Дурдом. Часть 2. Глава 4. Незабываемые впечатления

 Первое, что умудрился сделать проинструктированный Аркашей Иван Иванович, ступив на посыпанную белым песочком землю дурдома, – нечаянно прямо лицом к лицу столкнуться с психом.
 
 Псих выглядел очень молодо, чистенько, даже как-то прилизанно и совсем не опасно. Но халат в полоску и тапочки сорок восьмого размера однозначно констатировали неприятный факт. Иван Иванович в растерянности замер.

 Молодой человек скорчил гримасу, изображавшую беспредельную радость, и голосом безнадежного сифилитика произнес:

 – Такси подано, дядя. Садись. Куда едем?

 Иван Иванович украдкой огляделся.

 У входа в здание, которое он только что покинул, стоял, провожая его взглядом, доктор Растопыркин. Но по выражению лица Растопыркина не было заметно, чтобы тот собирался сейчас бросаться ему на выручку. Лицо Растопыркина вообще ничего не выражало. Помощи ждать было неоткуда.

 Обычно в психбольницу доставляют несчастных либо в машине скорой помощи, в сопровождении психиатрической бригады, либо их привозят уставшие от нехорошей совместной жизни сами родственники. Иван Иванович был отправлен сюда собственным ходом и без “почетного эскорта”. Главврач центральной городской больницы Григорий Викторович оказался прав, предположив, что перевод опасного пациента из одной больницы в другую не обойдется без осложнений. Они сами перемудрили с этим переводом. Инспектора Булкина надо было просто доставить в дурдом, и там были бы вынуждены его принять – ведь не оставлять же на улице. Но вместо этого они, перестраховываясь, затеяли переговоры с дурдомовскими психиатрами, стараясь убедить их в сумасшествии пациента, а вышло все наоборот: психиатры принялись в один голос утверждать, что для того, чтобы считать спорного пациента сумасшедшим, нет никаких оснований – и дело дошло-таки до Круглова. И завершилось тем, что Круглов все же согласился принять Ивана Ивановича под, так сказать, крышу своего заведения, но не на лечение пока, а для предварительного наблюдения, после которого и будет вынесен окончательный “вердикт”. Таким образом Иван Иванович с самого начала очутился в психбольнице в несколько преимущественном положении перед остальными, “настоящими”, пациентами. Но в чем будет заключаться это его преимущество, он еще и сам не знал. А пока что, ощущая на себе пристальный, бесстыжий взгляд “таксиста”, видел в своем преимуществе лишь одни только недостатки.

 – Так куда, дядя? – нетерпеливо переспросил псих.

 – К главврачу, – пробормотал Иван Иванович и, стараясь не делать резких движений, изобразил, будто садится в машину.

 – Туда нельзя, бензина не хватит. До крыльца устраивает?

 Не дожидаясь ответа, “таксист” заурчал и, вертя в руках воображаемый руль, вприпрыжку двинулся по дорожке. Пассажир уныло побрел сзади.
 
 У крыльца машина лихо развернулась, взвизгнув тормозами.

 – Ну? – псих протянул сложенные лодочкой две ладони.

 – Сколько с меня?

 – У нас без обмана. Строго по счетчику – пять рублей.

 Сунув в лодочку мятую пятерку – четверть всей суммы, которой он обладал, – Иван Иванович поспешно вскочил в подъезд. Переведя дух, отправился по коридору в правый его конец – туда, где, по словам доктора Растопыркина, находился кабинет главврача.


 Главврач Круглов оказался обыкновенным, невзрачным человеком невысокого роста с черной и густой не по возрасту шевелюрой. Было даже как-то странно и казалось неприличным, что таким особенным заведением заправляет такой несолидный, такой неприметный главврач.

 Выслушав взволнованный рассказ о наглом “таксисте”, Круглов неожиданно рассердился и, вызвав долговязого санитара, велел “гнать "таксиста" с территории, но по морде не давать”.

 – Не пациент наш это был, – пояснил он ничего не понимающему Ивану Ивановичу, – опять какой-нибудь студент через забор перелез, из посетителей деньги выколачивает.

 Главврач облокотился на стол, внимательно посмотрел на Ивана Ивановича и задал вопрос напрямик:

 – Вы что, их побаиваетсь?

