Влюбленный дьявол. Глава вторая

Весь оставшийся день прошел тревожно и суматошно. Андрей без конца трезвонил то в больницу, то родичам Аристарха, то еще куда-то, — и снова в связи с инфарктом главреда. Настя будто стерлась из окружающего его пространства, и это ее задевало. «Какая я все ж таки дура!» — подумала она про себя совершенно честно. В то же время — широк человек! — Бармалеева ощущала и сквознячок злорадства у себя где-то «под ложечкой»: ведь только ее встреча с Романом сегодня реально спасет Антоныча!
Она, как богиня судьбы, держала в своих ладошках его спотыкливое сердце.
Странно, что мысль о самом Романе не приходила ей в голову совершенно.
Настя только старалась не касаться взглядом стола главреда, на котором все также пламенела эта записка-призыв-предупреждение, — или мольба? «НАСТЕНЬКА!!!»
В половине шестого Бармалаеева собралась. Андрей все говорил по телефону, как бы демонстративно от нее отвернувшись.
— «Ну и черт с тобой!» — в сердцах подумала Настя и ушла, не прощаясь.
Впрочем, на пороге конторы она чуть не споткнулась. Но тем злей закусила губу.
Роман уже ждал ее в своем черном «лексусе», распахнув дверцу. Прямо-таки разлетелся с широким жестом. Этакое кавказское гостеприимство… кавказское же и долголетие… — машинально неслось в голове Настены смурными тучками-облачками. Она вдруг подумала, что ресторанчик-то явно в церкви был… Там даже икона светилась вверху купола, золотая, но перевернутая…
— Настя, все будет хоккей! — усмехнулся Роман, с прищуром разглядывая ее лицо, мрачное и какое-то сонное.
— Аристарх-то выживет? — храбро и даже сварливо осведомилась Настена.
— Ска-зал: хок-ке-эй! — пропел Роман и бодро, как физкультурник, провозгласил. — Итак, едем принимать человеческий облик!

Квартир у Романа было, собственно, целых две. Одна, поплоше, на Рублевке, в новехоньком домине со шлагбаумом, а другая на самом углу Тверской, так что из широких окон ее была «площадь Красная видна». Но на Рублевке — хотя и при наличии шлагбаума и консьержки — в лифте на стенах кто-то отчаянно малевал, отчего и каждое путешествие туда выглядело каким-то нисхождением в трущобу с джакузи.
Гораздо сложней сложились отношения Насти с квартирищей на Тверской. Вообще, она любила и уважала дома только старой застройки. У них на Кутузовке тоже, хоть и квартира небольшая, зато подъезд был всегда обихожен, а к Новому году консьержка выставляла в холле елку с допотопными украшениями. Их Настя помнила еще с раннего-раннего детства. Кроме того, в квартире имелась аж лепка на потолке, — из нее как раз росла люстра, которой мама дорожила почти, как своим партбилетом. Другое дело, что лепка являла собой очевиднейших два яйца, отчего почти каждый новый гость в доме Бармалеевых, взглянув на потолок, говорил или уж точно думал: «Высо-окие отношения!..»
Квартирища Романа Петровича на Тверской тоже была с лепкой, но там обошлось как-то без изображений половых органов на потолке. Зато в ней полно было высушенных чучел всяческих дивных рыб, похожих на динозавров, громадное темно-коричневое яйцо размером с две Настиной головы, некие замершие навек в своих предсмертных извивах грибы и моллюски. Все это висело на цепях, торжественно колыхаясь и колеблясь от прикосновений. Целое подводное мертвое царство… Поэтому двигаться в комнатах здесь Настя старалась все-таки осторожно. Иногда и она, правда, любила прильнуть к одному высохшему шару-грибу, сквозистому и резному, и взглянуть через его узоры на какую-то там кремлевскую башенку. Башенка походила то на девушку-утопленницу, то на запутавшийся в хитросплетениях женского организма мужской знак любви.
Все ж таки детство, проведенное под лепными яйцами сталинского архитектора-приколиста, даром для Бармалеевой не прошло… Но, как теперь казалось Настене, вышло вот боком.
Боком выходила и вся ее жизнь при этом Романе, которого она, впрочем, называла про себя странным, — на большее не решалась, большего не хотела, страшась и назвать его.
