Дурдом. Часть 1. Глава 9. Чапаев и чапаевцы

 ...Бой не удался. Наступали, отступали, стреляли бестолково. То ли так случилось потому, что воевали наобум, без плана (последнюю картошку, без которой составление плана комдив Чапаев считал немыслимым, съели два дня назад), то ли это произошло оттого, что войско было сильно изголодавшись. Вялым, скучным и бессмысленным оказался это бой...

 Вокруг изрешеченной вражескими пулями приземистой тачанки со стоящим на ней командирским адъютантом Петькой собралось десятка три деревенского вида мужиков – простых и дремучих, не обремененных синусами и косинусами, мирных, даже боязливых поодиночке, но представлявших вкупе мощное, почти несокрушимое войско. То, что происходило здесь, называлось “красноармейской учебой”.

 – ...Испереди кони, а иззади пулемет. Окромя коней и пулемета на тачанке ишо есть рацция, – бодро ораторствовал Петька, тут же “раццию” мужикам и демонстрируя.

 – А ента вот рацция, она на пчем, на лампах али на транзихстерах? - послышался из толпы едкий провокационный вопрос.

 Петькин лоб прорезала глубокая морщина. Но не на того напали!

 – Для тупых повторяю: рацция – на тачанке, – отрубил, как бы поставил точку он и, как всегда в таких случаях, срочно сменил тему:

 – Мне туточки передал Фурманов одно индересное такое письмо. Пишет жонка одному нашенскому красноармейцу. Так ента жонка пишет, шо раз ему туточки дают так много нарядов, то пущай он лишние наряды андает домой, пущай их будут носить брат Андрон и старший сын Яшка. Я не буду говорить хвамилию ентого красноармейца, хоча енто Петров, вон он сам стоит, но ишо раз упредупреждаю: если кто опять будет писать жонкам, каки там у нас есть наряды и остатние выдавать секреты, то ему будет строгий выговор через расстрел – как врагу советского народу!

 В расположенной рядом штабной землянке препротивно забренчало чудо техники рубежа XIX-XX веков – телефон. Петька соскочил с телеги, нырнул в землянку и осторожно, двумя пальцами, взял трубку.

 – Двадцать пятая стрелковая на проводе! – заорал он так, что с потолка посыпались комья земли, а обе кобылы, впряженные в телегу-тачанку, присели и испуганно запряли ушами.

 – Ты, шо ли, Петька? – спросил телефон голосом уехавшего сразу же после боя в тыл за патронами комдива Чапаева.

 – Ага-га, Василий Иванович, я-а-а!!! – Кобылы взвились на дыбы и потащили телегу напролом в лес, ломая ветви деревьев и сбивая листву. Мужики бросились вдогонку.

 – Ты шо ж, Петька, такой-рассякой, сделал с автомобилией?! – сердито зашкварчала трубка.

 – А мы ее подмазали и заправили отбитым у проклятых беляков авияционным бензином. Усе нормально!

 – Как это, как усе нормально?! Ты знаешь, откудова я звоню? Я с Италии звоню! И, как назло, бензин закончился... Вот чего, Петька. Ты никому не говори, шоб не было паники. Пусть завместо меня пока Фурманов командовает. А ты давай веди учебу промеж красноармейцев. И вылей весь ентот бензин. Нет, чуток оставь: будем его при отступлении лошадям добавлять. Ну, прощай! Вот охламон, надо ж такое упендрючить...


 Вернулся командир через два дня вечером и первым делом разыскал Петьку.

 – Что, справился с учебой? – с ходу спросил он.

 – Управился, Василий Иванович.

 – Провокационные вопросы были?

 – Ага. Спрашивали, кто такая балистрическая трахектория.

 – А как ты ответил?

 – Уклончиво, товарищ Чапаев.

 – Как уклончиво?

 – Послал на фиг.

 – Вот растет достойная смена, – похвалил, засияв от радости, Чапаев. – Не то что дурочка Анка.

 Чапаев опустился на служивший стулом пустой деревянный ящик и, подперев голову рукой, задумался.

 Вот он проводит с Анкой политическую беседу на тему международной обстановки. Анка с мучительным трудом запоминает, что в “Хранции” живут “хранцузы”, а в Африке живут негры и тоже “хранцузы”. И вообще путается в странах и народностях.