 – Как сказать? Не то чтобы... но... опасаюсь, – ответил Иван Иванович и добавил поспешно, защищая свое мужское достоинство: – Они же непредсказуемые, разве не так?

 – Это кто вам сказал? – улыбнулся главврач.

 – Так... говорят.

 – А вы сами-то с ними общались?

 Иван Иванович не помнил, чтобы когда-нибудь ему приходилось общаться с настоящими психами. Видал он, конечно, жалких бедолаг с умственными отклонениями (он не помнил – как видел, но помнил – что видел) – эти бедолаги не вызывали ничего, кроме сочувствия – даже не им самим, а их родственникам. Но таких, которые, одержимые навязчивой идеей, могли нанести окружающим какой-либо вред, не встречал, наверное, никогда. Теперь, если подходить к вопросу формально, он тоже вроде как бы был кем-то подобным. Однако признаваться в этом даже самому себе упорно не хотелось.

 Он не успел ответить на вопрос главврача. Скрипнула дверь, и в кабинет, как-то бочком, вошел худощавый мужчина в сером костюме.

 – Простите, – тихо сказал он, едва не шаркнув ножкой, – у вас здесь живет такой Сиропенко. Можно его увидеть?

 – Сиропенко на прошлой неделе выписан как выздоровевший. Заходите попозже, где-то так через месяц.

 Посетитель так же боком выскользнул в коридор.

 – Сейчас у меня будет обход, – сообщил Круглов. – В принципе, хоть это и не положено, вы можете пойти со мной, – так сказать, ознакомиться с обстановкой. Идете?

 – Иду.


 Обход мало походил на то, что в таких случаях происходило в центральной городской больнице. Главным отличием была скорость. Если можно так выразиться, это был блиц-обход. Не успевало затихнуть эхо одной захлопнувшейся подпружиненной двери, как уже главврач открывал следующую. Иван Иванович буквально летел за ним вдоль коридора, опасаясь отстать и оказаться тет-а-тет с беспокойным народцем. Иногда Круглов задерживался на секунду дольше: делал блиц-ответы на вопросы пациентов и выслушивал жалобы. В эти короткие паузы Иван Иванович во все глаза вытаращивался на больных, пытаясь найти в них зло и все больше и больше убеждаясь, что Аркашу за его инструктаж нужно повесить на первом же столбе.

 – Подолгу они здесь живут? – спросил он, увертываясь из-под хищных укусов дверных пружин.

 – Кто как. Есть и по тридцать лет, – ответил главврач, успев в течение этого короткого диалога обойти шесть палат.

 “Тридцать лет! Полжизни!” – кисло размышлял Иван Иванович. Кто знает, может быть, и ему теперь придется здесь жить тридцать лет. И состариться, и умереть, не простившись с близкими. Лучше умереть сразу, чем гнить здесь тридцать лет...

 Ба-ба-ах! – открывалась дверь.

 – Доктор, – как ребенок жаловался бородатый толстяк, – снова Самохвалов спать мешает. Третью ночь поет и поет: “Приди, приди ко мне, Мария!”

 – А вы что – Мария?

 – Нет, Коля.

 – Ну, так и не ходите к нему...

 Ба-а-ах! – закрывалась дверь и – ба-ба-ах! – открывалась новая.

 – Доктор, опять он вообразил, что он – торшер!

 – Пусть воображает.

 – Так он стоит всю ночь, как торшер!

 – Пусть стоит.

 – Так я не могу спать при свете!..

 Ба-а-ах! Ба-ба-ах!

 – Врач, у меня нога онемела.

 – И на каком же языке она у вас разговаривала?..

 Ба-а-ах! Ба-ба-ах! Ба-а-ах! Ба-ба-ах! Палаты, коридоры, этажи...

 Треск дверей в голове Ивана Ивановича слился в сплошную пулеметную канонаду, и он бежал, одуревший и плохо соображающий, где он и что он. Наконец врач остановился и, поймав за воротник пролетающего мимо Ивана Ивановича, сказал:

 – Здесь у нас самый буйный и опасный пациент. Он думает, что он палач из “Трех мушкетеров”.

 Щелкнул замок, и взору Ивана Ивановича предстала комната, оснащенная одним лишь деревянным топчаном. Посредине лицом к двери стоял среднего возраста коренастый тип со лбом неандертальца и взглядом Петра Великого. Неандерталец застыл, держа в руке наполовину общипанную ромашку.

