Дурдом. Часть 2. Глава 2. Это сладкое слово свобода

 Второй месяц больничных обитателей будоражили слухи о том, что в ближайшее время крыло-пристройка будет заселено. И не кем-нибудь, а то ли участниками неудачного праздничного массового полета на воздушных шарах, то ли жертвами экологически чистой атомной электростанции. Немногие посвященные, близкие к компетентным источникам информации, посмеивались над этими вымыслами и при встрече многозначительно кивали друг другу головой: они-то знали точно, что пристройка переоборудуется под санаторий для руководящих, так сказать, товарищей из Кремля.

 Второй месяц с утра до вечера с перерывом на обед больница наполнялась лязгом, грохотом и выразительной, крепкой речью работающих людей и инструментов. Работы шли в таком ударном темпе, что старенький морговский грузовичок едва успевал подвозить доски, мел, обои и другие нужные строительные материалы. Но вот наконец рабочий гул перестал вписываться в общепринятый для нормальных строительных работ распорядок дня и, когда убаюкивающий стук молотка, прерываемый нервно-паралитическим визгом электродрели, стал доноситься и по ночам, Иван Иванович понял, что начался аврал, а значит – не за горами чье-то новоселье.

 Прошло еще несколько дней, и однажды окрестности с раннего утра наполнились лошадиным фырканьем груженых фургонов, к полудню – собачьим урчанием автобусов, а вечером дежурная медсестра развесила по всему коридору написанные под копирку объявления:

"УВАЖАЕМЫЕ ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЕ! В связи с капитальным ремонтом облатная психоневрологическая больница временно пе-ренесена в крыло нашего здания. Медицинский персонал обеих больниц убедительно просит вас не пытаться проникнуть на территорию крыла и по возможности сохранять тишину, так как не известно, что из этого может получиться".

 Фраза “что из этого может получиться” крепко засела в голове Ивана Ивановича, а некоторые из пациентов в первую ночь даже не смогли уснуть, подсознательно опасаясь, что то, “что из этого может получиться”, все-таки получится.

 В ожидании каких-то особых событий начался и закончился следующий день. Затем еще один. Наконец стало ясно, что “кина не будет”. А вскоре мысль о том, что приходится жить почти в одном доме с сумасшедшими, стала привычной и завуалировалась более злободневными, так сказать бытовыми, делами: приемом пилюль, получением уколов, сдачей анализов мочи и употреблением очистительных клизм. Психушечные пациенты жили целиком изолированно, и только изредка из-за забора доносились отголоски особенно крупных случавшихся там происшествий, быстро обраставшие домыслами и неправдоподобными подробностями.


 А между тем жизнь психоневрологической больницы шла своим чередом и была, с точки зрения стороннего наблюдателя, весьма бурной и уж во всяком случае намного более динамичной, чем в больнице обычной.

 Первое происшествие случилось уже неделю спустя после переезда. Часть пациентов внезапно начала страдать запорами и несварением желудка. Анализы показывали, что пострадавшие регулярно и в больших дозах расширяли свое меню за счет не предусмотренной диетой пакости, имевшей к тому же весьма сомнительную способность перевариваться. Психи молчали как партизаны. На третий день тайного расследования санитар, его проводивший, вбежал в кабинет главврача психбольницы с возгласом: “Они едят забор!!!” Оказалось, что красного цвета забор с первого же дня привлек внимание пациентов и, как только начались прогулки, собралась инициативная группа, которая, следуя железной логике: красный – значит спелый, спелый – значит съедобный, – приговорила забор к съедению.

 Пришлось срочно перекрасить забор в зеленый цвет и заявить во всеуслышание, что он неспелый. С этого дня пациенты установили непрерывное наблюдение за забором и два-три раза в сутки представители инициативной группы делали его обход по периметру, дабы не пропустить волнующий момент созревания. Наконец бдительное око одного из них заметило отслоившийся кусочек зеленой краски, из-под которого призывно выглядывал все тот же красный кирпич. “Да это ж как арбуз!” – ахнули психи, не веря своему счастью, и вновь закипела работа. В кратчайшее время арбузная корка была яростно ободрана, и тяжелые, продолжительные запоры возвестили медперсоналу о том, что пора принимать более радикальные меры.

 Проблема решилась довольно просто: кирпич замазали несколькими слоями серой смеси алебастра с известью и скорбно объявили, что забор зачерствел. Теперь забор не вызывал у инициативной группы никаких ассоциаций, но, поскольку регулярный обход его продолжался, больничное руководство старалось не допускать очередного беспорядка и своевременно подкрашивать облупившиеся места. Для этого в укромном месте посредине двора была установлена бочка с известью, а для того чтобы ее содержимое не принималось за молоко, рядом либо прямо на ней сидел санитар и палкой искренне разъяснял любопытным существо вопроса.

 Описанное происшествие не было чем-то из ряда вон выходящим в этом заведении. Подобные казусы происходили регулярно и неотвратимо. Одним словом, за пациентами нужен был глаз да глаз. Внешне спокойная, тихая жизнь больницы на самом деле достигалась титаническими усилиями сваливающихся с ног санитаров. Но не все попадало под отеческий взор эскулапов от психиатрии!

 Ни один врач, ни один санитар, ни один непосвященный не знал заветной тайны, сверхсекретного плана, родившегося в чьей-то безумной голове, и воплощаемого в жизнь, и скрываемого с безумной же тщательностью. Вот уже несколько лет в больнице готовился массовый побег. Несколько лет, сантиметр за сантиметром, под руководством все той же инициативной группы рылся подземный ход. Начинался он, как и полагается настоящему подземному ходу, во дворе, в полуразрушенной деревянной будочке давно не используемого наружного туалета, и по замыслу землекопов должен был закончиться далеко за пределами больницы в глухом лесу, в дупле тысячелетнего дуба. Позже от дуба пришлось отказаться за неимением такового и было решено вывести тоннель просто за больничный забор. Работа уже почти подходила к концу и оставалось каких-нибудь несколько дней до достижения вожделенной свободы, когда произошел этот неожиданный переезд на новое место, разом разрушивший весь секретный план.