 – Чтой-то меня за последнее время Гондурас беспокоит, – говорит ей, к примеру, он.

 – А вы его лучше не чухайте, – краснеет барышня.

 Или идут они по Москве-столице мимо академии наук:

 – Анна Ильинична, хочешь, Келдыша покажу?

 – Ужо опять вы за свое, Василий Иванович, ах, отстаньте! – вновь краснеет Анка.

 Чапаев дернул головой, отгоняя видение, и сплюнул, попав на Петькин сапог.

 – Товарищ командир, а скажите хоть шо-нибудь по-итальяновски, – попросил тот.

 – Пошел ты в попенгаген, Петруччо! – ответил Чапаев. – Спать пора. Завтра надо где-то хорошего бензину достать. Не жить же без автомобилии?

 – В Кукушкино, если разведка не брешет, бензин есть. И недалеко отсюдова. Но тамочки бе-е-елы-ых! – со вздохом сказал Петька...

 На следующий день вступили в очередной бой и, изрубив заодно изрядное количество врагов, а также заняв небольшую деревеньку Кукушкино, добыли наконец цистерну нормального, мутного и вонючего, бензина. Вечером командир без проблем смотался в тыл за патронами и картошкой. День прошел превосходно.

 А ночью случилась беда.


 Все началось с того, что в баталии за Кукушкино помимо позарез нужного в хозяйстве бензина сгоряча была отбита у белых и еще одна какая-то цистерна. Командир с адъютантом лично отвинтили металлический люк и осторожно исследовали содержимое. Оно оказалось чистейшим медицинским спиртом. Чапаев был в шоке. Легендарный комдив по своим моральным и политическим убеждениям был яростным трезвенником, и таким же яростным трезвенником, но насильно, был Петька. С учетом этого факта, Чапаеву ничего не стоило вынашивать авангардную (и явно не русского происхождения) идею, что пьяная армия – это не армия. Беда теперь заключалась в том, что проклятый спирт было некуда деть. Поджечь? Привлеченные огнем солдаты, узнав, что горит, станут прыгать в огонь. Вылить? Народ будет жрать землю, и разразится эпидемия дизентерии. Оставить под охраной? Мужики, снующие взад-вперед с безразличными физиономиями, едва только возле цистерны перестанет крутиться командир, непременно при первой же возможности поинтересуются содержимым – и охрана не поможет... Гениальную идею родил Петька: написать на цистерне химическую формулу спирта, что навлекло бы малограмотное войско на мысль, будто там хранится какой-нибудь ядовитый химикат. Немедленно раздобыли зеленую краску, и аршинными буквами Петька самостоятельно изобразил:

С2Н5(ОН).

 Ночью, когда Чапаев вернулся из тыла, войско уже было, что называется, в стельку пьяным. Пойманный и поставленный на слабенькие ножки пред разъяренным командиром первый попавшийся боец, даже не пытаясь скрывать переполнявшую его сердце радость, невинно заглядывая командиру в глаза, поведал: “Видим – неведомо кака чехарда понаписана, а рядышком, прямо туточки, в скобках: “он”. Попробовали – и вправду он! Кака счастия-то, эх!” Чапаев рвал на себе и на Петьке волосы, но восстановлению боеспособности горе-вояк это способствовало мало. Оставалось разве что уповать на Бога. Только вот коммунисты всею душой своей ненавидели Бога. И Бог отвечал тем же.

 В два часа пополуночи, выйдя по одному неотложному делу, Петька услышал вдали звонкий голос одного из сорока двух расставленных вдоль околицы, взятых из числа непьющих, часовых:

 – Эй, хто там?

 – Сто грамм! – отвечала часовому мгла.

 – Заходь! – поддержал шутку часовой.

 Петька по голосу узнал бойца Кротова.