 – Гадаете? – дружелюбно улыбаясь, обратился к нему Круглов.

 – Нет. Выдираю у нее лепестки.

 Теперь Иван Иванович заметил, что весь пол палаты усыпан белыми лепестками. На окне лежала охапка свежих цветов.

 Не позволивший разбудить в себе ровным счетом никаких человеческих чувств неандерталец снова был заперт, а Круглов открыл следующую дверь.

 – Здесь палата автолюбителей. Все – гонщики.

 – Где же они? – Иван Иванович обвел взглядом пустую комнату.

 – Где и всегда – на полу под кроватями. Ремонтируют машины. Пришлось там даже коврики поприбивать, а то каждую зиму – повальное воспаление легких.

 – Ну, вот и последний пациент, – главврач на мгновение заглянул в палату и сразу прикрыл дверь: – Спит. Пять лет у нас пролежал – считал себя Людовиком Пятнадцатым. Но недавно началось улучшение. Уже зовет себя Людовиком Четырнадцатым.

 – А это – ваша палата, – открылась следующая дверь.

 Иван Иванович шагнул в тусклую комнатушку со стандартным набором: кровать, тумбочка, коврик для ног.

 – Это одноместная палата, – продолжал главврач. – Раньше здесь жил химик. Бывший ученый. Несмотря на всю нашу бдительность, он постоянно умудрялся доставать реактивы и прямо в палате делал свои опыты. Особенно сильные реактивы он сумел где-то достать, когда мы переезжали сюда.

 – Это, наверное, результат его опытов? – показал Иван Иванович на солидное пятно на потолке.

 – Нет. Это сам химик.

 У Ивана Ивановича пошли мурашки по коже и булькнуло в животе. Он глядел на пятно и не мог оторвать от него глаз. Но вторично показать себя трусом он тоже не мог и самоотверженно молчал. Главврач еще что-то говорил, о режиме, о распорядке дня, о запертых и незапертых дверях, однако Иван Иванович больше не слышал его, концентрируя всю силу духа на том, чтобы не смотреть на проклятый потолок. Пятно, точно многообещающий стальной взгляд удава, звало, манило его, подавляя мысли и чувства.


 Громкий хлопок двери вывел его из оцепенения. Главврач рысью возвращался в свой кабинет: в коридоре быстро затихали шаги. Пленник Минздрава, избегая смотреть на потолок, приступил к осмотру своих новых апартаментов. “Пожизненных”, – мелькнула у него мысль.

 Обнаруженные при первом беглом взгляде предметы – обычные атрибуты государственных жилых комнат общего назначения (то бишь номеров гостиниц, палат санаториев, профилакториев, лепрозориев и других подобных заведений) – не исчерпывали собой все скромное богатство интерьера. Входную дверь изнутри украшал плакат-календарь десятилетней давности, изображавший залитую светом березовую рощу, – наверное, по замыслу медицинской науки, обязанный успокоительно воздействовать на нервную систему больного. Пространство под кроватью было облагорожено громадной эмалированной ночной вазой, почему-то не зеленой, как все нормальные подобные изделия, а синей в желтый горошек (ох уж эта научная медицина!). Иван Иванович с омерзением пихнул это ногой в подкроватную глубину и обратил взор к окну.

 Мерзкая ржавая решетка на окне оригинально завершала дизайн комнаты.
 Некоторые люди при виде решетки на окне сразу впадают в крайнюю задумчивость, в древнегреческую философию. Кое-кто даже додумывается до того, что, мол, поскольку, как любил говорить Эйнштейн, все в мире относительно, то неизвестно еще, кто на самом деле за этой решеткой сидит: ты, внутри комнаты, или жалкие людишки, снующие снаружи. Но если честно посмотреть правде в глаза, становится ясно, что никакой философии тут вовсе и нет, потому что всякая решетка имеет одностороннее действие: в одну сторону попасть – раз плюнуть, а вот вырваться обратно – это уж смотря, какой попался адвокат.

 Иван Иванович не любил древнегреческую философию и прямо крякнул от досады при виде такого окна.

