Дурдом. Часть 2. Глава 3. Совещание за запертой дверью

 Безоблачным и до одурения жарким августовским вечером в палатах стояла звонкая, липкая, неподвижная тишина; разморенные санитары безропотно и молча плавились в хлипкой тени кабинетов; ударная группа, вооруженная в качестве шанцевого инструмента столовыми ложками, лениво, но настойчиво врывалась в свободу; сонный санитар, прислонившись к прохладной бочке с известью, ежеминутно икая, бодал ее, как козел, головой. Обжегшиеся свободой десять горе-беглецов забились по углам, стараясь не попадаться друг другу на глаза, и тихо размышляли об относительности душевного восприятия некоторых простых на первый взгляд понятий бытия. Невидимые птицы изредка нехотя кукарекали в далеком лесу; жабы болотные, выставляя из воды одни лишь глаза и захлебываясь малярийной грязью, пели брачные серенады; букашки, блошки, вошки и прочая пакость в непрерывном размножении убивала отведенные им считанные дни жизни. На деревьях, шумно наливаясь хлорофиллом, самозабвенно перерабатывала бесполезный углекислый газ в полезный кислород запыленная листва.
 
 В залитый предзакатным солнцем двор психиатрический больницы, держа под мышкой небогатый свой скарб, вошел Иван Иванович.


 Наконец-то он снова появился в нашем серьезном повествовании, и вот идет как ни в чем не бывало по песчаной дорожке, будто и не пропадал на целых две главы – которые скрепя сердце пришлось впихнуть чисто, так сказать, для соблюдения литературных традиций: ведь если, например, (скажем по большому секрету) гражданин Вовочка должен в дальнейшем сыграть самую что ни на есть важнейшую роль в личной и общественной жизни нашего главного героя – измученного ужасным недугом бедного Ивана Ивановича, – то, будь добр, садись и пиши еще про этого Вовочку: кто он такой, откуда он взялся, и как, допустим, зовут его бабушку, и прочую ерунду. Или, опять же таки, про эти дурацкие сломанные часы... От этого любое лаконичное (если плюнуть на литературные традиции) произведение неимоверно растягивается, и запутывается, и переворачивается с ног на голову. И бывает даже, что всю эту писанину потом трудно собрать в кучу и расположить в нужном логическом порядке и приходится тогда все это выбрасывать к черту и для морального отдыха временно переходить на что-нибудь менее объемистое – на газетные некрологи, например, или надписи к карикатурам. А то еще хуже бывает: начинаешь отклоняться от сюжета – и как понесет, как понесет! Думал, про одно пишешь, а получилось совсем про другое, никому не нужное. И выбросить жалко, и людям показывать стыдно.

 Из этих соображений лучше, конечно, строго придерживаться сюжета: писать по порядку, как все на самом деле было, что после чего, и не особенно вилять в стороны – разве что при самой крайней на то необходимости.

 В общем, уважаемый долготерпеливый читатель, сейчас произойдет еще одно, на этот раз последнее, не очень большое отступление, а дальше – слово чести – все пойдет по возможности по существу и конкретно, как в американском боевике. Что же касается последнего отступления, то без него, увы, уж точно никак нельзя обойтись: без него становится непонятно, чего это вдруг главный герой наш забыл в психушке. И читатель даже может подумать: а не слишком ли автор увлекся сочинять? Не забрехался ли он вдруг, чего доброго? А поскольку история наша совершенно правдивая (не какая-нибудь там предвыборная программа кандидата в президенты) – то лучше уж немного добавить лишнего, но не допустить неправильной, искаженной, трактовки действительных фактов. А сказки можно и по телевизору, из зала заседания нардепов, послушать.

 Итак, было, строго говоря, две причины перехода (точнее – перевода) Ивана Ивановича в психиатрическую больницу.

 Вторая, второстепенная, причина этого события существовала лишь в воображении Ивана Ивановича и заключалась в его бредовом сне, о котором он в тот роковой день опрометчиво побежал рассказывать своему лечащему врачу – доктору Растопыркину. Но в действительности же эта причина не была никакой причиной, а была вовсе не причиной, и только Иван Иванович заблуждался и думал, что это настоящая причина. А первая, настоящая, причина была в другом.

 Итак, конец августа, конец дня, кабинет главврача...


