Дурдом. Часть 2. Глава 17. Полет над гнездом кукушки

 Крошечные, но ослепительно яркие огоньки вдруг возникают в темноте где-то далеко впереди, быстро несутся навстречу, стремительно пролетают мимо – сверху, снизу, со всех сторон – и исчезают из поля зрения. Они словно звездочки, словно искры потревоженного палкой костра... однако их свет не приносит тепла, их свет холоден, как и они сами, и этот холод, излучаемый ними, наполняет окружающий мрак, и щупальца этого холода осторожно ощупывают все тело с головы до ног... Иногда звездочки мчатся так быстро, что за ними невозможно успеть проследить, и все же они не смазываются, не превращаются в длинный кометный хвост, а остаются круглыми. И четкими. И яркими. Словно лучики солнца, просочившиеся сквозь прорехи в крыше старого дома. Их сотни, тысячи, миллионы, этих удивительных звездочек, и даже больше – так много, что никто не отважился бы попытаться их сосчитать. И все они несутся и несутся навстречу... Или, наоборот, это он сам несется вперед в этом безжизненном космосе, среди этих звезд, один во всей галактике, один во всей вселенной. Пусто, тоскливо, одиноко... Порой его полет замедляется – замедляется настолько, что звезды перестают казаться звездами, а кажутся фонарями столбов, стоящих по обеим обочинам бесконечной невидимой дороги. Тогда они светят мягче и нежнее, и тело, согреваемое ими, наполняется теплом, а душа – радостью; и кажется, что это ты возвращаешься домой из долгого, далекого путешествия. И кажется, что ты едешь в автомобиле, а фонари-звездочки выбегают тебе навстречу, встречая тебя, указывая и освещая тебе путь. Увлекая туда, где тебя ждет тайна...


 ...Это было незабываемое, полное приключений и впечатлений путешествие. Его невозможно было ни с чем сравнить – отчасти потому, что и сравнивать-то тогда было не с чем: никогда до этого Ванька не ездил дальше пионерлагеря, расположенного в двенадцати километрах от города. Но это путешествие было действительно крутое: ездили не в какой-то там дурацкий пионерлагерь, а аж в Грузию, к дяде Резо, папиному другу детства. Правда, сама дорога, особенно туда, оказалась страшно невеселой и утомительной; о ней даже не хотелось вспоминать. Туда ехали на папином “запорожце”.

 Тот, кто когда-либо ездил сколько-нибудь далеко на “запорожце”, наверняка сразу поймет, о чем идет речь. Пожалуй, езду на “запорожце” можно очень достоверно сравнить с прогулкой верхом на лошади, хромающей сразу на все четыре ноги, и которую к тому же под хвост укусила пчела. Похожие ощущения Ванька однажды уже испытал – в раннем детстве, когда в луна-парке его по ошибке усадили на неисправную карусельную лошадку. Тогда “веселенькая скачка” длилась считанные минуты, и он отделался всего только двухнедельным заиканием, до смерти испугав родителей. Поездка в Грузию же растянулась на долгие дни...

 Иван-старший (то есть папа) поначалу пытался делать вид, будто ничего не происходит, будто путешествия на “запорожцах” в Грузию – нормальное занятие любого нормального человека. Половину первого дня он, как заведенный, смеялся, пел, рассказывал анекдоты и ежеминутно подмигивал ему, зеленевшему на глазах. К вечеру папин заряд бодрости иссяк. А на второй день в отчаянной попытке привнести в дорожную рутину хоть что-нибудь веселое папа сделал то, чего по причине природной застенчивости ни за что не сделал бы ни при каких других обстоятельствах.

 Тяжело идущая их машина нагнала топающих вдоль дороги двух деревенского вида юных барышень. Папа высунул из окошка дверцы наполовину лысую свою голову и, стараясь перекрыть шум задыхающегося мотора, прокричал:

 – Девушки, а девушки, вас подвезти?

 Барышни, обомлевшие сперва от неожиданной такой наглости незнакомого ловеласа, вдруг, очевидно, приняли все это за шутку и, перебросившись между собой парой слов, закричали в ответ:

 – А мы, между прочим, не девушки: нас уже подвозили.

 Папа хотел что-то возразить, но тут одна из барышень воскликнула:

 – Тебе б на твоей тачке покойников подвозить!

 А вторая добавила:

 – Козел!

 Это был удар ниже пояса. Папа, сопя, промолчал. Остаток пути они ехали серьезные, угрюмые и несчастные, до самого Тбилиси разговаривая только по существу.

