бормотал невидимый Синицын.

 – Хватит!!! После пятнадцати судимостей никакую шкатулку вот так просто найти невозможно! Я вас в последний раз спрашиваю...

 Иван Иванович прошел туда, где были люди; сел на скамейку.

 Количество людей в коридоре по меньшей мере в три раза превышало вместимость расставленных вдоль стен узких скамеечек. Тем не менее для желающих ожидать сидя свободных мест было в избытке, так как большая часть народа скопилась там, где скамейки как раз отсутствовали, – зато присутствовала приоткрытая дверь, откуда слышался монотонный разговор. Обрывки разговора можно было слышать и со скамеек, но такое половинчатое удовлетворение духовных потребностей, видимо, не вполне устаивало присутствующих, что и вынуждало их жертвовать одним комфортом ради другого.

 За дверью шел допрос матерого преступника:

 – С какой целью вы пытались похитить из сейфа китайского посольства более двадцати миллионов долларов? – вопрошал строгий (но, конечно, справедливый) следователь.

 – Потому что хавать было нечего, в натуре.

 – Но этих денег хватило бы даже на то, чтобы раздать по куску хлеба каждому китайцу!

 – Этим я и собирался заняться, начальничек.

 – Опишите весь процесс: от проникновения в здание до момента вашего задержания работниками милиции.

 – Я ж уже рассказывал.

 – Рассказывайте сначала.

 – Ну, в воскресенье поутряне сварганил деревянный заборчик против одного очка того... подсольства. На заборчике для понта намалявил: “Ремонт”. Потом, схоронясь за заборчиком, перепилил решетку, продырил очко, приговорил сигнализацию, убрал парамыгу, потом пролез во внутрянь. Это было уже часов одиннадцать... Потом надыбал вход в подвал, но там бронированная дверь. Потом прямо там начал пробивать дыру в полу. Потом закончил, спустился в подвал. Стал выначивать сейфон... Во всех дверях пришлось сбивать скрепки и приговаривать сигнализацию... Хорошего медведя сразу не выначил, только маленькие сейфончики, – я пяток распечатал мальчиком – везде одни писули на китайском... Смотрю, не лезет масть, ну, вылез, поканал на фатеру похавать. Вернулся в того... подсольство вечером, часов в пять уже. Хотел ломануться еще наверх, но там везде бронированные двери. Тогда расконопатил лифт, чтоб попасть в шахту. А там оказалась кабина. Я кабину разобрал, залез по стропе на второй этаж, но ни фига там не надыбал, потом залез на третий. На третьем этаже за десятой или пятнадцатой железной дверью наконец надыбал крутой сейфон... Приготовил гуська, хотел уже курочить, но тут узырил этот таблон: “Просим не портить сейф. Чтобы его открыть, достаточно повернуть ручку вправо и нажать вперед”. Ну, повернул козлиную ручку... И вдруг как заплихкает сигнализация! Козлы! И через момент набежали какие-то, что ли, окурки, я не знаю. Потом менты. В общем, купили теплого... Больше я никогда не буду верить людям.

 – Вы там были один?

 – Ну.

 – Да или нет?
 – Да.

 – Когда вы в последний раз привлекались к уголовной ответственности?

 – Давно, семь годов назад.

 – И чем вы с тех пор занимались?

 – Как – чем? Мотал срок.

 – За что вы сидели?

 – За ограбление банка. Я влез, а там был рабочий день: праздник перенесли.

 – Перед тем вы два раза привлекались за ограбление прохожих, и тоже в дневное время суток. Вы что, всегда занимаетесь грабежами только днем?

 – Да... Ночью мне стремно ходить с такими бабками.

 – Вам что-нибудь говорит фамилия Синицын?

 – Ну, начальник, лопуха нашел? групповуху шьешь?

 – Следствию известно о ваших взаимоотношениях. Итак, когда и где вы познакомились с гражданином Синицыным?

 – Аман, начальник. Я с этим рогом козлиным работал вместе в банке.

 – Когда это было?

 – Числа не помню... Дело было поутру, часа в четыре поутряне... Я уже отмотал.

