Дурдом. Часть 2. Глава 13. Крутой базар за колючей проволокой

 К сожалению, в этом грустном, вышибающем не просто слезу, а, что называется, целые фонтаны слез месте нашего повествования нам придется вновь покинуть нашего героя, чтобы ненадолго перенестись... в места, которые в народе называют местами не столь отдаленными. Конечно, слава богу, мысленно. Те же из вас, дорогие читатели, кто уже успел там побывать и без нас и сам знает, как там и что, могут попросту пропустить эту главу, дабы напрасно не тревожить душу родными сердцу воспоминаниями...

 Итак, Дальний Восток, кедры и пихты, заснеженный поселок Энцефаловск, исправительно-трудовая колония строгого режима “Тернистый путь к коммунизму”. Девятый барак, второй этаж, ленкомната.

 Свежеподстриженная почти налысо голова склонилась низко над неровно вырванным из тетради листком, и напряженно водит бровями, и досадливо морщится, и задумчиво шевелит губами. Непосредственным продуктом ее ужасных кривляний является изломанная, точно рабочая поверхность двуручной пилы, вялорастущая строка из странных разнокалиберных знаков, в которых лишь при долгом, внимательном рассмотрении можно уловить весьма отдаленное сходство с рукописными буквами русского алфавита, а выровняв их в шеренгу, и переставив некоторые местами, и заменив некоторые новыми, и расставив знаки препинания, прочитать запечатленную в строке глубокую мысль:


"Дорогая далекая Ляля, здравствуй! Сегодня у нас..."

 
 На этом строка – начало письма к далекой Ляле – пока обрывается, и что именно “сегодня у нас” узнать совершенно не представляется возможным, и полный молчаливого отчаяния взгляд Лялиного респондента свидетельствует о том, что даже и он сам не знает толком ответа на сей каверзный вопрос. А знал бы, так давно бы уже написал...

 – Шуруп(1), не знаешь, как “вторник” пишется? “Нек” или “ник”?

 – “Нюк”!

 – Не разводи понты... Серый, Крот(2), кинь букварь.

 – Отвали. Я пишу.

 – Ну посмотри за “вторник”...

 – Нету его.

 – Ты поехал, нету! Кончай понтовать.

 – В натуре, Косой(3), нету! Хрен его знает. Там после “фтор” сразу “фуга” какая-то.

 – Слышь, Маланец(4), а ты не в курсах?

 – Напиши по-другому: “за день до среды”.


"...Сегодня у нас за день до сриды. Я как видиш живой и здаровый. А то недавно был заболевший с большой тимпературой и делали какието уколы в..."

 
 – Шуруп, “я-гадица” или “е-гадица”?

 – Пусть Крот посмотрит. На букву “Ж”.

 – Крот, просеки!..

 – Нету там.

 – Брешешь!

 – Век воли не видать!

 – Маланец, слышь, Маланец?

 – Напиши: “одно место”.


"...И делали уколы в одно место. Но вчира уже выписали. Пиши как ваша житуха как учится Колька? Скажи ему штоб хорошо учился ато будет дураком. А тому муда учителю што ты писала если будет клипатса скажи ему я приеду убъю. А еще передай Павке шоб па..."


 – Крот, “пагава-рил” или “пагаво-рил”?

 – Пиши по-человечески: “побазарил”.

 – Не могу, Крот, жена ругается, когда так пишу.

 – Сдалась тебе твоя жаба!

 – Э-эх... дебил ты, Шуруп. На нее ж хата записана. И вообще все остальное. Опять же Колька...

 – Что ж ты не малявишь прямо Кольке? Или он, как ты, до седьмого класса по слогам...

 – Захлопни харю, Шуруп. Мой пацан умней тебя в сто раз. И вообще всех нас вместе взятых.

 – За всех не пишись...

 – Да че, Шуруп, Косой точняк базарит. Щас они острые пошли. Любой сопляк тебя, как ляльку, перебазарит. Только одно – по рогам дать.

 – Ага. Я раз смотрел, как мой уроки делает. “А ну, говорю, пиши крючки ровнее”. А он мне: “ Это не крючки, это интрегралы”. Пришлось дать ремня.

 – А ты что молчишь, Маланец?

 – А мой на второй год остался. Опозорил семью.

 – Тю, Маланец, ну ты и мочишь! Ты забыл, сколько лет ты учился? Или Крот... Или спроси меня: когда у меня были самые счастливые три года жизни? Спроси!

 – Отвали.