 Недалеко от Тбилиси произошла трагическая авария. Летевший с горы как на крыльях папин драндулет внезапно выдал из своих железных недр звук, напоминающий конский храп, и на полном скаку остановился. Жалобно взвизгнули ремни безопасности (в этот момент Ванька впервые за всю дорогу обрадовался, что у папы не “форд” или “мерседес”, а этот обычный старенький “запорожец”, максимальная скорость которого может достигнуть, самое большое, девяноста километров в час, и то лишь если его спустить с вершины горы Арарат).

 Едва их “запарик”, разбитый параличом от супердальнего марафона, замер, как сзади раздался бешеный скрежет тормозов и в машину что-то врезалось с такой силой, что крыша ее вдруг разверзлась и сверху в салон насмешливо стало глядеть горячее кавказское солнце. Их спасло только то, что вся задняя половина машины была доверху завалена не уместившимся в багажнике багажом, преобладающую часть которого составляла представленная в широком ассортименте продукция отечественной швейной промышленности...

 Ванька первым выскочил из-под груды железа, в которую превратился их отстрадавший свое “запорожец”, и невольно ахнул: сердца машины – мотора – больше не существовало, все остальное так мало походило на средство передвижения, что даже казалось странным, что только минуту назад они в этой груде металлолома ехали и даже почти умудрились доехать до Тбилиси. Сзади, вплотную к железной мусорной куче, стояла ослепительно сияющая в солнечных лучах “волга”. Задняя часть “волги” была хоть на выставку, но перед представлял собой почти точную копию того, во что превратился их “запорожец”.

 Из “волги” вышел человек, постоял возле нее и, бросив на испуганного Ваньку мимолетный взгляд, сказал сам себе:

 – Э! Как прыщла – так и ущла!

 У бывшего “запорожца” отвалилась дверь, и наружу выбрался папа. Очевидно, до последнего момента папа еще пытался верить в чудо, потому что только теперь, убедившись, что машина и снаружи действительно выглядит точь-в-точь как внутри, в горьком отчаянии схватился за голову и со слезами запричитал:

 – А-я-я! Я-я-я-я ! Вот беда, вот беда! Всю жизнь солому жрал, деньги копил. И вот на тебе – разбилась!

 Человек из “волги” удивленно поднял на него глаза, посмотрел, щурясь от солнца, и проговорил:

 – Паслущай, уважяемый! А зачем ты такой дарагой мащина пакупал?!

 Папа, не отвечая, обреченно махнул рукой.

 – Ай, уважяемый, – посочувствовал хозяин “волги”, – купил бы сибэ лучше такой дещевый “волга” – и галава бы ни балэл!

 Папа растерянно уставился на него невидящим взглядом.

 Возле места аварии, прошуршав по асфальту шинами и подняв вращающийся столбик пыли, остановилась большая иномарка вишневого цвета. В окошке появилось смуглое усатое лицо:

 – Всэ живой? Садыс, да города давэзу.

 Багаж, которым по самую крышу был нафарширован “запорожец”, свободно поместился в багажнике иномарки. У владельца “волги” багажа не оказалось.

 Вот это была езда! Казалось, машина стояла на месте, а вся дорога – с деревьями, холмами, одноэтажными домиками – тихо мчалась навстречу с удивительной скоростью... И еще казалось, что, если бы не их багаж, машина давно бы уже взлетела и парила над этими домами, верхушками деревьев, даже над облаками.

 Незаметно въехали в город. Сбоку, над головой, промелькнул красный глаз светофора. Ванька (успевший занять место рядом с водительским) не мог прийти в себя от восхищения.

 Когда на следующем перекрестке машина вновь, не сбавляя скорости, промчала на красный свет, папа, беспокоясь, наверное, о Ванькином воспитании, не выдержал:

 – Как же вы это едете – на красный светофор?

 Водитель от души рассмеялся:

 – Я – джигит! А джигит нэ баица красный свэт!

 Ванька краем глаза увидел, как папа беспокойно заерзал на сидении.

 Вдруг, подкатив к зеленому светофору, автомобиль скрипнул тормозами и плавно остановился.

 Папа, совсем уж недоумевая, воскликнул:

 – Что же мы сейчас стоим, а?!

 – Ва! Нэ панимаищь! – в свою очередь удивился папиной недогадливости шофер. – А вдруг сичас из-за углом другой джигит едет!!! Ты щто, друг, – из Афрыки?

 Узнав, что они, вообще-то, не из Африки, но в Грузию, можно сказать, попали впервые (папа был здесь лишь однажды, и то больше двадцати лет назад), автомобильный джигит обрадованно заулыбался:

 – Ви в Грузии госты, значит ви – маи госты! Я вас прамо дамой атвэзу.