 Наступила долгая тишина, нарушаемая лишь сдержанным перешептыванием слушателей. Наконец опять заговорил следователь.

 – Ну что за жизнь у вас, а, Куроедов?! – воскликнул он. – Одни, понимаешь, грабежи, грабежи и грабежи... Вас бы хоть раз кто-нибудь взял да и ограбил, не здесь это будет сказано!

 – Сдирали и с меня шерсть, гражданин начальничек, было дело.

 – Как же это так с вас “сдирали шерсть”?

 – Ну как. Был я в аэропорте, международном, по делу. Зырю, вроде как фишки кто-то метает. Я туда. В натуре, англичаны, что ли, шпилятся, козлы, в наше очко. Они к нам привалили на делегацию, как оказалось, ну и научились. Я подсел. Тыры-пыры, сдали картиночки. Тыры-пыры, один и вякает: “Очко!”. Я ему: “А ну покажи”. А он вдруг обиделся: “У нас, кыркает, на слово верят”. И тут у меня такая масть поперла! Бывает в жизни пруха... Ну, а когда я с ихними стерлингами на фатеру валил, кто-то меня сзади по кумполу как звезданет! И... оклемался в одних подниках. Побрезговали, козлы...

 – Эх, Куроедов, Куроедов... Сорок шесть лет ведь вам уже. Неужели вы так никогда и не поставите перед собой цель стать другим человеком?

 – Ставил, гражданин начальник! В натуре, ставил! Так менты ж ваши все изгадили: сразу и замели за подделку документов...


 Из кабинета донеслось шуршание бумаг, затем послышался звук отодвигаемого стула. Многоопытный народ отхлынул от двери. В одно мгновение все скамейки, даже самые дальние, оказались заняты. Те же, кто стал жертвой собственной любознательности, засновали туда-сюда в надежде на чудо – каждому, как обычно, казалось, что это чудо (в виде места, где можно пристроить зад) ждет его где угодно, только не там, где он в данный момент находится. Но внезапно движение прекратилось: из кабинета под конвоем двух милиционеров – одного впереди, другого сзади – вышел несостоявшийся благодетель китайского народа Куроедов. Словно опасаясь за сохранность содержимого своих карманов, все поспешно отступили к стенам, давая процессии возможность пройти как можно скорее.

 – Недавно я такого же, как этот, урку в дом не пустила, – вполголоса заговорила пожилая женщина, обращаясь к своей знакомой, тоже пожилой женщине. – Стучит, гаденыш, в дверь, как к себе домой. Я спрашиваю: кто там? “Открывай, – говорит мне, – поговорить надо”. Я говорю: “А сколько вас?” – “Двое”, – отвечает. “Ну, говорю, вот и поговорите”. Так и не пустила урок этих. Хорошо, они ушли сразу, а то уже думала в милицию звонить.

 – Правильно, Анна Петровна, что не впустила, – отвечала ей подруга. – Только ты неправильно, что в милицию не позвонила. Я чуть что, чуть шум какой в подъезде или у соседей, – сразу звоню: пусть разбираются, у них служба такая, им за это деньги плотят. Я к моему соседу, алкашу, что напротив, раз пять уже милицию вызывала; он уже, как видит, что я иду, боится в подъезд заходить. А недавно, подлюка, в дверной глазок топор показывал. Думал, что я испугаюсь! А я – сразу к телефону: убивают, говорю, прямо не выходя из квартиры! Приехали, скрутили, топор забрали; “Жалобы есть?” – спрашивают. Конечно, говорю, есть: пускай на площадке моет, а то свинячит он, окурков накидал, оплевал все, а я убирай за всех! Пускай, говорю, или за собой убирает, или заберите у него квартиру, пускай живет на улице и там плюет...

 Исчерпав тему разговора, женщины замолчали, время от времени бомбардируя Ивана Ивановича сердитыми взглядами – теми особыми взглядами с намеком, которыми женщины, особенно пожилые, умеют стрелять в сидящих (как им кажется, именно на их месте) мужчин, и от которых становится неловко почему-то не самим взглядоиспускательницам, а как раз сидящим (на их месте, разумеется) мужчинам. Подвергнутый яростному перекрестному обстрелу, Иван Иванович, конечно, усидел недолго.