 Нет-нет, все началось гораздо раньше...

 В начале лета, в начале июня, в начале рабочего дня главврачу центральной городской больницы Григорию Викторовичу позвонил старый университетский приятель, работавший теперь в министерстве, и по секрету сообщил, что в больницу без всякого предупреждения срочно выезжает специальная министерская комиссия, которая в плановом порядке будет шмонать и проверять “вдоль и поперек” всю деятельность больницы за последние пять лет. Несколько позже он обещал дать уточненные сведения о дате приезда комиссии, ее составе, планах проверки и тому подобном, – в общем, сообщить все, что нужно для достойной встречи инспекторов и, следовательно, беспроблемного прохождения проверки. Подобные министерские “налеты” происходили регулярно, были привычными и не таили в себе особой опасности: во-первых, при известной программе проверки не представляло никакой трудности заранее к ней подготовиться (в ущерб тому, что выходило за рамки программы); во-вторых, с инспекторами, по прямой наводке министерского “своего человека”, можно было всегда договориться; а в-третьих, министерские работники, занимающиеся проверками, а также их родственники лечились в особых, министерских же, больницах и в связи с этим имели весьма смутное представление о том, что может происходить в больнице, так сказать, общенародной.

 Тем не менее, проверка – это все-таки проверка, а в жизни всегда находится достаточно места убойным сюрпризам. Поэтому главврач немедленно собрал у себя всех руководителей отделений – и закипела работа. Акты, сметы, отчеты, расчеты – все это стало в срочном порядке выправляться, подчищаться и подгоняться – вплоть до тех пор, пока не было достигнуто рекордного сочетания небывалых в мировой истории медицинских успехов со смехотворными на то материальными и человеческими затратами. Числящееся на балансе оборудование и инвентарь стали немедленно возвращаться обратно в кабинеты, а то, что уже не могло возвратиться, скоропостижно списывалось; недостающие лекарства и бинты, не помещающиеся ни в какие сметы, занимались, с возвратом, в окрестных больницах... Особенно много мороки оказалось с автомобилями скорой помощи и морговским грузовичком. По количеству бензина выходило, что раз в неделю каждая из машин скорой помощи совершала как бы одну поездку за больным куда-нибудь, например, в Китай, а грузовичок потом отвозил его обратно на историческую родину. И если с машинами скорой помощи было, в принципе, все понятно: на них ездил практически весь больничный штат, – то столь необъятное потребление бензина задрипанным грузовиком, не проезжавшим и ста километров без капитального ремонта, оказалось для всех полной неожиданностью (за что заведующий моргом был на год лишен права приторговывать налево использованным формалином), и во дворе морга пришлось облить бензином и сжечь наспех сколоченный из досок крохотный сарайчик, с тем чтобы тотчас оформить это актом как “пожар на складе ГСМ” (то бишь “горюче-смазочных материалов”). И тут – была бы хорошая идея! – как поперло. Всего в пожаре на складе ГСМ сгорело:

 - электрокардиограф - 1 шт.,
 - стол однотумбовый конторский - 6 шт.,
 - шкаф высокий полированный - 3 шт.,
 - аппарат для измерения артериального давления - 15 шт.,
 - стол секционный (из морга) - 2 шт.,
 - стол обеденный (из столовой) - 3 шт.,
 - кресло гинекологическое - 1 шт.,
 - фонендоскоп - 10 шт.,
 - стекло оконное - 98 кв.м...

 Продолжало гореть и на следующий день, и еще через день, после чего главврачу пришлось вновь собрать у себя больничное руководство всех уровней и предупредить, что если сию минуту пожар не прекратится, в штате больницы произойдут крупномасштабные изменения.

 Через неделю после первого звонка министерский приятель сообщил, что в связи с сокращением сметы комиссия будет состоять всего из одного человека, но радоваться рано, так как человек этот – некто Булкин – помимо того, что является большим специалистом во всех возможных медицинских областях, еще и числится внештатным корреспондентом медицинского журнала “Шприц”. Главная гадость была в том, что этот Булкин, в силу своих литературных потребностей, после каждого выезда обязательно публиковал целую массу разгромных статей по материалам своей проверки. Иногда, правда, статьи бывали хорошими...