 Решетка оказалась сделанной из почти дюймовых прутьев и стояла “мертво”, – во всяком случае, пошевелить рукой ее не удавалось. Вспомнились прочитанные много лет назад романы об узниках, годами пиливших такие решетки разными подручными предметами, чуть ли не грызших их зубами, чтобы убежать из несправедливого заточения. Сейчас, после ощущения холодной прочности металла, с трудом верилось в таких героев и потому хотелось выть по-волчьи, глядя на природу, что продолжает жить и радоваться и предпочитает ни иметь никаких дел к выглядывающим сквозь ржавые прутья тоскливым небритым рожам.

 Иван Иванович вернулся к созерцанию комнаты. Теперь пятно казалось ему похожим на широко открытый глаз с крупным, немного выпуклым зрачком, с короткими ресницами – следами брызг. Кроме этого пятна, на стенах виднелись и другие, небольшие пятна и пятнышки. Иван Иванович подошел к одному из них и внимательно рассмотрел. Потрогать пальцем не решился: “Черт знает, – может, это тоже останки химика”. Он сел на кровать. Встал. Открыл тумбочку. Закрыл. Шлепнул тапочкой таракана... О чем бы ни думал, чем бы ни начинал заниматься, он все время ловил себя на том, что думает о химике и смотрит на пятно. Изучение пятна превращалось в навязчивую идею и сводило с ума. Иван Иванович решил выйти в коридор.

 Уже взявшись за ручку двери, он внезапно подумал, что вдруг его здесь заперли, как того маньяка, издевавшегося над ромашкой, и успел почувствовать сухость во рту, однако же дверь поддалась, и сразу он вспомнил, что главврач говорил что-то о его относительной свободе в пределах половины этажа, отведенной под мужское отделение. “Удивительно, что никто больше не пользуется хотя бы такой свободой”, – размышлял он, оказавшись в пустом коридоре. Было непривычно и странно находиться одному в таком длинном коридоре, где столько дверей... “Но может быть, – думал он, – не всем разрешено покидать палату, а за теми дверьми, которые не открывал Круглов, видимо, никого и нет”. Совершив это открытие, Иван Иванович вознамерился прогуляться для знакомства с этажом, но сразу и передумал – решил отложить это на завтра, – а пока подошел к единственному в этой части этажа окну – находившемуся почти напротив, в закутке, образованном промежутком между палатами. Глядя сквозь решетку – и здесь решетка! – он долго стоял, вспоминая, о чем еще говорил Круглов.

 Вернулся Иван Иванович в палату, когда было уже (или еще) совсем темно. Бывает в природе такой момент: солнце уже выключили, а фонари еще не включили. Это длится недолго, считанные минуты. Для того чтобы ограбить в темноте банк или магазин, времени недостаточно. Но чтобы получить по морде где-нибудь в темном переулке или поцеловать любимую (и тоже получить по морде) – времени в самый раз.

 Не включая свет, дабы не видеть на потолке всякую гадость, он быстро разделся и лег, укрывшись, по привычке, с головой.
 

 ...Осень. Опадает, с невесомым шорохом, листва. Затихает прежде многоголосый птичий гомон. Природа медленно засыпает, готовясь безмятежно и доверчиво погрузиться в холодные объятия подкрадывающейся зимы. Тишина... покой...

 Несколько сот солдат строем, толпами и просто в одиночку бегают взад-вперед по гарнизону, с бешеной поспешностью наводя повсюду марафет в ожидании приезда с проверкой начальства из Киева. Смертельно испуганный командир гарнизона, роняя честь мундира, мотается вместе со всеми, раздавая направо и налево приказы, указания и наказания: “В армии все должно быть однообразно, все подстрижено, все покрашено и посеяно песком”, “Боевой листок должен быть боевым листком, ведь это же боевой листок!”, “Сержант, что у вас дневальный не стрижен? На ушах висит”, “Что это вы такой неровный квадрат нарисовали? Вы что, дальтоник?”, “Капитан, доложить о наличии людей! Кто не все, того накажем!”, “Эй вы, трое, – оба ко мне! Я тебе сказал!” – уже он всех измучил и замотал.

 Наконец все готово. Казармы побелены, желтеющая трава подкрашена зеленым, замешкавшиеся на деревьях листья привязаны к ветвям ниточками, асфальтированный плац тщательно вымыт с мылом... Личный состав, наутюженный и блестящий, уже почти два часа стоит выстроенный на плацу для приветствия. Открываются ворота КПП. Въезжает генерал.