 – Ну спроси! Какие были года?

 – Ну?

 – Чего?

 – Ну, какие там года?

 – Те три года, что я учился в четвертом классе! Вот время было! Радуйся за своего, что и ему будет что вспомнить...


"...А если останетца на второй год я ему скажи рога пооткручиваю. Шоб не пазорил семью. В общем смотри на его учебу в школе а мне про это пиши. Еще напеши отдал деньги или не отдал Максим Фидотович. Если не отдал скорее напеши шоб я нажал на него отсюда через людей. Передай привет Шурику он приедет но денег не давай. Скажи у меня все ушло..."

 
 – ...Способное соплячье. Ко мне раз шкет подходит: “Дядя, дай закурить”. Я говорю: “А волшебное слово?”. А он мне: “А в глаз?”. Очень способное...

 – А за бугром, Маланец, какие молодые? Есть, как у нас, пацаны, или там все в очках?

 – Не знаю, я не усек.

 – У тебя что, ни разу курить не просили?

 – Там свои курят.

 – Ну ты же пацанов видел?

 – Ну, видел.

 – Ну и как?

 – Ну и никак. Я за ними не зырил.

 – Он там только на ляв зырил!.. Так на что ты зырил в своем... в Америке?

 – В Италии. Ни на что не зырил. На природу смотрел.

 – На приро-о-оду?! Ну и как у них природа, Маланец? Болота, грязюка, мусорные свалки...

 – Долботехник ты, Крот. Это ж Италия.

 – Так что, что Италия? Там, что ли, не люди?

 – Как это – что! А горы? А... природа? А... а... всякое такое?! Выйдешь, посмотришь перед собой – едрит твою в корень! Налево посмотришь – ух, мать твою! Направо посмотришь – офигеть!.. Косой, ты чего?

 – Косой, ты че? Чувиха ты, что ли?

 – А че, ребята, не плакать! Красота-то какая! Я, братва, всю житуху мечтал за бугор свалить. В Америку. Там бы лафовая житуха была!

 – Ты, Косой, сначала из зоны выйди. Американец!

 – Накрылась, Косой, твоя Америка. Туда с судимостью не пустят.

 – Это... чего это не пустят?

 – Ну, я знаю чего? Наверное, там своих зеков полно.

 – Ты долбанулся, Крот! Откуда они там возьмутся? Там если кого закрывают, то разве что случайно.

 – Как это случайно?

 – Ну... так. Как в кине. Ихний охотник застрелил в Африке слона, а слон повалился и задавил какого-то ихнего чувака. Ну, менты повязали, начинают колоть, а он базарит: “Вообще-то я не охотник, а приехал ловить бабочек, но разбил в лесу очки”. “А того фраера, говорит, я в упор не видел, его слон задницей застилал”. И его повязали что-то... не помню, меньше чем на год. В нашей ментовке бы так не закосил, вмазали бы лет пять, не меньше...


" ...Заставляй его хорошо учить английзкий. Может пригодитса. Раз Маланец там был то и Колька может. Лижбы не было похода судимости. А шоб он не шлялся где попало и для культуры купи ему пианино пусть игра-ет. Папроси Светку Лехину Галку шоб пришла показала как играть. Ище скажи Галке что Леха пока не может ей написать. Она спрашевала все в порядке с малиньким напильником который послала ему в хлебе? Скажи што он и сам еще не знает патомушта аперировать его будут завтра. Так шо он щас в больничке..."


 – ...А у них, в ихней Америке, все наоборот. Там вот, например, один ихний фарцовщик сумел продать одному ихнему плугу, у которого была корова, крутой доильный аппарат на сто пятьдесят коров, так еще и забрал его единственную корову в залог, пока тот не выплатит все бабки за аппарат. Здесь бы этого фарцуна на месте повязали бы за такую аферу, а там он считается как бы клевым чуваком, потому что сумел прогнать фуфло тому лоху.

 – Правильно, не надо хахальней щелкать. Как Косой.

 – А что – Косой? Чуть что – Косой. Ты на себя посмотри.

 – Как Косого в первый раз закрыли. Как ему сторож кричал: “Я тебя щас научу, как воровать!” – а Косой, вместо того чтобы линять, двинул прямо к нему. “От, – говорит, – спасибо, а то я уже в третий раз попадаюсь”...

 – А ты зекал? А ты слышал?

 – Че там зекать? Все об этом знают.

 – Поц ты, Шуруп.

 – Сам поц...