 Придя в себя от удара судьбы, психи немножко побили инициативную группу и разделились на два лагеря. Один лагерь консервативно считал, что настоящий путь к свободе по-прежнему лежит под забором – через подкоп. Другой, состоявший всего из десяти человек, прогрессивно плевал на все эти традиции и предлагал просто перелезть через забор или выйти культурно через ворота, при необходимости убив охрану. Помятые и поверженные в результате немедленно разразившегося научного спора двух лагерей, прогрессисты от затеи все же не отказались и тайно сговорились в первую же ночь встретиться у ворот, связать дежурного, сбить замок и дальше... действовать по обстоятельствам. От форсирования забора через верх пришлось отказаться, так как среди заговорщиков оказались женщины и даже один пятилетний ребенок.

 Собравшись той же ночью в установленное время, прогрессисты с удивлением обнаружили, что ворота не заперты, а будочка дежурного пуста. “Не удалось”, – не ожидавшие такого коварства фортуны беглецы вернулись назад.

 Следующей ночью их ждало еще большее огорчение. Мало того, что дежурный все никак не хотел дежурить, а ворота по-прежнему оставались незапертыми. Они теперь еще и оказались настежь открытыми.

 И только на третью ночь, когда часть искателей приключений уже начала роптать в пользу подземного хода и в лагере наметился раскол, у вахтовой будки был замечен, выслежен, схвачен и связан случайно забредший сюда некий забулдыга, принятый за охранника, – это стало достаточно убедительным фактом для того, чтобы считать затею воплощенной в жизнь...


 О, это сладкое слово “свобода”! Ведущее к подвигам, толкающее на преступления. Как манит, как зовет она тех, кто ее лишен! И как безжалостно бьет она по морде тех наивных простаков, кто отдал все в борьбе за нее и неожиданно – победил!

 Вот уже несколько часов измученная свободой, но пока еще почти счастливая группа бредет по ночному лесу, натыкаясь на ветки и утопая по колени в сырой траве. Возможно, если бы кто-нибудь подсказал им, что топают они в двадцати шагах от идущей параллельно широкой лесной тропы, они бы и мучились меньше, и шли бы быстрее. Но, увы, в ночном лесу не бывает прохожих. Лишь далеко за полночь хруст сухих веток под ногами сменился зычным чавканьем липкой грязи малярийного болота, за которым, в соответствии с непроверенной информацией, находилась цивилизация. По счастливой случайности они шли по единственному твердому хребту, протянувшемуся среди бездонной путины, заполненной смертоносной жижей. Пара шагов вправо или влево гарантировали скорую и неизбежную смерть. Между тем уровень воды медленно повышался... Когда вода была уже по грудь, одна из женщин – дебильная мать пятилетнего дебила – испуганно вскрикнула:

 – Господи, Вася, а где же наш сынок?!

 – Не бойся, – ответил ее дебильный муж Вася, – я его за руку веду.

 На них гневно зашикали: неосторожный разговор далеко разносился в лесной тишине и запросто мог выдать пленников свободы.

 Наконец бесконечное болото закончилось. Меж ветвей древних деревьев забрезжил рассвет. Откачав утонувшего в болоте пятилетнего Егорку и реанимировав участвовавшую в ночном марафоне восьмидесятилетнюю старуху, компания наскоро перекусила найденными тут же несъедобными грибами и ягодами и с уже гораздо меньшим энтузиазмом двинулась дальше. По клятвенным обещаниям одного из заговорщиков, скоро они должны были попасть в забытый людьми поселок, на окраине которого, почти в самом лесу, стоит изба его дальноюродного дядюшки. Там решили переждать пару недель, пока уляжется связанная с их исчезновением шумиха, и тогда уже двигаться куда-нибудь дальше.

 Вскоре лес стал редеть и вдруг совсем недалеко, чуть в стороне, показалась красная черепичная крыша. Соблюдать тишину больше не было необходимости. Возникло сразу много шума, потому что каждому не терпелось выплеснуть наружу свои впечатления от нетрадиционно проведенной ночи. Всех ловчее оказался проводник, буквально сразивший всех рассказами про дядюшку – лучшего в мире рыбака, лучшего грибника, лучшего охотника и “у него еще есть ружье и он, может быть, даст поохотиться!”. Услышав о такой перспективе, мужская часть компании (кроме спящего на ходу Егорки) буквально открыла рты и так, с открытыми ртами, и подошла к заветному дому.

 К большому огорчению искателей приключений, оказалось, что дядюшка как раз с полчаса тому назад ушел с собаками охотиться на уток и ружье, конечно, тоже взял с собой. Действительно, где-то далеко-далеко раздавались частые выстрелы. Несведущий мог бы подумать, что дядюшка не охотится, а отстреливается от нападающей со всех сторон дичи, – но беглецы, получившие из рассказов проводника полное представление о дядюшкином стиле охоты, ничего такого не подумали. Им вообще уже не хотелось думать. Им хотелось есть, а еще больше спать. Поглотав то, что послал Бог в лице тетушки (то есть дядюшкиной жены), усталая толпа гурьбой повалилась на разложенное в углу двора сено и через минуту ознаменовала первый день свободы дружным храпом – все, кроме двоих, безуспешно пытавшихся остановить слишком поспешное прохождение желудочно-кишечного тракта съеденными накануне грибами. Эти двое так и не уснули, и им повезло больше всех: неожиданно досрочно вернулся с охоты дядюшка.