 Высадив попутчика-водителя “волги” в центре, они долго колесили в поисках улицы, указанной в письме дядя Резо, расспрашивая прохожих и в соответствии с их противоречивыми объяснениями иногда по несколько раз проезжая по одному и тому же месту. Наконец в дальнем конце одной из улиц, на перекрестке, замаячила фуражка постового милиционера. Подъехали.

 – Слущай, мент, как проехать на Партызанский переулок?

 Услышав, как джигит обозвал милиционера, Ванька успел подумать, что теперь их всех, наверное, арестуют и на этом путешествие в Грузию закончится. Но милиционер невозмутимо на правильном русском языке объяснил дорогу и затем сказал:

 – А за мента плати штраф – тридцать рублей.

 Джигит вынул бумажник, порылся в сотенных купюрах, одну протянул милиционеру:

 – Сдача ест?

 – Нет.
 – Тогда еще два раза мент и мент, и на десат рубл – мудак!

 От такой расточительности и у старшего, и у младшего Иванов открылись рты. Все же, считая себя, очевидно, пусть не джигитом, но – джентльменом, папа, когда отъехали, принялся долго ковыряться в кошельке и наконец насобирал пачку мятых разноцветных купюр.

 – Да ты щто! – возмутился водитель. – Абижяещь! Ты мой гост, понял, да?..

 Через двадцать минут они уже все вместе пили чай у дяди Резо...


 Дорожные приключения стали первым Ванькиным впечатлением от далекой солнечной Грузии – удивительной страны, населением которой были грузины с примесью русских, а языком был – русский с примесью грузинского. Страны, где живут джигиты, не пугающиеся красных светофоров, и еще милиционеры, не обижающиеся на слово “мент”, и еще обыкновенные водители, для которых, предел папиных мечтаний – “волга” – не роскошь, а, вот уж действительно, всего лишь средство передвижения. Страны, где закон гостеприимства стоит превыше всего и где готовы от всего сердца помочь в чем угодно только потому, что ты – гость.

 Вторым ярким впечатлением осталось знакомство с двадцатью! членами дружной семьи дяди Резо.

 Еще задолго до поездки, Ванька, наслышавшись от папы всяческих необычностей из жизни его далекого кавказского друга, однажды, пресытившись услышанным, даже начал сомневаться, не выдумывает ли папа все это. В первый день он так и не отважился обращаться к дяде Резо со своими вопросами, которых у него, в связи с папиным не в меру шутливым характером, накопилось великое множество; но уже на второй день он отважился и, выждав удобную минуту, наконец спросил о том, что казалось ему самым невероятным:

 – Дядя Резо, а правда, что вы свою жену... украли?

 – Канэщна, правда! – вопреки его ожиданиям, ничуть не удивился вопросу дядя Резо.

 – А ее родственники за вами не погнались?

 – Канэщна, погнались!

 – И не настигли?

 – Пачиму не настыгли? – рассмеялся дядя Резо. – Настыгли и тепер жьивут у нас!

 В доме дяди Резо, кроме самого дяди Резо, жили: жена дяди Резо, отец и мать дяди Резо, дедушка и бабушка отца дяди Резо, отец матери дяди Резо, отец отца матери и мать матери отца дяди Резо, самый древний член семьи – отец матери матери отца дяди Резо, неженатый младший брат дяди Резо, две овдовевшие тетки дяди Резо, сын одной из овдовевших теток дяди Резо и, наконец, два сына и маленькая дочь собственно дяди Резо. Примерно в столь же обширном ассортименте была представлена и родственная часть со стороны жены дяди Резо (видимо, это и была та часть жениной родни, которая много лет назад отважно пустилась вдогонку за украденной дядей Резо невестой). И, как оказалось, жителями этого дома вся обширная родня дяди Резо далеко не исчерпывалась: многие родственники – дядьки, тетки, троюродные бабки и четырехюродные прабабки – жили в различных районах Грузии и даже в России и в Украине. Все они, без исключения, был представлены в виде фотокарточек в пухлом, как бочонок, семейном альбоме – нежно оберегаемой почти что святыне бессчетной дяде-резовской фамилии.

 За все время гостевания Ванька так до конца и не разобрался не только в том, кто чей отец и кто чья мать, но и в том, кто приходится родней лично дяде Резо, а кто – его жене. И более всего его удивляло, как во всем этом ухитряется разбираться сам дядя Резо.


