36 и 5. Дай мне всего лишь один

~ О странностях времени и перекрёстках пространств. О рождениях от конца к началу. Сумбур с невероятной долей отсутствия логики. Спасибо всем тем, кто нашёл терпение дочитать до начала…~



Когда волна накроет меня с головой, подбросив пятками вверх, когда я буду пялиться на незнакомые табло со знакомыми и не очень названиями городов, когда голос мой надорвётся после последней попытки заорать так, чтобы услышали несколько государств и континентов одновременно, когда из слов можно будет разобрать странное имя, тогда ты непременно услышишь. Прости за пафос. Прости за патетические преждевременные, казалось бы, признания. Меня обвиняли в инфантильности сотни раз. И в незнании значений таких слов, которые я сейчас пытаюсь употреблять. А я сердилась и злилась на то, что тех слов, которые я сейчас хотела бы применить, вообще в природе не существует. Что человечество то ли ещё не почувствовало того, чтобы придумать для объяснения те слова, что сейчас бормочут в моём сознании и настырно молотят кулачками по его полупрозрачным стенкам, то ли оно этого никогда так и не почувствует… Не уж-то они так и останутся мёртворождёнными детьми? Не позволю. Я обязательно отыщу формулировку. Жаль только, что они так и не попадут в словари. А это, собственно, и не обязательно. Главное, что ты их услышишь. У меня всегда холодные руки.

О том, как превращается лето в осень, рассказывать, думаю, не стоит. Не нужно говорить и о том, как озябшими от неокрепших морозов пальцами смахиваешь со слезящихся из-за ветра глаз признаки того, что в голове рой мыслей. В клетках памяти слышны судорожные вздрагивания от того, что колит в непонятном месте желудка, когда слышишь сотрясающие не только стены города, но и всё нутро, звуки грома. Летнего явления. Набухшего каплями. Когда с неожиданно опухших глаз неба вдруг начинают сыпаться крупные, увесистые драже дождя. Когда с ресниц своих город стряхивает пылинки, а ты смотришь на эти его зелёные ресницы и сам становишься ни то мохнатым деревом, ни то полоской от радуги, ни то прибитой АШ два О пылинкой... О том, как осенью что-то непременно умирает и что-то, непременно, рождается, рассказывать, думаю, тоже не стоит. И о том, как припорошенным листвой и холодными туманами сознанием затушёвываешь ощущения от скользящего сквозь пальцы песка и на ощупь жестковатых из-за воды прядь волос, сброшенных со вспотевшего лба, заменяя всё это осенними оттенками горячих напитков. И незаметного пореза в ванной. Безболезненного, казалось бы. Порез обнаруживается только после, когда в жерло дырочки на дне ванны, хлюпая, ускользнёт последняя волна вспененного настроения...

Семнадцатого октября я была кошкой. День как день. Как и все дни середины новога старта назад к лету. Меня смутно интересовало то, что пора бы уже укутаться в шарфик-перчатки-берет и, отправляясь гулять по набережной. Не забыть сенсационно сообщить кому-нибудь, что скоро непременно начнуться серьёзные заморозки, а потом, хрустя, выпадет снег - так говорят люди. Я была кошкой и, щурясь пробившемуся отражённому от окна дома напротив какому-то ненормальному лучу какого-то не понятно откуда взявшегося в вечно тёмной и на ощупь мыслей сырой комнате солнца. Радовалась тому, что есть, прыгая до потолка прямо на своей кровати. Пружины матраца тогда, видимо, давно повыторкивались наружу и тоже, я уверена, радовались происходящему, весело позвякивая. О том, случилось ли это, я так и не узнала. Потому как, вдоволь налетавшись в пространстве между потолком и не потолком, нырнула в открытую форточку нюхать то, как пах тот день. А день бросался красными листьями неизвестного мне никогда дерева, пах сырой пожухлой травой и отдавал нотками жжёного. Только что он собирался этим сказать? Кошка не знала. Она уловила едва заметный приятно-кисловатый запах своего тела на позавчерашний блузке, и он ей показался чем-то крайне близким. Ещё бы! Что может быть тебе ближе твоего же запаха? Но нет. Запах был своим, но в то же время, он принадлежал не кошке. Он принадлежал кому-то ещё. Кому? Кошке предстояло узнать…

(Заметили? Я – уже не я, а некая кошка. И дальше я буду говорить о ней. Потому как, и вправду, неудобно говорить «я», когда я – вовсе не я.)