И потом, она же сейчас совершенно конкретно спасала Антоныча!..
О, какая же она была стерва, обозвав его про себя еще утром пыльным онанистом! А ведь в жизни все так непросто и так, скажем прямо, все неспроста. Зато вот запросто все случается как раз тогда, когда этого вовсе и не желаешь…
…Прикованные к потолку чудища Романовой квартиры обрывались здесь на пороге опочивальни. Опочивальня была совершенно царская, с золоченой мебелью, купеческим розовошелковым балдахином, — и вообще Настена утверждала, что в такой роскоши можно только одеваться, а если разденешься ненароком, — точно схлопочешь комплекс или невроз на почве осознания собственной неполноценности. Впрочем, Роман уверял ее, что интерьер — копия спальни в одном английском замке. И Бармалеева с женским лукавством тотчас же подумала-просекла: «А уж не твой ли это, собственно, замок, Ромашечка?»
Но слишком большая роскошь Бармалееву, вообще говоря, утомляла, — она начинала в душе тосковать и стенать, понимая, что все это может конкретно существовать для дамочки с внешностью титулованной куклы Барби — Дианы Уэльской, но никак не для нее, у которой такие линзы (пусть и прикольные), зато фигурка, скорее, куренка, чем античной богини.
Короче, она полагала, что в отношениях с Романом ей и светил разве что только роман, а потому и не фиг разевать рот на все эти чучела с балдахинами. «Фиг и проглотишь!» — заключала Бармалеева сдержанно.
А кстати, и о политике. Мама ее, старая леди из КГБ, до сих пор хранила три пухлых скоросшивателя с протоколами партсобраний актива их подъезда за 1998 — 2001 год. Брат Муха хохотал, называя их «Протоколами Сионских мудрецов», и слово «сионские» уязвляло маму до глубины души. «Как ты не понимаешь, Михаил! Это ж почти фашисты, фашисты!» — негодовала маман. Слово «фашист» было самым страшным для нее словом на всем белом свете. Вот почему, наверное, в третьем классе на веселый и нарочно неправильный вопрос одного подвыпившего маминого друга по работе: «А на ком ты, Настенька, хотела бы жениться?» Настя резко ответила дураку: «На фашисте!»
Рядом с парадной опочивальней находилась спальня попроще, где Настя и ночевала порой, там же помещался и старинный шкафчик с некоторыми ее шмотками, о существовании которых Андрею лучше было б не знать. Это все были вещи из «другой» ее жизни, о которой Андрюшка мог прочитать разве что в «Семи днях», да и то неправду…
Странно: мысли об Андрее стали вдруг перебивать в ее голове даже и думы об Аристархе. Настя захватила с собой мобилу в ванную, заперлась там. Она хотела уже послать Андрюшке эсэмэску-привет (то есть обозвать его дураком или тупым стрекозлом хотя бы), — то есть сделать первый шаг к грядущему примирению… Но серебристая коробочка выскользнула из рук, жалобно дзинькнула об пол и заглохла, похоже, навек…
Настя чертыхнулась.
Для поднятия настроения она повалялась в широченной ванне, взбивая пену ногами, точно плавала в море. И впрямь вся голубовато-бирюзовая комната в зеркалах и бликах звала вспомнить ее о… О чем? О том, что однажды она выпала из маминого круга и пошла прямиком на дно? Мама в море заболталась со знакомой и не сразу заметила отсутствие дочери. Дочь же конкретно гибла среди мутных ног и солнечных длиннохвостых бликов…
Удивительно, но тогда Настя вовсе не испугалась. «Ах, так вот это как!..» — пронеслось в ее пятилетней башке. Она бы могла даже добавить: «Как в сказке». Но начался переполох, и Настю выдрали из прекрасной смерти в отвратительно шершавый и горький воздух.
С тех пор Бармалеева говорила всем, что смерти она не боится. На это бабушка мелко ее крестила, а мама самым строгим тоном уточняла, что смерть хороша не сама по себе, а лишь за высокие идеалы, например, за отечество, которое дало Насте все, в том числе и непременную чашку кефира в девять часов вечера, но который Настя тихонько выливает за окно, и часто на шляпы прохожих. «А ведь многие дети в Африке даже не знают, что такое кефир!» — с горьким укором добавляла старшая Бармалеева.