 На второй день папа отправился навестить еще одного, не очень близкого знакомого, чтобы передать ему горячий привет от третьего своего не слишком близкого знакомого, но сослуживца, который с тем, вторым знакомым был очень близко знаком... одним словом, отправился в город и собирался вернуться через часа полтора или два.

 Вернулся папа, когда уже стемнело, с паршивым настроением и... в одних трусах. Не хотел рассказывать, что случилось, да пришлось.

 Папины неприятности начались, почти едва он только вышел из дома, когда папа увидел пивную бочку и опрометчиво почувствовал жажду. Очереди, на беду его, никакой не было – не то что дома. Поискав и не найдя достаточно мелочи, папа с сожалением протянул продавцу “пятидесюлик”. С чужих слов папа знал, что сдачу в Грузии почти никогда не дают. Но продавец тотчас отсчитал и вернул ему десять копеек.

 – А я слышал, что у вас никогда не бывает сдачи... – изумился папа.

 – Да-ра-гой! – нараспев ответил продавец. – Просто пива нэт!

 Ругаться было бесполезно. Томимый жаждой, папа направился к видневшемуся неподалеку зданию, вход в которое был украшен большой вывеской, изображающей улыбающуюся бутылку шампанского, окруженную хороводом из пляшущих бокальчиков. Внутри здание оказалось своеобразным небольшим ресторанчиком – всего лишь на десять столиков, но зато с миниатюрной танцплощадкой в противоположном от входа углу. Папа и дома никогда не ходил в рестораны, а уж тут, в расточительной Грузии, такое удовольствие, несомненно, и вовсе стоило баснословных денег. Не мудрствуя лукаво, папа гордо развернулся и направился к выходу.

 Вдруг его остановил знакомый голос:

 – Ай, гост! Паслущай-да!

 Это был водитель разбившейся “волги”. Ничего не оставалось, как подсесть к его столику.

 Товарищ по вчерашнему несчастью – его звали Валеко – оказался веселым и, вообще, очень приятным собеседником. Выпили. Поговорили. Еще выпили и еще поговорили. Узнав, что российский гость до сих пор еще не купил новую машину, Валеко, то и дело прерывая серьезную беседу не менее серьезными тостами, принялся подробно рассказывать, где лучше всего это сделать и сколько стоят разные автомобили, и заодно инструктировать о том, как нормальный джигит (в число коих после шестой рюмки был бесспорно включен и не водивший ничего круче “запорожца” Иван-старший) должен ездить по улицам Тбилиси, чтобы не возникало конфликтов с остальными нормальными джигитами. Расчувствованный, папа дал торжественную клятву, что сразу же после ресторана пойдет за новой “волгой”, а после с большим трудом подавил вспышку энтузиазма грузинского брата, немедленно собравшегося идти ему помогать. За будущую покупку тоже выпили. Поскольку угощал все время Валеко, оба вскоре уверенно наклюкались.

 Если бы не вино, папа в жизни бы не стал связываться ни с каким хулиганьем, и впоследствии ему не пришлось бы убегать и прятаться от милиции, и он не заблудился бы и в конце концов не оказался бы в одних трусах. Но от прекрасного вина невозможно было отказаться и невозможно было отказать только что приобретенному на всю жизнь другу. И друг угощал... И все случилось именно так.

 К соседнему столику, за которым сидели парень с девушкой – обоим было на вид не больше двадцати лет, – подошел, пошатываясь на пьяных ножках, маленький щуплый грузин, почти карлик.

 – Кацо, – обратился он к парню, – разреши прыгласыт твою каралэву!

 Он увел “каралэву” на микротанцплощадку, затем привел, затем постоял у бара – и снова подошел:

 – Кацо, разреши прыглсыт твою кнагину!

 Все повторилось, как и в первый раз. Не обращая внимания на разукрасившиеся пятнами щеки кавалера, карлик, уже хорошо добавив у стойки, вернулся снова:

 – Кац-цо, слюшай, ты мыне как брат. Разрши прглсыт тваю прнцессу!

 На этот раз парень не успел ничего ответить. Возмутилась девушка:

 – Уважаемый, а почему вы меня не спрашиваете? Может, я не хочу с вами танцевать?

 Сверкнув глазами, навязчивый танцор ткнул пальцем девушке в лоб:

 – А ты, дерьмо, заткныс, когда джигиты рзгварывают.

 Кавалер вскочил, красный как рак...

 Папа, от начала и до конца наблюдавший всю эту сцену, решил, что как тоже настоящий джигит (и вдобавок джентльмен) не может не вмешаться. Валеко, более опытный в ресторанных обычаях, схватил его за руку, пытаясь удержать:

 – Это изывестный джигит. Зават его Гиви. Он хот и маленкий, но очен силный, – всэ его баятца. Ты его лучше нэ трогай.