…Она впопыхах натянула на себя джинсы, взъерошила волосы, припухшими губами улыбнулась глубине зеркала. Впрыгнув в ботинки, почувствовала лёгкий озноб. Нет, она была совершенно здорова. Это явление имело, скорее, нервное происхождение. Только откуда? Где его истоки? Запах? Ну, да, наверное, это он. Он будоражил. И, собственно, выпихивал из квартиры. Да-да, буквально выпихивал. А её это завораживало. Незаметно для признания самой себе, но завораживало. Спускаясь по лестнице, поняла, что ещё там, за дверью, опуская ручку двери, неслась на какой-то непонятного цвета отголосок, скользящий по запястьям и до самых локтей. Прыгнув на последнюю ступеньку, услышала частые горячие удары пульса в виски. Удары появились ещё там, на первой ступеньке, если спускаться сверху вниз. И жаркой волной выплеснулся уже знакомый запах в лицо, глаза, в ладони, горло, даже пробрался под отворот низа джинсов и скользнул в рукава, когда двери подъезда распахнулись. Всё, что она смогла перед ним, это подумать:
- Если у кошек и вправду, сколько-то там жизней, то пусть это будет первая!

Она неслась, минуя треки падающих листьев, пробираясь сквозь разрезанные тенями от деревьев слои осеннего воздуха, ощущая, что что-то должна непременно успеть, ощущая, что к чему-то ей нужно непременно прикоснуться краем своего сознания, что уже опаздывает и не успевает… А она не любила опаздывать. Она не любила обстоятельства. И, тем более, зависимость от них. Но обстоятельством, сложившимся в каждой капле понимания происходящего было то, что она опаздывает, а не то, куда ей нужно успеть. Вот и хотелось перехитрить своё жирное «не успеваю», чтобы понять, куда же её так несёт. Она неслась по залитым уже скользким солнечным светом улицам. Перепрыгивала через позавчерашние лужи. Останавливалась у витрины, чтоб примять взъерошенную шёрстку. Бежала мимо воспоминаниями пахнущих мест. И осторожно перешагивала через внимание небезразличных для неё встречных знакомых со всеми их настроениями. Она диковатым взглядом окидывала непривычное понимание привычного ей города. Шипела на застывших красным светом пешеходных переходах. Царапалась (но только в мыслях пока), когда наступали на ноги. И мягкими прыжками миновала все свои дела. Она больше не спешила по привычным делам – она их с неосторожным безразличием миновала. Миновала улицы. Проскочила все скверы. Миновала город. Ещё какое-то пространство континентов осталось где-то позади. Жизнь номер…
Позади стоял человек. Он неуверенно улыбался и чего-то ждал. Она, подобно повороту ножки циркуля, быстро и уверенно развернулась и беспощадно к пристальному желанию заговорить попросила исчезнуть и не приближаться, даже не дышать в сторону её жизни. Так она прогнала отчаяние и ненастоящесть в перспективе чувст, испытывая которые, можно суметь и позволить всё.
Позволив себе открыть рану, посыпав на которую что-нибудь из прозрачно-зыбкой посудинки самообмана, можно надломиться так, что потом перестанешь верить в сказки, что рассказывали на ночь в детстве или те, что атакуют воображение, занимаясь собирательством, выискивая при этом только самые эксклюзивные и трогательные нотки из всей гаммы настоящего.
Настоящее жизни номер такой-то пульсировало пустотой и залипало секундной стрелкой на одной и той же отметке. Настоящее, будь то сказка или реальность, думалось, не зависит от координат.
Невидимые координаты оседали тонким слоем пыльцы на поверхностях стенок мыльного пузыря, который так настырно рос изнутри, переливаясь знакомыми и немыслимыми оттенками цветов. Жизнь номер…
Пузырь лопнул. Когда это произошло, она даже ни о чём не заподозрила. Она просто оказалась в пустой комнате, в которой должна была оказаться. Так ей представлялся конец жизни, в которой был он. Он пах подсолнухами и слушал старые заслушанные до наизусть уже давным-давно пластинки. Но теперь сам по себе. Без него она поселилась с другими запахами. Только гнусная носсс-талллььь-жиии час от часу душила, прыскаясь в уши “его” музыкой. Музыкой, которую слушала с ним. Пока ехала к нему. Пока думала, что он рядом. Но это, собственно, другая история, не имеющая никакого отношения к происходящему. Ещё пришлось выбросить флакон с остатками духов, чтобы не приближаться ни на шаг к тому, что называют словом “прошлое”. Ни на шаг!
Шаг за шагом она ступала по холодным плиткам лестницы, приближаясь к окну. Окно было наглухо закрыто. Заколочено поржавевшими от времени гвоздями. Она уже задыхалась от полёта, который не состоится.
А он состоялся. Состоялся тот день, когда она появилась на свет.
Оказалась в лаборатории. Красный свет и бездна ванночек, баночек, прищепок, правильности температур… Откуда кошке взяться в фотолаборатории? Действительно. Действительно странно: склонившись над плоскостью непонятного раствора, следила, как на поверхности бумаги появляется в неописуемом порядке (или в его отсутствии, скорее) её собственная улыбка. Улыбка кажется до боли знакомой даже тогда, когда становится ясно, что это совершенно не её улыбка. Нет, не её она наблюдает каждое утро в зеркале. Это точно! Только факт чужой улыбки не запрещает чувствовать в ней родной отголосок. Так она появилась на свет. Взорвала своим воплем холодное утро последних календарных дней осени. И осталась в нём. Всегда с 36 и 5. Разве что, при гриппе выше.
Сновала по лабиринтам воздушным. Бродила между колоннами керамических произведений. Пробиралась сквозь объятия вгрызающегося в кожу солнца - пощипывало от слишком долгого пребывания с ним. Намазывала вместе со сметаной на обгоревшую поверхность кожи вычурные пейзажи незнакомых мест. Неслась во сне над отцветающими одуванчиковыми полями. Пойди разберись, чего она только ещё не встречала. А потом, всунув руки в карманы, оглянулась по сторонам. Совершенно неожиданное место. Сердце затанцевало румбу. С чего бы? Мысленно проглотила стакан валерьянки. Просто остановилась и прислушалась к шороху. Тихому, едва уловимому шороху…