Наверно, поэтому маленькая Настя очень любила группу резиновых негритят у себя на полочке над кроватью, а в универе сошлась с одним гудроном, звали его Атос-Али. Но Атос-Али оказался совершеннейшим и «атасом», потому что нельзя же всю ночь, всю ночь, и какую ночь, — перед государственным экзаменом!.. И Настя великодушно уступила его кубинке Атенаис. Та хоть и утверждала, что она «испанка» и чистокровная белая, но почему-то Атос-Али-Атас ее вовсе не напугал, да и госы она сдала лучше Настеньки. Но Куба была наш как бы бывший, но все же давнишний друг, а друга не обижают, – нашла себе оправдание Бармалеева, иногда склонная к широкому взгляду на жизнь. К тому же Атос-Атас, несмотря на все дезодоры, имел запах жеваной портянки. Так выразился один студент, побывавший в разных горячих точках. Его уже после универа посадили за растление малолетних, — причем почему-то мальчиков.
Вообще, жизнь вокруг Насти всегда била ключом, — и если подумать, и если повспоминать!..
— Настенька! Опаздываем!.. — Роман прошелся снаружи костяшками пальцев по двери.
Настя с досадою потянула пробку.

Теткин театр был от их дома в нескольких только кварталах, но намечалась гроза, и потом, в розовых лоскутках от «Кристиан Диор» пёхать даже и по Тверской было все-таки не по чину.
Наступило самое тусклое, тупое и сложное московское время, — смурное время вечерних «пробок» с их горьким чадом, усталым матом водителей и натужной игрой красно-бело-зеленых огней.
Авто Романа медленно плыло среди огней сигналов и рекламы, — они сливались в одно расплавленное, пестро струящееся море. И Настя подумала вдруг, что среди всей этой электрической свистопляски они сами, как рыбы придонные, которые даже не ведают, какого цвета бывает небо. Пригнувшись, Настя попыталась взглянуть на него в перспективе домов. Но вместо заката в тучах или хотя бы одних только туч она прочла громадный багровый лозунг-призыв: «Патио Пицца» — забить и накрыться!!!»
Роман помотал головой от немого хохота. Он заметил Настенину уловку. Огни рекламы отразились на высунутом (на миг) его языке и прокатились по нему ярким потоком.
В театр они добрались к третьему лишь звонку…

Театр, в котором служила Настина тетка, находился под покровительством самого мэра столицы, а значит, и процветал. Он не был «модным», как заведение хитрющего О.Табакова, — он был, скорее уж, старомодным, неким реликтом императорского двора, неким уж, скорее, музеем. И двоюродная тетка Насти Елена Павловна была главной его звездой, легендою и твердыней.
До нее это место занимала, пожалуй, одна М.Н.Ермолова.
И к тетке, и к ее театру Настя относилась с суеверным ужасом дикаря и старалась на пушечный выстрел к ним без большой надобности не приближаться. Дело было не в том, что вообще для души Настя предпочитала мюзиклы. Дело было в самой Елене Павловне, — перед нею Настя с раннего детства испытывала что-то вроде замешательства и тотчас начинавшейся трудно остановимой паники.
Елена Павловна не только была прекрасна даже и в восемьдесят пять своих ветеранских лет. Нет, кроме царственной внешности и абсолютно чистейшей, несколько небрежной в интонациях речи старомосковской гранд-дамы, во всем ее облике, особенно же в глазах (чудилось Насте) горел какой-то неугасимый и стойкий «пламень». Не пошлый «огонь», а именно отстраненно торжественный «пламень». Кроме того, Елена Павловна могла движением уголка губ «убить» человека, — при этом до каких-либо слов она вовсе не снисходила.
Даже играя простых старушек, Мадам Тетушка источала вопиющую царственность. Говорят, сам Сталин робел в ее присутствии, — что уж говорить о какой-то там Настене Бармалеевой!..
Тетушка была непомерна для этого, вконец со времен Версаля измельчавшего мира, и единственное существо, к которому она отнеслась слегка снисходительно, была знойная подруга Насти кубинка Атенаис. Когда Настя ее представляла Мадам, Атенаис сделала глубокий реверанс (это в джинсиках-то!) и не смела отрывать глаза от подола Елены Павловны во все время разговора, который оживленно шел по-французски. (О, у Атенаис оказались также и французские предки, какой-то пират!..)