 Он поднялся и, стараясь не слышать апелляции к нему, связанные с тотчас разразившимся между бывшими подругами словесным боем за бывшее его место, отправился на поиски – либо специальной комнаты для проведения опознаний, либо служащего этой совмещенной с музыкальной школой прокуратуры, который объяснил бы ему, где такая комната находится. Почти уже в самом конце центрального коридора он догнал конвой и, убавив шаг, пошел сзади на некотором отдалении, не решаясь его обгонять. “Может быть, спросить прямо у милиционеров?” – подумывал он, глядя на голубую спину, ширившуюся впереди. Так и не додумавшись окончательно, можно так делать или нет, он все же понемногу сокращал расстояние, стараясь убедить себя, что если и отвлечет эту занятую спину на минуту, то вряд ли это приведет к очередной мировой войне... Он уже почти догнал милиционера, и почти решился с ним заговорить, но вдруг конвой сам остановился и так неожиданно, что Иван Иванович с разгону едва не оказался в его середине, рядом с подследственным Куроедовым.

 Задержка произошла все из-за того же Куроедова, точнее из-за совершенно другого человека, который выходил в это время из бокового коридора, и увидел печальную и поучительную процессию, и вдруг, хлопнув себя по бокам, воскликнул:

 – Женька! Это, что ли, ты? Или ты не ты?

 Куроедов остановился и, должно быть, на секунду забывшись, тоже взмахнул руками, но многообещающий звон наручников сразу отрезвил его, и он с сожалением и даже с некоторым удивлением поглядел на свои окольцованные непутевые конечности и затем прогорланил так громко, будто его приятель находился, самое ближнее, на расстоянии двух кварталов:

 – Здорово, Петруха! Здорово, земеля! Ну, в натуре, попервяне даже и не узнал – долго на свободняке будешь!

 – Ага! – закивал головой “земеля Петруха”. – Я и не полагал, что узнаешь... Это ж сколько мы уже не виделись?

 – Ну... больше десяти лет, без понтов. А то и пятналик!

 – Вот времечко идет! А вот ты не изменился. Даже и обрит, если не ошибаюсь, так же, как в тот раз... Такой же, надо полагать, все шебутной, холостой и...

 – Разговорчики! – не дал ему договорить передний милиционер. А ну кончай разговоры!

 – Ну что вы, ёлы-палы, – заканючил приятель Куроедова, – может, друга детства встретил случайно, так нельзя и пару слов сказать? Будьте же людьми в конце концов!

 Задний милиционер слегка пихнул конвоируемого в спину, и вся процессия, увеличившаяся еще на одного человека, потопала дальше.

 – Какой холостой! Какой, братан, холостой! – на ходу забренчал наручниками Куроедов. – Заштамповался я давно уже.

 – Ах, неужели!

 – А че? – немного обиделся Куроедов (что проявилось вовсе не в интонации, а в значительном уменьшении громкости). – Ты че, в натуре, не веришь, что ли?

 – Ну что ты, верю... – смутился собеседник.

 – Да ла-адно, – вновь заорал Куроедов, – мне никто не верит! Кстати, ты помнишь Томку Овечкину из нашей зоны... тьфу, школы?

 – Конечно, как же... длинная такая, как швабра, рыжая, носатая, – она?

 – Она, она.

 – Разве такую забудешь? Глаза как у жабы, рот как граммофон, уши вообще... А почему ты спрашиваешь?

 – Просто так, – пробормотал Куроедов. – Просто я, зема, с ней и заштамповался... Так что ты, зема, не слишком того... И знаешь что, братуха, я тебе дам адресок, сходи, если тебе не в падлу, скажи моей Томке, что я тут, а то она будет волноваться...

 – Никаких адресов! А ну молчать! – заволновался передний милиционер, загораживая собой Куроедова. – А ты марш отсюда, пока сам не загремел!

 Но “земеля Петруха” не собирался никуда маршировать. Он, наоборот, забегал вправо-влево, чтобы видеть своего собеседника, и передний милиционер тоже заманеврировал, стараясь все время находиться между ними.