 В прошлом году бывший заместитель начальника штаба лично устраивал проверку караулов. На одном из постов тогда стоял этот Кротов. Замначштаба, человек юморной и с вольностями, принялся из кустов заговаривать с Кротовым на разные темы, игнорируя всяческие мольбы часового назвать пароль. Наконец, доведя беднягу до последней степени волнения, он торжественно выступил из кустов, желая задать часовому трепку за неположенные по уставу разговоры с неизвестным. Увидав генерала, Кротов остолбенел и, вытаращив глаза, что есть мочи рявкнул: “Здрав! жел! товар! генерал!!!”. “Тихше ты, – цыкнул на него задиристый генерал, подходя почти вплотную, и с удовольствием приступил к разносу: – Ты что ж это мне честь отдаешь, не услышав пароль? А может, я переодетый белогвардейский шпийон!” Часовой Кротов отскочил на шаг, и его глаза налились кровью. “У, бандитская рожа!” – злобно прошипел он, погружая штык в толстое генеральское пузо... Кротова сначала судили, а потом отпустили: на этот раз он действительно поступил по уставу...

 Между тем голос часового сделался строгим.

 – Стой, пулять буду! – рявкнул он.

 – Стою! – сказала тьма.

 – Пуляю!

 Раздался выстрел, будто щелкнула перегоревшая щепка в костре, и вдруг сразу открылась такая частая и шумная пальба, какой Петька не помнил ни в одном из былых боев.

 Войско вскочило, впопыхах хватая оружие и натягивая штаны, на ходу просыпаясь и заодно трезвея. Сражались как звери, не жалея ни сабель, ни патронов, ни лошадей, словно не безвестное Кукушкино защищали, а отбивали Москву от нашествия марсиан. И все же самый главный – начальный – момент был безвозвратно упущен. Стрельба длилась всю ночь, а на рассвете оказалось, что Кукушкино снова занято белыми, а Чапаев и Петька сидят в ветхом деревянном сарайчике, стоящем, как на грех, прямо посередине двора, в котором враги установили походный брезентовый штаб. Худшее могло разве только присниться в кошмарном сне. Нужно было немедленно действовать: в любую минуту в сарай мог кто-нибудь заглянуть. Идея, как всегда, нашлась у Петьки. На перекладине под соломенной крышей висело несколько выделанных собачьих шкур. Петька и Василий Иванович, стараясь не дышать, с отвращением натянули на себя по шкуре и осторожно, разумеется на четвереньках, выскользнули из ненадежного убежища. Сначала все шло как нельзя лучше, на собак никто не обращал внимания, Но вот, когда беглецы уже почти достигли ворот, сердобольный повар белогвардейской кухни внезапно надумал бросить “собакам” несколько кусочков мяса, к счастью, жареного. Чтобы не вызвать подозрений, пришлось, урча и отталкивая друг друга, мясо съесть. Естественный этот поступок “собак”, однако, привел к совершенно неожиданному результату: находившиеся во дворе солдаты, один за другим, побросали свои дела и, корчась от смеха, обступили собак плотным кольцом – на героев гражданской войны посыпался град объедков и отходов. Чапаев с Петькой не могли больше есть и украдкой складывали всю эту дрянь внутри шкур, на глазах толстея. Пытка, сопровождаемая свистом и улюлюканьем, длилась до самого вечера, и лишь с наступлением сумерек беляки стали расходиться. Измученные “собаки”, спотыкаясь, побрели к лесу. Добравшись до опушки, спрятавшись в ближайшем кустарнике, повалились на траву от усталости.

 – Они шо, собаки, цуциков не видели? – еле ворочая языком, сипло прошептал Петька.

 Чапаев тяжело поднялся и с видимым удовольствием врезал ему кулаком между глаз.

 – Цуциков?! Цуциков, собачачье рыло, ты говоришь? – захрипел он. – Они-то видели. Они то видели, собачачье рыло, твоих цуциков. Да ты, охламон, шкуру-то задом наперед надел...

 Передохнув, командир с адъютантом стали пробираться дальше через лес, в поисках разбежавшегося войска. К середине следующего дня они вышли к реке. Урал казался неприступным, но деваться было некуда. Оставив лишь необходимый минимум одежды – трусы и погоны, – два не сломленных героя храбро вошли в бурлящую, кишащую водоворотами и крокодилами реку...