Выйдя от Тетки, Атенаис долго не могла придти в себя и стала с тех пор обращаться с Настеной осторожнее, чем той даже бы и хотелось…

…К своим местам в тринадцатом ряду партера Роман и Настена пробирались уже по померкшему залу. Беспокойство не оставило Настю, даже когда она упала в кресло, такое удобное здесь. В голове промелькнуло видение сверкающих окон. Их скорая череда, как оскал, пронеслась в ее сознании так мгновенно, что Настя даже не успела сообразить, что за вагоны это были… И в то же время наплевать на этот случайный глюк она не смогла. Он застрял в памяти, как осколок стекла в мякоти ладони, то затихая, то садня с новой, настойчивой силой.
Слева от нее находился Роман, похожий на темный уступ, а справа какая-то фифа в блестках, но с голым пупком, и ее молодой хахаль приземисто-квадратной наружности.
Они тотчас зашуршали конфетами.
Настя не успела про себя лишний раз возмутиться манерами новых хозяев жизни из среднего их слоя, — тут вкрадчиво заиграла музыка, и красно-бархатный занавес, дрогнув, таинственно тронулся в стороны, открывая взорам зрителей еще одну, очередную завесу. Или, вернее, это была картина-эпиграф то ли к сцене, то ли ко всему спектаклю. Она походила на полуистлевший гобелен, но постепенно лунно-мшистые пятна и полосы слились на нем в образ парка с массой пожухлой осенней зелени на кустах и купах деревьев, с беседкой на витых колонках в левом углу и с готовой взлететь с пьедестала статуэткой Купидона, — в правом. Дальний план холста изображал поворот аллеи к просторному зеву пруда, полного мелких, как капельки, звезд. Впрочем, пруд только угадывался: и надо всем в картине царила зыбкая лунная приблизительность.
Музыка Моцарта, такая знакомая, казалось, тихонько кралась по темному бордюру оркестровой ямы, изредка, словно дразня зал, показывая ослепительно-белые перчатки в фестонах лукаво пышных манжет.
Мелодия была так пронизана чувственностью, — чувственностью вроде б и робкой, — и в то же время бездонной, как приговор судьбы… Настя поежилась.
Невольно она глянула на Романа, но увидела лишь темный недвижимый силуэт в рассеянном сумраке театрального зала. Впрочем, на миг и пространство зала показалось Насте слишком маленьким и даже игрушечным для Романа. Его силуэт был чрезмерно огромен и именно ГРОМОЗДОК, тяжел, словно вытесан из гранита. Под стать ему, подобающим фоном, мог бы стать разве что неспокойный простор океана и мерный бой волн, а не притихшие ряды золоченых лож…
Роман сидел неподвижно, но все вокруг Насти, включая и музыку, и игру светотени на холстах декорации, тянулось к ней, звало ее, касалось ее, дотрагивалось до нее призывно, увлекая в водоворот разъявшейся, взбунтовавшей плоти, — плоти сжирающего чудовищного цветка. Настя даже увидала на миг эту розовато-алую, атласную, конусом уходящую вниз пропасть, — под своими ногами.
Бармалеева с силой сжала виски и заставила сердце биться ровнее.
Слава богу, тихие пререкания соседей отвлекли ее.
— Кожемит, грю те. Типа кирзы! — бубнил квадратный сосед.
— Сам ты кирза: явно резина. Натерли, вот и блестит, — шипела голопупая его спутница.
Сосед призадумался:
— Да, кирза так не заблестит… Тогда ялОвые точняк…
Квадратный и голопупая обсуждали, из чего сделаны ботфорты актера, что вышел из беседки и галантно (и в то же время степенно) раскланялся с публикой, встреченный аплодисментами. Актеру было почти сто лет, он тоже считался живой легендой театра. Но годы лишь придали породы его ослепительной стати. Одет Иван Леонидович был в белый мундир, пудреный парик и высоченные ботфорты. О них-то и спорили соседи Настены.
— Если ялОвые, так это ж тяжесть какая! Старпер и шагу не сделал бы… — ворчала соседка.
— Если не подбиты, то и ништяк. Блин, Маринк, ты, что ль, из нас в армии служила? — рассердился квадратный.