 Тут кто-то замечает, что в спешке забыли покрасить учебно-стратегическую ракету, которая ржавой балдой теперь нелепо и как бы язвительно возвышается над беленькими, чистенькими казармами. Времени на ликвидацию аварии нет... И вдруг старшина хозяйственного взвода совершает подвиг: он хватает ведро с краской и деревянную лестницу, он птицей взметается под облака и водружает ведро на нос забытой ракеты. Через секунду автомобиль с генералом подъезжает к плацу. Но старшина уже замер в строю. Краска, стекая по ржавому металлу, в автоматическом режиме довершает то, что не успели довершить двести восемьдесят четыре человека в погонах.

 Выйдя из “волги”, генерал небрежно выслушивает приветствие и вдруг... тычет пальцем в сторону красующегося на ракете ведра:

 – Это что такое, а?

 – Это синхрофазотрон, товарищ генерал-лейтенант! – находится командир гарнизона, которому уже нечего больше терять.

 – Вижу, что синхрофазотрон! Почему не покрашен?!

 – Виноват, товарищ генерал! Сейчас разберусь как следует и накажу кого попало! – рапортует, вытянувшись в стойку, командир и, обернувшись к строю, что есть силы рявкает:

 – Кто должен был покрасить ведр... синхрофазотрон?!

 Головы, одна за другой, поворачиваются к рядовому Булкину:

 – Он. Он. Он. Он! Он!! Он!!!

 Генерал задыхается в бешенстве:

 – Рядовой Булкин! За непокраску синхрофазотрона это вам будет чревато боком: вас за это будет судить трибунал!

 Иван Булкин расталкивает строй и бросается наутек... Но пробежав несколько метров, неожиданно чувствует, что ноги его становятся ватными, и тяжелыми, и еле двигаются...

 – ...Вывести вас в чистое поле, поставить лицом к стенке и пустить вам пулю в лоб... – доносится сзади.

 Он прикладывает невероятные усилия, но, увы, остается на месте, в то время как тысяченогий топот преследователей все приближается и приближается...

 – ...Все ваши неприятности от того, что верхняя пуговица расстегнута...

 Из автомобиля вываливается пухлая генеральша и начинает без удержу смеяться. Ее смех становится все громче и громче, и окружает, и бьет в уши, и делается невыносимым...


 Все пространство комнаты было заполнено смехом, который, переизлучаясь стенами, раздавался, казалось, отовсюду. И смех этот был не какое-то “хи-хи” ученицы средней школы на уроке анатомии и не сдержанное “гы-ы-ы” отпетого хулигана и двоечника, ошибочно получившего четверку. Ночь гремела диким, истерическим хохотом. Так смеяться должен, наверное, человек, которого в течение двух часов щекотали под мышками, а затем еще рассказали очень хороший анекдот.

 Обливаясь холодным потом, Иван Иванович вытаращил глаза на потолок. Лунный свет, отраженный от чего-то во дворе, проходил через окно, падал на потолок бледным холодным квадратом и упирался в пятно. Оно уже не напоминало глаз, скорее походило на истрескавшийся рот беззубой старухи. Казалось, смех доносится оттуда.

 Прошло несколько минут. Смех превратился в какое-то бульканье и наконец затих.

 Лунный свет медленно мерцал, прерываемый движущимися облаками, заставляя пятно шевелиться...


 – ...А это что за пятно? Дневальный, где дежурный? Дежурный, что это за пятно? Почему не все на зарядке? Почему сидят на кровати? Это кто?.. Булкин!.. Когда солдата называют, он должен встать и покраснеть! Почему не на... Горло болит? Учите уставы – болеть не будет... Дежурный, где дневальный?.. Ну как идет, как идет – корова какая-то, свинья, наверное! Что ты переваливаешься, как свинья? Корова, что ли? К старшему по званию нужно подходить по стойке смирно!.. Дневальный, где дежурный?.. Строй роту!

 – Ро-ота, на помойку в баню ста-анови-и-ись!

 – Как вы строитесь? Бежите один по одному... Вы солдаты или где? Вы в армии или что?.. Ты что шатаешься, красноглазый? Ты что, пьяный?.. Тут тебе не там, тут тебя быстро отвыкнут водку пьянствовать... Что-что?.. От сапог? Сапоги нужно чистить с вечера и утром одевать на свежую голову, а не ходить с красными глазами, как рыба... А это, что это? Дневальный! Отставить. Дежурный! Это что? Это чей окурок?!