 Плыли долго и тяжело. Сказывались и усталость, и психическое перенапряжение. Уже на середине реки им стало казаться, что преграду не преодолеть, что все это зря, – и все же плыли из последних сил, на грани невозможного. Когда до спасительного берега оставалось не больше десяти метров, Петька, задыхаясь, просипел: “Больше не могу, поплыли назад” – и стал медленно разворачиваться. В этот момент с покинутого ими берега прилетела, шипя, как змея, шальная пуля. Она отрикошетила от железной закрутки на Петькином погоне и впилась в руку Чапаева. Раненый сразу же топором пошел вниз. Петька, стиснув зубы, подхватил в речной пучине пускающего пузыри командира и, не столько плывя, сколько ползя по дну, поволок его к берегу. Петькиных сил хватило в аккурат на то, чтобы вытащить боевого товарища из воды до пояса, и он потерял сознание. Через несколько секунд, придя в себя, Петька бросился к Чапаеву и принялся с остервенением делать искусственное дыхание. Увы, даже по истечении получаса его нечеловеческих усилий командир все так же лежал бездыханный, а изо рта его, будто из водопроводного крана, журчащим фонтаном все била и била вода.

 Вдруг Чапаев открыл глаза и сказал:

 – Вытащи, Петя, мой зад из воды, а то весь Урал перекачаешь.

 – Жив!!! – плача навзрыд от счастья, Петька бросился на грудь спасенному командиру.

 А в это время с противоположного берега, шипя и вращаясь, приближалась вторая шальная пуля...


 Иван Иванович взял свой табурет и направился к выходу из импровизированного кинозала.

 Шла третья неделя с того дня, когда самым идиотским образом воплотилось в жизнь его былое стремление побывать в городе. Он еще немного прихрамывал после вправленного вывиха – и эта хромота была единственным результатом его роковой “прогулки”. Из милиции не поступало никаких сведений. Единственная его встреча с представителем “внутренних органов” произошла на второй день после взрыва “Костерка”, и, несмотря на обещание милиционера информировать его о ходе поисков как в воду канувшего преступника, контакты с милицией на том и закончились. От Луки Макарова тоже не было ни слуху ни духу, – видимо, его увезли в какую-нибудь из районных больниц, если он вообще был жив. Первые два-три дня Иван Иванович еще находился под впечатлением от едва не ставшего для него последним в жизни приключения, но и это впечатление скоро сгладилось совершенно, и все пошло, как и прежде, как три недели назад, и если бы не это укоренившееся в подсознании опасение ступать на левую ногу, можно было бы подумать, что ресторан “Костерок” ему только приснился. Как и прежде, всем его миром была территория больницы; как и прежде, всем его обществом было общество зацикленных на разговорах о собственном здоровье пациентов; как и прежде, не было ни одной души, которая искренне желала бы ему помочь или к которой он, по крайней мере, мог бы прийти со своим горем, зная, что его поймут.

 “Вот же были времена, – размышлял Иван Иванович, плывя вместе с плотной толпой к выходу. – Люди работали и сражались во имя Великой Идеи. Они верили, что помогают миру шагнуть вперед, к торжеству добра, и что потом будет лучше, что их дети станут счастливыми благодаря их самоотверженным усилиям... И действительно жертвовали ведь всем, погибали за свою идею. Их жизнь – счастливая она была или не счастливая – имела смысл. Даже смерть от пули врага имела смысл... Разве можно сравнить с их жизнью теперешнюю нашу жизнь – глупую, пустую, бессмысленную. Может быть, теперь нам, современным, трудно понять тех, кто смеялся в лицо смерти, кто шел на штыки, движимый верой, что дело, за которое приходится умирать, победит. Дело их – вот что было главным для каждого из них, и собственная его судьба отходила на второй план. Но, вероятно, им еще труднее было бы понять нас, живущих одним днем, равнодушных к тому, что будет даже завтра, равнодушных друг к другу... Вот, допустим, подохнешь в этой больнице, и через неделю никто о тебе и не вспомнит...”

 – А-чхи!

 – Будь здоров.

 – Благодарю.

 – Пожалуйста.

 – Не стоит.

 – Да ну...

 – Ладно, не умничай!

 – Пошел в задницу!

 – Ты что сказал, падло?!

 Раздались грохот падающих табуретов и сразу – громкое пыхтение, обильно сдобренное крепкими фольклорными словами и целыми витыми фольклорными выражениями.