По тонким проволокам усов прижавшегося к тёплому лучу солнца котёнка, сидевшего на высокой скамейке остановки, в унисон ударам её сердца, носились отражения. Она замерла, поняв, что больше не нужно никуда спешить. Она замерла, заметив, как с тонких кончиков практически невидимых ворсинок вот-вот сорвётся целый мир. Захлестнёт её дыхание и унесёт куда-то. Если не прикрыть глаза, хотя бы просто моргнув, то можно ослепнуть от ударивших по ним красок. Запах? Она его вспомнила… Осторожно приблизилась. Села рядом, выдохнув остатки осеннего, уже пропитанного туманами воздуха. Ясно. Шмыгнув носом, безостановочно пробормотала, шепеляво вращая замёрзшим языком:
- Если у кошек и есть сколько-то там жизней, я хочу, чтобы это была последняя. Чтобы гулять по парапетам, не боясь сорваться, но, бояться не успеть дочитать поза-позавчера начатую книжку. Чтобы идти и знать, что ты придёшь туда, куда тебе хочется, а не туда, куда нужно, мол, если не успеешь в этой жизни туда, куда хочешь, то есть в запасе следующая. Чтобы просыпаться и вгрызаться во вспыхнувший день, даже с припухшими глазами, не боясь, что выглядишь не отлично, а гораздо хуже. Чтобы не делить жизнь на осени, а спешить любить любую из координат календаря. Чтобы заметить порез, сделанный нечаянно в ванне, и усмехнуться, обнаружив тепло родной усмешки совсем близко, рядом с ранкой. Чтобы почувствовать, как 36 и 5 медленно подтянулась на деление от одного прикосновения. Чтобы не выдумывать отмазок вроде «в следующей жизни, когда мы оба станем котами»…

Я проснулась и стряхнула остатки сна с ресниц, моргнув какому-то ненормальному лучу какого-то не понятно откуда взявшегося в вечно тёмной и на ощупь мыслей сырой комнате солнца. По тонким проволокам усов во сне посапывающего котёнка, в унисон ударам моего сердца, носились отражения.