 – Ничей, товарищ капитан, можете взять.

 – Ты у меня посмотри, Писаренко, ты поостри еще! Я где нормальный, а где и беспощаден... Ты что за ногти такие отрастил, как у орла – хоть по деревьям лазай... А это что? Что у тебя за вид? Брюки не глажены, морда не бритая – как пятилетний!.. Дежурный!.. Куда делся дежурный?.. Замкомвзвода! Полищук! Кто должен наводить порядок? Я за тебя свою работу делать не буду. Живете, как свиньи в берлоге... Дежурный, отправляй!

 – Рота! На помойку в баню ша-агом мма-а-арршшш!..

 – Рота, стой!.. Где каптерщик? Иди сюда. Ты решил вопрос с баней?

 – Так точно, товарищ капитан. Вопрос с баней решен: бани не будет.

 – Ро-ота! Кру-гом! В казарму ша-агом мма-а-арршшш!..


 Утром, уставившись в пол, Иван Иванович торопливо оделся и сразу вышел в коридор.

 Все утро с него не сходила задумчивость, и он, ни с кем не вступая в разговор, бродил взад-вперед по коридору, натыкался на изредка появлявшихся пациентов и санитаров, не замечая их. (К слову, такое поведение считалось вполне нормальным для здешних мест и не вызывало ни у кого удивления или раздражения.) В коридоре, все там же, у окна, он провел первую половину дня.

 Но вот настал обед. А на обед, в числе прочих блюд, был кисель. “Подумаешь, кисель, – скажет кто-нибудь, – какая дрянь!”. А вот, оказывается, и не дрянь! Озаренный светлой идеей, Иван Иванович, наскоро похлебав суп и не притронувшись к рисовой каше, с полной кружкой киселя помчался в злополучную свою палату.

 Там он отодрал от двери плакат, жирно намазал его киселем, подставил тумбочку – и через мгновение пятна не стало. На его месте, шелестя осенней листвой, красовался березовый лес. Для надежности результата, Иван Иванович еще с четверть часа постоял в позе атланта, любовно разглаживая бумагу и не замечая стекающие в рукава мутные ручейки киселя. Зло было побеждено! Разум восторжествовал! И пусть на стенах еще осталось множество пятен, они в счет не шли: во-первых, это совсем не обязательно был химик; а во-вторых, по сравнению с победой над такой большой бедой, маленькие беды были плюнуть и растереть.

 Сияющий от радости Иван Иванович послонялся из угла в угол, насвистывая мотив “Ламбады” и, не зная, куда девать избыток счастья, вышел опять в коридор. Разделав в пух и прах зловредного химика, он больше не боялся никаких психов. Ведь и психи тоже были всего лишь... больными людьми.

 Коридор заканчивался открытой комнатой с длинным рядом деревянных кресел и небольшим возвышением у стены. Над возвышением на высоте вытянутой руки висел, прикрепленный к кронштейну, обшарпанный телевизор. Иван Иванович протянул было руку к выключателю, но сразу заметил рукописную табличку, извещающую о том, что аппарат работает только “с 7 до 10 вечера кроме вскр”. Удивляясь такой переборчивости телевизора и пытаясь понять, что означает “кроме вскр” – не работает в воскресенье совсем или работает целый день? – он вернулся в коридор и сел на подоконник.

 Ему вспомнился сон... Ракетные войска. Или войска ПВО?.. Фамилии: Писаренко, Батонов, Полищук... Какая ни есть, а все же зацепка. В принципе, не так уж много воинских частей, где стоит ракета... Если бы найти такой гарнизон – там, в архивах, есть все фамилии... А вдруг сон – это ерунда, плод воображения?.. Нужно придумать план: с чего начать... Удрать отсюда, что ли, в самом деле... Или дать в газету объявление, чтобы отозвались те, кто служил в той части... Да в какой, черт возьми, части?!.