 – А ты вспомни, как ты сам лоханулся, когда в мышеловку попал. Что, забыл?

 – Пошел ты!..

 – А что, Косой?

 – А как он в хату заваливает – борзой до беспредела. “Привет, говорит, козлы”. Ну, его, конечно, отоварили сразу. А Зуб(5) стал его учить, что “козлы” – это в зоне большое ругательство. А Шуруп...

 – Козел ты, Косой!

 – А Шуруп говорит: “Что ж вы сразу не объяснили, а налетели, как петухи?”.

 – Козлина ты, Косой! Петух! помойка! падло!

 – Ну, так что дальше?

 – Ну, и опять отоварили.

 – Гы-гы-гы...

 – А ты, Косой, вообще шиза тупорылая!

 – Это ты шиза...

 Выяснить, кто больший “шиза”, Косой с Шурупом не успели. В помещение вошли еще трое романтиков колючей проволоки, и ссора, едва начавшись, сразу прекратилась. Вошедшие были легкий на помине Зуб и его дружки-подельщики Шрам(6) и Тихий(7), все трое – авторитеты уголовного мира.


 Не глядя на притихшую компанию, Тихий коротко скомандовал сквозь зубы:

 – Брысь!

 Все (с Маланцем впереди) рванули к выходу. Но Тихий вдруг передумал и, гаркнув: “Стоять!” – поманил к себе пальцем именно Маланца.

 – Колись, – приказал он, когда Маланец, опасливо, подошел.

 – Чего тебе, Тихий? – пролепетал тот.

 – Колись, говорю!

 – Чего, Тихий? – заныл Маланец.

 – Ага, вот как? – Тихий заговорил почти шепотом, так что Маланцу пришлось прислушиваться, подавшись вперед. Но мягкий голос авторитета был обманчив, от него веяло холодом: – Ты уже затямил, значится? Это не при тебе, значится, мы хавали в живопырке вчера, когда крыса стырила колбасу? Это, значится, не ты кокнул ее носатиком?

 – Я случайно...

 – Ты кокнул.

 – Я случайно, Тихий.

 – Мы – воры, и крыса – вор. Вор вора должен уважать. Значится, ты это не петришь?

 – Я петрю...

 – А ты ее кокнул.

 – Я случайно, Тихий...

 – Захлопни пасть гнилую. Считаю до два раза. Не смастеришь отмазку – тебе кранты. Время пошло.

 – Тихий...

 – Раз!

 – Ну Тихий...

 – Два!

 – Ну Тихий...

 – Я предупреждал?

 – Тихий, ну... вот мы все воры, и она тоже. И вы хав... кушали... Так что, ей было в падлу с вами посидеть?!

 Тихий (трогательная любовь к животным у которого самым непостижимым образом сочеталась с неудержимой ненавистью к людям) злобно вытаращился на бледного Маланца, находясь в нерешительности, отпустить его или не отпускать. К счастью для Маланца, который был уже ни жив ни мертв, в воспитательную беседу вмешался другой авторитет – Шрам. Он бесцеремонно направил Маланца в сторону двери и выписал ему пропуск под зад.

 – Харе, Тихий. Сейчас перебазарим, в натуре, тогда и прикалывайся.

 Маланец, счастливый, выскочил в коридор; задержался на короткое время у закрывшейся двери, скрючившись назад и щупая рукой ушибленное место. Вдруг, еще больше побледнев, на цыпочках бросился вслед за исчезнувшими за углом своими “дружбанами”. С противоположной стороны коридора приближались еще двое представителей уголовной элиты.

 Те, от кого так шарахнулся Маланец, впрочем, не обратили на него никакого внимания. В такой же степени, в какой злобный Тихий обожал жестокие игры с “шестерками”, Баптист(8) и Шах(9) были равнодушны к бесцветной мелкоте. Как люди высочайшего полета они предпочитали расходовать драгоценное время исключительно на серьезные дела, то есть на как можно более регулярное пополнение своих нетрудовых доходов, чем они умудрялись заниматься даже находясь в таком, казалось бы, неудобном для обогащения месте, как исправительно-трудовая колония.

 Сегодняшняя тайная встреча закоренелых преступников была одной из последних ступеней длинной лестницы, на вершине которой призывно сияло щедрое вознаграждение участникам восхождения – ни много ни мало, пять миллиардов рублей. Даже Шах, привыкший в свободные от сидения в тюрьмах и зонах месяцы не считать в кармане валюту, был вынужден согласиться, что эти деньги – очень и очень неплохие деньги. Для одного человека.