 Но пьяный и смелый защитник справедливости оттолкнул друга и, вывалившись из-за стола, направился к карлику. Тот удивленно смотрел на папу, не понимая еще, что ему надо.

 – Мой товарищ мне сказал, что ты сильный. Давай не ссориться. Ты уйди на свое место, а я уйду на свое... – еще издалека начал папа дипломатическую речь.

 – А ты кто такой? – на чистом русском языке закричал вдруг карлик. – А ну, падла, вали отсюда, пока я тебе панты не поотбивал!

 Папа, сам восхищаясь от своего геройства, загреб хулигана за шиворот – и одним махом вытолкнул в открытую дверь.

 – Где ж он сильный?.. – озадаченно пробормотал он подбежавшему Валеко.

 – Я тибэ не успэл сказат. Запомни: он силный, но – логкий! А типер надо уйти: у Гиви тут работает брат – милционер.

 Едва они вышли на улицу, как из за угла соседнего дома выскочил, сверкая мигалкой, милицейский “бобик”. Ему навстречу уже бежал Гиви.

 Валеко, к которому Гиви не мог иметь никаких претензий, мужественно остался, дабы отвлечь на время внимание преследователей, а папа сиганул в ближайший переулок и долго бежал, петляя в подворотнях, сбивая погоню со следа. Уже далеко от ресторана, задыхающийся от бега, отрезвевший и почти успокоившийся, он остановился, огляделся, вытирая пот, и, убедившись, что погони уже нет, дальше пошел шагом.

 Пробираясь по лабиринту кривых улочек и не находя дорогу, папа долго блуждал, все больше и больше путаясь в бесконечных заборах, домах, сараях и огородах, и в конце концов очутился в отвратительном грязном и узком переулке и хотел уже повернуть назад, но вдруг путь ему преградил выросший как из-под земли здоровенный крутоплечий абрек с торчавшим за поясом кинжалом.

 – Тудом нэ хады! – сказал абрек. И задумчиво добавил: – Там раздэвают.

 – Куда же мне идти?.. – опешил папа.

 – Ныкудом нэ хады. Здэс раздэвайся!..

 Остаток дня папа провел в этом же безлюдном переулке, прячась в зарослях травы, и только с наступлением темноты побрел домой, шарахаясь от случайных прохожих...

 Дядю Резо ужасно развеселил печальный папин рассказ. А когда рассерженный папа в сердцах заявил, что все грузины – жулики и бандиты, дядя Резо даже начал даже заикаться и кашлять от смеха.

 – Много лэт живешь – ничего нэ понял! – сказал он наконец, справившись с последним приступом кашля. – Нэ грузины бандыты, а ты сам – лопух! Лопухам везде плохо. Грузины – добрий и честный народ. И умный народ, и лопухов нэ уважяют!

 Остаток вечера дядя Резо посвятил тщательному инструктажу гостей о том, как нужно платить, как правильно торговаться, как выбирать товар на рынке, как разговаривать с прохожими, и рассказал о тысяче полезных вещей, которые обязательно должен знать каждый без исключения лопух, приехавший в гости в веселый, но слишком уж преисполненный чувством собственного достоинства город Тбилиси.

 Ванька, таким образом, благополучно миновал неизбежную стадию “лопуха из России” и, благодаря дополнительно собственной наблюдательности и расторопности, в скором времени стал заправским тбилисцем, чем заслуженно завоевал большое уважение дяди Резо.


 Третьим сильным его впечатлением от поездки стал местный язык замечательный коктейль из двух невозможных в своей ужасной несочетаемости языков, полный таких ошеломительных слов и оборотов, которые, несомненно, могли бы ввести в глубокий шок любую, даже самую непробиваемую, московскую преподавательницу русской литературы. Чего стоила одна только вылазка на рынок!

 Они были на рынке с папой, и пока папа, в спортивном костюме, фланировал вдоль рядов в поисках самых дешевых на Кавказе мужских брюк сорок восьмого размера (взамен отобранных бессовестным абреком), Ванька остался ждать его на квадратной асфальтированной площадке, где шла бойкая торговля всяческой живностью, возле старушки, продавшей живую сову, – после смертельной клятвы не сходить с этого места ни на шаг.

 До этого Ванька видел сову только по телевизору. У живой совы действительно оказались огромнейшие глаза – такие же, как в передаче “Что? Где? Когда?”, – и она действительно умела поворачивать голову едва ли не в полный оборот.