— Это НАСТОЯЩАЯ, приличная кожа, — жестко прошелестела Настя.
И спохватилась: а если те станут весь спектакль и про остальное ее допрашивать?!..
Не отрываясь от сцены, Бармалеева чувствовала, как глаза парочки забегали по ней строгими тараканами. До нее донеслось тишайшее: «Уродина, а вырядилась!.. Но мужик у нее — отпад; а такой парфюм — ваще! Новый какой-то… Уле-от…» — «Фигня, Маринк, извращенец, поди, с телевидения… Они там все теперь извращенцы!»
Иван Леонидович выдержал паузу и прекрасно поставленным, вроде и негромким, но повсюду слышимым голосом разнес по залу начало истории, которая, собственно, звучала как исповедь одного офицера:
— Служа в гвардии его величества короля неаполитанского, мы имели массу досуга, — вещал Иван Леонидович плавно поводя правой рукой в ослепительной перчатке с широким раструбом. — Мы развлекались картами, женщинами и вином. И вот, в один из вечеров адски азартной игры я имел неосторожность воскликнуть, что за выигрыш готов сейчас полюбить самого сатану…
Над залом повисла зловещая пауза.
— Ну?!.. — торжествующе обратился к «Маринке» ее хахаль.
Иван Леонидович галантно улыбнулся, чуть кланяясь:
— …конечно, если он примет образ прекрасной женщины!
— Понял?! — теперь уж торжествовала Маринка.
Настя закусила губу, чтобы не рассмеяться. Вкусы самого Ивана Леонидовича были широко известны всей театральной Москве. Там даже была какая-то очень красивая и печальная романтическая история, во времена еще сталинизма, — вот только какая?..
Настя напрочь забывала все сплетни и анекдоты. Она была всегда слишком конкретно настроена на реальные удовольствия.
Спектакль разворачивался неспешным, но феерическим рядом картин. Похожие на гобелены пейзажи и интерьеры сменяли друг друга, как карты раскладываемого пасьянса или как лепестки постепенно открывавшегося драгоценного веера.
Игра актеров, звуки музыки, дивные мизансцены и декорации словно наполнили зал каким-то особенным воздухом. Казалось, что мира вне театра просто не существует. Каждое деревце на холсте задника словно манило Настену к себе. Она даже не очень врубалась в смысл происходившего, и каждая со вкусом произнесенная изящная и точная фраза вытесняла из ее сознания предыдущую.
Наконец, темно-красный занавес сомкнулся, как громадные губы или безмерные лепестки уснувшего на ночь цветка.
Антракт.
Свет медленно вывел зал в реальность.
— Прям глюки какие-то! — пожал плечами квадратный сосед. — Ни фига не понять, а фиг оторвешься… Наркоша конкретно ставил…
— У тя все нормальные мужики или извращенцы, или наркоши. Один ты весь из себя правильный… — проворчала Маринка. Глаза у нее были на мокром месте.
— Не фиг! Я тоже служил, и в Чечне. Так там мы не тока в карты резались и по бабам шарахались… Эх, если б это все порассказать — сам бы сатана конкретно гикнулся и копыта отбросил…
— «Чечня, Чечня»! Опять заладил… Это ж искусство! Тебе, Колян, в жись не врубиться… — все куксилась Марина. И вздохнула, смахнув последнюю мечтательную слезу. — Давай, что ли, в буфет двинем. Пирожные здесь классные, говорят.
— Фиг ли! Я уж глянул, там в буфете ихнем только шампунька и кофе. Культурка, ё!..
— Дома нажрешься! — отрезала Маринка и решительно полезла через хахаля к выходу.
Тот пропустил ее не без труда (в силу своего неслабого брюха) и повалил следом нехотя, явно ворча под нос что-то обиженно-матерковое. Настя заметила на руках у него наколки в буквами «ВДВ. ДМБ-2000 г.».
— «Не гонит, был!» — подумала Настя.
Она робко глянула, наконец, на Романа.
Он вежливо улыбался:
— Тебя развлекли эти животные?
— Почему же они животные?
— Настенька, спектакль ведь отличный. Так и хочется закричать: белиссимо! Не порти его демагогией…
Настя пожала плечиком и углубилась в программку. Тетушка должна была появиться в начале второго действия.
