Квест часть 1

"Сколько ангелов танцует
На конце одной иглы? -
Только чёрный ворон зна-а-ет ответ,
А я-а-а нет..."
Популярная некогда песня

"And we go in our quest
For the Elvin's Queen's ass!"
Совсем другая песня

Лампочка.
Обычная лампочка Ильича тускло раскачивалась из стороны в сторону перед самым его лицом и выхватывала из темноты новообретённое пространство-время. Кроме неё существовали (он это видел лично) также: стол, состоящий из плиты ДСП коричневого цвета в алюминиевой оправе и Он сам, точнее его бледные правильные руки (...эх, мы приколемся, деточка, раз и навсегда...), его нос, мутно маячащий где-то в районе слепого пятна зрительного восприятия. Кроме того, он ощущал также собственные ягодицы и нечто твёрдое, на чём он при помощи этих самых ягодиц сидел. Нижняя часть его тела постепенно затекала. От тех мест, где его тазовые кости сквозь кожу касались сидения, вверх по спине и вниз по бёдрам расползались тысячи и тысячи мурашек. Сами же эти места нудно и безболезненно пульсировали, с каждой секундой становясь всё тяжелее и тяжелее.
Лампочка.
Она опять сконцентрировала на себе его внимание. Наверное, всё дело было в том, что она представляла собой единственный источник света в этом помещении. Помещении? Он не был в этом до конца уверен, потому что там, где тусклый свет лампочки пропадал, царил мрак, без всякого намёка на стены или хоть что-нибудь, что могло егоограничить.
Лампочка раскачивалась на алюминиевой проволоке, уходящей в темноту и вверх. Она отдалялась от его лица, затем свет её постепенно начинал становиться всё ярче, ярче, ярче, наконец, в самой точке своего равновесия онаоказывалась буквально в сантиметре от кончика его носа (так, что он чувствовал обжигающее тепло стекла), а затем опять удалялась, но уже в другую сторону, чтобы снова начать своё неумолимое приближение, несущее тотже слепящий свет (он даже прищурился) и жар (отодвинуться, однако, он не решился).
Он прследил наверное колебаний семь или восемь, пржде чем в голове его, немного расслабленной (как, впрочем, и всё тело) и чуть-чуть гудевшей, сформировалось окончательное мнение: лампочка раскачивается. Из этого мнения он сделал весьма странным образом логический вывод о том, что он едет в поезде.
И как раз в этот миг из темноты появилась проводница с кофе. Это была полная женщина лет сорока пяти, впрочем, выглядевшая гораздо старше, несмотря на отсутствие морщин на её накрашенном лице с торопливо подведёнными пухлыми алыми губами. Из-под тёмно синей юбки, которая не доходила ей и до колен, выглядывали мясистые, затянутые в капрон телесного цвета ноги, а прозрачные круглые пуговицы с двумя дырочками на её голубой блузке, казалось, готовы были вот-вот порваться под напором устрашающего размера грудей и жирных складок живота. Массивная серёжка из одного её уха оказалась вырванной с плотью так, что кусочек мочки держался на тонком лоскутке кожи и покачивался из стороны в сторону, совсем как лампочка, разве что не светился.
Он невольно залюбовался этим зрелищем: так тонко и нежно гармонировал этот полупрозрачный кусочек кожи с густой и плотной массой остального её тела. Он поборол в себе внезапное желание приподняться и откусить этот болтающийся кусочек мяска, а затем, смакуя, прожевать его с блаженной улыбкой - это, наверное, было бы неприлично в данной ситуации, к тому же она проводница, при исполнении служебного долга, и вообще: поезд это не притон извращенцев и канибаллов. От этой мысленной тирады ему стало так неловко и стыдно, что он ограничился тем, что погладил украдкой тыльную сторону её колена: сквозь плотную ткань колготок жёстко торчали густые волосы...