 Старушка сидела на ящике в трех метрах от колбасного ларька, и Ваньке казалось, что несчастная сова все время косится на копченую колбасу, а хозяйка из вредности жалеет деньги и держит бедное беззащитное чуде природы впроголодь. Он даже совсем уже решил пожертвовать немного карманной мелочи для спасения птички (и заодно – чтобы втереться в доверие к старушке), но вдруг к ларьку подошел толстый грузин в небрежно выплавленной поверх джинсов рубашке. Когда грузин заговорил, Ванька забыл и о сове, и обо всем на свете.

 Грузин сказал, обращаясь к продавщице:

 – Дэвущька, у тиба калбас свэжий?

 – Не “калбас”, а “колбаса”, свежая, – ответила молодая продавщица.

 – Нэ сердыс, дай минэ килограмм калбаса.

 – Не “колбаса” – “колбасы”.

 – Слущай! – возмутился грузин. – Ты здэс русский прападаощь или калбасом таргуищь?..

 Несколько минут спустя Ваньку из транса вывел скрипящий голос старушки:

 – Что, мальчик, нравится птица? Покупай.

 – Нет, – вздохнул он, – совы в квартире не могут жить. И денег нет.

 – Смотри-ка ты! – удивилась старушка. – Такой молодой мальчик, а уже разбирается, как птицу зовут. Иные, кто в городе живет, только воробьев и знают. Я вот месяца три назад тоже продавала здесь сову, другую. Подходит мужчина и спрашивает, нет ли у меня, мол, говорящих попугаев. Я и пошутила: вот, покупай моего попугая, самый что ни на есть говорящий. Так он взял и купил! И еще спасибо сказал! Вот сейчас какие люди. Горожане. Дикой природы не знают, дерево посадить не умеют...

 Ваньке уже надоело слушать обрадованную случаю поболтать торговку, но он, из приличия не решаясь отойти от нее, все смотрел и смотрел на уже неинтересную сову; сам же слушал, как рядом мужик продавал худого, ободранного петуха.

 – ...А курэй харащо топчит? – пытал мужика потенциальный покупатель.

 – Харащо, харащо! – восклицал мужик. – Еще как топчит! Нэ гляди, щто худой! Нэ худой – спартывный! Он и курыца топчит! И сабака топчит! Вчира даже коза таптал!

 – А пачиму ты тагда его парадаещь?

 – Панымаещь, он сыгодна на маю жьину та-а-ак пасматрэл!..

 ...Раньше женщин на руках носили, а грубое слово... – между тем распалялась старушка все больше и больше, принимая Ванькино вежливое молчание за неподдельный интерес к своим мемуарам. Но вдруг она осеклась на полуслове и ее глаза сделались размером не меньше, чем совиные.

 Сквозь толпу к ним пробирался высокий мужчина в футболке, из глубокого выреза которой торчала пакля густых вьющихся волос. Мгновение мужчина, как и Ванька, смотрел на торговку, удивляясь странному выражению ее лица. Потом почесал птичку за мохнатым ухом, отчего та недовольно крутанула головой на все триста шестьдесят градусов, и засмеялся:

 – Щто, нэ узнаещь мина? Ва! Я у тиба папугая купыл!

 – Узнаю, чего ж... – пролепетала старуха.

 – Хароший птыц!

 – Да?! – теперь настала старухина очередь удивляться. – А что... уже разговаривает?

 – Нет, – продолжая улыбаться, ответил грузин, – гаварыт пока нэ умеет, только слюшает. Но какой вынымателный!..

 Чем закончился этот разговор, Ванька не узнал, потому что в этот момент вернулся папа и повел Ваньку к дряхлому сарайчику с вывесками “Кафе” над одним окошком и “Свежий Пиво” рядом, над другим. Пора было перекусить и возвращаться домой.

 Папа сунул в окошко рубль:

 – Четыре булки, пиво и одно кофе.

 Из амбразуры кафе высунулась голова, украшенная, как сажей, многодневной щетиной:

 – Нэ “адно кофэ”, а “адын кофэ”. Кофэ жь мужичына!

 Унося свой “адын кофэ” к пластмассовому столику, Ванька услышал слова следующего покупателя: “Дарагой, адын кофэ и адын булка” – и с любопытством обернулся. Продавец молчал...

 А на выходе из базара папа умудрился получить еще один показательный урок лопушества в стране Грузия.

 На выходе из базара продавали рыбу. Папа, большой любитель рыбы во всех ее кулинарных формах и к тому же заядлый рыбак, не мог пройти мимо:

 – Кефаль?