 И снова было собрание. И снова кабинет главврача превратился в генеральный штаб боевых действий, и снова двадцать смертельно озабоченных врачей, один завморг, один завхоз и одна главбух морщили лбы и терли носы, совместно переваривая новую информацию.

 Опыт был. Лет десять назад теперешний заведующий моргом Добронравов, тогда еще рядовой его работник, пытаясь содрать с родственников покойного деньги за выдачу тела, был пойман с поличным. Один из родственников покойного оказался корреспондентом местной газетенки, в которой на следующий же день появилась шикарная разоблачительная статья о безобразных корыстных порядках, творящихся даже в таком пикантном деле, как скорбное посмертное обслуживание. В результате общественного резонанса бывший заведующий моргом был уволен с должности и едва не посажен в тюрьму. (Спустя год его место занял собственно виновник скандала – родной брат заведующего терапевтическим отделением.)

 – Так что, – подытожил завморг Добронравов, – эти корреспонденты – такое сволочье... Им хлеба не надо, лишь бы пихнуть в газету какую-нибудь клевету. А тут еще этот пожар – это уж он точно напечатает.

 – А по-другому ничего нельзя было сделать, – сказала главбух Коровина.

 – Ладно, – махнул рукой главврач. – По крайней мере, здесь не прослеживается никакого криминала. Хуже будет, если он еще что-нибудь раскопает. А про пожар – ладно. Пускай клевещет.

 Но не приехал инспектор-журналист Булкин. Ни через неделю не приехал, ни через месяц. А вместо него пришла из министерства телеграмма: так, мол, и так, к вам была направлена комиссия в составе гражданина Булкина, который уже давно должен был вернуться и доложить о результатах; куда, спрашивается, подевался гражданин Булкин? На что главврачу с коллегами оставалось лишь с удивлением пожать плечами. И министерский приятель тоже по телефону пожал плечами. И примчавшийся вскоре после ответной телеграммы милицейский сыщик в конце концов также пожал плечами и уехал обратно. И даже законная супруга гражданина Булкина, примчавшая еще раньше, чем сыщик, тоже вернулась в родные края ни с чем – и осталась в полном неведении относительно мужа, и не знала, что и думать, и ничего не подсказало ей ее нежное, любящее сердце.

 Одним словом, пропал Булкин. Сгинул. Есть Бог на белом свете! Сбылись горячие пожелания изможденного авралом больничного персонала.

 А там уже стало близиться к завершению знойное лето. Лесные зверушки бросились срочно заготавливать в зиму продовольственные запасы, лесные птицы переселились поближе к городским свалкам, вагоны междугородных поездов наполнила усталая толпа возвращавшихся из отпусков беременных женщин и мужчин... просто мужчин.

 Главврач Григорий Викторович, откинувшись в обдуваемом благодатью из кондиционера кресле, взял со стола свежий номер журнала “Шприц”, раскрыл его на первой странице, верхнюю половину которой занимала фотография представительного вида, слегка полнеющего мужчины в белом медицинском халате, и...

 И то, что произошло дальше, стало настоящей причиной переезда Ивана Ивановича из больницы, так сказать, обыкновенной, предназначенной для лечения умных и сравнительно умных граждан, в больницу, в которой содержались и лечились интеллектуальные меньшинства.


 Итак, конец августа, конец дня, кабинет главврача...

 В свежеоклеенном обоями “под дуб” кабинете собралось, за запертой на английский замок дверью, двенадцать мужчин в белых халатах и без оных. За неимением места сидеть большинство из них стояли, подпирая стены. И хотя находились здесь исключительно представители благороднейшей на земле профессии, а именно: сам главврач, заведующие отделениями и, конечно же, завморг, – происходящее в кабинете мало походило на рядовую оперативку или, скажем, медицинский консилиум, а больше напоминало тайную бандитскую сходку.

 Когда собравшиеся более-менее расположились и почти прекратилось всякое связанное с этим шевеление, хозяин кабинета символически постучал карандашом по столу, требуя внимания, и, выждав в наступившей тишине многозначительную паузу, сказал:

 – Коллеги и друзья! – он медленно оглядел присутствующих, словно проверяя, все ли тут действительно коллеги и, главное, друзья, и затем продолжал:

 – Коллеги и друзья, я пригласил вас всех сюда потому, что должен сообщить вам одну пренеприятную новость...