 Иван Иванович обернулся.

 “Вот они, современные строители будущего. Главная цель их жизни – продемонстрировать любимого себя. Даже если при этом придется втоптать в грязь всех остальных, да что там – весь мир!”

 Между тем соперники вооружились табуретами и принялись ими энергично размахивать, стараясь поразить один другого. Сгрудившаяся было вокруг них толпа болельщиков отхлынула в стороны. Поединок, однако, длился совсем недолго. Послышался звук – сходный с тем, который бывает, когда на свежепокрытую кровельным железом крышу гаража приземляется кирпич, пущенный доброю рукою соседа, – один из гладиаторов, охнув, отлетел к стене. Второй выждал немного с поднятым в руке табуретом, глядя на поверженного сверху вниз, и, похоже весьма гордый своей победой, удалился.

 “Вот он – нынешний Чапаев, – подумал Иван Иванович, – и Буденный, и Александр Матросов в одном лице. И Зоя Космодемьянская”.

 Он еще раз взглянул в спину удаляющемуся победителю.


 Пестрый пижамно-халатный ручей переливался через порожек пятого этажа и низвергался по лестнице, с каждым этажом заметно редея.

 Спутник Ивана Ивановича, человек с маршальской фамилией Жуков – новичок 8-й палаты, поступивший на смену сбежавшему домой Костенко, – тоже, как и Иван Иванович, молчал. Любопытно, что молчали и почти все вокруг. Вместо обычного многоголосого гомона были слышны лишь редкие голоса, да шарканье тапочек, да короткие, как щелчки плетки, удары столкнувшихся табуретов. Больничный люд особенно впечатлителен к видению смерти, даже ненастоящей, даже сыгранной актером в кинофильме. Такая задумчивая, почти скорбная волна донесла Ивана Ивановича до входа в терапевтическое отделение и, доставив его туда, сама растворилась в многочисленных дверях.

 – А вот и семейство мое собственнолично, – сказал Жуков, выйдя следом за Иваном Ивановичем в коридор. – Это моя жена, а рядом старшая дочка – Ира.

 Еще с площадки Иван Иванович увидал их через застекленную дверь, но не мог и подумать, что видит мать с дочерью, а не двух подруг. В самом деле, поскольку обе они были почти одинаково, по какой-нибудь, видимо, современной моде одеты и поскольку к тому же они были весьма конкретно намазюканы косметикой – причем одна это, конечно, делала, чтобы выглядеть моложе, а другая – чтобы казаться старше своих лет, – то с первого взгляда их было трудно различить даже в лицо.

 – Так которая жена, а которая дочь-то? – спросил Иван Иванович, отчаявшись определить это самостоятельно.

 – Вы даете... – проговорил Жуков, но все же и его глазам пришлось изрядно попрыгать с одной женщины на другую, прежде чем он ответил: – Жена та, что слева, конечно.

 Уже в последнюю секунду Жуков быстро прошептал:

 – Справа, справа жена; слева – дочка.

 – Ты, дорогая, конечно, можешь одеваться и
краситься, как тебе угодно, – сказал Жуков, когда они подошли и Иван Иванович был представлен дамам (а дамы так и остались не представленными), – не забывай только, солнышко, что между тобой и дочерью должна быть видна разница в возрасте хотя бы в девять месяцев!

 – А что ты мне это говоришь, папа? – повела бровками та гостья, которая была справа и к которой обращался Жуков.

 – Ох, извини, Ирочка, – стушевался Жуков.

 – Дожили! – насмешливо сказала жена Жукова (теперь уже настоящая, левая). – Ты, оказывается, уже Гальку от Ирки не отличаешь. Отец называется!

 – А мы тебя ждали, ждали, – защебетала Галя. – А нам сказали, что ты в каком-то кино, а мы вот и думаем: ну какой тут может быть кинотеатр? Ты что, правда в кино ходил, папа? Хорошее кино? А платить нужно?

 – Кинотеатр – это громко сказано. Просто тут телевизор есть. Такой паршивенький телевизор. И фильм был так себе, – с облегчением заговорил о другом Жуков.

 – Ну и пришел бы к нам раньше, раз так себе. Тут один старикашка уже десять минут назад пришел с вашего кино, – упрекнула его жена.