 – Кубанский переулок, тридцать один. Томка... Да ты ведь в курсах... – выкрикнул Куроедов, изловчившись, чтобы выглянуть из-за спины конвоира.

 – Подожди! – вдруг замер его собеседник, вытаращив глаза. (Милиционер же по инерции продолжал маневры, и получилось так, что бывшие школьные приятели снова стали без помех видеть друг друга.) – Подожди, – продолжал “земеля Петруха”, хлопая себя по лбу, – я же только что ее видел, твою Томку Овечкину, то есть теперь Куроедову! Надо же как вылетело!

 – Где видел?!

 – Да здесь же! Там же, возле входа, когда входил!

 – Гонишь! Не может быть, чтоб моя корова...

 – Ага! не может быть?! – вдруг раздался голос сзади Ивана Ивановича. К ним быстро, почти бегом, приближалась новая, очередная, участница этого маленького не анонсированного спектакля. При виде ее Куроедов побледнел и сам спрятался за спину конвоира.

 – Так, значит, не может? Не может, да? Корова, да?! – заверещала женщина, уже догнав опять замешкавшийся эскорт и теперь вырываясь из рук не пускавшего ее к законному мужу, заднего милиционера. – А ну, сволота, говори, где был три дня назад!

 – Ты же в курсах, птичка, – быстро заговорил Куроедов, стараясь держаться подальше от разъяренной “птички” – настолько далеко, насколько ему позволял второй милиционер. – Я же был на рыбалке, в натуре, хотел для тебя, птичка, форель поймать, – торопливо стал оправдываться он.

 – Да?! Форель, говоришь? Форель, говоришь, подлюга? – еще неистовей затрепыхалась в милицейских лапищах хрупкая, но, несомненно, способная на многое женщина. – Сегодня, выродище, одна из твоих форелей прислала телеграмму, что у нее от тебя будет ребенок! Что ты теперь скажешь, а? Отвечай! Отвечай, тебе говорю!..

 По лицу Куроедова не было заметно, чтобы он горел желанием что-либо отвечать. Зато было видно, что больше всего его сейчас беспокоил не факт собственного лишения свободы, а то, как бы на свободу из объятий милиционера не вырвалась его нежная супруга. “Держи ее, братуха!” – умоляло лицо Куроедова.

 К радости неверного мужа, на шум уже спешило подкрепление – не к нему, конечно, а к его уже совершенно растерявшимся опекунам. Гражданка Куроедова наконец была надежно обезврежена – то бишь ласково, но решительно отведена в сторону, – а гражданина Куроедова повели дальше, в противоположную сторону, окончательно разлучая с его взбешенной половиной на неизвестный пока еще никому срок. Когда за Куроедовым захлопнулась дверь, ведущая во двор (где его поджидал комфортный автомобиль с решеткой на единственном окне), буйная мадам сразу была отпущена; четыре милиционера, с трудом сдерживавшие ее буйство, счастливо вздохнули и отправились выполнять основные свои служебные обязанности.

 Углядев на руке одного из них красную повязку, Иван Иванович его поспешно окликнул.

 – Слушаю вас, – обернулся дежурный.

 – Скажите, пожалуйста, где у вас проводится опознание? – приблизился к нему Иван Иванович.

 – А кого вы желаете опознать? – дежурный с любопытством, даже с недоверием, окинул взглядом одеяние Ивана Ивановича, по известной причине явно требовавшее самого незамедлительного рандеву с утюгом.

 – Меня привезли из больницы, – счел нужным сперва объясниться Иван Иванович. – Привезти-то меня привезли, а куда конкретно идти, не сообщили.

 – Как ваша фамилия? – поинтересовался дежурный без видимой необходимости, но только оттого, что привычка спрашивать фамилию почему-то обязательно возникает у всякого человека, лишь стоит ему надеть красную повязку.