 – Что, пришел взять еще патронов? – встретила дядюшку тетушка.

 – Нет, еще собак.

 С новыми собаками дядюшка, совершенно не обратив внимания на спящих на сеновале людей, отправился продолжать пугать и до того зашуганных с утра уток, а два бодрствующих психа увязались за ним...

 Жаркое полуденное солнце не позволяет долго спать. Но короткий сон на свободе, в союзе с радостью победы, отогнал усталость. Только хотелось есть. Поскольку Бог в лице дядюшкиной жены ничего съедобного больше не посылал, беглецам оставалось лишь с нетерпением дожидаться охотников.


 Лес, дичь, костер, шашлыки! Что может быть прекраснее! Разве можно это заменить бестолковой сутолокой грязных и шумных городов! Изнывая под палящим солнцем, психи до самого вечера просидели на покрытой раскаленным шифером крыше деревянного сарая, встречая отважных покорителей дикой природы.

 И вот наконец они! Усталые и пыльные, с мужественными загорелыми лицами, с мозолистыми руками, полными лесных и небесных трофеев. Правда, уже издали было видно, что нет – не несут они, тяжело ступая, трепетную лань и не тащат, надрываясь, поверженного медведя. Когда же охотники подошли поближе, оказалось, что и жирным аппетитным зайцам тоже на этот раз удалось избежать безвременной и глупой кончины. Подошли охотники совсем близко, вошли во двор, и стало ясно, что и ужин из дичи отодвигается на неопределенный срок... Тут теперь, без сомнений, быть бы большому скандалу, но грозное дядюшкино ружье категорически убеждало проголодавшуюся братию относиться к возникшей проблеме по-философски.

 Впрочем, сказать, будто охота была совсем неудачной, тоже было нельзя: одну утку дядюшка все-таки уконтрапупил. Он гордо пронес ее через двор и отдал, нет – вручил! жене (правда, в утке не оказалось ни одной дырочки от дроби и, так как она оказалась чрезвычайно жесткой, логичнее было предположить, что утка просто умерла на лету от старости). Но даже и эту невкусную утку дядюшка с тетушкой негостеприимно, что называется, зажали для себя, любимых. Переговоры по поводу утки ни к чему не привели. В конце концов свободным, но несчастным беглецам удалось занять у доброго дядюшки немного денег, и вся гоп-компания отправилась в продуктовый магазин, что находился в центре поселка.

 Оба горе-охотника плелись сзади, стараясь не нарываться на “комплименты”.

 – Я и не думал, что на уток так трудно охотиться, – шепотом переговаривались они.

 – Да, не повезло нам.

 – Не в этом дело. Просто надо было собак выше подбрасывать...


 В магазине оказался перерыв... А жрать хотелось неимоверно.

 Беглецы послонялись в окрестностях продмага (весьма напоминавшего крупногабаритное сооружение для хранения вил и грабель), бросая на него злобные взгляды и время от времени возвращаясь, чтобы подергать дверную ручку и в десятый раз со скуки перечитать обильно расклеенные прямо на стекле объявления вроде: “Поступили в продажу деревянные табуретки, поэтому, если у вас сломалась табуретка, скорее, пока ваш муж не начал ее чинить, покупайте новую – дешевле обойдется”, или “Поступила в продажу импортная посуда из Бразилии: в широком выборе кастрюли, селедочницы, утятницы, бегемотницы...” – и вдруг с обратной стороны здания обнаружили прибитую к деревянной стене ржавыми гвоздями киношную афишу. Обратная сторона магазина оказалась кинотеатром.

 Если вы хотите есть, но не имеете для этого никакой возможности, то лучший способ отвлечься от хмурых мыслей – повеситься.

 Второй по эффективности способ, безусловно уступающий разве что только первому, – пойти в кино.

 Покупку билетов поручили сорокалетнему весельчаку Жорику, и тот, полный ответственности за порученное ему важное дело, деловито отправился к деревянной имитации кассы. Оттуда Жорик вскоре так же гордо проследовал к двери в кинозал. Там у него произошел небольшой разговор с сидевшим на табуретке необыкновенно волосатым мужиком, после чего Жорик, бормоча: “Ах, как, надо ж...”, помчался обратно к кассе. Затем – опять к двери, и опять к кассе, всхлипывая на ходу: “Вот беда, а?.. Ну надо ж, а?..”. Наконец, на четвертом круге, Жорик был перехвачен заждавшимися товарищами и допрошен.

 – Да там, у входа, сидит какой-то дурак, – едва не плакал народный уполномоченный, – сидит один дурак и каждый раз разрывает наши билеты. Я уже четвертый раз новые билеты покупаю...

 Окончательно разрыдавшегося после этих слов Жорика успокоили и погладили по голове, зловредного мужика же связали и дополнительно привязали к табуретке – для надежности.

 Компания заняла места в зале.

 Несмотря на расписанную всеми мыслимыми цветами афишу, фильм “Война и мир” – оказался не цветной и, вдобавок, узкоформатный и старый. В этом, разумеется, не содержалось чего-то необычного, ведь сельский кинозал – это все-таки не центральный кинотеатр Парижа или там Лондона. Тут уж, как говорится, выбирать не приходится: плохенькое что-то все же лучше, чем хорошее ничего. Первоначально наших зрителей, конечно, сильно тревожило: а интересно ли будет смотреть девятую серию (кинофильм оказался девятой серией пятнадцатисерийного сериала), не видемши предыдущие восемь? Тем более что и книгу такую тоже никто не читал. Но страсти быстро улеглись: ничего особо заумного на экране не происходило и девятая серия, как, наверное, и все остальные, прекрасно выполняла роль самостоятельного зрелища. Конечно, в рамках и по меркам сельского кинозала.