— «Как все сложилось: задание, спектакль…» — подумала Настя. Все вокруг будто сгрудилось и жадно дышит в лицо ей, говоря об одном. О чем?!.. «Да я НЕ ХОЧУ, НЕ ХОЧУ, НЕ ХОЧУ!!!» — подумала Настя с тоской. Предстоящая ночь с Романом страшила ее. Насте казалось, что теперь, после этого спектакля, все изменится в их отношениях непоправимо в серьезную сторону.
Бармалеева лихорадочно стала взвешивать возможности не ехать сегодня в квартирищу на Тверской. Вернуться к маме? Но как объяснишь той, что вместо улетного комбинезончика на дочке вот этот шедевр от кутюр? Отпадает и их комнатка с Андреем… Остается, пожалуй, Атенаис. Но у знойной кубинки могут быть гости. И мобилу Настена ёкнула…
— Мне нужно позвонить… — промямлила Настя.
Сотовый Романа тотчас, услужливо лег поверх программки. «Абонент временно недоступен» — ласково объявили Насте.
Теперь она кожей чуяла: Роман потешается над ее беспомощностью. И тут спасительная идея заставила ее чуть не подпрыгнуть: Тетушка!..
Конечно, можно ведь попроситься к ней на ночь. Это не очень прилично, неприятно, и Тетушка может отказать в такой странной просьбе, — даже не пожелает ее понять, даже побрезгует и расслышать… Но зато Тетушку отвезет после спектакля театральный авто, — вот, в случае удачи, Настя и улизнула из Романова «лексуса»…
Впрочем, являться к Мадам без цветов после спектакля…
— Надо было цветы купить. Так неудобно… — промямлила Настя совершенно одеревеневшим от горести языком.
— Но ты не хотела светиться после спектакля… — ласково напомнил Роман.
Настя горько поджала губы.
Явились соседи. От них сильно и кисло наносило «шампунькой».
— Хочешь, Золушка, я превращу их в крыс? — лукаво шепнул Роман.
Бармалеева сделала зверское лицо:
— Тогда и сам испарись! Старик Хоттабыч…
Роман хихикнул:
— И все же, — а? Ну, Золушка?
Настя повернула к нему перекошенное от злобы и негодования лицо:
— Если ты с ними что-нибудь сделаешь, уйду конкретно и НАВСЕГДА! — и, отвернувшись, пробормотала. — Кр-ретин…
— Значит, ночь — моя? — слово «моя» он аж выдохнул.
Настя стоном простонала в душе. С какого-то времени этот шантажист ей просто руки выкручивал! И ведь она уже знала на парочке легких примеров, что он МОЖЕТ, — что он-то, между прочим, как раз никогда не врет про свои эти… возможности!
Порвать с ним было ну никак уже невозможно. Почему-то Настя боялась даже не за себя, — что-то подсказывало ей, что самой Насте Роман ничего не сделает. Но вот люди вокруг, все эти случайные и неслучайные люди, которые лезли, перли отовсюду и раздражали ее, — а Гореюмов услужливо готов был воплотить мгновенную злость и досаду на них Настены в нечто совершенно непоправимое…
 — Ты адское, бессовестное фуфло! — как-то крикнула она ему, и Роман разрыдался от хохота:
— Значит, ты все понимаешь, о моя королева? — он повалился ан диван и неистово задергал длинными своими ногами.
— Я ничего не хочу понимать, Роман! Не желаю я ничего понимать, ни во что не желаю врубаться! Пшел ты на фиг! Навязался, прости господи…
Роман тотчас прекратил хохотать, сразу вскочил и произнес вкрадчиво, но сурово, почти прижимаясь губами к глазам оторопевшей Настены:
— А вот ЕГО всуе поминать ни к чему… О, не надо! Третий, как говорится, здесь лишний… И вообще, будь, детеныш, посдержанней!..

…Зал погрузился во мрак. Настя несколько раз боязливо косилась в сторону соседей, всё ожидая увидеть там нечто мерзко хвостатое. Но оттуда лишь перли смачные звуки поцелуев и сердитый Маринкин шепот:
— Отлипни! И в театре нализаться сумел, урод хренов…
Увы, при этих смешных, в общем, словах в мозгу Насти возникла до одури ясная картина: черное грозовое небо в сдвоенных окнах тамбура, рывок, а потом стена, и по серому пластику этой стены что-то неумолимо опадает, — липко этак стекает вниз…
Глюк, как клип. «Вся моя жизнь, как клип», — подумалось Насте.