 При всей обыденности и кажущейся невинности этого вопроса, ответь Иван Иванович честно, что не имеет ни малейшего понятия, какая у него фамилия, последствия такого – никакого – ответа, с учетом малореспектабельного внешнего вида отвечающего, могли наступить самые безобразные: вплоть до ночевки в “казенном доме” до “выяснения обстоятельств”. Иван Иванович сразу это почувствовал и нерешительно замялся. К счастью, неожиданно его выручила вертевшаяся все это время поблизости гражданка Куроедова.

 – Так, значит, и вы тоже приехали сюда на показание? – защебетала она почти весело, совсем уже, похоже, освоившись с разлукой с мужем (а может быть, и успев прочувствовать открывшиеся в связи с этим интересным фактом новые перспективы и выгоды). – Так я тоже, вообще-то, приехала на показание. Меня тоже пригласили. Надо же какое совпадение! Ой, я так боюсь!

 – В милиции не случается никаких совпадений! – строго возразил ей дежурный, оставив в покое Ивана Ивановича. – Если вас вызвали (он интонационно подчеркнул слово “вызвали”, как бы предлагая почувствовать разницу между этим милицейским словом “вызвали” и каким-то таким танцевальным словом “пригласили”), – то других тоже вызвали. Всего четырнадцать свидетельствующих лиц. Второй этаж, шестидесятый кабинет. Разве у вас в повестке не написано?

 Оказалось, что в повестке гражданки Куроедовой (к ее удивлению) действительно все это было написано.

 На втором этаже, в отличие от первого, было совсем пустынно. Только возле одной из дверей толпилось десятка полтора человек, которые, как легко можно было догадаться, и были теми самыми свидетельствующими лицами, о которых говорил дежурный.

 – А я, по правде, думала, что только одну меня сюда взяли. Ну, потом еще думала, что, в крайнем случае, и вас еще тоже. Но чтобы вот столько... – вслух выразила разочарование мадам Куроедова. Восприняв молчание Ивана Ивановича как проявление сочувственного внимания к ее словам, она затараторила дальше:

 – Конечно, что и говорить, многие видели, как перевернулся автобус, не только я. Весь тот автобус, конечно, видел. Но кто бы подумал, что сюда будут звать весь автобус! Ведь главная свидетельница-то все равно одна я!

 – Свидетельница? – машинально, размышляя совсем о другом, но в то же время чувствуя, что надо что-то сказать, промолвил Иван Иванович.

 – Ну да, свидетельница! – с удовольствием подтвердила собеседница. – Это же я, когда только увидела, что сбегает человек с того холма и пытается догнать автобус, то сказала ему, что он зря так бежит, потому что через десять минут будет следующий автобус.

 – И что он?

 – Как что? Он сказал, что обязательно должен догнать, потому что он – водитель этого автобуса.

 – И что, догнал?

 – Конечно, не догнал. Он же потом назад побежал... Да вы слушаете ли?

 – Наполовину, – признался Иван Иванович.

 Куроедову такой его ответ совсем не шокировал и даже ничуть не огорчил. Наоборот, она с готовностью предложила:

 – Так что, повторить сначала? – и, не дожидаясь согласия половинчатого своего слушателя, принялась было пересказывать историю о перевернувшемся автобусе всю сначала, с дополнительным количеством подробностей, но, дойдя до того места, где водитель, увидев, что сталось с машиной, повернулся и опрометью поскакал в обратном направлении, вдруг запнулась и спросила подозрительно:

 – А вы что это все у меня выспрашиваете, как будто сами там не были? Подозрительный вы какой-то свидетель... И фамилию свою полковнику (старшему лейтенанту) не сказали, – вспомнила она неожиданно, и костюмчик у вас того... Да вы что-то даже на шофера того, удравшего, сильно смахиваете... Ну так и есть! А я, простофиля, сразу и не доперла!

 Мадам Куроедова схватила за лацкан пиджака ближайшего из оказавшихся рядом мужчин и, привстав на цыпочки, быстро зашептала ему на ухо, одновременно косясь на Ивана Ивановича.

 – Уверяю вас, вы ошибаетесь! – воскликнул Иван Иванович, шагнув к настырнице и попытавшись взять ее за локоток.