 Действие началось с того, что героиня фильма Наташа пригласила целую роту гусаров на праздничный обед с последующим балом. В принципе, мероприятие сие, посвященное успешному окончанию героиней Наташей специальных курсов для благородных девиц по специальности “жена офицера широкого профиля”, должно было состояться лишь неделю спустя и в гораздо более скромной обстановке. Однако произошла серьезная неприятность: домашняя кухарка, осваивая новое блюдо (Наташин папенька терпеть не мог есть одно и то же чаще двух раз в год), не углядела, что переписанный плохоразборчивым почерком рецепт рассчитан на двести пятьдесят человек и, истратив уйму продуктов, родила нечто, хоть и приятное на вкус, но в таком объеме, что папенька прямо каждый раз икал от досады, проходя мимо заставленной тазами и корытами кухни. Из соображений экономии и пришлось ускорить события и немного перенести праздник.

 Разумеется, просто пойти в казарму, чтобы пригласить сразу столько мужчин Наташа не могла из соображений дореволюционной девичьей морали, а сделала это через знакомых – Андрея Болконского, доброго приятеля семьи, и поручика Ржевского, доброго приятеля всех семей в гарнизоне. Даже больше через Ржевского, потому что тот служил и жил в одной казарме с гусарами и сам был гусаром. Наташа Ростова, Ржевский, Болконский и еще один штатский – Пьер Безухов – оказались главными и, фактически, единственными персонажами фильма (не считая одетых гусарами сотни статистов и столько же невесть откуда взятых дам).

 В два часа пополудни умытое и начищенное “войско” стояло, покуривая, у Наташиного дома. Командиром “войска”, отвечающим перед гарнизонным начальством за все фортели, какие неожиданно могли выкинуть отдельные гусары, не привыкшие к вращению в светском обществе, назначили Ржевского – как знатока порядков и традиций дома. Понимая не хуже командиров, на что способен русский солдат – наглец, хам и пошляк, – Ржевский еще в казарме предупредил, что лично застрелит каждого, кто хотя бы откроет рот в присутствии дамы, если дама сама специально его о чем-нибудь не спросит – сильно испуганные предстоящим мероприятием кавалеры стояли по стойке “смирно” и пока что не помышляли ни о какой гадости. Ржевский же чувствовал себя, как дома. Он везде при любых обстоятельствах чувствовал себя как дома. Не очень ловко было Безухову. Специально для праздников он не так давно сшил себе у портного шикарный черный костюм заграничного покроя. Костюм-образец, висевший в витрине портного сразу же поразил его воображение: это был не русский традиционный симбиоз фуфайки с подштанниками, а (по словам портного) “англо-германская супермодель для французских салунов”. Заплатив бешеные деньги и отходив положенный десяток примерок, Безухов в конечном итоге вместо того, что было на витрине, получил не то, чтобы уж совсем дрянь, но нечто весьма странное. “Не волнуйтесь, – объяснил портной, – этот костюм очень изыскан и потому немножко сложен для носки его русским человеком. Специально для него мы разработали особую технологию ношения. Смотрите: где рукав короткий, вы ручку свою слегка втягиваете – вот такось! – где длинный, чуть-чуть вытягиваете, где складочки – разогнитесь, где давит – сожмитесь. Все женщины – ваши! Дай вам Бог здоровья”. Сейчас Пьер впервые надел обновку. Когда он шел по улице, старательно выполняя рекомендации маэстро, две шедшие навстречу бабки вдруг остановились, и одна из них, вылупив глаза, толкнула в бок подругу:

 – Ты посмотри, Петровна, какой ужас! Такой шикарный костюм, и такой корявый в ем идет мужчина!

 Пьер не расслышал этих слов, но догадывался, что что-то не так, и от неизвестности еще больше смущался.

 Однако хуже всех себя чувствовал Андрей Болконский. Если бы шел он в гости к кому-нибудь другому, он бы, возможно, и вовсе не волновался (как Ржевский). Но дело было в том, что Андрей Болконский, наплевав на собственную свою законную супругу, души не чаял в Наташе и даже считался в ее глазах как бы уже почти женихом. Как настоящий жених он держал в руках целую клумбу отборных роз. Цветочной торговке он так и сказал: “Подберите мне, силь ву пле, для жены, пардон, сколько влезет в руки”. “Боже! – ужаснулась торговка. – Что же вы такого натворили?!” Но он только загадочно молчал, улыбаясь. Теперь Болконский больше не улыбался: руки его постепенно становились деревянными, шипы змеиными жалами впивались в шею и грудь, а спереди брюк плавно расползалось широкое пятно от стекающей со стеблей не слишком чистой воды...

 Прошло уж больше часа с тех пор, как Наташа, попросив минутку подождать, пока она расставит свечи, скрылась за оббитой сиреневой кожей дверью парадного. Гусары, хмурые, стояли в три шеренги, согреваемые свирепыми взглядами Ржевского. Андрей насквозь промок всей нижней половиной, вода чавкала даже в ботинках. Пьер почти задохнулся в своей салонной супермодели. Наконец дверь распахнулась и выпустила Наташу с зажженной свечей в руке.

 – Пожалте в залу, господа!.. Вот, одна свечка лишняя осталась, куда бы ее засунуть?..

 – Господа гусары! Молчать – куда засунуть свечку! – мгновенно отреагировал Ржевский, испепеляя взглядом открывшиеся было рты.