 – Старо, Григорий Викторович. Насчет ревизора было уже.

 – Вот именно, что насчет ревизора, – главврач нажал кнопку селектора: – Леночка, на ту телеграмму, где нас спрашивают, куда подевалась комиссия, вы помните, что ответили?

 – Очень помню, – бодро пропищал селектор.

 – Что вы ответили?

 – Что не было никакой комиссии.

 Хозяин кабинета не спеша прикурил сигарету, вновь обвел взглядом присутствующих и с расстановкой проговорил:

 – Ну а теперь, дорогие коллеги, можно телеграфировать в министерство, что комиссия была!

 Наступила гробовая тишина. По стене, громко топоча, промчался паук.

 – Как была? – прошептал побледневший заведующий моргом.

 – Как была? – подалась вперед стоячая часть присутствующих.

 – Ну, давай, говори, что за манера ломаться!..

 Хозяин кабинета затянулся и затушил почти еще целую сигарету.

 – Я навел кое-какие справки. И понял, что наша пропавшая комиссия есть не кто иной, как один ваш, Самуил Федосеевич, пациент.

 Доктор Растопыркин ошалело поглядел на шефа, на заведующих отделениями и, сам не зная зачем, на всякий случай сказал:

 – А я тут при чем? У меня полсотни пациентов, за всеми не углядишь...

 – Короче, – перебил его главврач, – тот человек, который должен был делать у нас проверку, по невероятному стечению обстоятельств сам попал сюда, к нам, в качестве пациента. Лечится он у Растопыркина. Диагноз – “частичная глубокая непрогрессирующая амнезия”. Его псевдоним Иван Иванович. Фамилию и, по-видимому, настоящее имя-отчество не помнит.

 Паук по стене промчался обратно.

 Заведующий терапевтическим отделением вскочил с кресла, принялся нервно ходить взад-вперед по микроскопическому свободному пятачку: два шага вперед, два шага назад – ругательство, и снова два шага вперед, два шага назад...

 Наконец он остановился и произнес:

 – Вы представляете, что видел этот... Иван Иванович? Если он действительно, конечно, тот... Булкин.

 Несколько минут было тихо.

 – Какие будут предложения? – первым нарушил молчание главврач.

 Кто-то, видимо из самых крепконервных, принялся вслух рассуждать о том, что теперь может произойти:

 – Если он доложит у себя обо всем, что, наверное, успел увидеть, то, в зависимости от того, на что конкретно он обратил внимание, возможны следующие катастрофические последствия: приезд другой, более компетентной, комиссии, массовая раздача выговоров, массовая раздача строгих выговоров, сокращение финансирования, сокращение штата, увольнение главврача и руководителей отделений, увольнение главврача и руководителей отделений с применением к ним соответствующих статей Уголовного кодекса, расформирование больницы с применением ко всему ее персоналу соответствующих статей Уголовного кодекса...

 Главврач, встававший в этот момент из-за стола, замер с поднятой в воздухе ногой и гневно сверкнул глазами на оратора. Последовала еще более продолжительная пауза.

 Наконец от стены отделился завморг. Тоном, в котором словно слышалось недоумение: “А в чем, собственно, проблема?” – он проговорил:

 – А в чем... Ну давайте его того... на операцию, в реанимацию... и ко мне...

 – Помолчи, – отозвался заведующий хирургическим отделением. Ты, что ли, вместо меня в тюрьму пойдешь?

 – Ну почему же в тюрьму? – обиделся трупный командир. – Можно же умно сделать...

 – Перестаньте! – раздраженно крикнул на них главврач. – И без вас тошно. Мы не убийцы... и не идиоты. Нужно искать выход в рамках... закона и целевого назначения нашего с вами учреждения.

 Он повернулся доктору Растопыркину:

 – Самуил Федосеевич, насколько серьезно заболевание нашего... ревизора? Другими словами, насколько реальна та опасность, о которой мы говорим?

 Растопыркин выпустил через ноздрю беспредельно зловонную струю дыма только что закуренной сигареты.