 В помещение – “для базара” – вошел один Шах. Баптист остался в коридоре стоять “на шухере”. Обыкновенный с виду этот факт был на самом деле очень и очень примечательным: во время подобных конфиденциальных “базаров” на шухер всегда ставились шестерки; то, что на этот раз охранять таинство разговора остался сам Баптист – авторитет из авторитетов, ближайший помощник Шаха, – свидетельствовало о крайней серьезности и крайней конспиративности проводимого мероприятия.

 Зуб, увидев в дверях Шаха, встал и молча сделал ему предостерегающий знак рукой (остальные двое, сидевшие на привинченных к полу столах, тоже встали). Зуб, мягко ступая, подошел к электрической розетке, заткнул дырочки заготовленным заранее кусочком пластилина. Микрофон вмонтированного в розетку подслушивающего устройства оказался заблокированным – теперь можно было говорить.

 – Ну че, Зуб, я пришел,(10) – Шах грузно опустился на стол напротив Зуба.

 – Шах, короче, наш Шарпик засветился! В натуре. Его Тихий вычислил.

 Шах резко повернулся к Тихому.

 – Где он?

 – Не поверишь, Шах, – вместо Тихого снова отвечал Зуб. – Я сам сначала не поверил.

 – Ну.

 – Он на дурку слинял. Он теперь под шизу косит.

 – Так! – Шах поднялся и, проделав круг по комнате, подошел к Тихому:

 – А ты не перепутал? Ты думаешь что, мои пацаны дурку не шмонали?.. Ты про какой город говоришь?

 – Не знаю, что там твои пацаны нашмонали, – окрысился Тихий. – Он и не уезжал, только в дурку свалил. Можешь сам пойти посмотреть.

 – Думай, что свистишь... – Шах глядел на Тихого со змеиным прищуром, при виде которого у натуры менее деревянной, чем Тихий, наверняка тотчас случился бы инфаркт.

 Тихий оставался невозмутимым. Голос его был спокоен:

 – Летом дурку перекантовали в старую больницу, на Гнилуху. Там он и объявился. Но записан не как Шапурдинов, а как Хакимов. В двадцать пятой камере... тю, палате. Первый этаж, окно во двор.

 – Ты откуда знаешь, что это он?

 – Узнали его; есть свой человек. От судьбы не уйдешь! – Тихий засмеялся, словно закашлялся.

 Шах некоторое время сидел молча, глядя сквозь Тихого куда-то в бесконечность. Потом оживился. Встретился взглядом с Зубом.

 – Если Тихий не ошибается, если Шарп в натуре на даче, слишком уж лафово получается.

 – Хрена там лафового, – заметил Зуб, – не так просто его в дурке достать. Это же не просто больница: завалил – отвалил... Сам сечешь...

 – А зачем вообще туда лезть? – перебил Зуба Тихий. – Раз теперь известно, где Шарп, может, проще, как хотели, его жену заныкать, а Шарпу весточку прислать: тебе бабу – нам бабки!

 – Не годится, – Шах ответил не задумываясь: о таком примитивном способе заставить Шапурдинова поделиться деньгами он размышлял уже не раз. – За его телку ты получишь, может, поллимона, ну, может, лимон. И все.

 – Это почему?

 – А ты спроси вон у Зуба, сколько он за свою жену отвалил бы. Зуб, продай жену! Сто штук дам.

 Зуб заулыбался:

 – Нафига сто штук. Я тебе, как корефану, и за полштуки отдам... – А ты, Шрам, что скажешь?

 – Туфта это – с женой, – ответил Шрам, до сих пор не принимавший участия в разговоре. – Если бы Шарп боялся, он бы ее от себя и на шаг не отпускал.

 – Вот, Шрам точно усек, – произнес Шах значительно и с расстановкой подытожил: – Я думаю, что за такие деньги, как у него, он себе всех телок города купит. И продаст. Не то что свою крысу. Так что ее нечего трогать, нужно работать с самим Шарпом. Забрать код у него нужно.

 – Может, опять квартиру трусануть? Где ему еще его прятать? – предложил Зуб.

 – Ерунда. Два раза трусили – не нашли ничего. Он свой этот... как его?..

 – Чип, – подсказал Шрам.

 – Вот. Он свой чиб с собой носит. Значит, надо прямо к нему и идти.

 – Эх, если б... Я б из него мозги вытащил, – вздохнул Тихий. – Может, туда Братана отправим?