 – Во-первых, я же не знал, что вы тут, – стал оправдываться Жуков, – и потом – если бы и знал – там вышла задержка в дверях, из-за драки. Двое там подрались табуретами.

 – А ты их, конечно, разнимал! – съехидничала жена.

 – Что ты, золотко, нет! У меня не было третьего табурета.

 – Да, конечно, у тебя всегда находятся отговорки, – строго сказала дочь Жукова, которая, судя по всему, всегда и во всем поддерживала мамашу. И сама мамаша тоже не удержалась, чтобы лишний раз не клюнуть своего благоверного:

 – В общем, – сказала она, – ты, я вижу, здесь время зря не тратишь. С большой пользой проводишь. В карты небось режешься, по кинофильмам разгуливаешь. А после фильма уже и вспрыснуть, вижу, успел, драку какую-то выдумал...

 – Где взпрст-вспрстыснуть?! К-какой впрстыснуть?! – едва не лишился дара речи от такой несправедливости Жуков.

 – Уж я не знаю где, – невозмутимо продолжала пилить его супруга, совершенно не стесняясь присутствия постороннего. – Разит-то от тебя за километр, дорогой мой. Прямо свинство это с твоей стороны. Что на это скажешь?

 – Дык это... дык разит... Спиртовой компресс делали, потому и разит.

 – Ну-ну...

 – Дык что ну-ну? Ты на меня это... ты на меня напраслину наводишь, – стал горячиться Жуков: это полушутливое обвинение в пьянстве, в то время как он действительно не пил, подействовало на него сильнее, чем если бы его на суде обвинили в убийстве. – Ну, если когда и бывало, так не так же ж часто, чтоб об том болтать. А чтобы до свинства, так это вообще... Ну, когда такое было, когда? Ну, может, редко когда и было по случаю... Ты не помнишь, не чьей свадьбе я сильно напился: на твоей, Иркиной или Ольгиной? – апеллировал он к дочери.

 – На всех трех, папа!

 – Ну вот, и ты туда же... – огорченно проговорил Жуков. – Какого чертяки вы сюда пришли тогда? Чтоб мне эту гадость говорить?

 – А как же ты думал, дорогуша! – воскликнула старшая Жукова и принялась загибать пальцы: – Диагноз твой, как оказалось, полная чепуха, ты здесь ваньку валяешь, дрыхнешь, телевизор смотришь, веселишься как хочешь, а семья за тебя должна вкалывать на огороде, света белого не видеть! Огород неизвестно во что превратился: бурьян, амброзия выше головы – а тебе наплевать, оказывается, на все это! Ты и на следующий год тоже собираешься так сделать?

 – На следующий год папа сделает все наоборот: он посадит бурьян, и пусть его задушат овощи, – съязвила Галя.

 Но Жуков не раскусил ее сарказм.

 – Вот! Что б там ни говорили, но все наши дети унаследовали от меня ум и сообразительность, – живо провозгласил он, незамысловатым этим комплиментом, видимо, снова пытаясь повернуть разговор в другое русло.

 – Я тоже так думаю. Потому что мои ум и сообразительность все еще принадлежат мне, – тотчас отреагировала разошедшаяся супруга.

 Жуков вздохнул и посмотрел на Ивана Ивановича тоскливо. Но Иван Иванович ничем не мог ему помочь. Нет более бесполезного и даже опасного занятия, чем вмешательство, даже с самыми лучшими намерениями, в дела не своей семьи. Старясь не глядеть в глаза Жукову, Иван Иванович наскоро попрощался и отправился в палату.

 – Валентина Сергеевна недавно отучила мужа от этой ужасной привычки грызть ногти. Знаешь как? Она стала прятать его зубы. Так вот, и я тебя, дорогой мой, скоро отучу прятаться по больницам, и ты даже представить себе не можешь, как я это сделаю! – доносились до него слова то ли матери, то ли дочери, то ли обеих сразу.

 Чувствуя неловкость оттого, что сделался невольным свидетелем разгорающейся чужой семейной ссоры, Иван Иванович поспешил плотно прикрыть за собой дверь.