 Ведомое Наташей общество отправилось в банкетный зал... Следующие сорок минут фильма не прозвучало ни слова. Чавканье, плямканье, иногда даже негромкое урчание кого-либо из гусаров во время трапезы заглушалось иногда только таким же чавканьем и плямканьем дам. Когда преобладающая часть зрителей (а наши беглецы были именно преобладающей их частью) с голодухи уже находилась в полуобморочном состоянии, праздничный обед наконец закончился и потяжелевшее светское общество, журча, перелилось в бальный зал.

 Наташа растерянно стояла в сторонке от вальсирующих пар, страдая и недоумевая, почему ее не приглашает драгоценный Андрюша. А Андрюша тоже страдал в другом конце зала и ничего не мог поделать в создавшейся ситуации; порождая кривотолки, он упорно не замечал тоскливых Наташиных взглядов и отчаянно вертелся возле камина: сорокаминутного обеда оказалось недостаточно для высыхания брюк.

 В зал вернулся выходивший пару минут назад на улицу Ржевский и, заметив одинокую Наташу, направился к ней.

 – Что, поручик, на улице дождь? – встретила она его, кивнув на забрызганные брюки и сапоги.

 – Нет, Наташенька, ветер-с! – честно ответил поручик. Ему были чужды моральные страдания, подобные страданиям Болконского.

 Они вошли в круг, и Ржевский внимательно повел даму, стараясь не наступать ей на ноги и рассказывая на ушко одну из тысячи своих правдивых историй. Наташа вальсировала молча. Вспомнилась первая встреча с Ржевским, их головокружительное знакомство. Она тогда прогуливалась по мосту с крохотной комнатной собачкой папеньки, которую, кстати, терпеть не могла за ее кусливый характер. Вдруг из стоявшей неподалеку толпы гусаров отделился молодой человек и, подойдя ближе и поклонившись, неожиданно подцепил ногой приготовившуюся кусаться, даже для этой цели уже открывшую пасть бедную тварь – подцепил и зафутболил ее в воздух.

 – Низко полетела. Видать, к дождю... Кстати, Ржевский.

 Сначала она испугалась, хотела убежать, но быстро как-то успокоилась, ей даже стал интересен этот оригинальный нахал. Разговаривать с ним было все равно, что кружить на карусели: и страшно, и интересно, и дух захватывает, и еще хочется. Со временем она узнала его ближе, затем еще ближе, затем уж совсем близко, и оказалось, что за внешней грубостью и пошлостью этого человека робко таится открытая и нежная душа романтика, философа и... донжуана. Было в нем что-то такое, что притягивало к себе как магнит – достаточно для занесения его в число друзей, но, впрочем, недостаточно, чтобы выйти за него замуж. (К слову, собачка, испытавшая на себе столь нетрадиционный способ его знакомства с дамами, Наташины чувства не разделяла и старалась избегать с ним всяких контактов, прячась при его появлении под крыльцо и взрываясь оттуда неистовым лаем...

 Наташа очнулась от воспоминаний, недоумевая, что это она вдруг задумалась не о женихе или, на худой конец, папеньке, а о каком-то Ржевском, и отстранилась от слишком уж стискивавшего ее партнера. Андрей по-прежнему торчал возле камина. “Греется он, что ли?” – с раздражением подумала она вслух и повернулась к поручику:

 – Мне не очень хорошо. Пожалуй, я пойду к окну.

 – Пойди какни, птичка, только недолго, – не совсем понял ее тот и, распихав дам, организовал ей проход.

 Едва Наташа упорхнула, поручика окружили гусары.

 – Ржевский, это правда, что вы вчера опять стрелялись из-за дамы?

 – Конечно правда-с, господа.

 – И чем же все закончилось?

 – Ранили даму-с.

 – Невероятно, как Вам вообще удается закадрить столько женщин! – отозвался низкорослый солдат с лоснящимся на локтях и запястьях мундиром. – Вы им что-с – деньги даете?

 – Очень просто, господа-с. – Ржевский пропустил мимо ушей издевательский сарказм вопрошавшего. – Очень просто, господа-с. Выбираю даму, подхожу и говорю: “Не хотите ли пойти со мной?”...

 – Но ведь за это можно и пощечину получить!

 – Можно и пощечину-с, но можно и пойти со мной. По-разному. Вообще, я вам скажу, женщины делятся на три типа: на дам, на не дам и на дам, но не вам...

 Раздалось необузданное ржание, компания стала быстро расти. Брошенные дамы сиротливо топтались у стен. Разговаривать о дамах оказалось гораздо интереснее, чем разговаривать с самими дамами. У каждого нашлась в запасе какая-нибудь не слишком правдивая заветная история, концовка которой тонула в лошадином хохоте.

 – ...Поэтому, господа, могу вам дать свой полезный совет-с: никогда не заигрывайте с женщиной, если она сильно устала или хорошо отдохнула...

 – Га-га-га-га!

 Вскоре почти вся рота сгрудилась шумной кучей, и танцы прекратились; а еще через четверть часа гости и вовсе разошлись. Остались лишь Болконский (уже сухой), Безухов и Ржевский, приглашенные Наташей на ужин. Стол теперь не пестрил яствами, как днем, зато простота обстановки, отсутствие излишнего официоза делали ужин как бы немного интимным и оттого особенно приятным.

 Первым нарушил молчание, конечно же, Ржевский. Перед этим он с минуту пытался подцепить вилкой из общей тарелки кусочек плавающего в соусе мяса, отчаявшись, поймал его пальцами, отправил в рот и, оглядев сосредоточенно жующую компанию, произнес:

 – Друзья, хотите ли анекдотец?