 – Фарэл. И очен дешевый.

 – Свежая?

 – Жьивой!

 – А почему не шевелится?

 – Спыт.

 – А чего пахнет? – колебался папа.

 – Слущай, уважьаемый, ты, когда спышь, за свои дэйствия атвичаищь?

 Аргумент был неоспоримым. Но дома всю купленную форель пришлось выбросить.

 Домой возвращались на автобусе. Ехать было всего ничего, однако же и тут не обошлось без приключений.

 Случилось так, что некая пожилая дама протянула папе мелочь, попросив его передать дальше – на билет. Папа, обе руки которого были заняты пакетами со спящей рыбой, кивнул на стоявшего рядом мужчину:

 – Дайте ему, он передаст.

 Неожиданно тот вспыхнул, завращал глазами, а его усы мелко, злобно затряслись:

 – Кто пэрэдаст? Это я п-пэрэдаст?! Сам ты пэрэдаст! И син твой пэрэдаст, и атэц пэрэдаст, и вся твоя сэмья – пэрэдасты!!!

 Неизвестно, чем бы все это закончилось, но пока папа, растерявшись от неожиданности, молчал, “оскорбленная” вспыльчивая личность вспомнила, что ей пора выходить, и, продолжая ругаться и вибрировать усами, стала пробираться к двери.

 Папа был отмщен самым неожиданным образом.

 Сыплющие проклятия усы уперлись в спину прижатого к самой дверце молодого человека:

 – У “Родына” виходищь?

 Молодой человек, стоявший спиной и чуть боком к вопрошавшему, быстро покосился на него и не ответил.

 Усы проговорили что-то по-грузински и почти прижались к самому уху парня:

 – Я тиба спращиваю: у “Родына” виходищь или нэт?

 Тут автобус остановился, молодой человек прижался в сторону, пропуская выходившего усатого, и, когда тот ступил на оплеванный асфальт остановки, свесился, держась за поручни, наружу и прокричал:

 – А сам, уродына, чито – красывый? Красывый, да?..

 Впоследствии Ванька навиделся и наслышался много подобных сценок, причиной возникновения которых являлся все тот же “великий, могучий и прекрасный”, пропущенный сквозь призму кавказского акцента. И он привык к этому насыщенному бесконечными полиморфами языку и перестал замирать от удивления, слыша где-нибудь в магазине: “Дэвущька, а дэвущька, на вам – муха!” – “Не на вам, а на вас...” – “На мно?!”


 Но больше всего, конечно же, в Грузии Ваньку удивила недоступная уразумению для всякого некавказца живучесть кавказских аборигенов, и даже не живучесть их, а то невероятное физическое и, главное, духовное здоровье, та жизненная энергия, которой они были полны в возрасте, когда отравленный нитратами и тяжелыми металлами, задушенный заводскими газами европеец считается уже дряхлым, нуждающимся в посторонней помощи стариком.

 Горное село, куда они с дядей Резо ездили в гости к Вито Махташвили, стодвадцатилетнему отцу мужа сестры его матери, раскинулось на маленькой живописной равнине, окаймленной с трех сторон почти неприступной древней каменной породой, а с четвертой стороны – крутым горным склоном, по которому змеилась, огибая скалы, узкая сыпучая тропа – единственная дорога, связывающая высотный мирок с прочей, приземленной, цивилизацией. Почти в течение целого дня они добирались туда – на автобусе, на попутном грузовике, на запряженной черногривой (как решил Ванька – грузинской) лошадью телеге и, наконец, пешком, пробираясь по краю заросших редкой растительностью ущелий – все выше и выше.

 Селение, вопреки Ванькиным ожиданиям, оказалось с виду вполне обыкновенным, похожим на все такие же небольшие селения, которых разбросано на российских равнинах бессчетное количество. Встретило оно их тоже обыденно: в первом дворе, что оказался на пути, двое мужчин играли, как потом оказалось вблизи, в обычные шахматы, а третий мужчина дрессировал обыкновенную собаку-овчарку.

 – Принеси, да! – еще издалека слышали они его команду, вслед за которой палка улетала далеко в траву, а услужливая псина, задрав хвост, подскакивала на полметра вверх, и мчалась за палкой, и так же бегом возвращалась с “добычей” в зубах.

 “Принеси, да!” – повторялось и повторялось, пока они, уставшие, мокрые от пота, тяжело одолевали последние метры подъема, медленно приближались к двору. “Принеси, да!” – не замечая их, продолжал командовать собачий экзекутор.

 “Замучил, да!” – вдруг раздраженно ответила собака.