Тьма в зале чуть разрядилась, грохнула музыка. Это был снова Моцарт, «Гнев господень» из «Реквиема». Словно волны мужских и женских рыданий рвались к небесам, уже неумолимым, а может, и равнодушным… На переходе к «Слезной» темно-багровый занавес нехотя расступился.
Художник здорово постарался. Вместо блеклых полутонов старинного гобелена во всей своей ярости, подогретой софитами, горело синее испанское небо. И пыльно-бурая перспектива выжженного пространства под ним была словно машинально, без надежды, протянутая ладонь старой нищенки.
Чернявенький актер, игравший любимца сатаны в молодости, жалкой тенью, точно уж из последних сил, неимоверно медленно тащился по сцене.
Музыка еще не успела стихнуть. Настя глянула на Романа. Теперь его силуэт на фоне зала показался не просто тяжеловесным, — и сам зал почудился Бармалеевой темно-сверкающим хаосом, полным рассыпанных злых, едких огоньков среди сизо-багровой мглы. А кресло под ней словно бы медленно стало планировать в открывшуюся под ногами бездонность, на которую и взглянуть-то было нельзя, немыслимо, невозможно…
Испанское беспощадное небо взлетело вверх. На сцене открылась темная внутренность дома, лишь кое-где разреженная полосками света из-под закрытых ставен.
Нутро дома походило на заброшенный склеп, — нет, скорее, на прикрытую досками могилу…
Музыка стихла, и спустя весомое, тягостное мгновенье двери комнаты растворились с медленным, долгим скрипом.
В зале возникла, было, вспышка хлопков, но тотчас увяла, погашенная взглядом бездонно-черных, похожих на жерла, зрачков. На сцену в кресле явилась Сама, — Тетушка.
— Слышь, — зашипела Маринка спутнику, — У ней, говорят, изумрудища такие: Пугачиха в ногах валялась, чтоб продала, и дочка Брежнева.
— Ни фига! — авторитетно парировал квадратный. — Если б дочке Брежнева покатило, старуха б не отвертелась…
— Да ее сам Сталин боялся…
— Ой-ё! — чуть не присвистнул вдвшник на бабью такую чушь.
— Слышь, — не унималась Маринка. — А еще трандят, у нее есть перстень чуть не самого сатаны… Не, не сатаны, — там француз какой-то им раньше владел… Но тоже че-то с сатаной связанное… Короче, ваще-е…
— Конкретно чеченская стар-рушонка, — сквозь зубы бессильно пророкотал квадратный. — Мы таких сразу гасили, вредных…
— Ох, дура-ак!.. — Маринка притихла, вцепившись себе в подбородок.
И в самом деле: Елена Павловна словно бы именно их отыскала в черноте зала и примяла своим пламенным взглядом.
Однако ж и Насте показалось, что Елена Павловна смотрит именно на нее.
Первые звуки голоса «единственной и великой» чудились странными, неестественными, — слишком торжественными для речи обычного человека. Но через минуту только эти звуки, эти гордые и печальные интонации, казалось, и могли быть самыми верными, точными, ПОДЛИННЫМИ… Все остальное звучало жалким, скомканным лепетом людишек, зажмурившихся от страха перед правдой и перед судьбой.
Настя опять кольнула Романа взглядом, — и минуты две не могла от него оторваться! Таким она никогда еще его не видела. Роман покусывал губы, глаза блестели, и выражение горького упрека стыло на его лице.
На лице человека, который страстно, именно страстно любит и… не любим?..
— «Так вот ты какой, Гореюмов… Истерзанный…» — подумала Настя.
Она снова попыталась смотреть на сцену, но нить действия окончательно потеряла. Смысл слов ускользал от нее. Даже мощный глас Елены Павловны звучал для Насти потоком интонаций, укоряющих, тревожных и… безнадежных. Несколько раз — Настя точно запомнила это! — Елена Павловна посмотрела на нее, в упор. И взгляд этих черных, этих «пламенных» жерл, — о, он не был ни добрым, ни снисходительным! Он властно втягивал в себя, но сам был безо всякого выражения. Он был немой, как ночное небо.