 Не дожидаясь ответа, продолжал:

 – Умирает куртизанка, и вот приходит к райским вратам-с. Там ее встречает апостол Гавриил и говорит ей: “Чтобы попасть в рай на вечное блаженство, вам надобно пройти маленькое испытание-с. Вот этот воздушный мостик ведет прямо в рай. Идите. Но если на мостике вас посетит греховная мысль, вы тут же провалитесь в преисподнюю”. Идет куртизанка по мостику, апостол – за ней следом. Вдруг на полпути она оборачивается и улыбается ему. Святой Гавриил немедленно обрывается и камнем летит вниз!

 Начавший было первым же и смеяться, рассказчик увидел, что анекдот “не пошел” и передал пас Наташе:

 – Вы, Наташенька, только недавно вернулись из поездки в Италию. Расскажите нам что-нибудь. Это правда, что она имеет быть удивительных очертаний в форме сапога-с?

 – Насчет очертаний не видела, а люди там действительно удивительны. Как-то мы с маман проезжали мимо прекрасной большой фермы. Смотрим, в тени деревьев сидит сам фермер. Маман его и спрашивает: мол, как же он справляется с таким большим хозяйством? А он говорит: “Ничего, справляюсь с божьей помощью. Вот нужно было выкорчевать деревья случилась буря и сама сделала эту работу; потом в них ударила молния, и мне уже стало не нужно их сжигать. Два раза в неделю – дождь, поливать не надо...”. “Чем же Вы заняты сейчас?” – спрашиваем мы с маменькой. “Да вот, жду землетрясения, чтобы вытряхнуло из земли картошку”.

 – Да, чрезмерное доверие Богу – черта многих народов, – поддержал разговор, жуя, Болконский. – Один мой знакомый путешествовал в Африку, в частности, для изучения опыта земледелия-с. И за всю поездку ни разу не видел хоть какого-нибудь подобия устройства или инструмента для полевых работ. Только повсюду негры сидят под пальмами, как ваш фермер. “Что же вы, – спрашивают негра, – едите, ежели ничего не садите-с и не убираете-с?” “А вот видишь пальму? – показывает негр на высоченное дерево с копной веток на самой верхушке. – На ней растут бананы. Их, родимых, и едим”. – “Как же вы их достаете с такой высоты? Залазите?” – “Кто ж туда залезет, на верхотуру?! Скоро начнется период ветров, весь урожай на землю и попадает. До конца года хватит”. – “А если не будет ветра?” – “О-о-о, тогда совсем плохо: голод, беда. Неурожайный год”.

 Он повернулся к Безухову:

 – Пьер, а и вы ведь тоже только из-за границы-с?

 В течение ужина Безухов буквально извелся, чувствуя, что правила приличия требуют непременного участия в разговоре. Однако ничего более умного, чем поддакивания “да-да, господа-с”, в голову ему не приходило. Теперь, прижатый в угол обязанностью что-то сказать, он вдруг нашелся:

 – Вы знаете, я ведь пишу книгу-с – так, ничего, одну ученую книжонку-с, – и ставлю опыты, и вот обнаружил, в частности-с, что при изобарном процессе, в частности-с, коэффициент расширения жидкого вещества-с зависит, представьте, не только от молекулярного состава и плотности, но еще в некоторой мере-с, в частности-с, как оказалось...

 – Господа-с, – перебил его Ржевский, вставая, – господа-с, прошу прощения-с, я покину вас на несколько минут.

 Он вышел, и с его уходом словно ушла вместе с ним вся непринужденная атмосфера дружеской беседы. До самого его возвращения никто больше не проронил ни слова. Едва поручик вернулся, гости распрощались с дамой и ушли...

 Наташа поднялась в спальню и, присев на пышную, в ослепительных кружевах кровать, принялась глядеть в веющее ночной свежестью распахнутое окно. Вскоре она выглядела там неясный силуэт, превратившийся, по мере пролезания в освещенную комнату, в Андрея Болконского. Наташа задула свечи...

 В наступившей кромешной мгле можно было только предполагать о дальнейшем развитии сюжета. По чмокающим звукам психи догадались, что герои фильма в темноте едят вареники.

 – Андрюша, что вы ищите у меня на спине? – это были первые слова с тех пор, как закончился ужин.

 – Груди, Наташенька.

 – Так поищите их спереди!

 – Там я их уже искал... Может, зажечь одну свечу?


 Вспыхнул режущий глаза яркий свет.

 Зрители, разинув рты, подались вперед. Но свет зажегся не на экране, а в зале. Экран же, наоборот, потух. На площадку перед экраном вышел знакомый уже мужчина, который, по всем предположениям, должен был сейчас сидеть привязанным к табуретке на входе. Он подождал, пока из задних рядов визгливая дама перестанет через весь зал кричать приподнявшемуся впереди и оторопело замершему, полусогнувшись, видимо, ее мужу: “Это ты так, гадючина, смотришь за детьмями, когда я пошла навестить свою больную сестру!” – и сказал:

 – Граждане, один из зрителей перед фильмом где-то в районе нашего кинотеатра или у кассы потерял кошелек с тремястами рублями. Если его уже кто-нибудь нашел, он обещает заплатить двадцать пять рублей тому, кто его вернет.

 На минуту воцарилась тишина. Вдруг кто-то из зала выкрикнул:

 – А я даю тридцать рублей!

 Зал взорвался:

 – Сорок рублей! Сорок пять! Пятьдесят! Семьдесят! Сто!

 Ставки росли, как грибы. Скоро барьер был взят: кто-то предложил триста рублей, очевидно в надежде заиметь хотя бы сам кошелек. Однако в счастливой находке никто так и не признался. Снова потух свет и застрекотал киноаппарат.


 ...Скромно обставленная комнатка прислуги. В гостях у пожилой горничной Наташиной маман сидит знакомая, молоденькая горничная из соседнего дома.