 Размышления его прервались скрипом отворяемой двери. Мимо Ивана Ивановича прошел мужчина и вдруг, вернувшись, застыл на входе в закуток. В нем было что-то аристократическое. Легкая, уверенная походка, прямая осанка, интеллигентская клиновидная бородка – это сразу бросалось в глаза, но дело было не в том. Существовала какая-то неуловимая деталь, благодаря которой, несмотря на крайне невысокий рост незнакомца, складывалось впечатление, будто он смотрит сверху вниз. Есть такие люди, которые даже если вынуждены при встрече задирать голову и подниматься на цыпочки, вроде как все равно смотрят сверху вниз и как-то небрежно. Это дается от природы. Может быть, их родители были большими начальниками либо, на худой конец, баскетболистами и передали нужные для такого взгляда гены с хромосомами. Незнакомец приблизился на пару шагов и молча уставился на Ивана Ивановича. Тому сразу же нестерпимо захотелось отдать честь. И, наверное, отдал бы, но обладатель “взгляда сверху” вдруг так же молча повернулся и направился обратно. Свернув за угол закутка, внезапно ринулся бежать, и через секунду скрипнула дверь.

 – Ай эм из Людовик Тринадцатый. Чтоб вы все сдохли, вонючие янки! – донеслось из коридора, после чего дверь с треском захлопнулась и сразу послышался шум передвигаемой кровати и глухие удары по двери, как будто за дверью строили баррикаду.

 “Надо же, вот и познакомились. Однако какой прогресс!” – удивился Иван Иванович, поняв из всей фразы только то, что Людовик еще на пункт уменьшил свой инвентарный номер. (Однако Иван Иванович ошибся, подумав о прогрессе, и он оказался последним видевшим Людовика, потому что как раз с этого дня у Людовика началось обострение и он, быстро дошедший до Людовика Двадцать Второго, был отправлен на лечение в Москву.)

 Несколько встревоженный встречей с соседом по этажу, Иван Иванович вошел в палату и пробыл там до ужина, а после ужина уселся перед телевизором, немало удивленный пустотой зала.

 По традиции, сложившейся еще во времена “развитого социализма”, считалось, что время с семи до десяти вечера – именно то время, когда хорошо отдохнувший на работе советский человек, возвратившись в лоно семьи своей, желает посмотреть патриотический фильм и затем программу новостей, чтобы как можно более точно определиться с датой наступления коммунизма и к этой дате успеть своевременно запастись солью, спичками, мылом и другими вещами первой необходимости.

 Иван Иванович жадно слушал диктора. Даже репортажи о том, где сколько чего посеяли и сколько потом того склевали вороны, пропускаемые мимо ушей самыми отъявленными телевизионными фанатами, звучали сейчас как музыка: они велись из недосягаемого мира, оставшегося там, с той стороны решетки.

 Прошло еще несколько сюжетов, пока Иван Иванович стал понимать, что чего-то не понимает. Подозрение закрадывалось медленно и неотвратимо и вдруг выплеснуло наружу невероятной догадкой. Женщина-диктор объявила доклад Генерального Секретаря ЦК КПСС, Председателя президиума Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева на шестом профсоюзном слете доярок-вручную.

 Иван Иванович поднялся и, щелкнув тугой рукояткой, переключил канал. Там тоже был Брежнев! Он переключил канал снова – но и там оказался Брежнев. Он стал быстро, яростно щелкать рукояткой, но везде, на всех каналах, оказывался Брежнев... На последнем канале в телевизоре появился государственный мужчина в строгом костюме и с не менее строгим лицом.

 – Я вот тебе пощелкаю! – пригрозил он.

 Стало понятным отсутствие в зале зрителей.

 Наверное, пациентам психбольницы нельзя смотреть фильмы и тем более настоящие новости, дабы не будоражить этим запутанное и ненадежное сознание. А такие вот репортажей прошлых лет наоборот очень благоприятно действуют на человека. Они прошли замечательную экспериментальную проверку в широкомасштабных условиях, когда вся страна была превращена в сплошной дурдом, и теперь успешно применяются в практической медицине.

 Все это было понятно. И было грустно от того, что телевизор оказался ненастоящий, что радио здесь нет, и газет нет, и книг тоже нет. И нормальных людей тоже нет. Как на необитаемом острове.

 Иван Иванович лег спать с твердым намерением завтра же потребовать ежедневных газет. Засыпая, он видел нарисованные березовые листья, шевелящиеся в мутном пятне лунного света.