 – Ага! Значит, ошибаюсь?! – взвизгнув, вырвала руку мадам Куроедова. – Ну, так остальные шестьдесят автобусных человек не ошибаются! А ну, смотрите на него! Узнаете? Узнаете? – она яростно потянула мужчину за лацкан пиджака, заставив того, дабы не остаться без лацкана, податься вперед к Ивану Ивановичу.

 – Но позвольте! – мужчина наконец решительно отстранил руку мадам Куроедовой и саму ее отодвинул на некоторую безопасную дистанцию от себя. – Я что-то, простите, не возьму в толк: при чем тут какой-то автобус и откуда мне должен быть известен какой-то ваш шофер?

 – Ах, так! – длинный, очень способный нарываться на всевозможные скандалы нос гражданки Куроедовой завертелся из стороны в сторону, должно быть, уже начав подозревать наличие между мужчиной и Иваном Ивановичем некоей скрываемой от посторонних глаз связи. – Ну, раз так!.. – Куроедова уткнула руки в бока и заголосила, обращаясь сразу ко всем, находящимся в коридоре:

 – Выходит, нет здесь ни одного мужика? Выходит, среди этих мужиков нет ни одного мужика? Вам, выходит, наплевать, что государственный автобус перевернулся, а шоферу на это наплевать?..

 – Что вы так шумите? – раздраженно перебил ее кто-то из ожидавших. – Вы все-таки в помещении прокуратуры находитесь! Если вам что-то надо, то спокойно объясните, что именно, или обратитесь, куда положено, с заявлением. Раскричались тут: автобус! троллейбус! – а кто знает, что это за троллейбус ваш такой?

 – Как так, кто знает? – опешила гражданка Куроедова.

 – Именно вот так, что никто, может быть, и не знает, о чем это вы все шумите, – отозвался еще один из посетителей.

 – Так разве не здесь сейчас будет узнавание? – упавшим голосом пробормотала Куроедова, вынимая из сумочки повестку и сверяя вписанный в нее номер кабинета с номером на двери.

 – Опознание-то здесь... Ну-ка позвольте, – мужчина, который минуту назад едва не лишился лацкана, взял ее повестку в руки и озадаченно наморщил лоб; но сразу его лоб разгладился, и он ткнул пальцем в верхний край документа:

 – Вы, оказывается, дату перепутали. Вот, черным по белому: Вам на послезавтра назначено.

 Стушевавшаяся, поверженная мадам Куроедова уткнулась в злополучную повестку – и “перечитывала” ее ровно столько времени, сколько ей потребовалось, чтобы придумать, как выпутаться из сложившейся досадной ситуации, не потеряв при этом в собственном достоинстве. Выбрала она самый простой, но и самый беспроигрышный путь: молча взяла и ушла.

 – Надеюсь, вы действительно не тот самый шофер, который перевернул автобус на эту сердитую особу? – обратился к Ивану Ивановичу его спаситель.

 – Ну что вы! – усмехнулся тот.

 – В таком случае, – мужчина протянул ладонь, – Макаров. Лука Иванович.

 – В таком случае – Иван Иванович...


 Завязался обычный пустой разговор обо всем и одновременно ни о чем – из тех, которые случаются лишь между совершенно незнакомыми людьми, стоящими где-нибудь в очереди и разговорившимися с единственной целью ухадокать время. Содержание такого разговора забывается, как правило, уже через полчаса после его завершения, а участники его, умудрившиеся от нечего делать поведать друг другу немало откровений и, быть может, личных тайн, при следующей встрече даже не всегда узнают друг друга и уж во всяком случае никогда не здороваются. Но это после. А покуда идет разговор, каждый из субъектов его еще не подозревает о коварной неверности собеседника, и не сомневается в искренности его интереса к своей исключительной особе, и сам делает вид, что интересуется его глупой болтовней, и притворяется, что ему верит... Так было бы и на этот раз, окажись на месте Ивана Ивановича кто угодно другой (либо на месте Луки Макарова другой какой-нибудь Лука). Однако на месте Ивана Ивановича оказался именно Иван Иванович и собеседник его вполне пришелся к месту, так что по мере того, как Лука Макаров выдавал на-гора свои мемуары о встрече с бандитами – с теми, которых им теперь именно и предстояло опознать, – Иван Иванович все больше изменялся в лице, и особенно в цвете лица, и даже в какой-то степени в форме своего лица, и единственно только что не слушал с раскрытым ртом. И было отчего!