 – Как мне все надоело! – жалуется пожилая. – Весь день я, как попугай, вынуждена повторять: “Да, мадам!”, “Да, мадам!”, “Да, мадам!”.

 – О, не говорите, у меня почти то же самое. Целыми днями я только и твержу: “Нет, месье!”, “Нет, месье!”, “Нет, месье!”...

 Они еще о чем-то говорили, но их уже мало кто слушал. Зрители один за другим покидали зал. Не успели горничные как следует обсудить положительные и отрицательные стороны своих хозяев, как на экране расплылось белое пятно и запахло плавящейся пленкой.

 Психи вышли на улицу.

 Там, сгибаясь и шаря в сумеречной траве руками и палочками, бродили толпы народа. Пространство вокруг кассы энергично прочесывал киномеханик.


 В полном соответствии с сельмаговскими традициями, невзрачный с виду деревянный сарай с незамысловатой вывеской, на которой так и было написано: “Магазин”, внутри оказался настоящим супермаркетом, напоминающим (изнутри же) супермаркеты Гонконга, Тайваня и столицы Турции Анкары – только не по количеству выставленных напоказ товаров, а по невообразимости их сочетания. Так, по искреннему убеждению продавщицы, исполнявшей также обязанности заведующей, кладовщицы, грузчицы и уборщицы в одном лице, полку с хлебом, крупой, яйцами, солью и подозрительно раздувшейся колбасой “останкинская” логично завершал большой керамический унитаз, – видимо, как обязательный составной элемент пищеварительного процесса, равный по значимости колбасе “останкинская” и прочим, не менее важным, продуктам питания. Но если в размещении продовольственных товаров еще улавливалась какая-то закономерность, то остальное – часы, рубашки, ботинки, гаечные ключи, табуретки, подушки, грабли и малогабаритная бетономешалка “Пчелка” – представляло собой чудесную, не поддающуюся никакому философскому анализу свалку.

 У прилавка стояла небольшая очередь из одного очень худого мужчины. (“Будешь плохо кушать, станешь таким же дистрофиком!” – не преминув воспользоваться блестящим примером, радостно шепнула мама скучавшему в компании взрослых Егорке.) Мужчина покупал водку.

 – Это хорошая водка?

 – Очень хорошая. Одной бутылки хватает на двенадцать драк и одно убийство!

 – Дай водку... и колбасы. Взвесь грамм десять колбасы.

 – А не обожрешься?

 – Будешь грубить, заставлю порезать!

 Все, однако, закончилось миром, и покупатель ушел, бережно завертывая на ходу покупки в газету. На его место стали сразу несколько человек и наперебой заговорили:

 – Нам еды. Одиннадцать порций. На все деньги!

 Продавщица повертела деньги в руках, считая их и, судя по покрывшемуся морщинами лбу, видимо, напряженно пытаясь разделить получившуюся сумму на трудное число одиннадцать.

 – Это все? – наконец разгладился ее лоб.

 – Все.

 – Тогда это будет... одиннадцать пирожков и... десять стаканов сока.

 – А колбасы не будет?

 – Колбасы не будет, – вздохнула продавщица.

 – И хлеба не будет?

 – Не будет.

 – А сок хоть какой?

 – Сок березовый с мякотью. Вон стоят банки. Пирожки с капустой.

 – Давайте...

 Нисколько не утолив голод, а только раздразнив звереющий на глазах аппетит, компания отправилась бродить по селению.

 Наступили сумерки. Когда почти совсем уже стемнело, Егорка, с самого утра молчавший и, наверное, в душе совершенно не одобрявший оказавшийся столь утомительным поход, вдруг дернул маму за руку:

 – Ма, как зе они их сяс ловят? В темноте!

 – Кого? – наклонилась к нему мама.

 – Ну, кузнесиков.

 – Да каких же кузнечиков, Егорушка? Кто ловит?

 – Ну, те дяди и тети, возле кина.

 – А! Так они, сынок, свой кошелечек там ищут.

 – А зацем дядям кофэлек?

 – Затем, что там – деньги. Им нужны деньги.

 – Так, мозет, им отдать?

 – Что отдать?

 – Кофэлек.

 – Какой?

 – Этот, – Егорка полез за пазуху и, едва удерживая в маленьких пальчиках, вытащил на свет толстющий поросенкообразный бумажник.

 Схватив бумажник вместе с словно приросшим к нему недоумевающим Егоркой в охапку, все снова помчалась в магазин.

 Первым достиг финиша резвый Жорик. Он с ходу радостно дернул ручку. Но дверь не открылась.

 – Да ты сильнее дергай, резче! – раздался голос стоявшего неподалеку давно не бритого мужика, видимо из местных.

 Подоспевшая компания принялась по очереди дергать непослушную ручку и теребить дверь.

 – Так она же заперта! – вдруг догадался Жорик. – Мужики, она же, блин, заперта!

 Толпа угрюмо повернулась к местному, словно он был виновником этой неожиданной беды.

 – Что же ты говоришь – дергай? Что же ты говоришь, а?

 – Я? Так я что? Я думал – вам ручка нужна... А магазин, конечно, уже закрыт. До утра.

 – Вот же зараза! – всплеснул руками Жорик. – Есть магазин – нет денег. Есть деньги – нету магазина!

 Он подозрительно покосился на мужика.

 – Слушай, дядя... а у тебя нет чего-нибудь поесть? – и, наткнувшись на его хмурый взгляд, быстро добавил: – У нас денег много, ты не думай!

 Кто-то для убедительности приподнял над землей в качестве аргумента Егорку, крепко державшего в руках свою находку.

 – Рад бы, братки, да нету. Придется вам теперь до утречка ждать, до восьми часов.