 Ванька, не успев еще удивиться, понял, что слова эти принадлежат, конечно, не собаке, а одному из тех, кто играл в шахматы: “Дай звэрю атдахнуть...” – и дальше послышалось еще что-то на непонятном языке.

 – Мат! – тем временем поставил черного ферзя на середину доски его партнер.

 – Атэц! – засмеявшись, с грохотом водрузил рядом с ферзем своего белого короля первый игрок, и они, смеясь, пожали друг другу руки.

 Только тут оба шахматиста заметили пришедших.

 – Вах! Гиго, Кацо!.. Вито!.. Резо!.. – радостно наперебой загалдели все – из их речи Ванька смог уловить лишь имена.

 Двор быстро наполнялся народом. Из соседнего дома выбежал, с возгласом “Ва-а-а!” возвел вверх руки и через огород поспешил навстречу седой горец.

 – Это и есть дэдущька Вито, – шепнул дядя Резо. – А это бабущька Заниба.

 На крыльце дома, с улыбкой Джоконды на губах, появилась пожилая женщина. Бабушке Занибе, по словам дяди Резо, было сто пять лет.

 Пока происходила встреча, и накрывался во дворе стол, и все обнимались и делились новостями – то на русском, то на грузинском, Ванька не отрываясь наблюдал за вековыми горцами – живой легендой, разрушившей все его представления о стариках как о сгорбленных, оглупевших дедках и бабках, к восьмидесяти годам придавленных многочисленными безнадежными болячками, доживающих нелегкую свою жизнь в непрерывной борьбе с этими своими болячками, и думающих и разговаривающих только о собственных болячках, и за думами о болячках не замечающих, как проходят мимо оставшиеся скоротечные годы жизни.

 Здесь же такой возраст – восемьдесят лет – считался самым что ни на есть “разгарным”: здоровье удивительных горцев было железным, а накопленные более чем за три четверти века мудрость и опыт непререкаемыми и достойными всяческого уважения. Горец в таком возрасте считался женихом хоть куда.

 Что как раз и собирался продемонстрировать восьмидесятидвухлетний Вахтанг, сын соседа и друга дедушки Вито, вовсю готовящийся к свадьбе.

 Это обстоятельство удивило уже не только Ваньку, но и повидавшего жизнь Ивана-старшего.

 – Так ведь восемьдесят лет же! – мимовольно, теряя чувство такта, воскликнул он, услышав о грядущей свадьбе.

 – И я думаю, чито рано! – по-своему поняв его, отвечал, почесывая седеющую шевелюру, Вахтанг. – Но атэц заставлает: хватыт, гаварыт, к чужим баба гулят.

 – А сколько же лет невесте? – ужаснулся папа, будучи, видимо, не в силах представить себе дряхлую кривоногую старуху в расфуфыренном свадебном наряде.

 – Ва! Нэвэста атлычный: васмнадцать лэт.

 – Но ведь через пятнадцать лет вам будет почти сто, а ей – едва за тридцать!

 – И щто? – не понимал его жених. – Развэдус и апат жинус на васмнадцтылэтней.

 – И... часто так разводятся?! – никак не успокаивался папа, с трудом переваривая столь противоестественное, с его точки зрения, соотношение цифр.

 – Пачиму часто? Вон, напрымер, Вито живот с Занибой уже восмдэсат сэм лет.

 К ним пошел дедушка Вито с корзинкой яблок: “Угащайтэс!”.

 – Что, за столько лет вам ни разу не хотелось с женой развестись? – обратился к нему папа.

 – Развэстыс?.. – задумчиво переспросил дедушка Вито.

 – Развэстыс – нэт. Вот убить хатэлос...

 Из дома вышла старушка и, увидев в руках дедушки Вито яблоко, что-то начала кричать на грузинском языке, но, вспомнив о гостях, осеклась и закричала на русском:

 – Вай! Вито! У всэх дэти как дэти, а я тибэ уже сто двацат лэт твэржу: нэ ешь гразный яблок!

 – Моей маме, – улыбнулся гостям дедушка Вито, – сто сорок три лэт...

 – А щто, – глядя на слегка испуганное папино лицо, предложил, улыбаясь, дядя Резо, – бери вэщи, жьину и пыриезжай суда с семьей насавсэм: здаровий будищь, долго жить будищь! Только фамылия твой прыйдоца паминят. Булкин – это нэ гадыца. Это даже прагаварыт трудно. Будищь у нас Булкашвили! Ты будищь Вано Булкашвили, а син твой тожьэ будит Вано Булкашвили! А то какой-то там еще Булкин – смыщно дажьэ...