 – Нет, – Шах спрыгнул со стола. – Там надо не просто... Шарп так просто деньги не отдаст, хоть башку ему отрежь. Подохнет, а не отдаст, только шум будет. Чиб придется искать, причем тихо. А Шарпа сразу замочить, чтобы не помешал перекачивать деньги. И сначала вычислить, не взял ли он с собой на дурку ментов для охраны, – тогда их тоже перемочить...

 – Нельзя мочить! – перебил Шрам.

 Шах молча повернулся к нему, ожидая объяснений.

 – Такие деньги, – продолжал Шрам, – за один день не перекачаешь. Нужна неделя, не меньше, иначе ментовка засечет, что кто-то его деньги отсасывает. А если Шарпа замочить, его счета сразу арестуют. Нельзя его мочить, нужно... я не знаю...

 Шах заходил по комнате, сунув руки в карманы и уставившись в пол. Остальные тоже пребывали в молчании, раздумывая над резонным замечанием Шрама. Каждому из них была бы вполне понятна такая простая задача: “замочить” Шарпа и взять у него вожделенный чип – микросхему с кодами счетов в банке; или, например, похитить жену миллиардера и потребовать с него выкуп; или, в крайнем случае: похитить самого Шапурдинова и требовать выкуп за его собственную жизнь. Но каким образом можно отобрать у миллиардера чип, да еще при этом не убивать его, да еще, не убивая, сделать так, чтобы он не заявил о пропаже кода, и сам никуда не пропал, и милиция чтобы тоже ничего не заподозрила – это казалось прямо-таки совершенно непостижимым.

 Шаха же мучила проблема совершенно иного рода. Суть ее заключалась в том, что Шах, уже придумав, каким образом заставить миллиардера на время замолчать (были люди, способные это сделать), не хотел задействовать в деле еще и этих людей. После успешного завершения всей операции, когда деньги Шапурдинова, пройдя через несколько банковских счетов, очутятся на кодированном счете, негласным владельцем которого является Шах, и когда спустя еще некоторое время денежки эти превратятся в наличные доллары, он, Шах, имел прямое намерение тотчас избавиться и от Шапурдинова, и от всех своих “субподрядчиков”. Всего досрочной отправке на тот свет подлежало (пока), помимо Шапурдинова, семь человек. Разумеется, “мочить” их Шах собирался чужими руками; благо, имея такие деньги, найти желающих совершить грязную работу не представляло никакой сложности. Но, конечно же, не патологическая кровожадность толкала Шаха на ужасное это преступление – он не был убийцей по натуре, – и даже на убийство его толкало не одно только нежелание делиться украденными деньгами, а, главным образом, соображения безопасности: из накопленного богатого опыта он твердо знал, что в любом криминальном деле лучше обходиться без помощников, поскольку каждый из них мог, например, в пьяном хвастовстве просто проболтаться о содеянном, или расколоться на допросе, или даже его убить – из тех же самых соображений, из которых собирался ликвидировать сообщников Шах. И такая опасность была тем выше, чем больше людей участвовало в деле. А людей приходилось задействовать дай боже.

 И вот теперь приходилось подключать к операции еще двоих – тех, кто действительно умел обезвредить Шапурдинова, и не на неделю, а на, может быть, целые месяцы, – притом не вызвав у всякого несведущего человека никаких подозрений.

 “А если взять у них пшикалку и самим все сделать?” – размышлял Шах, расхаживая между столами. Но и этот вариант тоже отпадал: “Один фиг те козлы просекут, отчего у Шарпа случился заскок. А раз они отвалят от доли, они будут еще опасней... Один фиг мочить...”

 – Короче, – Шах перестал слоняться взад-вперед, остановившись перед Зубом. – Придется, короче, брать еще двоих... Без Малеванного с той фигней, что он на химзаводе делает, не обойтись. Усек?

 – Давай просто фигню достанем.

 – Нет, Зуб, нет. Фигню ту, кроме как у Малеванного и у Кирзы, ты, во-первых, больше нигде не возьмешь...

 – Ну, у них и возьмем.

 – А возьмем у них – они сразу просекут, что Шарпа мы заделали, – не придурки ведь.

 – Пусть просекают. Что с того?

 – С того – кому что – кому чевонец, кому пятналик, кому вышка: разбой, особо крупные, групповуха, рецидив... Малеванный вообще чистый, как младенец: он только газ делал, ему отмазаться раз плюнуть. И ему всех заложить – как два пальца... Лучше деньгами его сразу в дело втянуть. Возьмет бабки – уже не отморозится. Понял?