 В палате никого не было, кроме Михеича, который вот уже четвертый или пятый день почти никуда не выхолил, а только и делал, что с утра до вечера сидел на койке, почесывая тупым концом карандаша за ухом. Михеич сочинял собственное завещание.

 Остались далеко позади те черные для Михеича времена, когда распорядок его дня можно было описать примерно так: 9-00 – реанимация, 10-00 – вливание завтрака, 15-00 – вливание обеда, 19-00 – клиническая смерть, – и такой распорядок оставался неизменным изо дня в день, словно специально составленный для Михеича Всевышним. Теперь же здоровье Михеича стремительно шло на поправку, и даже когда его кровать переставили прямо под незакрывающуюся форточку, он все равно не умер от воспаления легких и даже не чихнул, а вполне возможно, что еще больше от этого закалился и окреп. И все же Михеич корпел над завещанием. Будучи по натуре человеком в высшей степени мнительным, он совершенно доверчиво отнесся к словам Николая Костенко, произнесенным им однажды в столовой. Может быть, Костенко в тот день всего лишь просто пошутил насчет того, что против Михеича якобы существует нечто вроде общеэскулапского заговора, имеющего целью сжить бедного старика со свету, во всяком случае прогрессирующее здоровье Михеича давало достаточный повод в том усомниться. Но Михеич с одержимостью шизофреника с той поры не переставал всячески цепляться к персоналу больницы, и все выискивал “факты”, и уже насобирал этих “фактов” в количестве, достаточном, по его мнению, для возбуждения целого десятка уголовных дел, и очень сердился на остальных пациентов за то, что его возню все считали глупостью и вздором.

 Первое завещание Михеича выглядело следующим образом:

"Я, Миронов Кондратий Михеевич, завещаю после моей скоро постижной кончины:

 Двоюродной племяннице Танской Любови из Ухты - 1000 руб.
 Троюродному племяннику Креч Леониду из Курска - 800 руб.
 Семье Кулешовых из Усть-Каменогорска - 200 руб.
 Благотворительному детскому фонду "Сиротушка" - 500 руб.
 Долг Петру Андреевичу из кв.4 - 0-75 коп.
 На помощь пострадавшим от пожаров - 100 руб.
 Соседке из кв.71 Николаевой Варваре Наумовне - 50 руб.
 Государству на развитие экономики - 10 руб.

 в чем собственноручно подписываюсь".

 Уже закончив его и даже старательно подписавшись под ним, Михеич вдруг схватился за голову: “Минуточку... а где же я возьму столько денег?” – и целых два дня затем пребывал в глубочайшем трансе.

 Следующие продукты творчества Михеича имели уже меньшее число пунктов, и фигурировали в них куда более скромные суммы. Под каждым из этих новых завещаний Михеич неизменно расписывался и, вполне довольный собой, ложился спать. А утром морально устаревшее за ночь завещание раздиралось на мелкие клочки, и весь последующий день уходил на обдумывание и оформление нового. В самом последнем, самом “окончательном” варианте завещание Михеича имело всего два пункта:

 - двоюродной племяннице Оксане из Ухты – 95 рублей 50 копеек;

 - cоседке Николаевой Варваре Наумовне из кв.71 – 50 рублей.

 Подписи под сим весьма лаконичным документом пока еще не было.


 Когда Иван Иванович вошел, Михеич, считая, видимо, свою работу на текущий день завершенной, листал книгу.

 – Читали “Записки Лоренсио”? – живо обратился он к Ивану Ивановичу, демонстрируя обложку.

 – Не доводилось. Кажется.

 – Это был лакей у одного барина. Любопытный тип: проходимец из проходимцев. Барина все удивляло, к примеру, как он умудряется доносить ему по лестнице на второй этаж полную чашку кофе, до краев, и ни капли не проливать. А секрет был такой: тот, оказывается, внизу лестницы набирал кофе в рот, а вверху – выплевывал обратно. Каков!

 – Действительно, хитрец, – улыбнулся Иван Иванович. – Небось и барина своего облапошивал как хотел?

 – Он трех хозяев поменял. Двоих пережил, а один его сам выгнал.

 – Неужели попался с кофе?