Проводница зажмурилась и, словно слезу, выдавила в из-под обрюзгших век несколько капель жира в стакан с дымящимся кофе, размешала их ложечкой, затем отпила полглотка и протянула подстаканник ему.
Он принял его скорее машинально, утратив моментально всякий интерес и к нависшей над ним проводнице, и к лампочке, и вообще ко всему, что находилось внутри поезда. В темноте он увидел окно и теперь, отхлёбывая понемногу горячий безвкусный напиток, смотрел за холодное стекло. Там, снаружи, была глубокая ночь. Чёрные силуэты елей уплывали направо, небо было тёмно-тёмно синем, и только бледная каёмочка около деревьев намекала о том, что где-то за ними светит луна. И не было конца лесу, и не было конца ночи, и колёса стучали в такт его собственному сердцу...
Когда кофе на дне стакана осталось лишь сантиметра полтора, картина за окном неуловимо изменилась. Он отчётливо видел, что в вершину каждой ели, насколько хватало обзора, ударила тонкая сиреневая молния, как будто все деревья в тайге были привязаны к небу тонкими светящимися нитями. Зрелище завораживало и поражало. Свет мириадов молний не ослеплял, но делал тьму прозрачной и более осмысленной. Он не заметил, как сделал последний глоток,и в этот же момент проводница с грохотом обрушила плотную чёрную штору, и окно исчезло, равно как и исчез всякий намёк на то, что оно вообще существовало в действительности, остался лишь тонкий след бледных молний в его растревоженной душе. Затем проводница забрала у него остывший пустой стакан и растворилась в темноте.
Последнее, что он услышал, был щелчок выключателя, и свет погас.

В темноте он кое-как улёгся калачиком на своём жестком сиденье и впал в глубокие раздумья ни о чём конкретном. Он не знал, сколько времени провёл в таком полузабытьи, но, долго ли, коротко ли, дверь купе с шумом распахнулась и та же проводница с блёклым фонарём в руке заглянула внутрь и сказала:
- Твоя станция, милок, выходить пора.
Он послушно поднялся и, покачиваясь, направился за ней по коридору. Когда они вышли в тамбур, поезд уже со скрипом затормозил. Проводница распахнула дверь и посторонилась. Неловко повернувшись, он соскочил на перрон, в этот самый момент дверца над его головой захлопнулась, и угольно чёрная туша поезда пришла в движение.
Не в силах отойти в сторону, он заворожённо смотрел на металлическую громаду без конкретных очертаний, несущуюся с рёвом над его головой. Ветер развевал его волосы и трепал одежду, звон и стук становились почти нестерпимыми, и вдруг всё стихло.
Он стоял на полуразрушенной платформе под одиноким фонарём с прибитой к нему табличкой: "Веретенниково". По одну сторону платформы сколько хватало глаз видны были одни рельсы, в другую же сторону вела довольно широкая тропинка, теряющаяся среди мутных очертаний деревьев, расплывающихся в лунном и фонарном свете.
Недолго думая, он направился по тропке. Так шёл он минут десять, скрестив на груди руки, потому что со сна его слегка знобило, а кроме мешковатых джинсов, мягкой бесформенной рубашки и заношенных кроссовок на нём ничего из одежды не было, когда наконец обнаружил себя на залитой лунным светом асфальтовой дорожке в парке.
Оглядевшись и убедившись, что вокруг никого не было, он быстрым шагом направился по ней дальше, не вникая подробно, ни куда именно он идёт, ни где именно он находится. За спиной послышались шаги. Одни были частыми и звонкими, а другие мягкими, хрустящими и очень редкими. Оглянувшись на ходу, он увидел, что за ним шагах в десяти шла маленькая девочка, держа за руку...
На том, кого она держала за руку, он сосредотачиваться не стал, охваченный внезапным ужасом перед этим её сопровождающим. Он только ускорил шаг, но девочка и оно не отставали. Решив не обращать на них внимания, он расслабился и успокоился.