 Возражений больше не последовало ни от Зуба, ни от остальных. Другого расклада Шах и не ожидал.

 – Тогда, – подытожил он, – порешим так: сейчас отправляем Танкиста, или, например, Хачика, или, лучше, самого Кирзу в дурку, чтобы он там решил на месте, как лучше обработать Шарпа. А возможно, он засечет, где Шарп держит этот свой пик... Малеванного все это время нужно попасти... Затем, когда пик будет у нас, твой, Зуб, банкир начнет перекачивать бабки... Смотри, Зуб, замутите что-то втихаря – тебе кранты... Потом, когда бабки будут у нас, Хачик пойдет в дурку и замочит Шарпа... Шрам выходит через месяц и сразу готовит ксивы... Короче, я запускаю сейчас Кирзу, а там посмотрим.

 Выждав минуту, в течение которой все молчали, Шах, не прощаясь, направился к двери, там постоял, прислушиваясь к тишине, царившей в коридоре, – и вышел.

 Несмазанная тяжелая дверь под рукой профессионала даже не пискнула...


"...Еще Ляля пиридай дяде Мирону пусть все бабки возмет из Шапурдинского банка и переложет в другой банк любой лижбы не Шапурдинова, –
 
дописывал на следующий день письмо далекой супруге кошконенавистник Григорий Лубенец, человек с обидным, совершенно незаслуженным погоняйлом "Косой". -

Но некому про то больше не говори. Ну теперь досвидание дорогая Лялячка. Покедава, Твой Гриша."





(1) Саша Калантай. Когда, три года назад, случился массовый побег из тюрьмы через пролом в стене, он один предпочел остаться. Саша Калантай “мотает срок” за многоженство.

(2) Сережа Скворцов. Должен был уже пять месяцев гулять на свободе, если бы не роковое участие его бабушки, вздумавшей ходатайствовать перед милицейским начальством о том, чтобы ее любимого внучка освободили от тяжелой работы. Услышав язвительный ответ, что “на клейке бумажных конвертов никто еще пока не надорвался”, бабушка с милой непосредственностью возразила: “Но Сереженька говорил, что по ночам его с друзьями заставляют копать какой-то тоннель!”

(3) Гриша Лубенец. Больше двух месяцев терпеливо прикармливал свирепого сторожевого пса во дворе особняка зажиточного директора продовольственной базы. Прикормил. Ночью, дождавшись, когда хозяева уснут, без труда проник в дом. Проникнув, в темноте наступил на хвост коту. Осужден за попытку кражи со взломом.

(4) Аристали Мамедов. Ловил рыбу незаконным способом – с помощью динамита. Рыбу не поймал, поймал водолаза. Отбывает срок за неумышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.

(5) Вася Зубоскалов. В последний раз арестован в первый же день после очередного выхода из тюрьмы и осужден за “нанесение тяжких телесных повреждений” главному редактору местной газеты. В газете писалось, будто Зубоскалов украл десять тысяч долларов (тогда как он украл всего пять), и газета с подлой статьей случайно попала на глаза его жене.

(6) Миша Корытько. В последний раз осужден за то, что государство, как вдруг оказалось, выпускает точно такие же денежные банкноты, как и он.

(7) Саша Громкий. В последний раз осужден за убийство ночного сторожа. На вопрос следователя: для чего использовал пистолет с глушителем? – отвечал, что не хотел грохотом будить пожилого человека.

(8) Вася Кошкин. В последний раз осужден за религиозные убеждения. Компетентные органы, заинтересовавшись церковью Святого Митрофана, где в течение трех лет служил настоятелем “отец Василий”, с удивлением обнаружили, что божий храм оказался лишенным навеки не только старинных икон, и серебряных подсвечников, и посеребренных паникадил, и атласных штор, и украшенного тонкой резьбой иконостаса, но даже и трех бронзовых колоколов, самый маленький из которых весил больше чем полтонны.

(9) Леша Шахтарь. Великая гордость пенитенциарной системы. Впервые очутился за решеткой двадцать лет назад неграмотным восемнадцатилетним оболтусом. Тюрьма научила его считать, читать и писать. Теперь сидит за подделку документов. За плечами два убийства, три кражи и один шантаж с пироэффектами.

(10) Нижеследующий разговор авторитетов приводится в сильном редактировании с целью максимального приближения его к тому варианту русского языка, который изучают в школе.