 – Вечером, – рассказывал Лука Макаров, – я шел домой из милиции... Это так получилось, что еще раньше на моих глазах мотоциклист сбил человека – не насмерть, а так, только на лапу наехал, – да еще и обматерил его на ходу, что, мол, лезет под колеса. Ну, а пострадавший вскочил – а куда догонять-то? Тем более что на одной ноге. Стал кричать вдогонку: “Пасть порву!” и все такое. А тут милиционер: “Что, граждане, случилось?” – и начал разбираться: “Номер мотоцикла запомнили? Лицо мотоциклиста видели?..” А пострадавший, ну, видимо, со психу, и говорит: “Ни фига морду не запомнил, но вот его бумажник; посмотри, может, там адрес есть”, – и сует милиционеру бумажник. И вдруг ка-а-ак испугается! Хотел бумажник назад спрятать, но поздно! Оказалось, что этот пострадавший – карманник-рецидивист, он уже восемь лет в розыске. Это потом в участке выяснилось. А я там проходил как свидетель... Да... Так вот, иду из участка, восемь часов вечера, уже темно. И возле гастронома “Победа” наперерез ко мне из переулка вдруг выходят двое и говорят: “А ну снимай шубу и шапку!” Меня сразу такое зло взяло! Слава богу, здоровьем не обижен. Скрутил их да и сделал, как они хотели: с одного снял шубу, с другого шапку. Иду дальше и думаю, что теперь с вещами делать. Тут гляжу, один опять ко мне бежит, который уже без шубы. Ну, думаю, бандитская рожа, теперь с тебя тоже шапку сниму, отнесу в милицию. А тот подбегает и из какого-то баллончика – пшик мне в лицо!.. Очнулся в больнице на третий день. А после этого – два месяца память как отшибло! Ничего не могу вспомнить: ни адрес, ни даже фамилию... А урки у меня все документы забрали вместе с шубой. И, как назло, супруга в то время как раз гостила в Киеве у сестры, а дети тоже давно разъехались, а то, конечно, они меня сразу в больнице бы нашли... В общем, кончилось тем, что поймали одного из этих бандюг, а в его квартире нашли мой паспорт. Я как в паспорт глянул, так сразу все и вспомнил. На следующий день уже и выписался... Такая история... Потом пойманный бандит куда-то там сбежал, а недавно, вот это, их опять арестовали, уже обоих... Такая вот история... Нет, вы только представьте это: мотоциклист сбивает карманника, тот даже лицо не успел разглядеть, а кошелек-то взял и вытащил. Успел! Представляете?!

 Ивану Ивановичу было не до представлений. Он, ничего даже не ответив Луке Макарову, вдруг покинул его и нервно прошелся до конца коридора и обратно. “Неужели это возможно? – думал он. – Неужели так бывает, что такая простая вещь – обыкновенный паспорт – может оказаться ключом ко всему!.. А если у них и мой паспорт? А если достаточно будет просто их самих увидеть?!” Иван Иванович как заведенный стал ходить по коридору, погруженный в свои мысли, натыкаясь на людей, но не замечая их. Реальная перспектива выздоровления наконец открывалась в его воображении – впервые за все это время. Он не мог больше думать ни о чем, кроме как об этой долгожданной возможности вернуться к жизни, возможности стать самим собою...


 Прошло немало времени, прежде чем он немного пришел в себя. И встретил изумленный взгляд нового знакомого.

 – А я уж, грешным делом, подумал, не случился ли у вас какой-нибудь, извиняюсь, эпилептический припадок! – рассмеялся Макаров, узнав, в чем дело. – Ну что ж, думаю, что вас можно поздравлять. У них там не один мой паспорт был. Не представляю, что они собирались с теми паспортами делать.

 – Ясно что. Продадут дружкам-уголовникам. Переклеят фотографии... Есть способные на это мастера.