А! - раздался звонкий детский вскрик. Но в голосе девочки не было ни страха, ни боли, ни просьбы, наоборот: задор и жизнерадостность.
Он не отреагировал.
А! - новый вскрик, на этот раз ещё звонче.
Эхо отдавалось среди деревьев, растворяясь в пении цикад и шёпоте листвы.
А! А! А! - она кричала чаще, громче и отрывистее, затем начала перебирать все гласные звуки алфавита, - Ы! Э! Э! У! Ы! И-и!
Потом она издала громкий звук, содержавший в себе нечто от звуков "п","х", "к", "р" и звука пускаемой слюны и смолкла. Шаги за его спиной также пропали.
Не оборачиваясь, он только ещё ускорил шаг и теперь уже почти бежал, один этом пустом и тёмном парке. Дальше и дальше, быстрее, озноб уже прошёл, обильные струи пота стекали по его лицу, а рубашка прилипла к телу. Кросс неожиданно прервался, когда он ощутил в своей ладони маленькую холодную ладошку.
Он остановился и посмотрел на мальчика лет семи, который держал его за руку. Он без труда узнал своего младшего брата, хотя раньше никогда его не видел, и они вместе пошли, уже не торопясь, по парку, совсем одни, в то время, когда ночью засыпает всё что ни есть живое в мире, и луна холодно облизывает свои дремлющие владения. Теперь впервые он успокоился окончательно, ибо всё, что ему надо было делать (он откуда-то это знал) - выполнить желание его братишки. Он ещё раз посмотрел на него и ощутил внутри безграничную братскую любовь к этому мальчику, вышагивающему рядом с ним.
- Ты хоть знаешь, куда мы идём? - спросил вдруг мальчик.
- Конечно. Давай, шевели ногами и не задавай лишних вопросов. - резко оборвал он, нахмурившись. Он врал. Врал грубо и знал, что все (а существовали только он и его брат) знали о его лжи. Он злился на себя и на брата за то, что тот знал, куда они идут, а ему, старшему, приходилось грубо врать.
- Меня зовут Павлик... - протянул малыш.
- Хватит болтать, сказали же тебе!
- ...А идём мы за фломастерами, разными: красными, синими, жёлтыми, фиолетовыми...
Он промолчал на этот раз. Павлик тоже не стал продолжать разговор.
Парк сменился бесконечным картофельным полем. Теперь они шли, не разбирая дороги, по осыпающейся земле. Он следил только за тем, чтобы идти всё время прямо, и чтобы братишка его не упал, а тот поминутно спотыкался о картофельные кусты. Когда тишина почему-то стала нестерпимой (раньше он её просто не замечал), он спросил тихо:
- А зачем тебе фломастеры?
- Как зачем? - в голосе Павлика звучала глубокое, доступное только детям удивление - Как зачем? Я разрисую ими землю и небо, и встанет солнышко, жёлтое-жёлтое, тёплое, и я нарисую людям на лицах улыбки, а в клумбах - цветочки, и... - он остановился и, потянув за руку, нагнул к себе его ухо и проговорил доверительным шёпотом - ...и тебе больше не захочется откусывать женщинам мочки ушей... Жёлтое-прежёлтое солнышко я нарисую...
Он только поёжился и чуть-чуть прибавил шаг. Картофельное поле сменилось редким еловым лесом. Откуда-то издалека, оттуда, куда они шли, доносился шум, похожий на звук проезжающего поезда.
- Там железная дорога... - протянул Павлик - Мы опять круг сделали.
- Нет, мы шли всё время прямо, я следил.
- Так земля же круглая, ты сам это в детстве придумал.
- И правда. - он задумался. Земля круглая. Голова круглая. Дурак круглый... Но дураком он себя не ощущал. Как бы то ни было, они придут на станцию, и дальше пойдут вдоль железной дороги, другого пути у них нет.