Настя еще раз хотела взглянуть на Романа. Но вдруг, среди мертвой тишины, и зал и сцена внезапно померкли. С минуту царила полная тьма. Потом гигантская люстра под потолком медленно стала обозначаться кругами красноватых лампочек…
Спектакль закончился!
Настю так потрясло, что она все проглядела, все прохлопала ушами, ничего не поняла, ни во что не въехала… Сперва Бармалеевой показалось, что ее просто надули. Но зал уже ревел овациями, истерично визжали какие-то дамочки, уткнулась в ладошки голопупая Маринка, а ее вдвшник качал круглой бритою головой и все повторял, тряся сизыми кулачищами:
— Ой, ля! Ой, ля-а!..
И добавил мечтательно-машинально, явно не входя в смысл:
— Эх, ща бы из «калаша»…
Занавес раздался. Актеры кланялись, взявшись за руки. Впереди на коляске восседала Сама. Букеты, сверкая целлофановою слюдой, падали к ее ногам. Четыре служительницы в униформе вынесли две громадные корзины белых и чайных роз и установили их по обе стороны от Елены Павловны.
Та сдержанно улыбалась. Насте опять показалось, что тетка смотрит на нее, чуть прищурясь и… будто оценивая?
Вроде бы левый уголок тонких губ Елены Павловны дрогнул в явном сарказме…
— Дык она дьявол и есть! Она дьявола и играла, бляха… — раздалось возле Настены. Вдвшник и Маринка вовсю уже спорили о смысле увиденного, прерываясь на неистовые аплодисменты.
Иван Леонидович и актер, игравший молодого героя, торжественно поднесли Елене Павловне огромный, похожий на рога, лавровый венок.
— Вот и всё, — шепнул Роман Насте на ухо. — Пошли?
Он был совершенно, как всегда: иронично невозмутим.
Впрочем, тут же поправился:
— Ах, да! Ты ведь хотела зайти к ней…
— Что толку? — на Настю накатила такая вдруг безнадега, такая обреченность сжала ее до спазма, что она стала просто зверски работать локтями, продираясь к выходу из этого вопящего ужаса.
Гореюмов следовал за нею, не отставая.
У выхода из зала к Насте подошла строгая служительница в белых букольках и попросила ее зайти к тетушке.
Настя замешкалась, но ощутила явный толчок в спину. Опять, как в начале спектакля, все вокруг нее стало, кружась, неукротимо уноситься вниз…
Покорно она поплелась в лабиринты театра, без цветов и совершенно раздавленная.
Под дверью уборной Елены Павловны дежурила визгливая пожилая поклонница в невообразимом самовязе. Узнав, что Настя допущена к Самой, поклонница всучила ей букетик для передачи, — «с дачи, свои». После этого служительница решительно впихнула Настю в комнату и закрыла за нею дверь.
Сухой щелчок старинных немного рассохшихся створок тотчас отделил Настену от остального мира…
Комнату, полную старинных тяжелых вещей (о, это была самая мемориальная гримуборная во всей Москве!), заливал яркий свет ламп, множась в больших зеркалах трельяжа.
— Здра… здравствуйте… — Настя неловко поклонилась и осталась у двери. О, как хотелось бы ей сейчас спрятаться за эти жемчужно-серые бархатные драпри!..
Тетушка сидела в глубоком кресле. Она все еще была в гриме, отчего ее породистое лицо выглядело яростно, гневно прекрасным. Высокий пудреный шиньон на ее голове, тяжелое синее платье с массой черных кружев, — Елена Павловна оставалась в убранстве положенной ею роли.
Тетка смотрела на Настю широко раскрытыми черными «очесами», в которых до странности ярко еще отражались огни ламп.
— Тетеленочка… — пролепетала Настя, и букетик с тихим шорохом упал к ее ногам.
Губы Елены Павловны еще улыбались, но глаза вдруг стали мутнеть, как бы подернутые туманцем…
— Тетеленочка! — не своим уже голосом взвизгнула Настя. И осеклась: ей показалось, что Елена Павловна тихо кивнула.
Впрочем, в следующее мгновение голова актрисы свесилась на грудь, а рот со странным скрежетом отворился, и из него вывалился бледно-лиловый язык…