 – Это точно, что есть. В любом деле есть свои мастера. У меня десять лет назад один дурбас украл мотоцикл прямо со двора и потом куда-то там врезался на нем и немножко его побил. Нашли его быстро, прямо на следующий же день. Судили, конечно. Так в суде, когда его судили, адвокат его такую речь влупил, что я после речи уже не был уверен, был ли у меня вообще когда-нибудь мотоцикл. Чуть не пошел заявление обратно не забрал. Такой профессионал был тот чертов адвокат... Что это с вами опять?

 Иван Иванович внезапно побледнел и сделался неподвижным, как самолет, у которого прямо в воздухе закончился керосин.

 – Послушайте, – прошептал он, – ведь они могли и мой паспорт продать...

 – Могли, – согласился Лука Макаров. – И мой могли. Но не продали же! Не стоит пока напрасно волноваться. Потерпите, скоро все выяснится само собой.

 Беседа как-то постепенно пошла на убыль. Иван Иванович не мог совсем не волноваться. Он стал часто впадать в глубокую задумчивость, отвечал невпопад и все переспрашивал, и Лука Макаров, при всем своем старании, не сумел его более разговорить. В таком наполовину сомнамбулическом состоянии наш герой пробыл до того самого момента, когда его вызвали в кабинет. А вызвали его самым последним – четырнадцатым.

 Совершенно не стоит описывать здесь происходившую дальше процедуру опознания, тем более что длилась она считанные минуты и не представляла собой ничего знаменательного, тем более что для истории, как известно, всегда важен не сам процесс, а только лишь его конечный результат. А результат опознания Иваном Ивановичем пойманных милицией преступников был нехороший: Иван Иванович никого не узнал.


 Покинув сокрушивший отчаянные надежды кабинет, он долго сидел неподвижно на скамейке в центральном коридоре первого этажа, ничего не видя и не слыша. Все происходившее вне его внутреннего мира не интересовало его.

 Он не слышал, как в кабинете, напротив которого располагалась его скамейка, неведомый милиционер диктовал неведомой машинистке протокол задержания неведомого авантюриста: “...валютном магазине, где и был задержан при попытке расплатиться банкнотой достоинством десять тысяч долларов США, отпечатанной на пишущей машинке под зеленую копирку...”

 Он не видел, как в помещение 4-го отделения милиции вбежал запыхавшийся гражданин, спрашивая, не приносили ли туда забытую им в соседнем гастрономе авоську с шестью бутылками водки, на что знакомый уже нам дежурный отвечал: “Авоську не приносили, приносили того мужчину, который ее нашел”.

 Он не видел и не слышал, как в глубине коридора появились двое взъерошенных мальчишек, лет по двенадцати от роду, с тетрадными листочками в руках, на каждом из которых непослушными мальчишескими почерками был увековечен один и тот же (вплоть до одинаковых изобретений в области орфографии) продукт их совместного творчества:

"Объяснение в милицию.
Мы вечером во вторник подошли к милиционеру на улице Маршака и попросили расколоть нам арех потому что больше никого взрослых небыло близко, а милиция же специально чтобы помогать людям. Вот мы попросили, а милиционер разгрыз арех.Он окозался червивый.
Потом мы опять пришли и попросили разгрызть еще арех. Он и разгрыз. Он тоже червивый. А потом мы опять принесли арех чтобы попросить, чтобы он опять разгрыз. А милиционер тогда сказал что бы мы не бегали ато попадем под машину, а лучше сразу принесли весь кулек арехов. Тогда мы сказали, что целого кулька арехов нет, что арехи там на помойке валяются без кулька по одному. А милиционер нас взял забрал.
 Мы просим у милиционера Андрея Анатольевича извене
 ния и что мы так шутить больше не будем, а будем, как он сказал направлять всю энергию на учебу.
 И очень просим не сообщать в школу, и родителям тоже".


 Он не заметил мальчишек, а один из них, увидав его, вдруг остановился, покраснел, толкнул товарища в бок, и тот тоже испуганно замер... А потом, разглядев, что Иван Иванович тихо-мирно витает в облаках, друзья очень-очень медленно, затаив дыхание, прокрались мимо него – и стремительно исчезли за входной дверью.