 – Хуже, – Михеич быстро отыскал в книге нужную страницу. – Тот барин был глухой. Однажды Лоренсио помогал ему одеваться и, как обычно, отводил душу: “Ну, старая дубина, – приговаривал, – ну, бабник, ну, свинья толстобрюхая, ну, где вчера целый день болтался?” И вдруг барин-то отвечает: “Ездил по магазинам, выбирал слуховой аппарат и выбрал прямо-таки отличный”.

 – На всякого мудреца довольно простоты! – рассмеялся Иван Иванович.

 – Выходит.

 – Люди – что! – послышался голос Аркаши (его способность, войдя в палату в разгар чужой беседы, с ходу принимать в ней участие была просто феноменальной). – На мудреца и в самом деле всегда управа найдется – в образе прокурора. А вот поизучайте повадки животных: мозгов почти нет, а все же какая изобретательность! Ту же лисицу взять: хитрее и ловчее зверя нет. Я как-то охотился с товарищем; целый день шли за лисой по следу – ух она петляла так петляла, – а когда догнали ее и подстрелили, оказалось, что это собака!

 – А мне вот откуда-то припоминается случай, но не с собакой – с кошкой, – начал рассказывать Иван Иванович. – Один человек решил избавиться от кошки, спрятал ее в мешок и отнес в лес, не знаю уж, на сколько километров.

 – И она сначала заблудилась, а потом, когда разблудилась... – подхватил Аркаша, намереваясь докончить историю собственной догадкой.

 – Ничего она не заблудилась, – продолжал Иван Иванович. – Как раз тот человек и заблудился; хорошо, хоть от мешка недалеко отошел. Пришлось ему развязать мешок и выпустить кошку: иначе кто бы ему помог найти дорогу домой?

 – Кошачья порода вообще самая приспособленная на нашей планете и самая хитрая, – заговорил Аркаша, забыв уже, что минуту назад буквально то же самое говорил о лисе. – Взять гепарда – это самый быстрый зверь, взять простую кошку – самый ловкий зверь, взять лева – это вообще царь зверей, самый сильный и опасный зверь.

 – Ну, допустим, Аркаша, что тут ты и не прав: лев не такой уже и опасный зверь, – возразил Михеич.

 – Это царь зверей-то! – возмутился Аркаша. – Да кто же может переплюнуть царя зверей?

 – Гризли, – коротко ответил Михеич.

 – Какой еще гризли?

 – Простой гризли. Медведь.

 – Он что, ядовитый, что ли?

 – Нет, гризли не ядовитый, но он такой... ну, такой... – Михеич поводил в воздухе пальцем, подбирая подходящее слово. – В общем, он такой, что от него нет спасения. Если ты побежишь, он побежит за тобой еще быстрее. Если ты полезешь на дерево, он достанет тебя и там. Если ты бросишься в реку, он тоже поплывет...

 – А если спрятаться? – пришло на ум Ивану Ивановичу.

 – Тогда он тоже... спрячется... наверное, – смутился Михеич.

 – Ну вот! А от лева – не спрячешься! – торжественно сказал Аркаша.

 Вдоволь насладиться победой Аркаше помешал приход Жукова, который постным выражением лица сразу привлек к себе всеобщее внимание.

 С приходом Жукова Иван Иванович вспомнил почему-то о драке на пятом этаже. Перед его глазами возникло видение в виде спины незнакомца, и теперь что-то в фигуре этого человека показалось ему знакомым. Было в ней нечто, какая-то неуловимая деталь, что-то общее то ли с кем-то из известных личностей, то ли с кем-то из однажды виденных им людей. И лицо незнакомца тоже что-то оживляло в его памяти.

 Иван Иванович принялся перебирать образы виденных им за последние несколько недель людей. Исчерпавшись, перекинулся на героев истории, актеров, певцов, ученых, но – тщетно. Оттого что никак не удавалось опознать этого знакомого незнакомца, ему стало казаться чрезвычайно важным обязательно это сделать. Чутье подсказывало ему, что образ этого человека овладел его мыслями не зря, что существует нечто, связывающее его с ним, нечто, что, может быть, станет даже ключом к его выздоровлению.

 Когда все уже улеглись спать, Иван Иванович бросил наконец терзаться в догадках и решил попросту завтра разыскать этого таинственного человека и объясниться. А там, подумал он, будет видно...