восемьдесят

Первой сегодня зашла совсем юная девушка, трогательно невысокого роста, с двумя прижавшимися к узенькой спине косичками, её можно было бы принять за девочку, но нет – во взгляде уже поселилась взрослая серьезность. Косички Антон Соломонович приметил, когда девушка садилась на старый, но всё еще стойкий стул – привычка осматривать зашедшего к нему гостя со всех сторон у пожилого фотографа сохранилась с тех времен, когда ему еще интересно было видеть человека всего, когда еще живо было стремление разглядеть необычный ракурс – вот так, да, вот так, свет особенно красиво прикасается к её волосам, пронзает их, заставляет блестеть их…
- Что желает юная дама? – Антон Соломонович посмотрел в полуприкрытые глаза девушки, та в ответ, опустив голову, совсем спрятала свой взгляд.
- Мой друг уезжает на фронт… Он хотел бы взять мою фотографию с собой, будто он… Берет и меня… А как же я?.. А как же я?..
Неожиданно фотоаппарат начал капризничать, изображение перед глазами стало расплывчатым, и Антон Соломонович, смущенный, только спустя несколько минут совладал с техникой, сделал снимок.
Девушка на фото вышла неестественной и некрасивой – улыбающейся.
- Что желает господин? – грузный, с громкой отдышкой пожилой мужчина сидел на стуле, вытирал редкие блестевшие волосы белоснежным платком – средь белизны неожиданно мелькнули две вышитые буквы – А Я.
- Да это… Захотелось покрасивее смотреться на памятнике, я уж и его заказал, на могилку-то… Вы уж постарайтесь, сделайте всё как надо…
- Что это? Мне кажется, господин рано задумался о фотографии на могилу, Вам еще жить да жить, молодежь уму-разуму…
- Страшно, Вы бы знали, как страшно… Врач не хотел всё говорить, отмалчивался, мычал что-то, зараза, – диагноз неопределенный, но стоит опасаться… Что, мол, тянешь, гад, что душу-то из меня вытаскиваешь?! Да, так и сказал ему... Сколько осталось-то? Денег надо? Сколько? Сколько?! Эх… Лучше б не знал… - господин поник головой, вспышка так его и застала, с исчезающим в игре света и тени лицом.
- Пожалуйста, пожалуйста… - поправляя экран, Антон Соломонович не сразу заметил вошедшего молодого человека – неряшливая, неаккуратная одежда, неуверенная походка. «Такой молодой, а уже любитель выпить…» – Садитесь, вот сюда, пожалуйста. Что-то господин невеселый, не дай Бог, случилось что?
Вошедший молча сел, замер, уставился на Антона Соломоновича темными стеклами своих очков.
- Вы бы очки… Убрали бы… Без них лучше…
Молодой человек, всё так же, не говоря ни слова, снял очки. Лицо было разорвано глубоким шрамом, место же, на котором должны были находиться глаза, закрывали два черных овала.
Фотография вышла неудачной, неживой, да и еще будто бы с браком – на деревянном лице два обожженных пятна.
- Ох, не нравится мне всё это, не нравится… - Антон Соломонович, повесив на входную дверь табличку «Простите, но я ушел», стал развешивать еще мокрые фотографии. – Что это за день такой, что это?.. Одни несчастливицы… Был бы помоложе, поверил бы, что это всё знаки, недобрые знаки, а так…
Обычно Антон Соломонович оставлял себе по одной фотографии – от каждого зашедшего к нему человека – просто печатал на одну больше. После он развешивал пять, семь, десять - в зависимости от того, сколько людей приходили фотографироваться - замерших лиц на стенах у себя в комнате, рассматривал их, поправлял, подбирал каждому из них наиболее удачное сочетание с поселившимися здесь ранее соседями, разговаривал с новыми знакомыми.
Этих же троих он решил не оставлять, все напечатанные фотографии спрятал в конверт, сунул в карман халата.
Ночью Антон Соломонович проснулся от резкого запаха и рвущегося кашля. Спальня была наполнена дымом, в щели под дверью то возникали, то пропадали переливы света. Наскоро одевшись, Антон Соломонович выскочил в коридор, в который уже прорывался огонь, и, укрыв почти всё лицо полой халата, выбежал на улицу. Из всех трех окон его мастерской, что располагалась на первом этаже трехэтажного дома, уже рвалось пламя.
Остановившись на расстоянии нескольких вытянутых рук от стремящегося к нему огня, Антон Соломонович молча стоял и смотрел, как это неуправляемое дикое существо всё больше и больше завладевает его домом, как вокруг суетятся люди, как возятся с чудовищно огромным шлангом пожарные, – он чувствовал, что в нем поселяется одна, всем завладевающая обреченность.
Машинально нашарил в кармане конверт с фотографиями. «А всех остальных больше нет», - похоже, что вслух сказал он.
Когда через пару часов всё успокоилось, стихло, и ночная темнота перестала волноваться бликами пожара, Антон Соломонович повесил три фотографии на обуглившуюся, почерневшую стену. Сел под ними. Закрыл руками глаза.
Если бы кто проходил в тот момент мимо обгоревшего невысокого дома, то заметил бы белеющие на стене пятна.
Чуть поближе. Четыре лица.