 ...Рота останавливается на огромной поляне. Пот заливает глаза, ручьями бежит по спине, чавкает в серых от пыли сапогах.

 – Во-о-о-ольно-о!

 Первый день учений. Хочется прямо сейчас плюнуть на все и всех и лечь на траву. Гундосый голос командира раздражает, смысл его слов, едва коснувшись сознания, уходит куда-то, отдаваясь гулом в ушах и вызывая учащенную пульсацию крови в висках.

 – ...Дозорное отделение высылается вперед на расстояние зрительной памяти... противотанковую траншею копать от меня до следующего дуба... после учений каждый должен быть либо поощрен, либо наказан...

 – ...Товарищи бойцы, нужен один солдат, умеющий варить. Кто умеет варить?

 – Я! Сержант Шурупов.

 – Вам приходилось варить в больших котлах?

 – Так точно!

 – Что именно!

 – Асфальт!

 – Сержант Шурупов, организуйте кухню. Четыре человека на заготовку дров. Рубите дрова сосновые: хвойный лес горит лучше, чем лесистый...

 Всем нашлась работа. Каждый оказался при деле. Для тех, кому настоящей работы не нашлось, была выдумана ненастоящая... И вот наступает вечер, с ним – долгожданный покой. Личный состав замертво валится и засыпает в палатках. Только часовые, получив последнее наставление “услышав лай караульной собаки, немедленно дублировать его голосом”, заступают на посты, еще только мечтая об отдыхе.

 Быстро темнеет. Замирают звуки. Издалека доносится тоска одинокого волка, а может быть, бездомной собаки. Сквозь брезентовый верх палатки нечетким, мутным пятном просачивается незнакомая звезда...


 Звериный вой вперемешку со смехом как ножом разрезал тишину. Иван Иванович, оцепеневший, до боли выкатив глаза, уперся взглядом в залитые необычно ярким светом березы, почти физически ощущая на своем горле костлявые пальцы химика. Он никогда не считал себя трусом, но сейчас его психика, сломленная болезнью, сломленная прессом навалившихся несчастий, не могла выдержать такое испытание. А вой – это было еще не все. Иван Иванович почувствовал, как на голове его зашевелились волосы: от потолка медленно отделилось белое пятно и с тихим шорохом, различимым лишь в паузах неутихающего смеха, опустилось на пол... Это был плакат. Поерзав по полу, он замер. Химик, шевеля ресницами, злобно моргал глазом-пятном, как бы стараясь отыскать в комнате приросшую к кровати жертву. От окна повеяло холодным сквозняком, и плакат, успокоившись было, приподнял край и начал медленно подползать к кровати.

 Нервы Ивана Ивановича окончательно сдали. Утрачивая всякий контроль над собой, он вскочил, скинув на плакат одеяло, и, одним прыжком преодолев расстояние, рванул дверную ручку. Дверь оказалась запертой. Подгоняемый очередной вспышкой хохота, он метнулся к окну и, судорожно сжав дрожащими пальцами железные прутья, прижал к ним лицо. И вдруг, и неожиданно для себя самого, издал такой душераздирающий вопль, от которого сам едва не отдал Богу душу.

 Его крик вдруг привел к положительному результату: смех сразу же прекратился. А Иван Иванович остался стоять, упершись в решетку и закрыв глаза, зная почти наверняка, что березовый плакат уже выбрался из-под одеяла, а из пятна тянутся худые изъеденные кислотами руки такого же чокнутого, как и он, химика.

 Так простоял он до рассвета, и только голоса в проснувшемся коридоре вернули его к действительности. Комната была залита красноватым утренним солнцем. От ночных ужасов не осталось и следа. Он убрал на кровать одеяло и поднял измазанный побелкой и засохшим киселем плакат, подергал дверь – закрыта. “Что за черт?” – и вдруг вспомнил, что она открывается в противоположную сторону. Подошел к пятну и долго-долго на него смотрел, затем, собрав плевок, громко и смачно плюнул прямо в середину.

 В тот же день он попросил, чтобы его переселили в “палату с людьми”.

 – Конечно, – ответил Круглов. – Это мы только новичков день-два в наблюдательной палате держим – для изучения. Некоторые сразу же и выздоравливают, а кто не выздоравливает, переходят в общие палаты – в зависимости от особенностей заболевания. Вы будете жить на первом этаже. Идемте, я вас отведу.