 – В настоящий момент опасность практически равна нулю. Мы, конечно, назначили лечение, но существенных сдвигов, связанных именно с проводимым лечением, пока что нет. Есть отдельные моменты воспоминаний, типа “прострелов”, но они не имеют серьезного значения, поскольку связаны с очень старыми, некогда весьма глубокими переживаниями и к тому же очень расплывчаты. Однако никто не может сказать, как долго продлится такое состояние. Нам до сих пор не известна наверняка достоверная причина наступления заболевания. Если, например, причина его – нервный стресс, то аналогичный стресс может полностью восстановить память... Но если исходить из реальных показателей, вероятность возвращения памяти практически равна нулю.

 Главврач, как перед этим заведующий терапевтическим отделением, забегал по свободному пространству, сося неприкуренную сигарету.

 – А если он только придуривается, а сам все в блокнот записывает? – неожиданно предположил начальник отделения реанимации Гадюкин.

 Раздался тяжелый грохот: главврач упал в обморок. Побежали за водой.

 – Натуральное безобразие! – возмутился завморг. – Он нас всех так в м-могилу сведет. Взять и перевести его, от греха подальше, в другую больницу... на Камчатку, там климат лучше. Пока мы все на Камчатке не оказались...

 – Ну вот что, – хрипло произнес очнувшийся от обморока шеф, – появление в нашей больнице Булкина в качестве пациента – событие серьезное, без всяких сомнений. Но делать что-нибудь из того, о чем я здесь сегодня услышал, мы не можем. Это однозначно. Я не собираюсь остаток жизни провести в тюрьме. Мне остается обратиться к моему коллеге доктору Самуилу Федосеевичу Растопыркину с тем, чтобы он не спускал глаз с пациента и при малейшей опасности мне все докладывал. Ваш предшественник – Феликс Степанович – много поработал на КГБ и НКВД. Я не хочу советовать вам перенимать его методы. Даже наоборот, обходитесь с Булкиным получше, расположите его к себе, попробуйте внушить, что у нас очень хорошая больница. В конце концов... я знаю?.. может быть, даже на рыбалку его свозите или еще куда. Лишь в крайнем, критическом случае... – Он покосился на завморга. – Но будем надеяться, что все обойдется. Хотя, по правде сказать, я думаю, что едва он покинет стены нашей больницы, мы отправимся отсюда вслед за ним. Только в места куда более мрачные.

 – А что, если определить его в психоневрологию? – отозвался психиатр Овчаренко.

 – И оставить его без контроля с нашей стороны?

 – От контроля и так нет толку. Зато там он будет общаться только с ущемленными и вообще будет оторван от жизни. Это уменьшит опасность его выздоровления.

 – И каким же образом мы его туда определим?

 – Ну, столь глубокая амнезия это уже если не показание, то почти повод его туда перевести. Ну, и мы еще что-нибудь придумаем.

 – Не знаю, – главврач отвернулся к окну и задумчиво глядел сквозь отражавшиеся стекле, как в зеркале, фигуры коллег – на размеренно качающиеся на ветру кроны деревьев.

 – Не знаю... Упускать его из вида... И надо поговорить с главврачом психбольницы, с Кругловым.

 – Что вы! Я думаю, этого делать нельзя: он незаинтересованное лицо. К тому же, он работает меньше двух лет. Кто его знает? А если дело раскрутится, он пойдет как соучастник... Зачем ему это надо?

 – Перестаньте!

 – Я просто хотел сказать, что Круглов, скорее всего, просто откажется, и все, хоть он и в вашем подчинении. А то еще и заложит...

 Главврач, вдоль строя отступивших назад подчиненных, прошелся вокруг стола и опустился обратно в кресло.

 – Ну, и что ты предлагаешь? Отправить его туда и пустить все на самотек?

 – А если перевести его в другой дурдом, подальше? На Камчатку? – предложил Гадюкин.

 – Вы что, издеваетесь?! – взорвался главврач. – На каком основании я могу это сделать, если под боком теперь есть свой дурдом? Любая комиссия... – он замолчал недоговорив.

 – Я не понимаю, – снова заговорил Овчаренко, – по-моему, то, что я предложил, вполне приемлемый вариант, если не наилучший. Разве есть возражения?

 – Пока нет... – задумчиво за всех ответил главврач. – Только... вы уверены, что его перевод будет выглядеть правильно?