 – Ни чего себе – до утречка, – скорбно загудела компания. – Жрать то уже сейчас хочется! В больнице у нас в это время уже ужин бы был. Не говоря про обед и завтрак.

 – И как нам узнать, когда будет восемь часов, если у нас часов нету?! – выкрикнул кто-то, с ненавистью глядя на мужика.

 – Слушай, дядя... – Жорик доверительно приблизился и зашептал в самое ухо местного, едва не касаясь его губами. – Дядя, одолжи до завтрава часы. А мы после магазина вам отдадим, а?

 Местный с неожиданной прытью отступил на шаг и его лицо приняло выражение торгующегося Иуды: один глаз наполовину закрылся, рот съехал набок, левое ухо оттопырилось, а на затылке поднялся хохолок из волос.

 – Не могу, братки. Будь это какие другие часы – сразу отдал бы, даже насовсем. А эти – ей-богу, не могу, – он на пару секунд умолк, пристально глядя одним глазом на Жорика, а другим на толпу, и продолжал: – Но... могу продать. Так и быть, продаю!

 В толпе пронесся шепот: “Продает... продает...”

 Жорик принял из рук мужика часы и с видом профессионала поднес к уху. Сперва он от волнения, от свалившейся вдруг на него безграничной ответственности, ничего не услышал. Потом услышал и громко сообщил: “Идут”. (В толпе пронеслось: “Идут... идут...”) Но дальше Жорик не спешил ничего говорить, все из того же леденящего душу чувства ответственности. Шли секунда за секундой, складываясь в томительные минуты. Мужик уже заволновался, теряя надежду вернуть хотя бы уже свои часы, и беспокойно затоптался на месте.

 Наконец Жорик с большим трудом оторвался от всецело поглотившего его занятия.

 – Сколько они стоят?

 Мужик заговорил так быстро, будто перед этим провел четыре года в лесу, где не было ни одной человеческой души:

 – Отдам за полцены. Это очень хорошие часы. Производство Швейцарии. Гарантия на пятьдесят лет вперед. Повышенная точность. Плавный ход. Шестнадцать камней...

 – Сколько? – почти в один голос воскликнула компания.

 Мужик уже стал догадываться, с кем имеет дело.

 – Сто рублей. Сверхточный механизм. Полный ларитет. Очень хорошие часики, до необыкновенности хорошие. Фирма “Монтана”. Идут две недели без завода...

 – Ого! – раздалось из толпы. – Сколько же они будут идти, если их завести?! Покупай, Жора.

 Но Жорик молчал. Он не то чтобы был не согласен с ценой. Вообще-то, сказать по правде, он и вовсе не имел никакого представления о том, сколько должны стоить всякие там часы, а также столь же мало представлял, что вообще можно купить на сто рублей. Но теперь он сильно волновался, как бы не вышло так, что после покупки часов не хватит денег на завтра, на магазин. Они стояли с мужиком, оба глядя на предмет торговли и держа его за ремешок – Жорик за один конец, мужик за другой.

 Первым не выдержал продавец:

 – А, черт, ладно! Девяносто рублей! Жорик задумчиво шевелил губами, вспоминая школьные правила арифметики, деля триста на девяносто, отнимая от ста девяносто и от того, что получилось, триста и все больше запутываясь в цифрах и знаках.

 – Семьдесят... пятьдесят... – сипло бормотал мужик, – четвертной – слышишь или не слышишь? – четвертной... черт с тобой, двадцать... десять...

 Жорик молчал.

 – ...Семь с полтиной... семь... пять... четыре... три с полтиной... три с полтиной, слышишь!.. три... три рубля!!!

 По лицу Жорика пробежала целая волна выражений и завершилась гримасой крайнего отчаяния. Он, почти шепотом, проговорил:

 – Давай...

 
 ...Эти часы, с таким мучительным почти что подвигом купленные Жориком на коллективные деньги, так и достались ему и стали его первой и единственной ценой личной вещью с момента его рождения. И хотя часы уже через неделю перестали работать, Жорик не воспринял это как трагедию: он все равно не умел разбираться во времени. Зато ему доставляло истинное удовольствие совать их под нос каждому встречному и гордо объяснять, что это-де, мол, не какая-нибудь ширпотребовская дрянь, а настоящий, не имеющий аналогов в мире продукт знаменитейшей заграничной фирмы – о чем красноречиво свидетельствует вот эта заковыристая надпись то ли на греческом, то ли на японском языке. В такой момент лицо его излучало столько радости, столько счастья, что никто не решался открыть ему страшную тайну: посоветовать перевернуть часы на руке цифрой “12” вверх, после чего таинственная заграничная “Монтана” превратится просто в ажурно до неразборчивости написанное родное русское слово – “Победа”...


 Психи вернулись на родной сеновал. Переночевали, накормив собой добрую половину обитателей малярийного болота. А рано утром, уже собравшись отправляться в магазин, обнаружили вдруг, что Егорка где-то потерял свой “кофелек”, и, голодные и усталые, не получив от жадного дядюшки больше ни копейки, не выдержав нелегкого испытания свободой, позорно бежали от нее. Обратно в больницу. На первом же подвернувшемся попутном грузовике.

 Им было, конечно, страшно возвращаться домой. Но вопреки тревожным ожиданиям, все произошло как нельзя более гладко: их отсутствия просто никто не заметил. Ворота, как обычно, были открыты, пациенты слонялись по двору, инициативная группа делала очередной обход забора, дежурный санитар, пьяный по случаю отбытия “главного начальства” на несколько дней в Москву, дремал, уткнувшись распухшим лбом в ржавый бок бочки с известью.

 Эта история стала очередной маленькой тайной и никак не повредила основному лагерю любителей свободы, как раз приступившему накануне к кропотливому многолетнему делу – рытью подземного хода.