 – Абсолютно. К тому же, я говорю, лучшее, что сейчас можно сделать – это полная его изоляция. В крайнем случае можно вместе с ним для контроля направить кого-нибудь из наших людей. Чтобы присматривал.

 – Хорошо... – главврач встал. – У кого-то есть другие соображения, почему нельзя отправить Булкина в психбольницу?

 Все молчали.

 – Тогда вот что. Завтра в девять ноль-ноль я жду вас снова в этом кабинете. За это время каждый должен решить, есть ли серьезные причины не принять предложение Овчаренко. Прошу не забывать, что в случае ошибки любой из вас рискует потерять, в лучшем случае, диплом и всю жизнь работать грузчиком. И это в лучшем случае. И это не относится к Добронравову, Кобыльникову, Ахметову, Держиморде и ко всему реанимационному отделению во главе с Гадюкиным... Да, если будут и другие предложения, любые, тоже будем слушать...

 В общем, жду завтра в девять.


 Так вот все происходило в действительности.

 Но Иван Иванович, конечно, ничего этого не знал. Он был искренне уверен, что виной всему стал навеянный то ли ошеломительной рыбалкой, то ли убийственным нотворным “Дэтслипс”, необыкновенный, граничащий с идиотизмом сон, с которым он так неудачно, неосмотрительно сунулся к доктору Растопыркину.

 А приснились Ивану Ивановичу кабинет с финскими обоями и здоровенный стол, покрытый черным лаком. И будто сидит Иван Иванович за тем столом и щеки надувает. А в столе – ящиков тьма, и в них документы – акты, контракты и всякие другие важные бумаги... И будто вдруг входит в кабинет человек с папкой в одной руке и шапкой в другой руке. И говорит, говорит что-то, а пальцем, свободным от шапки, в папку тычет. А Иван Иванович и слушать его не хочет. “Я тебе покажу, говорит, не углядел! Я тебе, Махерский, такое “не углядел” покажу, что тебя и дворником никуда не возьмут!”. А из ящика стола начальник Ивана Ивановича выглядывает и подмигивает: “Не возьмут, не возьмут!”... Но не успевает Иван Иванович удивиться, как это такой большой начальник в таком маленьком ящичке помещается, как вдруг видит – в руках посетителя дворницкая метла, и он ею замахивается и смеется: “У меня справка есть!”. И вот метла все ближе и ближе, смех превращается в овечье блеяние: “Спррраааавка, спррраааавка...” Иван Иванович лезет в стол за какой-то бумагой и никак не может найти нужный ящик. Стол вырастает до громадных размеров – тысячи ящиков, уходящие в бесконечность. Шарит рука по ящикам, но все не то! Внезапно в кабинете появляется секретарша и вдруг, подняв руки, медленно выплывает через окно. “Нужно улетать”, – догадывается Иван Иванович, а начальник больше не подмигивает, а качает головой: “Улетай, улетай...”. А метла уж свистит в воздухе над самой головой...

 Проснулся Иван Иванович, а уже вся палата на ногах. У кровати стоит Аркаша, смеется:

 – Ну вы, откровенно говоря, и дрыхнете! Чуть завтрак не проспали. Будильник-то, от снотворного, забыли, что ли, завести? На этаже, кстати и между прочим, новая медсестра...

 Иван Иванович, не обращая внимания на Аркашину болтовню, быстро оделся и помчался по знакомому уже почти до отвращения коридору так стремительно, что сидевшие на низком подоконнике лестничной площадки две старушки покачали головами, почмокали, и одна со вздохом сказала: “Такая болезнь у бедного мужчины – “.нервная почва” . Ходить совсем не умеет, всегда только бегает”.

 Растопыркин сидел один в кабинете, зарывшись в бумаги.

 – Вспомнил!!! – закричал Иван Иванович, вбегая в кабинет.

 – Вспомнил!! – повторил он, заглушая звон упавших на стол очков.

 – Что – “вспомнил”? – спокойно произнес доктор.

 – Вспомнил! – не очень уверенно снова повторил Иван Иванович, Вспомнил, кем я работаю... работал.

 – Ну. Кем же?

 Иван Иванович замялся. Кипящие эмоции перестали бурлить и плескать через край и на глазах застывали, превращаясь в лед.

 – Кем работал... Начальником работал.

 – Как можно подробнее: что именно вы вспомнили?

 – Сон видел. Сижу за столом в своем кабинете, стол, окно. Большой такой стол, с ящиками, бумаги. Ко мне посетитель заходит, подчиненный, а я – его, значит, начальник. И мой тоже начальник...

 – Как звать подчиненного, что написано на бумагах, что видно в окне? Город, учреждение. Вы меня понимаете?

 – Понимаю, – пробормотал Иван Иванович упавшим голосом и стал объяснять, что хоть он и не запомнил таких подробностей и был это только сон, но он хорошо помнит и этот кабинет, и ящики, и стол, и посетителя и даже себя за этим столом. Не из сна помнит, а из жизни! И узнал бы этот кабинет из тысячи похожих. Только фамилию не помнит, учреждение не помнит и город тоже не помнит...

 Почти двухчасовой допрос с пристрастием ничего не дал. Пациент постоянно возвращался к мыслям о своем столе: “Я же его, как облупленного... В среднем ящике – “Здоровье”. Внизу ручка болтается...”. По-видимому, это было его единственным оставшимся впечатлением о своей работе.

 – Начальник мой там тоже был, – вдруг добавил Иван Иванович.

 – Ну-ну! – поддержал доктор Растопыркин. – И о чем вы с ним говорили?

 – Он только сам разговаривал... Он в ящике сидел... – все больше путался Иван Иванович.

 – В каком ящике? – доктор перегнулся через стол ему навстречу.

 – В моем столе, в ящике.

 – Прямо так в столе и сидел? – Растопыркин откинулся назад.

 – Так и сидел. Сидел и говорил: “Улетай”, когда дворник меня метлой...

 – Какой метлой?

 – Посетитель, что был, он метлой на меня махал.

 – Это во сне или “по жизни”.

 – Не знаю, – задумался Иван Иванович, – может, и по жизни.

 – И что потом? Улетел?

 – Кто?

 – Начальник. На метле.

 – Нет. Улетела секретарша.

 И Иван Иванович в который раз принялся все объяснять, путаясь и включая в рассказ новые, еще более невероятные подробности.

 Затем Растопыркин заставил его снова все это повторить – сначала врачу-психиатру, а после специально приглашенному специалисту из заведения, разместившегося в крыле, – и отправил обратно в палату.

 На другой день доктор сам вызвал Иван Ивановича.

 – Ну вот, можете больше не волноваться за выписку. Вопрос решился сам собой. Мы переводим вас в психиатрическую больницу, – сообщил он.

 – Куда?!! – вытянулось лицо у Ивана Ивановича. – К психам, что ли?..

 – Да вы успокойтесь! – доктор мягко усадил его обратно в кресло. – Я же говорил, что здесь мы вас держать не можем. А там побудете под присмотром э-э... опытных врачей, пока вернется память.

 – Но я ведь не псих!

 – Зачем – псих? Там лечатся далеко не одни психи. Там, между прочим, алкаши лежат, наркоманы, неврастеники. Вы знаете, что почти у трети людей никудышные нервы? И что же они, по-вашему, уже сразу и психи или идиоты? У вас, к вашему сведению, тоже нервное расстройство в чистом виде.

 Помолчав, Растопыркин вздохнул:

 – Я и так их еле убедил, что вы, наверное, действительно были каким-то там начальником и у вас нет э-э... мании величия... Заодно нервишки подлечите. Только лучше не рассказывайте больше про начальника в столе и секретаршу на метле. На всякий случай... Ну! Успешного выздоровления! – Он демонстративно уткнулся в свои бумаги, давая понять, что разговор окончен.

 Иван Иванович вернулся в палату с таким паршивым настроением, что даже не стал ни с кем делиться своей бедой. (Оказалось, правда, что Аркаша и без него уже обо всем знал.) Весь вечер Иван Иванович провалялся на кровати, а Аркаша, ходячая энциклопедия, вертелся вокруг и со всем своим навязчивым старанием производил подробный инструктаж. Иван Иванович, погруженный в свои думы, мало что воспринимал из его болтовни и запомнил только, что с психами лучше не спорить и вообще стараться с ними не контактировать, а если уж довелось встретиться, то лучше молча пройти мимо, а если не удалось пройти, лучше со всем соглашаться и не спорить, но еще лучше все-таки не встречаться...